Когда исчезает страх — страница 3 из 5

Летчики

Часть первая

Глава первая

По утрам, просыпаясь в одно и то же время от солнца, бившего в глаза, Ирина первым делом подбегала к окну и смотрела на противоположную мансарду. Если там, в проеме открытого окна, она видела Кирилла, приветствовавшего ее поднятой рукой и белозубой улыбкой, то у девушки весь день было приподнятое настроение.

В дневнике она писала:

«Высказать не могу, до чего мне хорошо! Этого состояния я не в силах описать. Оно такое, что исчезает всякий страх перед будущим, и все во мне ликует от счастья.

Я одеваюсь, словно под воздушным водопадом, солнце пронизывает меня. Спускаюсь на улицу и не иду, а бегу, готовая танцевать и прыгать на одной ноге.

Если меня спросят: «За что ты его любишь?», ответить не сумею. Разве дневной свет что-нибудь для меня сделал? А я ему радуюсь. Без Кирилла солнечный день становится пасмурным. Мне нужен его голос, его улыбка, его сильные, добрые руки. Каким-то совсем новым, родным существом он стал для меня. Я готова пожертвовать собой, лишь бы ему было хорошо..

Мне теперь безразлично, что скажут и подумают обо мне другие. Я бросилась в неизведанное не задумываясь. И не жалею об этом. У меня не было умудренных опытом советчиков, ни отца, ни матери. За все буду отвечать сама. Я счастлива и не побоюсь взглянуть в глаза кому угодно. Пусть меня осудят. В глазах рассудительных и осторожных людей я, наверное, поступила неправильно. Ну что ж, оправдываться не стану. Я поступила так, как подсказывало мне сердце, и не жалею об этом, наоборот — в последние дни я словно вся наполнена солнцем, и глаза меня выдают. Знакомые при встречах спрашивают: «Что случилось?», а я не могу и не хочу им объяснять. Это только моя и его тайна».

В эти дни и Кирилл Кочеванов жил словно в каком-то дурмане. Распрощавшись с Ириной поздно вечером, он грезил ею почти всю ночь, а рано утром, едва солнце показывалось из-за крыш, вскакивал с постели, чтобы не пропустить мгновения, когда девушка, еще растрепанная со сна, в одной сорочке подбежит к окну и, застыдясь, прижмет обнаженные руки к груди.

Этим движением она как бы сообщала: «Ты здесь, у меня, я не расставалась с тобой со вчерашнего вечера».

«И я ни на минуту не забывал тебя», — взмахнув рукой, сигналил он.

После короткого приветствия она хватала полотенце и убегала в ванную мыться. А он, не завтракая, спешил в порт, где в артели студентов грузил на иностранные пароходы баланс, сахар, зерно. Надо было заработать как можно больше денег, чтобы зимой не нуждаться.

Ирина настаивала:

— Ты должен учиться. О деньгах не беспокойся. Мы съедемся в одну комнату, и нам хватит моего заработка.

Съехаться и жить вместе лучше. Но разве годится мужчине рассчитывать на заработок жены? Нет, так дело не пойдет! Кирилл никогда не был иждивенцем. Видно, придется перейти в вечерники. Но где достать такую дневную работу, которая не мешала бы учиться? Надо посоветоваться с Глебом Балаевым, он самый дельный из друзей.

Как-то прямо из порта Кирилл зашел в райком комсомола.

У Глеба только что кончилось заседание. Из кабинета первого секретаря гурьбой выходили комсомольцы. Многие активисты еще не забыли Кочеванова. Они крепко пожимали ему руку, а один из остряков даже обратился ко всем с короткой речью:

— Ребята! Смотрите — не зазнался боксер: с простыми смертными за ручку здоровается!

Кирилл нарочно с такой силой сжал кисть руки оратора, что тот присел и взмолился:

— Довольно, хватит скромность демонстрировать!!

Кочеванова обступили секретари комсомольских организаций и принялись расспрашивать:

— Ну, как съездил в Норвегию? Здорово там буржуазия свирепствует?

— Говорят, что ты какого-то Берлунда — грозу чемпионов — начисто разбил. Не врут репортеры?

— Чего же им врать? Не только Берлунда, но и всех его секундантов уложил, — отшучиваясь, уверял Кирилл. — На судей хотел кинуться, да наш посол не позволил. Испугался дипломатических осложнений…

Балаев увидел осажденного парнями Кочеванова и окликнул его:

— Кирилл, бросай сказки рассказывать. Ты мне по одному делу нужен. Заходи в кабинет.

В кабинете было сильно накурено. Кочеванов, год назад бросивший курить, теперь не переносил папиросного дыма. Не спрашивая разрешения, он стал раскрывать настежь окна. Глеб Балаев без одобрения следил за ним. Секретарю не понравился внешний вид бывшего заворга.

— Ты что таким измазанным и потрепанным в райком являешься? — с укором спросил он. — Личность известная, а одеваешься черт знает как!

— Я ведь с работы. А в порту в светлом костюмчике делать нечего. Сегодня мы бочки со смолой грузили.

— А почему в порт пошел? С деньгой прижало?

— Не так чтобы очень, но… заработать необходимо. Жениться собрался.

— Врешь! — не поверил Балаев. — На ком же? Я ее знаю?

— Если помнишь Большинцову из аэроклуба, то…

— Ирка окрутила? Вот молодчина! — словно обрадовавшись, воскликнул Балаев. — Так я и думал, что этим кончится. Не зря же она в орготдел ходила и скороговоркой тебя обстреливала. Поздравляю, хорошая девчонка! Завидую тебе.

— Завидовать, наверное, еще рановато. Осложнения поджидают. Осенью мне в армию призываться, отсрочка кончилась. Вот и не знаю как быть: в институт податься или на производство? Что ты посоветуешь?

— Ни то и ни другое, — сказал Глеб. — В мире сейчас положение неважнецкое, войной запахло. Думаю, что в этом году всякие льготы по призыву будут отменены. Таким здоровякам, как ты, армии не миновать. Так что прямой расчет — подавать заявление в военную школу. Какую выбрать? Не зря же ты осваивал парашютное дело. Пусть Ирина еще немного поднатаскает, и подавайся в авиационную школу. Со справкой аэроклуба — дело верное. В два года летчиком, станешь. Может быть, и с женитьбой следует подождать.

— Ты это серьезно?

— Серьезней, чем ты полагаешь.

Помолчав, Балаев изменил тему разговора:

— Нам тут придется Яном Ширвисом заняться. Что он у вас за границей натворил?

— Вызывающе глупо вел себя, — ответил Кирилл.

— А вообще, как человек, что он такое?

— Парень без узды. Не знает, куда силу девать и дурь свою. Отец его — бывший командир знаменитых латышских стрелков, а в последнее время — директор судоверфи. Ян единственный ребенок. Дома, видно, ни в чем отказа не имел. Избаловался. Ну и вообразил, что все должны его обхаживать и оберегать, а он лишь будет требовать да капризничать.

— Он как будто избил какого-то спортивного деятеля?

— Не деятеля, а своего тренера — Евгения Рудольфовича Гарибана. Того самого комбинатора, который во всем ему потворствовал. Но тут я полностью на стороне Яна Ширвиса. Гарибану следовало закатить оплеуху.

— Бокс, я вижу, дурно влияет на некоторых, — с неодобрением заметил Балаев. — Хорошие комсомольцы вдруг поборниками мордобоя становятся.

— Не мордобоя, а справедливого возмездия, — поправил его Кочеванов. — Гарибан подло поступил с отцом Яна. Старый Ширвис узнал, что сын безобразничает за границей, и пошел объясняться к тренеру. На квартире Гарибана у него начался сердечный приступ, Евгений Рудольфович имеет диплом врача, но не оказал помощи старику, а вывел его на улицу и оставил в скверике без всякого присмотра. За такой поступок я бы его тоже не пощадил.

— Так ты считаешь, что Яна Ширвиса за все его художества не надо исключать из комсомола?

— Нет. Ширвис и так крепко пострадал. Сознает, что и сам повинен в смерти отца. Яна дисквалифицировали, а тут еще мы поддадим. Так можно и затюкать человека. Он ведь будет жить с нами. А как мы на него станем влиять? Я бы не исключал, записал бы самое строгое наказание и оставил.

— Ну что ж, спасибо за совет, — поднимаясь, сказал Балаев. — Подумаем, может ты и прав. Исключение не самый лучший выход.

Прощаясь, Глеб напомнил:

— А насчет авиационной школы — не тяни, подавай заявление и, пока есть время, готовься. Если где затрет, звони мне, помогу.

* * *

На разбор дела Яна Ширвиса Глеб Балаев вызвал Гарибана и Кочеванова. Евгений Рудольфович на бюро райкома комсомола, конечно, не явился. Он прислал лишь небольшое письмецо, сообщая, что по болезни не может прийти на заседание, и просил по-комсомольски справедливо отнестись к дикому и ничем не оправданному поступку Ширвиса.

Вот это письмо и откровенное товарищеское выступление Кочеванова повлияли на решение членов бюро. Они ограничились строгим выговором с предупреждением.

Ян не ожидал такого решения. Выйдя на улицу вместе с Кириллом, он радостно пожал ему руку и сказал:

— Я, как идиот, еще недавно всячески тебя поносил, а ты в беде оказался самым верным другом. Прощения за старое не прошу, дело не в словах. Но можешь верить — я тебе благодарен на всю жизнь.

— Ладно, чего там, — смущенно отмахнулся Кочеванов. — Всякий поступил бы так. Ты вот лучше скажи, чем заняться собираешься?

— Честно говоря, не раз об этом размышлял, но ничего путного не придумал. Да и времени немного осталось: в октябре в армию призовут.

— Глеб мне посоветовал подать заявление в военную авиационную школу. Давай вместе готовиться, — предложил Кирилл. — Если у нас будут справки из аэроклуба — наверняка пройдем.

— Тебя примут, — хмурясь, ответил Ян. — Меня же могут и до отборочной комиссии не допустить. Кому нужен комсомолец со «строгачом» и предупреждением?

— Чего наперед загадывать. Ведь важно, какой ты сейчас, а не каким был. От попытки ничего с тобой не случится.

* * *

У Ирины об этих днях в дневнике появились записи:

«14 августа.Мне удалось зачислить в младшую подготовительную группу аэроклуба Яна Ширвиса. С Кириллом дело проще: он уже сдавал теорию, ему нужны только практические занятия.

По договоренности с начальством я специально остаюсь после работы. Мы с Кириллом садимся на учебную машину с двойным управлением. Я люблю эти полеты. Кроме нас двоих, в воздухе никого нет. Мы парим над всеми. Слегка держась за ручку управления, Кирилл повторяет мои движения, чтобы приобрести навыки и почувствовать самолет в пространстве.

Для кого-нибудь другого это были бы минуты волнения, а я становлюсь на удивление спокойной. Когда мы вместе, — ничто не страшит. Я готова разделить с ним любую участь.

Какое волшебное слово «мы». Будто все изменилось. Я не одна, со мной самый близкий и родной мне человек. Он для меня лучше всех. Единственный!

18 сентября. Вчера, после рулежки, ему разрешили управлять самолетом под моим наблюдением.

Кирилл дал полный газ. Я внимательно слежу за его движениями. Ручка управления неторопливо пошла вперед… Самолет приподнял хвост и побежал, все увеличивая скорость. Вот ручка, заняв, нейтральное положение, плавно идет на меня… легкий толчок. И свершилось для начинающего летчика чудо — самолет оторвался от земли! Он словно повис на невидимых нитях в воздухе.

Кирилл делает разворот, набирает высоту. И я вдруг слышу сквозь шум мотора песню.

Кто не испытывал упоения полетом, не поймет нас. Нигде не чувствуешь себя так свободно, как в воздухе. Тебя вдруг охватывает необъяснимый восторг, восхитительное чувство опасности и радости. Перед тобой огромное небо, беспредельный простор!»

Глава вторая

Ян Ширвис неохотно, лишь бы не обидеть Кирилла с Ириной, ходил на теоретические занятия подготовительной группы аэроклуба. Но после первых практических полетов, ощутив радость человека, управляющего в воздухе машиной, сказал себе: «Вот появилась и цель в жизни. Добивайся, становись летчиком, и о другом забудь».

В один день с Кириллом он подал заявление в военно-воздушную школу и, когда они вместе пошли в мандатную комиссию, спросил:

— Ты можешь не говорить о моей дисквалификации и других боксерских делах? Я бы хотел начать жизнь заново.

Кирилл, полагая, что вызовы на соревнования в тренировочные лагеря помешают ему по-настоящему овладеть летным делом, ответил:

— Хорошо. Я и о себе ничего не скажу. Бокса не было. И Сомова попрошу хотя бы на время забыть о нас.

Курсантов требовалось много. Их обоих примяли в авиационную школу. Но в Ленинграде, как рассчитывал Кочеванов, не оставили, а сразу же отправили на юг, на берег Азовского моря.

Прощание было нелегким. Об этом Ирина в дневнике написала:

«Разлуку с ним я ощущаю физически, как рану на сердце. Меж нами, оказывается, существовала глубокая связь. По каким-то едва уловимым признакам мы понимали, когда и от чего страдает другой, если он даже не жаловался. Кирилл, видимо, почувствовал, что сердце мое от тревоги ноет и сжимается.

— Ты ведь, сильная, — сказал он, — я знаю, вытерпишь все и дождешься меня.

— Вовсе я не такая, какой тебе кажусь, — возразила я.

— Чего же ты плачешь?

— А я и не плачу, слезы сами текут.

Они действительно текли сами, их невозможно было удержать.

8 октября.Никогда я еще не нуждалась так в поддержке, как сейчас, а от него нет писем. Одиночество для меня невыносимо. Впрочем, одиночество ли? Кажется, произошло то, чего я страшилась и ждала. Произошло самое простое и самое таинственное на свете: от близости двух людей, почти терявших сознание от остроты чувства, появилось новое существо, которое дает уже о себе знать. Оно живет, заставляет думать о себе, заботиться.

Как же мне быть с ним? Под сердцем уже бьется тревога. Близится война, имею ли я право оставлять его? Но и прервать жизнь этого комочка, жаждущего тепла моей крови, я не смогу».

* * *

Кочеванов и Ширвис попали в одну учебную роту. На занятиях сидели рядом и в общежитии школы поселились койка в койку.

Теорию оба одолевали с трудом, зато на практических занятиях были отличниками, потому что летали с воодушевлением. Поднявшись в воздух, Кирилл и Ян чувствовали небывалую легкость и такое блаженство, какого никогда не испытывали на земле.

Наслаждаясь каждой минутой практических занятий, они готовы были летать в любое время дня и ночи. Кирилл и Ян научились так владеть учебными машинами, что могли делать «бочки» и «мертвые петли» лучше своего инструктора. Особенно им нравилась стрельба по конусу и наземным целям. В такие дни их охватывал спортивный азарт, желание быть первыми.

По мере того как росло мастерство и появлялась уверенность в себе, Яну думалось, что он преувеличил значение бокса в своей жизни. Вот авиация — это да! Ей можно посвятить жизнь, он рожден для полетов.

