— Во це гарно, дуже гарно сгарбузовались, — шептал Кочубей, всегда умевший ценить подлинное военное искусство.
Поймав слухом приглушенный, тихий говор у реки, они крадучись подошли к группе лежащих людей. Поднялись штыки. Кочубей отпрянул:
— Тю, нечистая сила, своего чуть не запороли, як кабана.
— Пропуск? — спросил один.
— Да я — Ваня Кочубей!
— Пропуск? — раздельно повторил тот же голос.
— Начальник штаба, скажи им пропуск, я шось запамятовал, як там…
— Мундир.
Штыки опустились. Человек в мохнатой папахе, спросивший пароль, шепнул на ухо Рою отзыв:
— Москва, — и добавил, не оборачиваясь: — Ложитесь!
Невдалеке еле слышно стонал человек.
— Шо с им? — спросил Кочубей.
— Высунулся, ранило, — отвечал человек в папахе.
— Пулька дура: высунулся — и чик его, — скороговоркой произнес лежавший рядом; у него был тонкий, даже пискливый голос.
— В бедро ранило, — добавил третий, в черкеске.
— Перевязку-то сделали? — забеспокоился Кочубей.
— Да. Старцев перевязал, как умел, — ответил человек в папахе. — Ему больно оттого, что кричать нельзя. Будь ему свободней, он бы всю боль криком выгнал.
— Надо сестру с моего госпиталя. Добра есть у меня милосердная сестра.
— Как хвалиться, лучше позвал бы.
— Надо — позову.
— Ну как же не надо, — заметил тот, что был без шапки: до утра кой-кого еще подденет…
Кочубей приказал:
— Адъютант, за сестрой!
В темноте скрылся Левшаков, самый преданный и самый, по внешнему виду, невзрачный адъютант, которого знала история. Он с гордостью именовал себя адъютантом, но никогда не интересовался внешними отличиями этого чина. Однажды ему предложили аксельбанты, снятые с убитого офицера. Аксельбанты Левшакова обидели, и он приспособил их на репицу своего боевого коня.
Кочубей, отослав Левшакова, полюбопытствовал:
— А кто ж вы будете: рядовые брюхолазы або начальство?
— Можно и познакомиться, — просто сказал человек в папахе. — Кандыбин — помощник комиссара фронта.
— Старцев — военный руководитель, да и комиссар тоже, — представился человек в черкеске.
— А он тоже комиссар? — неприязненно, ткнув пальцем в третьего, с тонким голоском, спросил Кочубей.
— Нет, это Птаха — командир кавалерии у Кондрашева. Наездник, — ответил Кандыбин и передвинулся ближе к плетню , так как ему показалось, что с той стороны плеснули весла.
— Эге, — покрутил головой Кочубей, — этот для меня понятный, вот этот самый Птаха, а вот як комиссары в самый переплет влипли, га?
Кандыбин сдержанно засмеялся.
— Потому что комиссары, больше не почему.
Вскоре прибыла сестра. Вынырнув из темноты вслед за Левшаковым, она деловито спросила:
— Где раненый?
Раненый подполз. Наталья начала возиться около него, тихонечко покрикивая:
— Ну, ну, не скули. Переворачивайся же! Ну и колода! Пустяковая рана. Тише скули, а то кадет подслухает. Ну и мужики дохлые пошли.
Пехотинец был ранен в бедро, потерял много крови. Рана была серьезная. Боец поворачивался с трудом.
— Эй, вы, — позвала Наталья, — помогите! Замучилась.
Провожаемый шутками товарищей, на помощь подполз боец.
— Ничего не вижу. Куда тащить?
— Не знаешь куда? Первый раз? — прикрикнула на него сестра.
Раненый вскоре притих и лежал, будто перерезанный надвое белым бинтом перевязки. Наталья, развернув узел, принесенный с собой, наливала в кружку молока. Во фляге булькало, и помогавший Наталье боец, почуяв, что у нее имеется кое-что перекусить, потянулся к узлу. Наталья ударила его по спине.
— Прими руки. Это раненым.
— Да, может, я сейчас буду раненый, — отшучивался солдат.
— Таких пуля за три версты облетает.
Начальник штаба, оставив Кочубея разговаривать с новыми знакомыми, присел возле Натальи. Она была в кофте из легкого ситца.
— Легко одеты, ночь довольно холодная, — заметил Рой, притрагиваясь к ее полной руке.
— Ладно уже, заботливый, — отрезала Наталья.
Рой этого не ожидал. Он сам не заметил, как прикоснулся к ее руке. Ему было неприятно, что эта белокурая красивая девушка, которой он часто любовался издали, истолковала его жест ложно.
— Да нет же, вы меня не так поняли, — пробовал он оправдаться.
— Куда уж мне понять… Ладно, уходи. Пристала к вам, жалею… Липнете все, как мухи… Тошно!
— Вы останетесь здесь, в хуторе, — решив уйти, сказал Рой. — После взятия станицы — на прежнее место. Вероятно, на правый берег переведем санитарную часть не раньше завтрашнего вечера.
На обратном пути Кочубей нервничал:
— Надо поспешить. Проваландаешься тут, и, может, так дело повернется, шо комиссары Невинку заберут, а Кочубей будет у кобыл хвосты обкусывать.
