Энгель думает, что я перевожу кошмарные заметки фон Линдена, но я припрятала несколько карточек для рецептов, потому что обставила ее.
Будучи в подходящем настроении, она служит отличным источником информации. Она как раз и отстала от меня, потому что болтала, пока я усердно трудилась. Говорила, что когда со мной закончат, то в случае везения отправят меня в место под названием Равенсбрюк. Это концлагерь, женщин там держат в заключении и заставляют работать. Возможно, именно туда отослали здешнюю поденщицу, которая попалась на краже капусты. По сути, это смертный приговор: заключенных держат впроголодь, со временем у них не остается сил работать, и когда они становятся слишком слабы, чтобы разбирать завалы на дорогах, возникшие после налетов авиации союзников, их вешают. (Я отлично гожусь для борьбы с завалами, у меня ведь есть опыт такой работы на взлетной полосе Мейдсенда.) А тем, кого не пошлют ворочать камни, придется сжигать после повешения тела своих подруг по несчастью.
Если же мне не повезет – другими словами, если я не напишу к назначенному времени удовлетворительный отчет, – меня отошлют в другое место, которое называется Нацвейлер-Штрутгоф. Это тоже концлагерь, поменьше и более специфичный, где исчезают узники «Nacht und Nebel», в основном мужчины. Женщин изредка отправляют туда для медицинских опытов. Я не мужчина, но тоже попадаю под программу «Nacht und Nebel».
Боже мой.
А если мне очень повезет – в смысле, если я проявлю достаточно смекалки, – меня пристрелят. Прямо тут и вскоре. Это, конечно, не со слов Энгель: я сама так думаю. И больше не надеюсь, что наши ВВС разбомбят это место, не оставив камня на камне.
Хочу обновить список десяти своих самых больших страхов.
1) Холод. (Я поменяла свой страх темноты на страх Мэдди замерзнуть. Теперь я ничего не имею против темноты, особенно если при этом еще и тихо. Иногда даже скучно становится.)
2) Заснуть за работой.
3) Что мой любимый брат попадет под бомбежку.
4) Керосин. От одного этого слова внутренности у меня превращаются в желе, тут все об этом знают и вовсю используют, причем весьма эффективно.
5) Гауптштурмфюрер СС Амадей фон Линден. На самом деле он должен бы стоять под номером один (при виде этого человека меня ослепляет страх), но я сохраняю изначальный порядок, поэтому фон Линден заменяет швейцара из колледжа.
6) Лишиться пуловера. Наверное, это относится к холоду, но почему-то превратилось в отдельный страх.
7) Что меня отправят в Нацвейлер-Штрутгоф.
8) Что меня отправят обратно в Англию и заставят писать отчет о том, что я делала во Франции.
9) Что я не успею закончить эту историю.
10) Что я ее закончу.
Я больше не боюсь состариться. Если честно, не верится, что когда-то я говорила нечто настолько глупое. Настолько ребячливое. Настолько оскорбительное и высокомерное.
Но самое главное – настолько тупое-претупое. Я отчаянно хочу когда-нибудь состариться.
Из-за визита американской радиоведущей все пришли в волнение. Я буду давать ей интервью в кабинете фон Линдена, ну или в его рабочей комнате – как ни назови, суть одна. Сегодня меня заранее сводили осмотреть помещение, чтобы я не грохнулась в обморок на глазах у американки, впервые увидев тамошнюю обстановку. (Предполагается, что меня якобы всегда допрашивали под люстрой из венецианского стекла в этом уютном зальчике с облицованными деревянными панелями стенами. Якобы я каждый день работаю тут за симпатичным инкрустированным письменным столиком восемнадцатого века. Якобы я прошу ручного какаду фон Линдена подсказывать мне из бамбуковой клеточки незнакомые немецкие слова, если дело вдруг застопорится.)
(А может, и нет. Готовый прийти на помощь какаду может показаться слишком уж притянутым за уши, чтобы в него поверили.)
Сейчас я пишу не в кабинете, а, как обычно, в пустом чулане для швабр и метел, за стальным столом, лодыжки крепко привязаны к ножкам стула, а в спину дышат шарфюрер СС Тибо и его напарник, имени которого мне никто не назвал.
Я собираюсь написать о Шотландии. Я никогда не была там с Мэдди, но кажется, будто была.
Не знаю, на чем моя подруга летела в ту ночь, когда застряла в Дисайде, неподалеку от Абердина. Точно не на «лизандере», и вряд ли на «энсоне», ведь в тот первый год ей еще редко поручали перевозку пассажиров. Просто удовольствия ради предположим, что это был «спитфайр», самый манящий и всеми любимый истребитель – даже пилоты люфтваффе позволили бы вырвать себе пару коренных зубов плоскогубцами ради того, чтобы часок на нем полетать. Предположим, что в конце ноября сорок первого года Мэдди перегоняла «спитфайр» на этот шотландский аэродром, откуда судну предстояло подниматься в воздух, чтобы охранять корабли в Северном море или, возможно, производить съемку летных полей люфтваффе в Норвегии.
У наших самолетов-разведчиков красивая камуфляжная раскраска, розовато-сиреневая, позволяющая сливаться с облаками. Поэтому предположим, что Мэдди вела розовый «спитфайр», но не по высоким синим небесам, как делают пилоты истребителей. Она двигалась аккуратно, прокладывая путь над побережьем и широкими, привольными долинами Шотландии, потому что облачность была низкой. Мэдди шла на трех тысячах футов над уровнем моря, но между реками Тей и Ди горы Кэрнгорм поднимаются выше. Она летела в одиночестве, собранная и счастливая, почти над самыми заснеженными вершинами Шотландского нагорья на красивых, сужающихся к концу крыльях, оглушенная шумом двигателя «Мерлин» и ориентируясь по точному расчету.