А Кирилл не мог забыть бокса. Как-то, вытащив из чемодана старые перчатки, он предложил Яну:

— Пойдем разомнемся. Не бойся, не выдам. Договор остается в силе.

В летной школе была секция бокса. Если бы Кирилл с Яном на тренировках даже не полностью показали свое мастерство, то их бы непременно послали на соревнования военного округа. А там, конечно, дотошные журналисты либо приезжие судьи докопались бы: откуда взялись такие боксеры? Поэтому на занятиях секции приходилось хитрить, работать вполсилы, а в вольном бою выступать только друг против друга, благо вес был одинаков.

Иногда инструктор бокса ставил их для проверки в пару с другими противниками. Кириллу и Яну приходилось прикидываться неуклюжими новичками, теряющимися на ринге, не умеющими применять заученные приемы. Они только старались не пропускать ударов в лицо, а если противник очень наглел, то, как бы случайно, осаживали его увесистым «крюком». Инструктор, глядя на их бестолковую толкотню на ринге, в досаде покачивал головой.

— Друг против друга вы еще ничего, — говорил он, — а как с напористыми боксерами встретитесь — тошно смотреть. Никакого чутья! И тренировки не впрок. Лучше борьбой или гирями займитесь, не теряйте зря времени. На ринге толку не будет, поверьте, я вашего брата видел-перевидел.

— Товарищ инструктор, что же вы обижаете, нам ведь бокс нравится. Позвольте еще попробовать. Мы освоим, — потешаясь, упрашивал Ян.

— Не верю, — стоял тот на своем. — Боксера с первого взгляда вижу.

— Я только с неумелыми теряюсь, — пробовал убеждать Ян. — Если не буду думать о приемах — смогу против любого мастера выстоять. Вы попробуйте, испытайте меня в полную свою силу. Честное слово, не поддамся.

— Чудак, я же чемпионом Таврии был, — напомнил однажды инструктор. — Лепешку из тебя сделаю. Мне нельзя в полную силу.

— Попробуйте, не бойтесь… я выстою. Вот увидите.

— Ну, смотри, потом не жаловаться, — снисходительно согласился инструктор. — На всякий случай зубы шиной защити. В спарринге буду применять только те приемы, которые мы здесь разучивали. Оборона тебе известна. Старайся не пропускать ударов и, конечно, отвечать на них.

Курсанты, полагая, что бойкий на язык Ширвис попал в трудное положение, загоготали. Они заранее представляли себе, как этот гордец и насмешник будет посрамлен опытным боксером.

А Ян не унывал. Сперва он лишь неуклюже оборонялся, но так, что инструктор, несмотря на все уловки и хитрости, не смог провести ни одного чистого удара. Ширвис подставлял то плечо, то раскрытую перчатку и при этом ухмылялся. Это возмутило чемпиона Таврии.

— Перестань мельтешить! Не маши руками, словно мельница! — прикрикнул он. — С тобой любой мастер дураком будет выглядеть.

— Это факт не моей биографии, — с невинным видом возразил Ян.

— Я тебе сейчас покажу факт биографии! — не на шутку рассердился инструктор. — А ну, соберись! Один раунд всерьез пройдем.

И чемпион Таврии, чтобы не опозориться перед курсантами, резко пошел в атаку, намереваясь смять тяжелыми ударами насмешливого курсанта и заставить при всех просить пощады.

Первые секунды Ян только пятился и, как бы в испуге, мотал головой — увертывался, потом вдруг сделал какое-то молниеносное движение в сторону и неожиданно нанес такой крюк справа, что инструктор закачался.

— Ну тебя к бесу! — прерывая бой, в сердцах сказал он. — Никаких правил не признает. Битюг какой-то! Чуть челюсть не свернул. Бокс это искусство, а не драка. Понял?

— Как не понять! Я думаю, что и вы это почувствовали, — не без насмешки ответил Ян.

— Ну знаешь… — вскипел инструктор. — Видел я хвастунов, а такого впервые. Ты же меня оглушил, как копытом. Не зря же говорится: бойся корову спереди, коня — сзади, а несообразительного — со всех сторон. Я ждал приемов, которым обучал, а не лошадиного лягания.

— Может, переиграем? — спросил Ян.

Кирилл, видя, что, потешаясь, Ширвис заходит слишком далеко, прервал перепалку:

— Тебе только со мной драться. Я все сношу — и бодание и лягание.

— Что верно, то верно, — поддержал инструктор. — Машите кулаками как хотите, а я отказываюсь делать из вас боксеров.

— Смотрите пожалеете, — не унимался Ян.

— А вы, товарищ курсант, прекратите пререкаться! — вконец выйдя из себя, прикрикнул на него инструктор. — Я вам не друг-приятель.

С тех пор он словно не замечал их. Это устраивало и Ширвиса и Кочеванова: не надо было заниматься разучиванием давно известных приемов и нудными повторениями. Они приходили в спортивный зал только поразмяться на снарядах и в полное удовольствие побоксировать друг с другом.

Постепенно у них выработался свой стиль поведения и разговоров. Им нравилось вводить людей в заблуждение, показывать себя не такими, какими они были на самом деле. Это веселило, делало жизнь забавней.

По выражению их физиономий трудно было понять: когда говорят в шутку и когда всерьез. В какую бы передрягу они ни попали, всегда отзывались о ней пренебрежительно, словно о пустяковом деле, не стоящем внимания.

Однажды с Яном произошла история, ставшая легендой.

Выполняя очередное упражнение на учебном тренировочном истребителе, он так резко вышел из пике, что от небывалой перегрузки потерял сознание.

Курсанты, наблюдавшие с земли за его полетом, всполошились: самолет Ширвиса выделывал такие дикие акробатические фигуры, словно им никто не управлял.

— Что он вытворяет? С ума сошел? Сейчас разобьется.

Самолет метался из стороны в сторону, нелепо кренился, переворачивался и кружился, будто гонимый шквалистым ветром осенний лист…

До земли уже оставалось немного. Даже самых бесстрашных взяла оторопь, и они зажмурили глаза, чтобы не видеть, как самолет врежется в землю…

Но аварии не произошло. На высоте четырехсот метров Ян очнулся. Не понимая, почему в таком странном кружении мелькают земля, небо, облака и строения аэродрома, он невольно потянул на себя ручку управления и выровнял самолет почти у земли. И тут только он сообразил, что могло случиться с ним, и покрылся холодным потом. С трудом набрав высоту, Ян сделал круг над аэродромом и, несколько успокоившись, пошел на посадку.

Ширвис приземлился точно, как полагалось по инструкции, и, сняв шлем, поспешил вытереть платком пот.

У подбежавшего инструктора лицо было без кровинки. Видя ухмыляющуюся физиономию Ширвиса, он с минуту не мог выговорить слова, а потом сорвался на крик:

— Вы что мне цирк устраиваете! Докладывайте, почему чертом вертелись?

Ян молча выбрался из кабины, поправил лямки парашюта и, щелкнув каблуками, как ни в чем не бывало доложил:

— Заклинило управление, товарищ капитан. Пришлось встряхнуть старушку «УТИ». Неполадки устранил в воздухе. Разрешите повторить упражнение?

— Я те повторю! — взбеленился инструктор. — Сейчас же поставить машину на техосмотр. Не допущу до полетов, пока заново теорию не сдашь.

— Есть поставить на техосмотр и заново теорию сдать!

А позже, когда товарищи стали допытываться у Ширвиса, что же в действительности произошло с ним в воздухе. Ян по секрету сообщил:

— Не выспался после танцев. Нечаянно в воздухе вздремнул, а когда проснулся — вижу: из «штопора» пора выходить. Ну, я, конечно, ручку управления на себя, ножкой на педаль… в общем, кое-как выровнялся… но вверх колесами лечу. Но никак не могу вспомнить: какое надо упражнение выполнять? Пришлось для выяснения пойти на посадку.

С тех пор молодые летчики рассказывали небылицы об уснувшем в воздухе курсанте. Но для сохранения тайны имени его не называли.

В летной школе повелось о всякой минувшей опасности говорить как о забавном происшествии. Как бы курсант ни перетрусил, как бы ни наглупил, потеряв самообладание в воздухе, он старался сделать вид, что не дрогнул в опасный момент и не испытал ни страха, ни растерянности.

Опасности новой профессии вызвали у Яна и Кирилла повышенную жажду к жизни. Их больше прежнего тянуло в кино, в театр, в шумные компании.

— Ни одной минуты на скуку и безделье! — говорил Ян и тянул Кирилла в дни увольнений подальше от училища.

Ширвис пристрастился к танцам. Они помогали ему заводить знакомства с местными девицами и попадать на домашние вечеринки, но одному на них ходить оказалось рискованно: местные парни-рыбаки, ревниво оберегая своих девчат от ухаживаний курсантов, нередко устраивали засады и били провожатых.

Кириллу по просьбе Яна приходилось бывать на вечеринках, занимать приятельниц Ширвиса и на пару с ним провожать бойких южанок по тихим окраинным улицам.

Прощаясь у калитки в тени разлапистых деревьев, одна из девиц певучим голосом как-то спросила Кирилла:

— Ну, шо мне з вами робить?

— Поцелуйте, — предложил он.

— Ни-ни… вот знайшовся! — как бы испуганно воскликнула она, выставляя перед собой руки. — Мы з вами тильки познакомились… нельзя сразу.

Кочеванов, конечно, из озорства сказал о поцелуе. Он был верен Ирине и ни с кем не собирался заводить романов. В своих письмах Кирилл не лукавя сообщал Ирине, что ждет не дождется дней, когда они смогут жить вместе.

Похождения в дни увольнений, тяга к спорту и ко всему ленинградскому связывали его с Яном все крепче и крепче. Иногда они ссорились и, зная, как легче уязвить другого, бывали близки к разрыву, но никогда не переступали эту грань.

Ян по-прежнему был неуживчив с товарищами. Он не переносил мнений, не совпадавших с его мнением, и нередко колкой шуткой прерывал инакомыслящих. За это курсанты его недолюбливали, за глаза звали фанфароном и старались не вступать в словесные перепалки.

Правда, теперь Ян был сдержанней, чем прежде. Он старался подавлять в себе неожиданно вскипавшую злобу и держаться в рамках воинского устава, а если чувствовал, что сорвется, уходил в коридор или на улицу и шагал до тех пор, пока в ходьбе не успокаивался.

Глава третья

«16 июня.Я только что вернулась из больницы. Ой, как нелегко рождается человек! Все тянулось очень долго — почти сутки. В конце было трудней всего. Хорошо, что я умею терпеть.

— Мальчик, — сказала пухлолицая фельдшерица.

И тут же раздался его громкий, требовательный плач.

— Ого, горластый, богатырем будет!

Мне показали его уже вымытым и запеленутым. Он был розовым и сморщенным от крика, но я все же разглядела в нем черты Кирилла и запомнила голос.

Никогда не забуду это ощущение неимоверной усталости и… блаженства. Но длилось оно недолго. Вместе с чувством радости и неизведанного покоя зародилось новое чувство — тревоги и беспокойства за крохотную, такую дорогую для меня жизнь.

Это чувство, наверное, не покинет меня никогда.

Я спала долго. Меня разбудили и сказали, что пора кормить ребенка. Он требовательно кричал, хотя еще не понимал, что ему нужно.

Я сунула в его открытый плачущий ротик сосок набухшей груди… и мальчик вдруг умолк. Он инстинктивно задвигал губами, крошечными десенками и принялся сосать.

Пей, мой птенчик, пей, моя радость!

19 июня.Кирилл ответил на мое письмо телеграммой. Он рад сыну, советует назвать его Димой. Ну что ж, имя неплохое — Димка, Дмитрий Кириллович Кочеванов. Я уже вижу его большим, рослым, плечистым.

28 июля.Думала ли я, что обладаю такой чуткостью? У Димки только опускаются уголки рта, а я уже догадываюсь, чем вызван плач. Я чувствую каждое его желание и разбираюсь почти во всем, что творится в его тельце, точно оно мое. Впрочем, так оно, конечно, и есть.

Он теперь сосет с жадностью и, оберегая грудь, чтобы ее у него не отняли, кладет крошечную ладошку и шевелит пальчиками. На них малюсенькие прозрачные ноготочки, которые едва ощутимо царапают.

Он еще ничего не понимает, окружающий мир исследует ртом, ручонками, ножками, спиной. В глазах не светятся мысли — одна синь.

Радость, гнев, каприз Димка выражает криком. Вопит громко, во всю силу легких.

Кричи, пусть они у тебя будут объемистыми и сильными!

Вот он насытился, я вижу, как набухают отяжелевшие веки. Сейчас он уплывет в безмятежный сон и отвалится от груди. Я прижимаю к себе родное тельце, и… к сердцу подкатывается такая нежность, что хочется разреветься. Неужели все матери такие сумасшедшие?

Никогда прежде я так не радовалась здоровью, как теперь. Оно необходимо ему.

17 августа.Каждое утро я умываю Димку чуть теплой водой. Мою ручки, личико, протираю глаза ваткой., Маленький человечек должен быть опрятным. Гуляю с ним в садике не менее шести часов. Кормлю пять раз в сутки. Мне кажется, что молока ему мало. Хочется угостить чем-нибудь вкусненьким. В консультации разрешили давать фруктовый сок, прибавляя каждый день по две капельки, как птичке.

Сок мы добываем из черной смородины. Скоро Димка будет съедать целую ложечку. Богатырь!

Я делаю с ним гимнастику. Развожу, сгибаю и разгибаю ручки. Налаживаю дыхание, массирую. Он должен быть сильней папы.

Как приятно распрямлять малыша, слегка потягивая и поглаживая его!

15 сентября.Димка заметно подрос, прибавил больше двух килограммов. Он уже показывает характерно любит лежать запеленутым. Умеет самостоятельно переворачиваться со спины на животик.

Теперь, когда он сосет грудь, то часто отрывается, к чему-то прислушивается и поглядывает по сторонам. С ним надо разговаривать тихим и ласковым голосом, резких звуков он не любит.

Димка уже тянется к игрушкам, но сжать в руках их не умеет. Когда он здоров и сыт, то барахтается в постельке, пускает слюнки-пузырьки, гукает и издает еще какие-то смешные звуки. Это и журчание ручейка и пыхтение зверюшки.

У него уже есть какие-то свои огорчения. Мальчишка может неожиданно заплакать. Я беру его из кроватки и прижимаю к груди: Димку надо утешить и согреть. Материнская ласка ему нужна не менее пищи, солнышка и свежего воздуха. Без нее ему трудно расти.

13 октября. Димка учится держать в руках игрушки. Это нелегкая работа для малыша. Надо проявить большую настойчивость, чтобы удержать скользкую погремушку. Но когда он захватит ее пальчиками, то победно трясет. Попалась наконец!

Уже пора учить глупышку всему тому, что должен знать маленький человечек. Он немного понимает меня. Если я грущу, он кривится и готов заплакать, но стоит мне щелкнуть языком и заговорить с ним, — начинает широко улыбаться.