И категорически распорядился:
— Оставь, начальник штаба, в леваде особую партизанскую сотню, а всех остальных — по Митькиному приказу. Надо, мабуть, на переправу послать с отрядом Михайлова и того белявого, шо Кондраш прислал вечером. Як его?..
— Батышев?
— Вот, во, Батыша. Он, кажись, добрый рубака, сердитый с виду и при всей форме…
В полночь Михайлов увел большую часть отряда.
VI
Кочубеевский гонец Володька, ласково принятый Кондрашевым, был накормлен и оставлен связным при штабе. Сюда являлось множество командиров. Одни из них были похожи на блестящий комсостав Кочубея и радовали сердце Володьки напускной грубостью и богатством оружия, другие же казались серыми и обыкновенными.
Володька сидел у ворот на дубовой корчаге. Ворота были сняты с петель и стояли поодаль, у забора. То и дело к штабу подлетали верховые, соскальзывали с седел и, торопливо привязав коней, бежали в дом. Во дворе дежурили ординарцы — черкесы. Они стояли у подседланных коней, красивые и затянутые в черкески; если и говорили, то все вместе, а если молчали, то тоже одновременно и долго.
— Связного Кочубея, — зычно крикнули из окна, — до комиссара Струмилина!
Володька, оправив парабеллум и отряхнув синие, касторового сукна, шаровары, медленно пошел к дому. Он здесь представлял отряд непревзойденного, по его мнению, командира Кочубея, и поэтому следовало держаться солидно.
— От Кочубея? — спросил вошедшего в комнату Володьку улыбающийся белокурый человек в солдатской гимнастерке.
— Да, — важно ответил Володька.
— Вот что, парень. В вашем отряде есть коммунисты?
Володька, прежде чем ответить, оглядел присутствующих: запыленные люди, по виду из железнодорожных рабочих, знакомых ему по прежней беспризорщине. Люди, очевидно, прибыли с фронта.
— Нет коммунистов в отряде, — гордо ответил Володька.
— Я ж говорил тебе, Саша, нет большевиков у Кочубея, — развел руками Павел Ковров, боевой друг комиссара, старый товарищ по рудничному забою.
Володька вспыхнул.
— Врешь ты! Коммунистов нет — это да, а большевики есть.
— Кто же? — насторожился обрадованный Струмилин.
— Я, батько Кочубей, Михайлов, Наливайко, Рой, Пелипенко, — захлебываясь, перечислил Володька и совсем неожиданно выпалил: — Весь отряд большевики.
Когда поумолк смех и люди утихли, комиссар, деловито объяснив обстановку коммунистам, отпустил их по частям. Все коммунисты были расписаны по ротам рядовыми бойцами, и сам комиссар был рядовым первой роты. Вечерело. Штаб постепенно пустел. Вскоре, когда в темноте пропали Кондрашев и Струмилин, черкесы отвязали от крыльца пику с красным флажком и повезли ее к новому командному пункту.
Ночь и напряженность ожидания усиливали шорохи, и обычный голос Кондрашева, не сниженный до шепота, казался Сердюку громким криком в этой удивительной тишине, насыщенной только редким шуршанием ящериц и стрекотанием цикад.
— Сердюк! Тебе первый удар по мостам. Кочубей и черноморцы на флангах. Помни, Сердюк, чтобы не было повторения прошлого боя…
Сорвался Сердюк, безмолвный и решительный командир батальона, и лег за его скакуном невидимый ночью след по влажным степным пыреям и белоголовнику. «Не будет того, что было в прошлый раз».
О позоре недавнего наступления так и записал в свой дневник — желтую полевую книжку — командир второй партизанской дивизии, бывший сапожник и фронтовик Кондрашев:
«…После своего прибытия Сорокин вызвал меня и приказал: ввиду нашего сегодня наступления мы должны сейчас же раздать каждому бойцу спирту столько, сколько тот хочет, а после этого мы поведем наступление на станину Невинномысскую. Приказание было дано. Через час повели наступление. Время было четыре часа пополудни, в летний жаркий день. Расстояние до моста было не более трех-четырех верст. Ввиду знойного дня опьяненные бойцы полегли по всему полю и заснули. Некоторые из них кричали: если бы еще немного дали, то лучше было бы наступать. А другие ругали командование, что их напоили. Ввиду страшной жары тут и без того человек валился, а когда выпили по кружке чистого спирта, то, безусловно, все свалились, и им было уже не до наступления, а все хотели спать. Гайченец перед наступлением темноты высылает кавалерию по всему фронту поднять пехоту и совместно с ней пойти в наступление. Конечно, этого кавалерия сделать не смогла, но тем не менее она послужила для пехоты заслоном, что могло спасти пехоту от налета белых. Видя, что кавалерия бездействует, Гайченец выезжает со мной по дороге, ведущей в село Ивановское, на мост Невинномысской и встречает нескольких едущих кавалеристов. Он напал на них и начал их ругать: «Вы хулиганы и барбосы, не выполняете нашего приказа и не пошли в наступление». Один из них отозвался в свое оправдание; тогда Гайченец, не долго думая, выхватил маузер и пристрелил кавалериста. Тут все как один бросились на него и хотели его срубить, но мне пришлось их успокоить, а Гайченец скорее бросился на лошади бежать к штабу Сорокина. Я бы и сам его с удовольствием срубил — убитый боец был хороший казак, но это была бы анархия и нашей партии не была бы от этого польза. К утру пехота проснулась и заняла старое исходное положение…»