Горные долины полнились инеем и туманом. Туман подушками лежал в складках холмов, а далекие горные вершины ослепительно сияли розовым и белым в лучах низкого солнца, которые не касались крыльев «спитфайра». Надвигался хаар, пронизывающий туман с Северного моря. Было так холодно, что влажный воздух внутри плексигласовой кабины превращался в кристаллики, и казалось, будто там идет слабый снег.
Мэдди села в долине реки Ди перед самым закатом. Но заката как такового не было; просто серые сумерки становились синими, и ей предстояло либо провести ночь в унылой и неуютной спальне на несколько коек в служебном общежитии, либо найти пансион в Абердине. Был еще вариант трястись полночи в неотапливаемом темном поезде и вернуться в Манчестер примерно к двум часам. Не желая иметь дело ни со спартанскими условиями общежития при аэропорте, ни с хмурой хозяйкой пансиона, которая наверняка откажется получить в уплату за ужин продуктовую карточку, Мэдди сделала выбор в пользу поезда.
Она добралась до железнодорожной станции. Там не было ни единой карты с маршрутами, зато имелась табличка вполне в стиле «Алисы в Стране чудес»: «Если вы знаете, где находитесь, пожалуйста, сообщите остальным». Свет в зале ожидания не горел, чтобы его не засекли снаружи, когда дверь открывается. В клетушке кассира тускло светила настольная лампа.
Мэдди немного подтянулась. О девушках из ВСВТ много писали в газетах, и от них ожидалось, что они будут соответствовать определенным стандартам аккуратности. Однако Мэдди давно обнаружила, что люди не всегда опознают ее темно-синюю униформу с золотыми крылышками пилота ВСВТ, зачастую просто не понимая, что означает эмблема. К тому же Шотландия была для нее такой же чужой землей, как Франция.
– Скоро должен прийти какой-нибудь поезд? – спросила Мэдди.
– Ага, должен, – подтвердил кассир, такой же загадочный, как табличка на платформе.
– Когда?
– Через десять минут. Ага, через десять.
– До Абердина?
– Ну нет, не до Абердина. Следующий поезд идет по железнодорожной ветке на Касл-Крейг.
Для простоты я перевела речь продавца билетов с абердинского дорического диалекта. Мэдди, которая не слишком-то в нем разбиралась, не была уверена, что правильно расслышала, и переспросила:
– В смысле, Крейг-Касл?
– Касл-Крейг, – лаконично выдало это пугало с железной дороги. – Билет в один конец до Касл-Крейг, мисс?
– Нет-нет! – здраво ответила Мэдди, а потом, поддавшись чистейшему безумию, которое, без сомнения, было вызвано одиночеством, голодом и усталостью, добавила: – Не в один конец, мне нужно вернуться. Туда и обратно, пожалуйста. В Касл-Крейг, туда и обратно, третий класс.
А полчаса спустя Мэдди уже думала: «Ох, что же я наделала!», когда прибывший к станции допотопный и холодный, как ледник, состав из двух вагончиков покачнулся, вздрогнул и пополз мимо неразличимых в полной темноте анонимных платформ, унося девушку вдоль подножия холмов все дальше и дальше в глубь Шотландского нагорья.
Купе слабо освещала синяя лампочка над головой. Вагон не отапливался. Других пассажиров в купе Мэдди не было.
– Когда ближайший поезд обратно? – спросила она кондуктора.
– Последний – через два часа.
– А перед ним еще какой-то есть?
– Последний – через два часа, – повторил кондуктор; никакой пользы в его ответе не было.
(Некоторые из нас до сих пор не простили англичанам сражение при Каллодене в 1746 году, последнюю битву на британской земле. Только представьте себе, как мы через двести лет будем говорить про Адольфа Гитлера.)
Мэдди сошла с поезда на платформе Касл-Крейг. У нее не было багажа, кроме противогаза и летной сумки: там лежала юбка, которую предполагалось надевать между полетами и переодеться в которую не было возможности, карты, пометки для перелетов и круглая логарифмическая линейка, чтобы рассчитывать скорость ветра. А еще зубная щетка и плитка шоколада весом в две унции, прихваченная в последний рейс. Мэдди помнила, как чуть не разревелась от зависти, когда Димпна рассказывала о своей вынужденной ночевке в «фокс-моте», во время которой она чуть не замерзла насмерть. Интересно, подумалось Мэдди, не суждено ли ей самой замерзнуть насмерть, прежде чем поезд, из которого она только что вышла, через два часа двинется в обратный путь.
Тут, думаю, следует напомнить, что моя семья уже давно принадлежит к высшим эшелонам британской аристократии. А Мэдди, как вы, наверное, не забыли, – внучка торговца-иммигранта. В мирное время мы с ней никогда бы не встретились. Никогда и ни за что, разве что я решила бы купить мотоцикл в Стокпорте – тогда, возможно, Мэдди меня обслужила бы. Но не будь она таким потрясающим диспетчером и не заслужи стремительное повышение, мы бы и в войну не подружились, ведь британские офицеры не общаются с нижними чинами.