Выразить невозможно, до чего прелестны при улыбке его глазенки, губы, ямочки на щеках.

С работы был звонок. Мой декретный отпуск слишком затянулся, требуют выходить на работу. С кем же я оставлю Димку?

16 октября.Ура! Бабка Маша сама напросилась в няни. Ей не житье у Калерии. Я понимаю старушку и поэтому сказала: «Живите у меня хозяйкой. Вы мне — мама». За Димку я рада, у него будет заботливая бабушка.

Оказывается, и Зося родила мальчика. Я ее видела в садике с няней и младенцем. Она очень злится на Бориса за то, что он не позволил сделать аборта. Ей не хотелось возиться с ребенком.

— Время не такое, — сказала Зося. — В Польше уже война. Скоро бомбы посыплются и на Ленинград. Мы не имеем права рожать детей.

Как можно корить себя за то, что на свете есть родное существо, маленькое доброе сердечко?

22 ноября.Я подкармливаю Димку, не даю сосать грудь. Он ошеломлен — плачет, сердится, выплевывает кашу. Потом все же покорно, как птенец, раскрывает рот и глотает. А на щечках дрожат горькие слезки.

Мне очень жаль его, но я не могу ездить домой каждые четыре часа. В аэроклубе у всех двойная нагрузка. Летают и зимой. Меня, как кормящую мать, привозят и отвозят на легковушке.

Утром вместе с бабкой Машей и тепло укутанным младенцем, я спускаюсь на улицу, укладываю Димку в саночки и оставляю их гулять в садике до обеда. Бабушке трудно подниматься с ним в мансарду.

В обеденный перерыв мчусь на машине, разыскиваю их, спешу с Димкой наверх, усаживаю его в креслице и целую свежие, раскрасневшиеся щечки. А он уже показывает свой мальчишеский характер — отворачивается, недовольно смотрит в сторону: «Вот еще надумала целоваться!»

Димка теперь охотно глотает подогретую кашу и даже ложечку рыбьего жира.

Сегодня, когда я кормила его, вдруг почувствовала, что ложечка прикоснулась к чему-то твердому. Оказывается, прорезался первый зубик.

19 февраля. Я сильно запустила записи, нет свободной минуты.

Димка окреп, весит девять килограммов. Не сын, а сынище!

Мы уже давно носим штанишки, а сегодня сменили вязаные башмачки на кожаные. Правда, без каблуков. Каблуки нам еще не полагаются.

Я теперь с ним разговариваю при одевании, умывании, игре и во время еды. Отвечать он еще не может, но очень хочет. Иногда явственно произносит «Да-дай», Понимает слова «нельзя», «спи», «мама», «бабушка», «киса».

Димка умеет складывать кубики и за едой пытается проявить самостоятельность: зачерпнет ложкой супу или кашки, но сует ее в ротик неправильно — опрокидывает по пути. Он злится, что ложка попала в рот пустой, но упорно продолжает ею орудовать, пока не добивается своего. За едой он так измажется, что без смеха невозможно на него глядеть. Но смеяться громко нельзя, — Димка обидчив.

30 марта. На улице страшные вьюги, малыша не вынесешь. Он играет дома.

Димка уже знает название многих предметов. Научился самостоятельно стоять, держась за край кроватки. Игрушки поднимает не приседая, как прежде, а нагибаясь.

Меня он зовет «Ия», бабу Машу — «буба», а себя «Дюдей».

2 мая. Сегодня я писала письмо Кириллу. Дюдя ползал на коврике. Вдруг он поднялся и, растопырив ручки, пошел ко мне, покачиваясь. Я затаила дыхание, боясь, что он шлепнется и ударится обо что-нибудь, а потом от радости обезумела: схватила его и стиснула в объятиях. А он нисколечко не испугался, наоборот, стал вырываться. Ему понравилось ходить самостоятельно.

Жажда движения захватила Димку. Он толкается упругими ножками, пока я надеваю ему чулки. У него даже пальчики ног шевелятся от нетерпения скорей ступить на пол. Скоро малыш будет бегать».

* * *

Диме шел второй год, когда Ирина, забросившая было дневник, вновь взялась за него.

«Как быстро пролетело время! Кирилл уже закончил училище, — записала она. — Вместе с Яном он будет служить в Заполярье. В Ленинграде они пробыли три дня.

Курсантская жизнь заметно повлияла на обоих. Ян выглядел подтянутым и более выдержанным, а Кирилл словно перенял у него частицу бесшабашности. Без шутки и усмешки — ни шагу.

В синих галифе и габардиновых гимнастерках цвета хаки, которые носятся с шиком бывалых летчиков, рослые и плечистые, они привлекали внимание девиц и женщин. Еще бы — летчики!

О трудностях предстоящей жизни на севере Кирилл говорил как о пустяках, не заслуживающих внимания. И не понять было, в шутку ли он так рассуждает или всерьез.

Мне показалось, что опасность новой профессии пробудила в нем повышенную жажду ко всем радостям жизни: его тянуло в Эрмитаж, на балет, к Петергофским фонтанам и просто на взморье.

Я взяла отпуск и все эти дни жила в каком-то круговороте, чтобы дать возможность Кириллу наслаждаться всем, к чему его влечет.

Дюдя первое время не желал признавать отца. Он даже обиделся на него: какой-то незнакомец вдруг схватил на руки да еще подбросил вверх. Как тут не расплакаться! Ни за какие посулы он больше не хотел идти к Кириллу. И лишь позже, когда пригляделся и почувствовал в нем благожелательного друга, стал припрыгивать, сидя на коленях, показывая, что ему опять хочется взлететь к потолку. Такого доверия у него еще никто не вызывал.

— Видно, в родителей пойдет, летчиком будет, — определил Кирилл.

Калерия уехала в Железноводск лечиться. Чтобы оставить нас одних, бабка Маша с Дюдей перебрались жить на Крестовский остров. Мы к ним ездили только в гости. Все остальное время бродили по городу: посещали выставки, музеи, заходили в парки, сидели в кино. Обедали где придется: на поплавке, у бабки Маши, в павильоне, а ужинали в буфетах театров. Иногда встречали Яна. Он проводил вечера с какими-то незнакомыми девицами.

Уже начались белые ночи. Мы, как все влюбленные, простаивали на Неве у призрачных мостов и у парапетов недвижимых каналов. Спать ложились поздно.

Затихавший город словно уплывал куда-то… и цепь времени для нас обрывалась. Приближение новой разлуки вызывало грусть, похожую на жажду. Думается, ну что может дать человек человеку, кроме своего тепла? И тут же хочется ответить: а что может быть восхитительней этого! Видимо, надо меньше страдать и грустить, пока есть возможность радоваться.

Сегодня для меня жить — значит существовать для моих дорогих. Мне хочется быть для них очень доброй. Доброта — вот стимул жизни!

Европу все больше и больше захватывает круговорот войны. Радио чуть ли не каждые два-три часа передает тревожные вести о победном продвижении фашистской армии во Франции. Все дороги там забиты беженцами.

— Всякая война для нас, матерей, безумие, — сказала я Кириллу. — Но когда наступит время, я сделаю все, что потребуется от меня, и даже немного больше.

Увидишь!

— Вот уж ни к чему! — возразил он. — Воевать должны мужчины.

Расставаясь, мы условились: если он в будущем году получит жилье, то я обязательно переберусь в Заполярье и найду себе дело по душе».

Глава четвертая

Прошла еще одна зима. Ирина внимательно следила за газетами, с тревогой слушала радиопередачи, и все же война для нее началась неожиданно.

Безмятежным казалось то воскресное утро, когда она поехала с Димкой на Карельский перешеек. Там, на даче невдалеке от Финского залива, жили Валины.

Борис обрадовался им.

— Наконец-то собралась! — с укором сказал он. — Третью неделю ждем. У меня шампанское прокисло.

А Зося, целуя, пожаловалась:

— Не привыкла я к дачной жизни, скучища ужасная. Идем хоть прогуляемся, а то надоело здесь за забором.

День выдался солнечный, но прохладный. Ветер порывами дул с моря, вздымая на пляже песчинки. Позагорать с ребятами не удалось, решили пойти к горе, поросшей кудрявыми соснами.

В низине под горой ветер не ощущался. Здесь под березками, ольхой и елями росли фиалки и кое-где уже распустились ландыши.

Ирина с Зосей начали собирать эти нежные и пахучие цветы. Среди болотистого мха и сгнивших прошлогодних листьев жемчужно-белые пупышки ландышей выглядели весенним чудом. А запоздалый синий подснежник походил на диковинного мохнатого зверька. Даже его толстая ножка была густо покрыта мягкой шерсткой.

Молодые матери, увлеченные цветами, не заметили, как их малыши, охотившиеся на крошечных лягушат, добрались до канавы и там, стремясь поймать в лейку водяного жука, влезли в воду.

Зося рассердилась на своего мальчишку. Поймав его за ворот, она потребовала:

— Сейчас же выброси эту гадость!

Мальчишкам нужно было сменить промокшие чулки и ботинки, пришлось возвращаться на дачу.

В поселке играли патефоны. В садиках и на полянах веселились подвыпившие компании. Какой-то белобрысый мужчина, надев на голову венок из желтых одуванчиков, так отплясывал под гармошку «Синий платочек», что звенела земля, из-под каблуков летели камушки. Женщины хлопали в ладоши и подпевали.

В этом небольшом поселке на Карельском перешейке еще никто не знал, что прошедшей ночью на пограничные города Советского Союза напали фашистские танки и авиация. Бомбы и снаряды обрушились на спящих мирных людей.

Валины узнали обо всем лишь после обеда, когда Борис включил радиоприемник. Разрумянившееся после еды благодушное лицо его сразу как-то поблекло и словно осунулось. Ссутулясь, он нервно начал протирать платком очки и сказал:

— Грянуло! Эта война будет нелегкой… и не скоро кончится. На немцев вся Европа работает. Давайте потихоньку собираться в город.

Зося заупрямилась:

— Я никуда не поеду. Может, Ленинград уже бомбят, а здесь никто не тронет. Кому нужен этот паршивый поселок?

— Хорошо, я не настаиваю, — согласился Борис, — Если тебе здесь лучше, оставайся. Но мне обязательно надо позвонить в институт. Уверен, что уже началась мобилизация.

Нахлобучив на лоб шляпу, Валин отправился на почту звонить по телефону, а Зося стала укладывать чемоданы.

В этот день их жизнь как бы переломилась: окончилась ее безмятежная полоса и началась тревожная.

Ночью приехал институтский «пикап». Зося, забыв о своих недавних словах, потребовала разбудить ребят и немедля двинуться в путь.

К Ленинграду они подъехали на рассвете. Город уже принял военный вид: в розовом небе застыли серебристые аэростаты воздушного заграждения, похожие на головы огромных слонов, на пустырях под маскировочными сетями скрывались зенитки.

В Новой Деревне на перекрестке стоял милиционер в каске, с противогазом и винтовкой. Он проверял документы у всех едущих в город. Под грибом висели колокол и сирена воздушной тревоги.

* * *

Ленинград мгновенно изменился. На улицах появилось много военных. Несмотря на летнюю жару, всюду виднелись тяжелые русские сапоги, шинели, затянутые ремнями, суконные кителя, гимнастерки с наглухо застегнутыми воротниками. Почти на всех были надеты зеленые парусиновые сумки с противогазами.

У радиорупоров, установленных почти на всех перекрестках, в часы передачи последних известий стояли нередеющие толпы слушателей. Ленинградцы ждали добрых вестей с фронтов, а сводки Совинформбюро сообщали лишь о потерях.

По всему огромному фронту от Одессы до Мурманска лилась кровь, и во многих местах советские войска отступали с большими потерями.

Аэродром аэроклуба стал военным. На ого окраинах появились свежевырытые щели и зенитные батареи, укрытые маскировочными, сетями. Все классы и кабинеты заняли бойцы команд наблюдения За воздухом, зенитчики и связисты.

Занятия аэроклубных групп прекратились сами собой, так как всех парней призвали в армию. Оставшись без дела, Ирина решила отправиться в Заполярье к Кириллу, но от него вдруг пришла телеграмма: «Повремени отъездом зпт все весьма осложнилось тчк Не смогу встретить найти жилье тчк Целую моих дорогих Кирилл».

«Что с ним стряслось? — не могла понять Ирина. — Неужели гитлеровцы и там теснят наших? Куда же мы денемся?»

В Ленинграде тоже начались частые воздушные тревоги. Особенно длительными они были по ночам. Ирина измучилась от волнений и недосыпания. В начале июля она написала в дневнике:

«Четыре часа утра. Опять воют сирены, предупреждая о воздушной опасности.

Я торопливо одеваю мальчика, хватаю сумку с игрушками, молоком, печеньем, и мы сбегаем с малышом в подвал, приспособленный под бомбоубежище. Туда со всех сторон стекаются дети с бабушками, нянями и матерями. В подвальной духоте слышатся вздохи, молитвы, шепот. Дети не плачут, они настороженно прислушиваются к выматывающему душу гудению бомбардировщиков и вздрагивают от грохота зениток.

Голые лампочки, висящие под низким потолком, от сотрясения качаются и мигают. Думаешь: вот-вот погаснет свет и весь дом рухнет на тебя.

Подвал ненадежное убежище. Это, скорей, ловушка. Если тяжелая бомба попадет в дом, она пройдет через все этажи и взорвется в подвале. Поэтому сегодня я не бужу Димку. От прямого попадания нас ничто не спасет. К счастью, бомбы еще не падали на Ленинград.

Прошло шестнадцать дней, а нашего наступления не видно. Только отходим. Неужели фашисты дойдут до Ленинграда?

Где-то в вышине барражируют «МИГи». Я узнаю их по трудному реву моторов. Острое ощущение несчастья не покидает меня.

Вчера звонил Валин. Их институт собирается эвакуировать ребят на Урал. На всякий случай Борис внес в список меня с Димкой. Удивительно заботливый человек.

13 июля. Получила письмо от Кирилла. Он уже не ждет нас в Заполярье и советует: «Не терзайся, при первой возможности эвакуируйся. Тебя никто не сочтет дезертиром, в любом краю поступишь в аэроклуб. Молодых нужно обучать всюду. А на войну не рвись., Неужели тебе не жалко мальчишку? Пусть подрастет».

Валин записался в ополчение. Я его видела в солдатской форме: тесная гимнастерка (другой не нашлось по его комплекции), штаны в обтяжку и неумело накрученные обмотки на толстых ногах. Вид комичный, у всякого вызовет улыбку. А Борис был серьезен, он нас поучал, как надо держаться во время войны, и поминутно вытирал пот со сверкающей, наголо обритой головы. Он, конечно, расстроен, но держится мужественно. Прямо Марс — бог войны.

22 июля.От Кирилла приходят какие-то куцые письма. Он шутит, но грустно.

«Отдыхаю и ем сидя у штурвала, — сообщает он. — Тревога за тревогой. Бодрствуем двадцать четыре часа, у нас же солнце светит круглосуточно».

Я потребовала, чтобы каждый день он посылал хоть открытку. И теперь живу в тревоге от письма к письму.

Валину не удалось повоевать. Его разыскали где-то по пути к Луге и приказали вернуться в Ленинград. О нем, оказывается, есть запрос из Москвы. Теперь Борис большой начальник, он отвечает за эвакуацию научно-исследовательского института и конструкторского бюро.

Беспокойная солдатская жизнь и заботы по эвакуации поубавили Валину жиру. Борис становится стройным мужчиной. И в характере у него появилась твердость. Наших возражений он не принимает:

— Поедете со мной, и баста! Я вас утвердил в штатах. Одна будет переводчицей, другая — летчиком на связном самолете.

Зосе планы Бориса не нравятся, она задумала что-то другое.

30 июля.Мы в дороге. Только что проехали станцию, которая еще дымится после бомбежки. У всех ребятишек испуганные мордашки. Нас в пути бомбили, но не попали: бомбы разорвались по обе стороны пути. Воздушной волной выбило стекла, осколки посекли стены.

К счастью, серьезных ранений нет, лишь девочке стеклом поцарапало щеку.

На всякий случай мы каждому малышу зашили в карманчик листок с его именем, фамилией и ленинградским адресом. Со мной едет не только бабка Маша, по и Бетти Ояровна — мать Яна.

Зоей с нами нет, она в армии. Перед отъездом она мне призналась, что тайком от Бориса сходила в горвоенкомат и попросилась в переводчицы.

Зося ни с чем не посчиталась. Неужели я слабей ее — буду жить с детьми и старушками в глубоком тылу? Впрочем, загадывать не следует. Время подскажет, что делать. Только бы с Кириллом ничего не стряслось!

Валин весь, в хлопотах, но он страдает. Зося беспощадна, когда добивается своего».

Глава пятая

Рослый и тучный генерал-майор Труфелев сидел в машине рядом с шофером. Дорога к аэродрому была скверной: машину на выбоинах подбрасывало, раскачивало. Генерал болезненно морщился: от тряски и запаха бензина у него начиналась головная боль.

Генерала сопровождали два человека: начальник политотдела дивизии полковой комиссар Сучков и не-, знакомый майор Чубанов, одетый в потертый кожаный реглан. Майора послал командующий, коротко сказав ему:

— Поедете в полк с комдивом. Присмотритесь и свои впечатления доложите мне.

«Странный приказ, — думал Труфелев. — Кто он такой, этот майор Чубанов? Особист? Прокурор? Навряд ли. Скорее, будущий командир смешанного полка. Значит, со мной уже не советуются. Дурной признак».

Комдив обернулся. Оба его спутника, надвинув фуражки на носы и привалясь к стенкам, сладко посапывали.

— И тряска нипочем, крепки спать! — не без досады буркнул Труфелев.

Сам он бодрствовал уже более тридцати часов, не имея возможности прилечь, и ко сну его не тянуло. Да и как уснешь после таких передряг? А тут еще нелепое полярное солнце, которое круглыми сутками не заходит и светит почти одинаково. Поди разбери — день сейчас или ночь?

Солнце, нависшее над кромкой горизонта, холодно сияло в блеклом небе, освещая землю косыми лучами. От коричневых каменистых сопок тянулись длинные тени.

Генерал взглянул на часы: «Если им верить, сейчас глубокая ночь… без четверти три. Чего нас понесло в такую пору? Не поднимать же полк по боевой тревоге? Впрочем, и в полку, видно, не спят, не до сна им теперь.

Вот тебе и аккуратист Филаретов! В мирное время — образцово-показательный командир. Лучшего не придумаешь. Дисциплина, подтянутость, наименьший процент поломок и никаких чепе! А тут месяца не провоевал и… половину техники угробил. Хоть бы в бою, а то на земле. Как мокрых куриц расчехвостили! Теперь хлопай глазами перед командующим. И в оправдание ничего не скажешь. Так опростоволоситься! Хоть бы успехи какие были, а то ведь слезы — несколько бомбежек за линией фронта и одному паршивому разведчику чуть ли не всей эскадрильей хвост отгрызли. Не завидую я тебе, Иван Демьянович, ох, не завидую!..»

Комдив распалял себя перед встречей с подполковником Филаретовым, командовавшим смешанным авиационным полком. Прежде он разговаривал с ним либо шутливо-дружески, либо сдержанно-официально, стараясь не повышать голоса, не задевать самолюбия. Какой же взять тон сегодня? Криком делу не поможешь. Лучше быть вежливо-въедливым. Пусть почувствует, подлец, как он подвел всех.

Генерал обернулся. Разглядев под расстегнутым регланом на груди у спавшего майора орден Ленина и боевого Красного Знамени, он еще больше расстроился: «Ну, конечно, замену везу». Не зря же Труфелеву показалось, что где-то он читал или слышал о летчике Чубанове. Видно, на Балтике прославился. Там многие героев получили в войне против белофиннов.

Но почему тогда бравый майор так безмятежно спит? Другой бы волновался, расспрашивал, постарался бы воспользоваться в пути свободными минутами комдива, а этот посапывает себе. И начподив хорош! Тоже спит, будто все это его не касается.

С трудом сдерживая раздражение, генерал-майор отвернулся и, хмурясь, стал смотреть на неровную, иссеченную гусеницами тягачей дорогу, бежавшую им навстречу.

За поворотом с косогора стали видны оба аэродрома, расположенные среди коричневатых сопок, рвов, мелколесья и желто-зеленых болот, затянутых дымом. Ветер донес горьковатый запах, от которого запершило в горле.

«Торф горит, — понял Труфелев. — До сих пор загасить не могли. Вот безрукие!»

— Давай к малому, — сказал он шоферу.

Машина подкатила к задымленному аэродрому. Генерал, ничего не сказав спутникам, вышел из машины и зашагал в сторону полуразрушенного закопченною ангара.

В полку никто не спал в эту светлую, солнечную ночь. Бойцы аэродромной команды на окраинах поля засыпали землей воронки и выравнивали катками взлетную площадку. У капониров стрелки и вооруженны копали укрытия — глубокие и узкие щели, а механики с летчиками копошились у изувеченных самолетов. От дыма и бессонницы у них были воспалены глаза, а потемневшие лица казались измученными.

Навстречу генералу выбежал чуть располневший, с выпяченным брюшком подполковник Филаретов. Командир смешанного полка был гладко выбрит и казался свежим. Молодцевато щелкнув каблуками, он собрался было отдать рапорт, но Труфелев, неприязненно подумав: «Выспался, подлец, жиры нагуливает», движением руки остановил его:

— Ладно… Потом.

Генерал сухо поздоровался с начальником штаба — длиннолицым сутулым майором Быковым, и лишь затем подал руку подполковнику. Тот сразу сник, почувствовав недоброе: «Разжалуют… понизят в звании». Он знал характер Труфелева, неспроста тот вначале пожал руку Быкову.

В это время подошли спутники генерала. Их лица были опухшими и помятыми. Труфелев недовольно покосился в их сторону и, не желая вести разговоры на виду у механиков и пилотов, зашагал к командному пункту, находившемуся под скалой. Все молча последовали за ним.

Едкий дым низко стлался над аэродромом, поднимаясь вверх лишь за рвом. Дежурные истребители, стоявшие в боевой готовности на поле, казалось застряли в колышущейся паутине.

Откуда-то из-под бревен выкатился лохматый песик и, видимо почуяв в Труфелеве собачника, вихляя задом, весело повизгивая, бросился ему под ноги. Подполковник Филаретов, сердито притопнув, отогнал его от начальства. Песик отбежал в сторону, присел и оторопело поднял ухо: он не понимал — почему сегодня никто с ним не играет?

Комдив прошел в помещение начштаба и, сев за стол, снял фуражку, расстегнул реглан.

— Садитесь, — пригласил он остальных, затем кивнул подполковнику: — Докладывайте.

Филаретов вытянулся, но прежней молодцеватости в нем уже не чувствовалось. Заговорил он каким-то сдавленным, деревянным голосом:

— Я уже сообщал: мы ждали пополнения. Был звонок от вас о том, что прилетают девять скоростных бомбардировщиков. Истребители капитана Лобысевича барражировали над линией фронта. В дежурном звене стояли «И-153». В шестнадцать ноль пять на высоте трех тысяч метров показались семь бомбардировщиков. Мы думали — свои. Могли же две машины где-нибудь застрять? К тому же ведущий дал зеленую ракету. Когда разобрались, было поздно: посыпались бомбы. Дежурные истребители не успели взлететь. По радио я приказал Лобысевичу немедля идти наперехват. Но он почему-то не встретил ни одного «юнкерса». При первом налете мы потеряли: три «И-153», два «И-15-бис» и столько же «СБ». Потери в людях: пять убитых, семь раненых.

— Почему у вас не готовы укрытия? — спросил комдив усталым голосом.

— Хотели соорудить фундаментальней…

— Надеялись, что противник начнет бомбить лишь после вашего рапорта о готовности?

— К сожалению, у нас были разговоры, что строиться бессмысленно, так как погоним гитлеровцев и нам придется перебазироваться на новые аэродромы. Народ, нужно сказать, излишне бравировал: во время налета никто не укрывался.

— Не сваливайте вину на других. Что вы сами предпринимали?

— Аэродромы привели в порядок в кратчайшие сроки. Капитаны Лобысевич и Шворобей, вернувшиеся с барражирования, смогли приземлиться на малом аэродроме, а остальные совершили посадку на большом. Я все же должен доложить, что служба наблюдения за воздухом ведется из рук вон плохо. Второй налет был таким же неожиданным, нас никто не оповестил. Сумели взлететь только «И-16», и то в нарушение дисциплины…

— Как это — в нарушение?

— Лейтенантов Ширвиса и Кочеванова мы отстранили от полетов еще в мае. Помните, вы сами звонили… приказали выяснить, кто на «И-16» летал над озерами, и строго наказать за лихачество? За этими пилотами еще кое-какие грехи числились… Но они уверяют, что сбили два бомбардировщика «Ю-88»…

Комдив вспомнил, как весной главный инженер строительного отдела пригласил его поохотиться на самого осторожного из всех пернатых — на лебедя. Инженер давно обдумывал и советовался с местными охотниками, как лучше подобраться к лебедям. Узнав, что они прилетают рано и в ожидании тепла садятся в разводья, он сколотил на озере плот, устроил на нем шалаш, все залил водой, подморозил и присыпал снегом.

В субботу с помощью вестового и шофера, они по льду подтянули все сооружение к разводью и столкнули его. Плот на воде держался хорошо. Отослав машину, Труфелев с инженером поужинали, забрались на плот, выбеленными жердями вывели его на середину разводья, выкурили по последней папиросе, заползли в шалаш и, притаясь, стали ждать.

На рассвете над ними пролетел небольшой косяк гусей. Затем послышались удивительные звуки: словно в вышине нежно и тонко заиграли трубы. Это была жемчужная цепочка лебедей, позолоченная первыми лучами еще невидимого, поднимающегося солнца. От этой красоты захватило дух.

Лебеди, словно приглядываясь, сделали круг над озером, но не опустились на него, а полетели дальше.

Комдив с инженером сидели еще не менее часа, боясь закурить и размяться. Внезапно из-за сопки вылетела шумная стая лебедей. Перекликаясь резкими голосами, похожими на лязг металла, они пронеслись так низко над шалашом, что видны были их черные лапищи, прижатые к бокам. Хотелось вскочить и ударить из двух стволов влет. Охотники все же сдержались: нет, лучше выждать!

Полетав над озером, лебеди стали грузно садиться, но на изрядном расстоянии от плота. Отряхиваясь, они вытягивали шеи и к чему-то все прислушивались. Потом успокоились: начали плескаться, играя, взлетать и так плюхаться в разводье, что брызги летели вверх.

«Эх, хоть бы парочка подплыла!» — ощущая зуд в руках, думали охотники.

Лебеди, чуя недоброе, первое время не решались приблизиться к плоту. Однако мало-помалу они начали привыкать к этой спокойно покачивавшейся льдине с вычурным сугробом-шалашом и стали выплывать на середину. Их гордо выгнутые шеи казались белей снега.

Труфелев уже начал приглядываться, какого же лебедя выбрать для безошибочного выстрела, как заметил, что некоторые птицы опять обеспокоенно заворочали головами, словно прислушиваясь к чему-то. Послышался резкий гик вожака. Настороженная стая мгновенно взорвала тишину мощными взмахами крыльев. Бурно взлетев, лебеди шарахнулись в сторону.

Над озером с ревом и свистом пронеслись два лобастых истребителя. Сделав крутой разворот, пилоты, любопытствуя, один за другим пронеслись над шалашом так низко, что от горячего вихря плот закачался, рождая волны.

— Эт-то… это же хулиганство! — заикаясь от возмущения, выкрикнул инженер.

Взбешенный Труфелев, потрясая кулаками, тоже принялся честить пилотов, угрожая им самыми страшными карами. А те, — конечно, не слыша его, — продолжали забавляться: то мчались навстречу друг дружке, — вот-вот столкнутся, — и мгновенно взмывали вверх, то гонялись, словно играя в прятки, делая каскаду фигур, прячась за сопки и вновь взлетали свечой…

— Что выделывают, подлецы! Что делают, мерзавцы! — невольно ругался генерал. — Ведь разобьются, угробят машины. Ну, погоди, они узнают меня!

Вернувшись домой с пустым ягдташем, Труфелев в тот же вечер разыскал по телефону подполковника Филаретова и потребовал выяснить, кто безобразничал утром над озерами. Командир полка, видимо стремясь угодить разъяренному начальству, отправил резвившихся летчиков на гауптвахту и приказал отстранить их от полетов. Ох уж эти услужливые аккуратисты!

— Удивительное дело! Нарушители противника колотят, а примерные не умеют вовремя взлететь и врага ищут не там, где он ходит, — язвительно заметил Труфелев. — Все шиворот-навыворот!

— Посты наблюдения подтверждают только одного «юнкерса», второго оспаривают зенитчики.

— Где сейчас эти лейтенанты? — поинтересовался генерал.

— Под домашним арестом. Видно, суда им теперь не избежать.

— А вы не торопитесь, еще не известно, кого надо под суд отдавать. Вызовите их обоих.

Подполковник распорядился привести проштрафившихся пилотов и продолжал докладывать. Тут выяснилось, что потери могли быть более тяжелыми, если бы все «юнкерсы» бомбили прицельно. Многие из них без пикирования беспорядочно сбросили груз.

— Кто же, по-вашему, навел на них панику?

Подполковник вдруг понял, что дело может обернуться в пользу недисциплинированных лейтенантов, поэтому он ответил:

— Если быть объективным, то нужно сказать… несмотря на численное превосходство противника в воздухе, лейтенанты Ширвис и Кочеванов ворвались в строй бомбардировщиков и подожгли ведущего. Он упал в болото…

Это еще больше повысило интерес к молодым истребителям. Когда они появились, рослые, загорелые, и четко доложили о себе, комдив, как бы удивляясь, сказал:

— С виду летчики как летчики, а, говорят, бесчинствуете: никого и ничего не признаёте?

— Разрешите доложить, — в один голос обратились лейтенанты.

— Докладывайте. Вот вы, — кивнул генерал в сторону Ширвиса, показавшегося ему более отчаянным. — Почему нарушаете дисциплину?

— Мы понимаем: обстоятельства складываются не в нашу пользу, — смело заговорил лейтенант. — Преднамеренно дисциплины не нарушали. Все вышло само собой. Когда мы еще учились в летной школе, нам твердили: «Больше тренируйтесь, летчик-истребитель обязан чувствовать машину». Мы прибыли на север, налетав по двести часов. А здесь опять начались ученические полеты по кругу. По-настоящему мы тренировались только когда уходили в зону. Но в мае кто-то на нас донес…

— Не кто-то, а я лично видел ваши художества, — сердито вставил генерал. — Теперь вы докладывайте, — повернулся он к Кочеванову. — Только без фокусов.

— Есть без фокусов! — механически повторил Кирилл. — Когда нас отстранили от полетов и обкатанные машины передали другим, мы, конечно, сильно переживали и внутренне были убеждены, что с нами поступили несправедливо. В то же время понимали — без дисциплины нельзя. А тут война, люди дерутся, а мы на земле загораем. Просимся хоть на «чайки», хоть на «ПО-2» — не дают. Только заместитель командира эскадрильи капитан Шворобей позволял посидеть в кабине, чтобы не забыли, где что находится.

— Ближе к делу, — прервал его Труфелев.

— Есть к делу. В общем, после первого налета на наш аэродром приземлились командир эскадрильи и его заместитель. Их обоих сразу вызвали на КП. Капитан Шворобей приказал нам заправить и поставить машины на место. Мы в точности все выполнили и только запустили моторы, чтобы отвести «ишачков» к капонирам, как Пушок поджал хвост и кинулся под бревна. Видим: зенитки бьют, с запада «юнкерсы» идут. Что делать? Не оставлять же самолеты посреди поля? Решили подняться в воздух.

— А вам известно, что во время бомбежки взлетать нельзя, может воздушной волной опрокинуть?

— Известно. Но риск был оправдан. Самолеты больше бы пострадали на земле. А мы быстро набрали высоту и даже смогли напасть. Надо же было кому-нибудь защищать аэродром?

— В этом вы правы. Но своевольничать вам никто не позволит.

— Мы действовали, сообразуясь с обстоятельствами. Теперь война.

— Что же прикажете с вами делать? — уставясь на лейтенанта, спросил генерал.

Кочеванов видел: старый летчик сочувствует ему. И он, осмелев, попросил:

— Прикажите назначить нас в дежурное звено. Обе машины целы.

Смелый, рассудительный лейтенант понравился и майору Чубанову.

— Разрешите мне в их деле разобраться? — обратился он к генералу.

— Прошу… действуйте. Буду очень признателен, если к вам присоединится начальник политотдела полковой комиссар Сучков. Воспитание летчиков — сфера его деятельности.

Генералу хотелось избавиться от лишних свидетелей и поговорить с командиром смешанного полка с глазу на глаз.

Глава шестая

Полковой комиссар Сучков и майор Чубанов понимали, что молодых лейтенантов за нарушение приказа не трудно отдать под суд. Но стоит ли так поступать? Разумным ли будет это решение? Среди летчиков полка ходили слухи, что якобы у немецких самолетов так хороши моторы, что ни «мессершмиттов», ни «юнкерсов» невозможно догнать, а если догонишь — не собьешь: очень прочная броня. И вдруг пилотов, которые на глазах у всех делом опровергли вздорные разговоры, наказывают. Да и так ли виноваты Кочеванов с Ширвисом, что их непременно надо судить?

— Хорошо бы поговорить с их товарищами по эскадрилье, — предложил майор Чубанов.

Полковой комиссар не возражал. Решили первым вызвать командира — капитана Лобысевича.

— Он человек в летах, — сказал Сучков. — Скучноватый, правда, но серьезный. Настроения летчиков знает.

Капитан Лобысевич явился с толстой папкой под мышкой. Неловко щелкнув каблуками, он вытянулся и, широко раскрыв узкий, словно прорезанный стамеской рот, доложил, что прибыл с личными делами эскадрильи.

На вид ему было около сорока лет. Невысокий, тощий, с удивительно унылым и постным лицом, он походил не на летчика, а, скорее, на канцеляриста. Вся его угловатая фигура, мешковатая форма, свежий подворотничок, яркой полоской выделявшийся на жилистой и сильно загоревшей шее, прилизанные височки как бы говорили, что он человек аккуратный, деловой, уважающий порядок.

Передав принесенную папку полковому комиссару, Лобысевич вытянулся, плотно сомкнув тонкие губы, и сделался каким-то настороженным, словно ждал подвоха.

Полковой комиссар развернул папку и, увидев в ней множество бумаг, исписанных мелким почерком, сделал болезненную гримасу, точно у него заныли зубы.

— Читать всё это нам некогда, — сказал он. — Меня и майора интересуют лейтенанты Кочеванов и Ширвис. Докладывайте, что вам известно о них… плохое и хорошее.

— Есть! — с готовностью отозвался капитан! Только должен предупредить: плохого будет больше.

При этом Лобысевич вопросительно уставился на полкового комиссара: «Стоит ли при незнакомом майоре откровенничать?» Он ждал сигнала — малейшего намека.

— Выкладывайте все как есть, — предложил Сучков. — Сейчас не до дипломатии.

— Так точно, — подхватил Лобысевич, — понимаю. Эти нарушители воинской дисциплины мною с первого дня примечены. Около них всегда компании собираются. Как же, остряки! Всё хихоньки да хахоньки, а серьезного ни на грош. Зимой бокс затеяли. Не летчики — забулдыги. Лица в синяках, носы опухшие. В клуб придут — все оборачиваются. Я им говорю — прекратить, а они хорохорятся: воинским уставом бокс-де не запрещен. И начальник физподготовки их поддерживает… Вижу: заводилами становятся, личный состав с пути сбивают. Решил пресечь. Зову к себе замполита и говорю: «Что же это вы, товарищ политрук, инициативу из своих рук выпускаете? Займитесь новичками, распускаться стали…»

Лобысевич в волнении облизал губы и с жаром продолжал:

— И на теоретических занятиях изощряются, жди от них всяких каверз. Никакой сознательности! За технику не болеют, по передовикам не равняются, я им в голову вбиваю: летать надо аккуратно, без аварийности, а они и ухом не ведут — лихачи! Улетят подальше за сопки и озоруют, словно сорванцы несмышленые. Так вот и комдиву на глаза попались. А мы за них отвечай…

— Скажите, — перебил его майор, — а сами вы с ними летали?

— Никак нет, редко приходится. Текучка заедает, с ними больше мой заместитель капитан Шворобей. Он из инструкторов. Воспитательную работу знает «Только мягковат, шуточкой хочет пронять, а им это — что дробина слону.

— А вы как же действуете?

— По уставу: строгостью и приказом. Военная служба не терпит поблажек, а особенно в летном деле. Тут чуть не то — будьте любезны, отвечайте головой. Я первым делом требую службы, примерного поведения, подчинения старшим, аккуратности. Ежели ты пилот военно-воздушных сил…

И он подробно, штампованными фразами начал излагать свои взгляды. Как жалок, бесплотен и уныл в его представлении был молодой летчик-истребитель! Он походил на робота, мыслящего инструкциями, поступающего только так, как ему предписано.

«Плохо, когда во главе эскадрильи стоит такой казенный и скучный человек, — думал майор Чубанов. — Он не способен в нужный момент ободрить своих людей сердечным, дружеским словом. У такого вечно дело не клеится, люди постоянно чем-то недовольны, а это, конечно, скажется в бою».

Слушать Лобысевича было необыкновенно скучно. Чубанов, видя, как у Сучкова задрожала от подавленной зевоты челюсть, поспешил сказать:

— Больше у меня вопросов нет.

Но полковой комиссар не отпустил капитана, а стал допытываться: как бы тот поступил с Кочевановым и Ширвисом, если бы ему одному предложили решить их судьбу?

Лобысевич нахмурился: «Вот привязались! Чего они от меня хотят? Пусть сами придумывают». Но начальник политотдела ждал, надо было что-то отвечать, и он, утерев выступивший на лбу от напряжения пот, заявил:

— Я бы их под суд не отдавал! Это же чепе! Слава всюду пойдет: в смешанном полку, мол, двух летчиков судили. Какая, скажут, у них дисциплина? Как допустили? О чем думали? Я бы дал этим разгильдяям суток по двадцать гауптвахты, а потом — в батальон аэродромного обслуживания списал. Зачем держать таких в эскадрилье?

Видно было, что Лобысевича больше занимал престиж части, нежели судьба пилотов. Полковой комиссар укоризненно покачал головой.

— Как-то нехорошо получается, — сказал он. — Этих другим сплавим, а сами хороших наберем. Да ведь не все же у вас такие? Вызовите из эскадрильи вашего лучшего… как его?

— Шубник, — подсказал Лобысевич.

— Во-во… Шубника. Пошлите сюда.

Вызванный пилот был среднего роста, подтянут и подчеркнуто аккуратен.

— Лейтенант Шубник прибыл по вашему приказанию? — отрапортовал он громким, хорошо поставленным голосом, затем рывком опустил руку, сделал шаг в сторону и застыл в почтительном ожидании вопросов. Заметно было, что этот смазливый и черноглазый пилот отлично отработал «подход» к начальству.

— Каким, по вашему мнению, должен быть летчик-истребитель? — спросил полковой комиссар, ласково глядя на ловкого лейтенанта.

Майор не мог определить: добрый ли человек Сучков или прикидывается таким? Лицо полкового комиссара почти не покидала приветливая улыбка. Он со всеми говорил покровительственно, словно с малыми ребятами, полагая, видимо, что так должен держать себя политработник — отец части.

— Боевой устав от нас требует быть смелым, решительным, инициативным, — заученно отчеканил Шубник. — Всюду искать боя, с хладнокровной уверенностью в своем превосходстве.

— Верно, — сказал Сучков. — А как вы относитесь к поведению ваших товарищей — Кочеванова и Ширвиса?

— Отрицательно.

— Конкретней. В чем вы видите их недисциплинированность?

— В неподчинении приказу, в нарушении инструкций, в разболтанности и лихачестве…

У Чубанова такие быстрые на ответ летчики вызывали недоверие. Поэтому он в упор спросил:

— В эту неделю сколько раз вы были в воздухе?

— Шесть. Четыре раза ходил звеном на барражирование и два на перехват противника.

— Сколько самолетов сбили?

Шубник смутился. Его густые черные брови изогнулись, в глазах появилось недоумение: не шутят ли с ним? Нет ли в этом вопросе издевки?

— Майор интересуется: участвовали вы в воздушных боях? — пришел ему на выручку Сучков..

— Н-нет, противник уклонялся.

— А почему вы не настигали?

— Мы пытались, но «мессершмитты» обладают большей скоростью.

— Что-то у вас теория с практикой расходятся. Отличники не могут перехватить противника, а те, кто в отсталых ходит, врываются в строй бомбардировщиков и, не считая их, поджигают в воздухе. Вы и к этому отрицательно относитесь?

— Да. Взлетать при бомбежке — преступление. Сбитые бомбардировщики их не оправдывают. Это случайность.

— Что же вы сделали бы на месте Ширвиса и Кочеванова?

— Я бы отвел самолет в безопасное место и ушел бы в укрытие.

— Значит, дали бы возможность спокойно бомбить аэродром и ваш укрытый самолет? Так?

— Я не решаю подобных вопросов… и у меня нет прав изменять инструкции.

— Что же вы называете инициативой?

Шубник недоумевал: чего от него добивается этот въедливый майор? Прежде, когда его вызывали к начальству в дни инспекторских смотров, он хорошо знал, как надо себя держать: щегольни выправкой, знаниями, бойкостью ответов — все будут довольны. Сейчас же разговор шел какой-то неясный, извилистый. И он обиженно сказал:

— Я не понимаю вас.

— Напрасно расстраиваетесь, лейтенант Шубник, — поспешил подбодрить его Сучков. — Ответили вы как положено. — Затем он обратился к Чубанову: — Вы желаете еще с кем-нибудь поговорить?

— Да, — сухо ответил майор, — с рядовыми летчиками эскадрильи.

— Товарищ лейтенант, вызовите… Кто там в их компании?..

— Хрусталев… Голявкин… Жамкочьян, — стал перечислять Шубник.

— Хрусталева.

— Есть вызвать Хрусталева!

Лейтенант, словно автомат, повернулся, щелкнул каблуками и четким шагом вышел.

— Ну, как вам нравится наш Шубник? — с улыбкой спросил полковой комиссар у майора, ожидая похвалы.

— Видите ли, иногда к людям, которых выставляют как примерных, я отношусь с предубеждением, — ответил Чубанов. — Во время войны нередко меняешь суждения. Разочаровываешься в тех, кто казался смелым, волевым, рассудительным, а в неприметных либо строптивых открываешь вдруг подлинных героев и верных товарищей.

— Бывает, конечно, — неохотно согласился Сучков. — Но лучше не менять мнений.

Младший лейтенант Хрусталев был на удивление белобрыс: ресницы его синеватых глаз казались припудренными, а брови наведенными мелом. Всем своим видом — открытым лицом, смелым взглядом и размахом плеч — он располагал к себе.

— Товарищ младший лейтенант, вот так, положа руку на сердце, скажите: как у вас в эскадрилье рядовые летчики относятся к поступку Кочеванова и Ширвиса? — спросил Чубанов.

— Мы болеем за них. Каждый из нас поступил бы так же, — ответил Хрусталев.

— Нарушили бы приказание? — поинтересовался Сучков.

— Зачем? Они не нарушали. Им было приказано отвести самолеты в безопасное место. Я сам слышал. Безопасным местом оказался воздух. Мы обсуждали их поступок между собой. Это был лучший выход из тяжелого положения. Кочеванов и Ширвис ушли в воздух не себя спасать, они напали на «юнкерсов» и заставили фрицев сбросить бомбы бесприцельно. Наши товарищи действовали смело.

— Они ведь нарушили приказание командира полка?

— Приказание вышестоящего начальника мы не обсуждаем, но, если по правде сказать, Кочеванова и Ширвиса несправедливо отстранили от полетов. Они уже вышли из пеленок, летают чутьем, почти не глядя на приборы. Каждый из нас хотел бы управлять машиной, как они, а нам говорят: «Равняйтесь по Шубнику».

— Вы считаете Шубника плохим летчиком? — спросил Чубанов.

— Нет, на инспекторских смотрах он — как часы. Пятерки ему правильно ставили. Шубник по двадцать-тридцать раз повторял одни и те же упражнения и добивался своего. Но по-кочевановски летать он не может, а лишь заученно вычерчивает в воздухе фигуры высшего пилотажа. Шубник хорош для показухи, а не для войны.

— Это еще что за «показуха»? — недовольным тоном перебил его полковой комиссар. — Какой-то блатной жаргон у вас, товарищ младший лейтенант.

Хрусталев смутился и покраснел.

— Прошу прощения, — сказал он. — Так в своей среде мы называем всё показное, годное для втирания очков, но не для дела. Показуху у нас не уважают.

— А что же у вас уважают?

— Настоящее, без подделки. Наш закон — быть, а не казаться. Вот, например, в полярную ночь мы с непривычки захандрили. Кругом снег, ориентиров нет, холодно. После занятий деться некуда. В Мурманск редко, отпускали. Заскучали многие. Кочеванов боксу начал учить — хандры как не бывало! Потом Ширвис потешный оркестр «Брызни, лапоть» организовал. Не все же серьезное, нам посмеяться, повеселиться хочется! Замполит, правда, вскоре прикрыл наш оркестр. «Растленная буржуазная музыка, — говорит. — И смех не наш». А мы ничуть не разложились. И другим смешно было. Вот из-за этого Кочеванов и Ширвис на подозрение и попали. Их стали прорабатывать. А зря. Побольше бы таких товарищей, не подведут.

И другие вызванные летчики стремились выручить провинившихся. Чувствовалось, что они недовольны порядками, заведенными «аккуратистом», мешавшими молодежи воевать по-настоящему. На перехваты посылались почему-то лишь опытные летчики, бывшие инструкторы. Они летали по всем правилам и, возвращаясь, неизменно докладывали: «Противник не обнаружен». Видимо, чрезмерная осторожность стала недугом полка.

Заместитель командира первой истребительной эскадрильи капитан Шворобей сознался, что часть вины за поступок молодых летчиков он должен взять на себя.

— Я был у них инструктором. Знаю каждого как облупленного, — сказал он. — Ширвис отнюдь не ангел, Кочеванов сдержанней, но оба они воздушные черти. Это летчики-истребители! Другого не скажешь. Они чувствуют машину, быстро соображают и всегда имеют в запасе несколько вариантов выхода из трудного положения. Люди они с головой: глупости не сделают. А со стороны кажутся лихачами-аварийщиками. Несправедливо их отстранили от полетов. Для летчика-истребителя вынужденная праздность — беда. Он теряет квалификацию. Я втайне сочувствовал Кочеванову и Ширвису, поэтому позволял «подскоки» на пробежке. В последний раз я приказал им отвести «ишачков» в безопасное место. Находясь в самолетах, они попали в сложное положение, из которого нашли верный выход. Тут, конечно, сыграло роль непреодолимое желание летать и схватиться в воздухе с противником. За это пилота не осудишь, истребитель таким и должен быть. Они — не злостные нарушители. У меня бы рука не поднялась наказать их за неподчинение. Этого не было. А за своенравие Ширвис и Кочеванов достаточно наказаны: посидели под арестом. Если допустим к полетам — будут воевать как звери, я в этом убежден.

Чубанов был согласен с ним, и про себя подумал:-«Вот кто должен стать командиром эскадрильи». Когда Шворобей ушел, майор убедил полкового комиссара разговоры о трибунале прекратить, а молодых летчиков после строгого внушения допустить к полетам. Пусть в боях загладят свою вину.

Комдива их выводы устраивали. Он был зол на Филаретова. «Аккуратист» подвел его. Желание воевать осторожно, с солидными укрытиями и наименьшими потерями привело к разгрому. По уточненным данным стало ясно, что к полудню можно будет собрать и привести в порядок лишь половину боевой техники.

Глава седьмая

Через два дня подполковник Филаретов был отозван в резерв фронта, а майор Чубанов принял на себя командование смешанным авиационным полком. Надо было ломать заведенные Филаретовым порядки.

Чубанов обладал необходимой волей и решительностью. Война была для него делом не новым: он добровольцем сражался против франкистов в Испаний, а в дни войны с белофиннами командовал истребительной эскадрильей. Его знали как резкого, не очень покладистого, но храброго и целеустремленного летчика.

Горбоносый, сухощавый, с острым кадыком, припухшими веками и бедовыми карими глазами, Чубанов походил на испанца. Прямота его суждений, смелость, привычка смотреть опасности в лицо нравились молодежи.

В первом же приказе по полку Чубанов обязал всех штабистов, способных водить машины, летать по боевым тревогам, и расписал их по дежурным звеньям. Под свое наблюдение он взял проштрафившихся лейтенантов и предупредил:

— Только, друзья-приятели, без дури, не перевариваю показного молодечества. Мне нужны надежные, хладнокровные и хорошо соображающие партнеры. Панибратства не будет, я старший, и этого не забывайте. Миндальничать не стану, за всякое своеволие, нарушение дисциплины — взыщу строго. Так что давайте на первых же порах договоримся: не стройте из себя трудновоспитуемых. Надо воевать. Ясно?.. А теперь перейдем к делу. Старых самолетов вам не отдадут. Собирайте вместе с техниками новые, прибывшие в пополнение. Изучайте «ишачков» на ходу и сами обкатывайте. Чтоб потом никаких жалоб на технику! На всё даю три дня. Салуд!

Пока Ширвис и Кочеванов занимались в кустарнике на окраине малого аэродрома сборкой новых «И-16», Чубанов, освоившись с местными ориентирами, дважды сопровождал свои скоростные бомбардировщики за линию фронта.

В его распоряжении осталось полторы дюжины стареньких истребителей, прозванных «чайками» и «бисенятами». У этих истребителей была недостаточная скорость, чтобы настигать «юнкерсов» и уходить от «мессершмиттов», но они годились для штурмовки наземных целей и боев над линией фронта. В оборонительных «каруселях» «чайки» и «бисенята» обладали большей маневренностью, нежели машины противника, и могли постоять за себя.

Для перехватов неплохи были «И-16», — их не зря ласково называли «ишачками». Короткие и лобастые машины были увертливы в бою и настигали «юнкерсов». Мощный мотор «И-16» ревел не хуже самого горластого осла.

Первым был собран кочевановский «ишачок». Вместе с техниками и оружейниками Кирилл выкатил его из кустов на стартовую площадку. Сегодня ему предстояло объездить и покорить дикаря. Неужели он окажется своенравным — заупрямится?

Забравшись в кабину, Кочеванов взглянул на доску приборов. Светящиеся циферблаты, уставившись на него круглыми глазами, звездно мерцали. Они не подведут. Звонко тикавшие часы показывали восьмой час. «Фрицы еще завтракают», — подумал Кирилл и крикнул мотористам:

— От винта!

Крылатый «ишачок» дрогнул, когда заработал мотор, и, словно горячась, задрожал мелкой дрожью.

Стартер махнул флажком.

Держа самолет на тормозах, Кочеванов плавно нажал на сектор газа. Мотор взвыл. Теперь можно было дать ход. «Ишачок» рванулся с места, набирая скорость, но взлететь пилот ему не позволил: сделав только подскок, Кирилл опять опустился на землю. Горячий скакун оказался послушным, можно было рискнуть — подняться на нем в воздух.

Кочеванов вернулся на старт и, получив разрешение на вылет, вновь погнал «ишачка» по гладкой, чуть желтоватой взлетной полосе.

За ними клубилась пыль. Скорость нарастала, а самолет почему-то не поднимал хвоста.

— Сейчас мы тебя заставим! — вслух сказал Кирилл, слегка посылая ручку вперед.

Хвост наконец оторвался от земли. «Ишачок» словно вытянулся, понесся еще быстрей. Теперь можно было взять ручку на себя…

Отрыв от земли Кочеванов всегда чувствовал, так как прекращалась тряска и начинали слегка покачиваться крылья.

Машина летит!

Набрав высоту, Кирилл пошел в зону. Мотор весело пел свою песню. Все узлы и сцепления действовали безотказно. Управление не требовало усилий. Молодого летчика, как всегда, охватило чувство радости. Оно заполнило все его существо.

С высоты было видно, как далеко внизу спокойно колыхалось море и накатывались на скалы узкие полоски прибоя. Вот что-то сверкнуло. Белые полосы стали шириться. Там бухта. У стенки стоит миноносец и кому-то сигналит ратьером. С двухкилометровой высоты Кочеванов чувствовал себя необыкновенно зорким.

Теперь следовало испытать «ишачка» на боевых разворотах, поднять на дыбы, сделать «свечку». А ну, давай вверх, на полупетлю!

Кирилл принялся выделывать фигуры высшего пилотажа. Вот его самолет сорвался в штопор… один… два…, три витка… Перед глазами замелькали в кружении лес, море, облака, скалы… Кочеванов крепче держит штурвал, нажимает на педаль… вращение прекращается. Самолет переходит в пике, из которого довольно легко выходит, и вновь взмывает вверх. Удивительная машина «ишачок»!

Кирилл впритирку, точно садится на аэродром, соскакивает на землю и, несмотря на усталость, бежит докладывать командиру, что машина опробована и может хоть сейчас стать в строй.

— Видел… все видел, — прерывает его Чубанов. — Иди помогай обкатать Ширвису. Завтра заступаем на дежурство.

* * *

Самолеты были выведены на старт. Чубанов, взглянув на лейтенантов, спросил:

— Ну как, волнуетесь?

— Есть малость, — ответил Кочеванов. — Но нам предстартовая лихорадка знакома… не первый раз трясет.

— Наша задача, — уже серьезней сказал майор, — как можно незаметней подойти к аэродрому противника и выяснить: фанерные на нем самолеты или настоящие? Следуйте за мной не отрываясь. Смотрите в оба… проделывайте все, что делаю я. В случае вынужденной атаки — прикрывайте. Самим ничего не пред-? принимать.

Договорившись о сигнализации, они разошлись по самолетам и взлетели все одновременно.

Линию фронта «ишачки» пересекли за облаками. Внизу было заработали зенитные батареи, но вскоре умолкли.

На территории противника Чубанов полетел над скалами чуть ли не бреющим полетом. Когда тускло заблестела извилистая река, он опять набрал высоту и, найдя аэродром, пошел в пике. Кочеванову и Ширвису видно было, как заработали чубановские пулеметы. Выбрав себе цели, они также обстреляли аэродром с пикирования.

На аэродроме вспыхнули пожары, но людей не было видно, только в нескольких местах засверкали вспышки.

«Бутафорская стрельба!» — поняли летчики, так как разрывов зенитных снарядов в воздухе не видели.

Обойдя излучину реки, Чубанов наткнулся на действующий аэродром противника. Кочеванов и Ширвис, неотступно следовавшие за ним, с высоты заметили, как внизу на земле вдруг стали появляться струйки пыли. Это взлетели один за другим немецкие истребители.

«Пока не набрали высоты, надо уходить, — решил майор. — Ночь светлая, быстро настигнут».

Он повел молодых летчиков домой не просто, а испытывая. Ни одного километра Чубанов не сделал по прямой: то шел на форсированной скорости, лавируя меж сопок, то делал резкие отвороты, то неожиданно менял высоту. Чтобы не оторваться от него, надо было безошибочно повторять каждый маневр.

После такой разведки Кочеванов и Ширвис вернулись на аэродром мокрыми. Майор, видя, как они с трудом переводят дыхание, озорно ухмыльнулся и спросил:

— Ну как, понравился первый полет без лихачества?

— Ничего, освоим, — отозвался Кочеванов.

— Берем на вооружение, — добавил Ширвис. — В случае чего — вам фитиля дадут. Но думаю, что отныне так называемое лихачество станет нормой поведения в воздухе.

— Весьма возможно, — согласился Чубанов.

* * *

В Заполярье разгоралась борьба за воздух. У гитлеровцев самолетов было в несколько раз больше. «Юнкерсы», сопровождаемые «мессершмиттами», делали по пять-шесть налетов в сутки. Чтобы встретить их еще на подступах к аэродромам, летчики-истребители беспрестанно находились в боевой готовности, они почти не покидали кабин своих самолетов. Спать приходилось прямо на земле под крылом, а завтракать и обедать — за штурвалом.

Стоило взвиться сигнальной ракете, как самолеты, вздымая желтую пыль, звеньями уходили в воздух и устремлялись навстречу противнику.

Июль выдался жарким. Солнце не пряталось за горизонт, оно ходило в блекло-голубом выцветшем небе по малому кругу и светило все двадцать четыре часа.

— Хуже, чем в Крыму, — жаловались летчики. — Там хоть знаешь, когда тебе спать, когда вставать, а тут словно в аду на сковородке.

Пыль висела над аэродромом не оседая. Знойные дни, без живительной прохладной ночи, походили один на другой. Каждому казалось, что он ест и пьет не досыта и не может выспаться. Сон в светлую пору, сколько бы он ни продолжался, казался очень коротким. От многочасового сидения в тесной кабине и лежания под крылом на пересохшей земле ныло все тело, голова тяжелела, а окружающая жизнь казалась нереальной, бредовой.

Чубанов теперь редко летал с истребителями, его отвлекали дела полка. Но оттого, что он уверовал в молодых пилотов, Кочеванова и Ширвиса чаще других посылали в воздух. Это устраивало обоих лейтенантов: наконец-то они дорвались до настоящего дела и могут помериться силами с гитлеровцами! Слишком уж много они учились и долго сдерживали себя.

Неожиданно в звено был зачислен Шубник, и не просто пилотом, а командиром. Это, конечно, не вызвало воодушевления у Ширвиса.

— Неужели это назначение — инициатива командира полка? — спросил он у комэска. — Тогда я совсем отказываюсь понимать людей.

— А в чем дело? — строго оборвал его капитан Лобысевич. — Шубник отличник. Все согласовано с комиссаром. Чубанова надо прикрывать надежней. А кто это сделает, вы, что ли? Шубник у меня ведомый, а когда полетит командир полка, он будет сопровождать его. Ясно? А вашу пару мы решили не разбивать.

Ширвис в знак благодарности склонил голову, щелкнул каблуками и сказал:

— Теперь я спокоен за вашу жизнь! И Шубник доволен. Такое положение его устраивает, он ведь не рвется в воздух. А мы с Кочевановым, конечно, в телохранители не годимся.

— Товарищ лейтенант, прекратите! — прикрикнул Лобысевич. — А то ведь я могу и взыскать… гауптвахта недалеко.

— Гауптвахта сейчас не наказание, — заметил Кочеванов. — И разбивать нас не резон.

Действительно, командиру эскадрильи не имело смысла разъединять слетавшуюся пару. Да и как еще на это посмотрит Чубанов? Он благоволит к отчаянным лейтенантам. Зачем же вызывать лишнее недовольство? Командир эскадрильи сам сумеет обуздать строптивых. Он станет посылать их на такие дела, что молодцы взвоют.

— Советую не пререкаться, — предупредил Лобысевич. — Худо будет, если я всерьез рассержусь.

С этого дня Ширвис и Кочеванов не имели отдыха. Не успевали они сесть на аэродром, как получали новое задание. И дело было вовсе не в Лобысевиче — разгоралась боевая страда. Молодым летчикам приходилось заниматься самой черной для истребителей работой: штурмовать артиллерийские батареи, окопы противника, мосты и аэродромы. Иногда они возвращались на таких издырявленных самолетах, что механики Сережа Маленький и Сережа Большой диву давались: как сами пилоты остались живы?

Показывая рваные дыры в крыльях и фюзеляжах «ишачков» своим приятелям — электрикам и старшинам аэродромной команды, Сережа Большой сокрушенно вздыхал и жаловался:

— Дуршлаги из самолетов делают. Хоть море процеживай, любая сельдь пройдет!

Механики старались затянуть ремонт, чтобы пилоты могли отоспаться и отдохнуть. А те, полежав где-нибудь в тени, хватали газеты, прочитывали невеселые сводки Совинформбюро об отступлении и потерях, начинали нетерпеливо расхаживать перед капониром и торопить:

— Не копайтесь вы там! Другие уже по два раза слетали, а мы тут прохлаждаемся.

Они доверяли «технарям», как себе: после ремонта никогда не осматривали самолетов. Поэтому Сережа Большой и Сережа Маленький, прежде чем доложить о готовности машины, сами тщательно прощупывали все сцепления и выверяли механизмы. А когда пилоты улетали, они заболевали «мандражем технарей» и не находили себе покоя до возвращения летчиков.

Понимая своих «технарей», Кирилл и Ян еще с воздуха сигнализировали о своих удачах: делали «бочки» и весело покачивали крыльями.

Механики, видя это, облегченно вздыхали или подбрасывали вверх пилотки и, подпрыгивая козлами, со всех ног мчались к приземлившимся летчикам. Они хотели знать всё, что произошло в воздухе.

Иногда же летчики возвращались такими возбужденными, что, сбросив парашюты, ходили по краю поля и не могли вымолвить слова. В такие минуты механики не приставали к ним. Они понимали: бой был тяжелым и неудачным.

События развертывались стремительно. Не было часа без тревоги. И чуть ли не каждый день гибли товарищи. Не стало белозубого Жамкочьяна, упал в море вместе с пылающей машиной Голявкин, столкнулся в воздухе с «мессершмиттом» напарник Хрусталева.

Вести о смерти, казалось, стали привычными, но всякий раз, когда летчику говорили о гибели товарища, с которым он недавно шутил и смеялся, пилот в замешательстве смотрел по сторонам: не обманывают ли? Потом, словно обессилев, прислонялся к крылу самолета и молча снимал шлем с головы.

Погоревать и вспомнить, какой это был чудесный товарищ, редко удавалось. Взлетала ракета, призывавшая в воздух, и пилоту уже нужно было думать о бое. Он забирался в кабину и устремлялся по пересохшему полю вперед, оставляя за собой пушистый хвост пыли.

Шубник летал редко. Он еще не сбил ни одного «юнкерса» и при начальстве жаловался на фатальное невезение, втайне же был рад тому, что не часто приходится испытывать судьбу. Обычно он сидел у телефона под березой и в ожидании звонка с унылым видом играл в шахматы с кем-нибудь из механиков. Сопровождать на боевые операции капитана и майора ему почти не приходилось. Чубанов в эти дни был очень занят: то принимал «МИГи», поступавшие в полк, то формировал третью истребительную эскадрилью из старых опытных летчиков, то уезжал что-то согласовывать в дивизию. А капитан Лобысевич, как человек, избегавший риска, старался меньше бывать в воздухе. Так что Шубнику приходилось только бодрствовать. Опер дежурные его не трогали.

Глава восьмая

В начале августа выдался ненастный день. Над сопками нависли низкие тучи, источавшие мелкие, как пыль, капли дождя.

Истребителям разрешили сходить в баню и привести себя в порядок.

Кочеванов и Ширвис, сменив белье и просолившиеся от пота гимнастерки, первым делом решили отоспаться. Они забрались во вновь отстроенную для эскадрильи на глубине шести метров огромную землянку, куда толща земли не пропускала ни гула фронтовой артиллерии, ни аэродромного шума.

Подземное общежитие разделял узкий и длинный, словно на пароходе, коридор, по обе стороны которого находились четырехместные каютки, пахнувшие свежим тесом. Заняв в самой дальней каютке верхние койки, летчики разделись и с удовольствием вытянулись во весь рост на свежих простынях.

— Говорят, что ни к чему не следует привыкать, привычка ведет к равнодушию, — сказал Ян. — А я с детства любил прохладные, только что застеленные простыни и никогда не бывал к ним равнодушен.

— Это, кажется, единственная прочная привязанность, которой ты можешь похвастаться? — заметил Кирилл.

— Видишь ли, люди должны иметь возможность выразить себя, — начал шутливо философствовать Ян. — Постоянство ведет к застою. Пока меня не укокошили, я хочу вкусить больше радостей. Ведь никто не знает, когда и где настигнет костлявая старуха. У нас, летчиков, нет времени на ожидание. Мы должны жить густо и не клясться, что будем любить вечно. На вечность у нас мало шансов. Мы даже не можем пообещать «увидимся через месяц», у нас существует только «сейчас». И загадывать вперед мы можем не больше чем на два-три часа. Но меня это не огорчает, я не сторонник длинной жизни. Чем она лучше короткой? Ведь воспоминания скорей огорчают, чем приносят радости.

— Это смотря какие, — не согласился с ним Кирилл.

Он зажмурился. И сразу перед ним возникли любящие, сияющие глаза Ирины, ее золотистые щеки, чуть потрескавшиеся, обветренные губы…

— Видишь ли, надо условиться что мы назовем радостью, — продолжал свое Ян. — К каждому она приходит по-разному: к одному — доброй волшебницей, к другому — в виде поощрения и наград начальства, к третьему — скатертью-самобранкой. Всякий человек ждет чего-то еще лучшего от жизни, а она, обманщица, может подвести. И вот когда под старость человек утратит надежду встретиться с умопомрачительной радостью, разуверится в ней, то это хуже смерти. Я бы такого не хотел хлебнуть. Всякое разочарование — мерзость. Лучше мгновенная смерть.

— Смерти я не боюсь, но и умирать не хочу. Все мое существо протестует, — сказал Кирилл. — Я бы желал долгой жизни, чтобы хоть краешком глаза увидеть, как люди будут жить после нашей победы. Мне еще обязательно надо встретиться с Ириной, увидеть шкетика Дюдю… В общем, хотел бы иметь впереди уйму времени для тех дел, которых я еще не сделал. Я не боюсь ни разочарований, ни ударов жизни, готов жить до глубокой старости.

— Спасибо за согласие, — шутливо поблагодарил Ян и тут же вздохнул. — Тебе повезло, а у меня за спиной, кроме матери, — никого. Очень хорошо, что она эвакуировалась и живет с Ириной и Борисом. Лучших друзей, чем они, у меня никогда не было. Простить себе не могу, что не завоевал сердце Ирины. А ты, заполучив ее без страданий и борьбы, видно, не ощутил счастья? Ждал еще чего-то невообразимого. Так ведь?

— Не совсем, но было, — сознался Кирилл. — Прежде я не замечал ее. Относился несерьезно. И очень злился, когда Ирка вмешивалась в мои дела. А потом вдруг сразу словно молнией поразило… дышать без нее не мог. Теперь ругаю себя, что не успел высказать ей всего, что пережил. У меня какое-то чувство вины перед ней.

— Зря. Ты для нее эталон справедливости. Правда, мне следовало бы не успокаивать, а соли подсыпать в раны, но я привык многое тебе прощать. Хотел бы, если со мной что-нибудь случится, чтобы ты с Ириной, а не кто иной, позаботились о моей матери.

— Согласен, — серьезно сказал Кирилл. — Но жду того же и от тебя. Если со мной беда, — вы с матерью поможете моим.

— Идет, дай лапу.

Они протянули друг другу руки и крепко пожали их.

— А теперь — гуд найт, — сказал Ян. — Приятных снов.

Уснули они быстро. И сон у них был как обморок, без сновидений.

Первым на другой день проснулся Кирилл. Взглянув на часы, он принялся тормошить Яна:

— Вставай, уже девять часов не то утра, не то вечера.

Ян потянулся так, что хрустнули суставы и, высунув голову в коридор, крикнул:

— Дневальный! Что сейчас — утро или вечер?

В ответ послышалось дурашливое «гы-гы-гы!». Дневальный — боец аэродромной команды, — решив, что пилоты, как всегда, шутят, к своему «гы-гы» добавил:

— От дают!

— Не очень вразумительный ответ, — заметил Ян.

Подзывать к себе бойца и уточнять — утро сейчас или вечер — им обоим не хотелось. «А то еще начнем торопиться. Ну ее к черту, эту спешку! Хоть несколько минут поживем вне времени, благо никто не требует, не тормошит».

Пилоты не спеша поднялись, сходили в туалетную, побрились, пришили к гимнастеркам новые подворотнички, начистили до блеска сапоги и выбрались наверх.

Над аэродромом клубились грозовые облака, было пасмурно.

— Чудесно! — сказал Ян. — Сегодня мы не увидим «мессершмиттов».

Они прошли в аэродромную столовую, и здесь Ян расшаркался перед официанткой с белой наколкой на голове. Он прижал руку к сердцу и, склонив голову, попросил:

— Дорогая Людочка, два воздушных волка, зверски голодных, ждут вашей благосклонности и надеются получить удвоенный ужин.

— А у нас только что отзавтракали, — бойко ответила девушка, качнув накрахмаленным передничком. — Не хотите ли пообедать?

— Кирилл, похоже что мы с тобой часиков двадцать оторвали? Людочка, вы должны посочувствовать. Подавайте все: и завтрак, и обед, и ужин, — потребовал Ян.

— Смотрите не лопните.

Официантка принесла им завтрак и обед. Кирилл с Яном так проголодались, что очень быстро опустошили тарелки и вазочку с хлебом.

— Горазды поесть! — заметила девушка. — Приходите ужинать, я вам добавочку устрою.

— Обязательно придем.

Уходя из столовой, Ян еще немного пошептался с официанткой и нагнал Кочеванова на аэродроме.

— Ловко у тебя получается, — заметил Кирилл.

Небо не прояснилось, тучи по-прежнему хмурились, нависнув над аэродромом.

— Пойдем узнаем, что нам синоптики на ближайшие сутки заготовили, — предложил Ян.

На КП эскадрильи их встретили веселыми возгласами:

— Ну и припухали же вы, братцы! Три нормы выполнили.

— Такого храповицкого задавали, что у третьего капонира земля дрожала и моторы не заводились.

— Богатыри — не вы! — ответил Ян.

В ожидании летной погоды почти все пилоты эскадрильи собрались в обширной дежурке. Одни листали журналы и читали газеты, другие с пристуком играли в «козла», третьи, устроившись у стола, писали письма домой.

— За перо мы с тобой давно не брались, — вспомнил Кирилл. — Давай, Ян, усаживайся писать. Мне надоело перед Бетти Ояровной оправдывать твою лень.

— Есть, уговорил.

Они уселись друг против друга за столик дежурного, вытащили из планшетов бумагу, вечные перья и, сразу как-то посерьезнев, принялись писать — один жене, другой матери. Писали с остановками, стараясь вспомнить, что они пережили за эти трудные дни, но в голову лезли какие-то пустяки, забавные происшествия, а о действительных переживаниях неловко было писать. Да и к чему тревожить женщин?

Когда они закончили письма, раздался резкий телефонный звонок. Из штаба звонил капитан Лобысевич. Он передал дежурному, чтобы тот объявил готовность. Где-то над линией фронта небо прояснилось, и уже появился немецкий корректировщик «фокке-вульф-189».

— Поднять три «И-16», пусть погоняют его, — приказал дежурному комэск.

— В каком составе?

— Звеном. Шубник здесь?.. Передайте ему трубку.

Лейтенант Шубник, выслушивая приказание, стоял почти навытяжку и, выкрикнув «есть!», щелкнул каблуками, словно Лобысевич мог его увидеть.

— Лейтенант Ширвис! Лейтенант Кочеванов! — тут же громко окликнул Шубник. — По самолетам.

Подхватив планшет, он бегом кинулся из помещения. Кирилл и Ян, опустив в почтовый ящик письма, последовали за ним.

Небо прояснилось, но было еще каким-то беспокойным. Среди рваных, мчавшихся на восток облаков то появлялись синеватые просветы, то исчезали. С моря порывами налетал шквалистый ветер.

Самолеты были уже выведены на стартовую площадку. Механики, поджидая пилотов, держали наготове парашютные ранцы.

Шубник, показав по карте, в каком квадрате надо искать неприятельского корректировщика, коротко распорядился:

— Вы, лейтенант Ширвис, пойдете на перехват, а мы с Кочевановым на поиск. Вопросы будут?

Ширвис, не удостоив его ответом, пошел надевать парашютный ранец. Кириллу тоже не понравилось то, что командир посылает Яна одного, но возражать не полагалось. Да и к чему лишняя болтовня? Ян ловок, он справится с корректировщиком.

Они одновременно запустили моторы и почти крыло в крыло поднялись в воздух.

Некоторое время летели вместе, а когда показалась излучина реки, Ширвис качнул крыльями, круто набрал высоту и ушел за линию фронта. Там он должен был поджидать «раму», так называли «фокке-вульф-189» за его странный силуэт.

Местность за рекой была холмистой, изрытой окопами, поросшей мелколесьем. Временами внизу то тут, то там возникали рыжеватые дымки выстрелов и рябые вспышки разрывов. На фронте шла артиллерийская перестрелка. Корректировщик помогал гитлеровцам, но как его найти? Он, конечно, закамуфлирован под цвет местности.

Ведя поиск, Шубник старался не входить в облака, но почти прижимался к ним, чтобы в случае опасности иметь возможность скрыться. Кирилл следовал за ним на небольшом расстоянии и злился. Там, левей, за линией фронта на Яна могли напасть «мессершмитты» и растерзать, а тут ходи за этим примерно-показательным Шубником и прикрывай ему хвост.

Кирилл вглядывался в просветы меж облаков и через некоторое время заметил, как что-то сверкнуло за озерцом. Он всмотрелся внимательней и обрадовался: «рама»! Сомнений не могло быть: там, вдали, у края леса скользил корректировщик.

Шубник по-прежнему шел под вторым ярусом облаков, как бы вычерчивая полукруг.

Чтобы привлечь его внимание, Кочеванов вышел вперед, покачал крыльями и устремился вдогонку за «фокке-вульфом».

Шубник тоже приметил уходившую «раму», но одновременно его взгляд уловил и другое: правей и много выше по белому облаку скользнули четыре крестообразные тени. Самих истребителей ему не удалось разглядеть: их скрывало другое облако, вытянутое, как торпеда. Благоразумней было уйти в это облако и переждать, — пусть «мессершмитты» проскочат мимо. Потом будет ясней, что предпринять. А этот отпетый идиот Кочеванов ринулся в атаку. Сейчас они все набросятся на него.

Кирилл, мчавшийся за корректировщиком, был уверен, что Шубник идет вслед за ним. Ему и в голову не могло прийти, что тот скроется в облако, покинет в такой момент товарища.

Скорость у «фокке-вульфа» была небольшой. Настигая его, Кочеванов всё внимание сосредоточил на прицеле. Вот уже «рама» поймана в нити. Силуэт увеличивается.

Надо зайти чуть ниже, чтобы стрелок-радист не мог достать из пулемета. Легким нажимом на педаль и ручку управления Кирилл переместил «ишачка». Теперь пора ударить. Только бы немного точности и удачи.

В прицеле уже хорошо были видны черные кресты на крыльях. Кочеванов слегка нажал на кнопку спуска… Огневые стежки устремились за корректировщиком, прошили кабину пилота… и в это мгновение Кирилл почувствовал, как содрогнулся его собственный самолет, словно по нему ударили тяжелым молотом. Оглядевшись, он заметил справа двухмоторный самолет. «Мессершмитт-110» стрелял по «ишачку».

Кирилл дал газ и вышел вперед так, чтобы «фокке-вульф» прикрыл его. Но тут Кочеванов увидел, что другой «стодесятый» настигает его слева и навстречу несется еще пара истребителей.

«Попался!» — мелькнуло в его мозгу. Куда же делся Шубник? Почему он не прикрывает? Стреляя, Кирилл устремился в лобовую атаку на «мессершмиттов». Те дали залп по нему. Но разве попадешь в маленького «ишачка», несущегося на предельной скорости?

«Стодесятые» развернулись и пошли на него с двух сторон, чтобы взять в «клещи».

«Главное — не дать зайти в хвост», — быстро осматриваясь, думал Кирилл. Он понял маневр «стодесятых» и резким переворотом, глубокой спиралью вышел из-под удара. Черные силуэты «мессершмиттов» пронеслись так близко от него, что показалось, будто его обдало волной горячего воздуха.

Секунда передышки — и снова «стодесятые», настигая его, открыли огонь. Кочеванов видел проносящиеся желтые и красные трассы и старался лавировать в этих потоках огня. Не давая в себя целиться, он действовал с такой быстротой, с какой мысль вспыхивала в его сознании.

«Ишачок» изматывал противников сериями непостижимых фигур. Кириллу некогда было задумываться, какие движения в данную секунду ему следует делать, руки и ноги действовали непроизвольно, повинуясь инстинкту самосохранения. Он только бормотал: «Не возьмете! Легко не дамся…»

Бой длился уже несколько минут. Юркий истребитель был неуязвим. Гитлеровцы, поняв, что разрозненными действиями они лишь мешают друг другу, изменили тактику: одна пара куда-то исчезла, а вторая преследовала Кирилла. Скорость у «стодесятых» была большей, чем у «ишачка».

«Сейчас они откроют огонь», — подумал Кирилл. Он круто взмыл вверх, бросил самолет в пике и снова стал набирать высоту.

Один из «стодесятых» по инерции проскочил вперед, но другой, более ловкий, неотвязчиво шел сзади.

«Вот прилип, — в отчаянии думал Кирилл. — А что, если я из преследуемого сам стану преследователем? Ничего такого они не ждут и, возможно, растеряются».

Молниеносным маневром он и этого «стодесятого» пропустил вперед, пристроился ему в хвост и дал короткую очередь. Патроны надо было беречь. Теперь уже не Кочеванов, а летчик «стодесятого» маневрировал, стараясь оторваться от «ишачка». Он то падал вниз, то круто лез вверх, то несся к своим машинам, чтобы подставить русского истребителя под огонь «мессершмиттов».

Кирилл повторял все движения противника. «Нет, теперь не уйдешь!» Его тупоносый истребитель неотступно следовал за «стодесятым» и короткими очередями бил из пулеметов по длинному бронированному телу.

«Мессершмитт-110» задымился, сделал отчаянный рывок в сторону, перевернулся, показав желтоватое брюхо, и заскользил к земле.

Кириллу не удалось проследить, упал ли подбитый самолет, важно было, что он уже не будет гоняться за ним. С обеих сторон появились два исчезнувших на время «мессершмитта», а третий настигал сзади.

Ян Ширвис, поджидавший в облаках корректировщика, неожиданно заметил трех «стодесятых» и мечущегося среди них «ишачка».

Не раздумывая, он бросился на выручку. Поймав в прицел «стодесятого», Ян ударил по нему из пулеметов и пушки. Он стрелял до тех пор, пока из кабины, помеченной крестом, не вырвались языки пламени…

Не глядя больше на загоревшегося «мессершмитта», Ян, прибавив газу, подтянулся к «ишачку» и стал прикрывать Кирилла.

Вскоре откуда-то слева вынырнул самолет Шубника и обстрелял издалека «стодесятого». «Мессершмитты», видя, что соотношение сил изменилось не в их пользу, поспешили выйти из боя и скрыться в облаках.

Преследовать их не было смысла. Кирилл зажмурил утомленные глаза, затем открыл их и засмеялся. Небо, которое еще недавно было таким тесным, вмиг стало бескрайне огромным. Оно как бы посветлело.

Подождав, когда товарищи пристроятся, Кирилл повернул к аэродрому. Только в пути он разглядел рваную дыру над мотором. «Еще бы немного, и…» Ему не хотелось думать, что было бы потом. Он все-таки не поддался малодушию и один дрался против четырех! Но где же был эта скотина Шубник?

У аэродрома Ян вырвался вперед и, лихо сделав «бочку», пошел на посадку. Кириллу полагалось сделать две «бочки», но у него на это не было сил. Он с трудом приземлился и, затормозив, бессильно опустил руки.

Теперь, когда все было кончено, Кочеванова охватила блаженная слабость. Привалясь к сумке парашюта, он закрыл глаза. Хорошо было ни о чем не думать, не шевелиться. Подольше бы так!

Первым к самолету подбежал Сережа Большой.

— Кирилл Андреевич… товарищ лейтенант, что с вами? Ранены? — испуганно допытывался он.

— Вроде бы жив, — отозвался Кирилл. — Смотри, как самолет разделали, хоть на свалку тащи.

— Ничего, залатаем, лишь бы сами целы. А сбить никого не удалось?

— Думаю, что двух машин фрицы сегодня недосчитаются.

— Ну тогда нам нипочем эти дыры! За ночь «ишачок» станет как новенький.

На аэродроме их встречали командир полка, комиссар и капитан Лобысевич. Шубник, поддерживая планшет, бегом устремился к ним и, остановись на почтительном расстоянии, звонким голосом принялся докладывать. Кирилл с Яном уловили лишь конец его рапорта:

— …выполнено: корректировщик уничтожен. Всего в бою сбито три самолета противника.

— Благодарю за отличное выполнение задания, — сочно пробасил Чубанов, протягивая ему руку.

— Служим трудовому народу! — дружно отозвались лейтенанты.

Командир полка сам подошел к Ширвису и Кочеванову. Крепко пожимая им руки, он сказал:

— Очень жалею, что не был с вами.

— Мы тоже, — ответил Кирилл. — Вдвоем трудно было.

— А третий?

— Он умеет хорошо рапортовать, а в бою мы его не видели.

Чубанов повернулся к Шубнику:

— Где же вы находились?

Шубник смутился:

— Я хотел доложить… Лейтенант Кочеванов покинул меня. Вышел вперед… с желанием опередить и сбить корректировщика…

— Я думал, вы кавалеры орденов, — перебил его Чубанов, — а оказались мелкими кляузниками. Не стыдно?

Он брезгливо махнул рукой, круто повернулся и, сутулясь, широко зашагал на КП.

К лейтенантам подскочил капитан Лобысевич и зашипел:

— Вы кого хочешь из терпения выведите. И что взбрело? Нашли, когда счеты сводить! Сам командующий наблюдал ваш бой над окопами… по телефону звонил… приказал всех к награде представить. А вы тут склоку затеяли! Из-за вас опять начнут на совещаниях мое имя трепать. Вот где вы у меня сидите!

В сердцах он хлопнул себя рукой по затылку и трусцой побежал догонять Чубанова.

Оставшись с Яном вдвоем, Кирилл, сожалея, сказал:

— И дернуло же меня за язык! Записали бы всем по самолету — и ладно. Черт с ним, пусть пользуется. Он же отличник, ему неудобно без ордена.

— Зачем же трусов прикрывать! — не согласился Ян. — Если Шубнику спускать, он раньше тебя орден получит. Видишь, как за него Лобысевич болеет?

— Ну и пусть! Я не для орденов дерусь. Хорошо, что жив остался. Спасибо, Ян, вовремя ты срубил того неотвязчивого гада.

После ужина комэск вызвал пилотов первого звена к себе.

— Посты наблюдения подтвердили: вами сбиты три самолета противника, — сказал он. — Один упал на нашу территорию, два сгорели на ничьей земле. Кто сбивал, — посты определить не могут. Советую поступить благородно: не спорить, а согласиться, чтобы каждому было записано по самолету.

Ширвис покачал головой и ухмыльнулся:

— Слышишь, Кирилл, я же тебе говорил. И наградные, наверное, уже составлены.

— А как же вы думали, товарищ лейтенант? — возмутился Лобысевич. — Здесь военная служба… приказы командующего выполняются без дискуссий.

— Кому же вы приписали «фокке-вульфа»? — спросил Кочеванов. — Шубнику?

— Зачем? — возразил Шубник. — Я его не сбивал.

— Значит, «мессершмитт-110»?

— Да, — невозмутимо подтвердил Шубник. — Я в него стрелял.

— Ну, знаешь, — возмутился Ян, — это называется наглостью!

— Товарищ Ширвис, прекратите! — строго оборвал его Лобысевич и добавил — Документы уже сданы и пошли на подпись.

— Зачем же вы тогда нас вызывали?

— А затем, что этого требует порядок. Понятно?

— Не очень до меня доходят такие порядки…

Но Лобысевич его не слушал и продолжал:

— И еще должен сообщить… в эскадрилье будут изменения: часть опытных летчиков уйдет на «МИГи», другие получают повышения. Вы, лейтенант Кочеванов, и вы, лейтенант Ширвис, назначаетесь командирами звеньев. Это значит, что теперь вы люди ответственные. Сообразно со служебным положением и ведите себя.

Кирилл с Яном онемели. Они не ждали такого решения начальства.

Глава девятая

Для быстроходных «МИГов», способных обгонять «юнкерсов» и «мессершмиттов», Чубанов подобрал опытных летчиков, обездолив, конечно, другие эскадрильи. «Чаек» и «бисенят» у него осталось немного. Эти старенькие истребители явно не годились для современной войны. Пусть их доламывают те, кто привык летать на этих гробах. Молодежь незачем сажать на устаревшую технику. А вот на дюжину вновь полученных «И-16» хорошо бы подобрать летчиков, по своим данным похожих на Ширвиса и Кочеванова. Чубанов шел на риск. Но прежде чем отдать приказ о назначении, он все же решил серьезно поговорить с будущими командирами групп. Вызвав к себе лейтенантов, он усадил их в кресла и коротко изложил суть дела:

— Прибыло молодое пополнение: четырнадцать пилотов-сержантов. Все они недавно окончили летные школы. Боевого опыта, конечно, не имеют. Многие из них, правда, летали на «И-16». Это несколько обнадеживает. Вот этих сержантов надо научить ориентироваться в зоне боев и как можно быстрей ввести в строй. У вас будут не звенья, а, скорее, группы из четырех-пяти молодых пилотов и одного помощника. Ну как — справитесь с такой задачей? — вдруг спросил он в упор.

— Честно говоря, не знаю, — ответил Кочеванов.

— Есть же профессионалы-инструкторы, какие из нас учителя? — поддержал его Ширвис.

Они явно не хотели быть начальниками.

Чубанов передразнил:

— Мы-ста недавно щи лаптем хлебали и портянкой утирались? Нам самим мамка требуется? Давайте не прибедняться. Не люблю примитивных хитростей. Я понимаю вас. Спокойней, конечно, в вольных асах ходить и в своей, компании начальство неладным словом поминать: бюрократы-де и притеснители, развернуться не дают. Так вот вам дело. Пожалуйста, разворачивайтесь! Но это нелегкая жизнь. Тут не только за себя, но и за других отвечать придется и пример показывать. Хотите вы или не хотите, а приказ уже отдан.

— Мы не этого опасаемся, а излишнего дерганья и угроз, — признался Кочеванов. — Наш Лобысевич знает только одно: «Под суд отдам! На бюро вызовем!» Не позволит он нам свои методы применять.

— У вас «свои методы» есть? — не без иронии поинтересовался Чубанов.

— «Свои методы», конечно, громко сказано, — ответил Кочеванов, — но мне думается, что сержантов надо учить так, как мы друг друга натаскивали.

— Вот именно такие инструкторы мне и нужны. Разрешаю вам по своему вкусу подбирать пилотов. Сходите в общежитие резерва, приглядитесь, поговорите с ними. Только не тяните — списки групп завтра должны быть в штабе. На все про все — две недели даю. Со всеми текущими вопросами обращаться не к Лобысевичу, а к капитану Шворобею. Общее руководство за мной. Вопросы будут, кавалерос?.. Нет? Идите действуйте.

Ширвис задумался: как же отбирать людей? По внешнему виду и Шубник — парень хоть куда. Ян привык оценивать людей на ринге. Когда нависнет угроза нокаута, за несколько секунд определишь — мужественный ли перед тобой человек или малодушный. Вот если бы на ринг можно было новичков вызвать! Поэтому Ян предложил:

— Слушай, а почему бы нам не пустить в ход перчатки? Не отбирать же ребят по анкетам?

— За такой отбор не только шею намылят, но и по шапке дадут, — заверил Кирилл. — Нам не помешает с документами ознакомиться.

— Хорошо, — согласился Ян. — Ты отправляйся в штаб, а я в общежитие поеду.

Зимние квартиры полка находились у залива в семи километрах от аэродрома. Захватив с собой чемоданчик с двумя парами боксерских перчаток, Ян поехал на попутной машине к сержантам.

Молодежь размещалась в общежитии, в котором год назад жили и Кирилл с Яном. Пилоты-сержанты имели мальчишеский вид. «По девятнадцать-двадцать лет, — определил Ширвис. — Наплачешься с такими».

Поздоровавшись с сержантами, он громко спросил:

— Кто из вас боксом занимался? Прошу поднять руки.

Курсанты обступили его:

— Вы инструктор физкультуры, да?

— На соревнование отбираете?

— А тяжелоатлеты не требуются?

— Ни первое, ни второе, ни третье, — ответил Ширвис. — Отбираю боевых и сообразительных парней в эскадрилью… условно назовем ее «Грозная перчатка». Но я что-то не вижу поднятых рук.

Сержанты, опасаясь подвоха, переглянулись, как бы спрашивая друг друга: «Рискнем, а?» И не очень уверенно стали поднимать руки.

— Восемь, — сосчитал Ян. — Чудесно! Кто из вас готов надеть перчатки и продержаться два-три раунда?

— Против кого?

— Ну, хотя бы против меня. Желающих прошу в спортивный зал.

В спортивный зал пришли все сержанты. Их разбирало любопытство: всерьез лейтенант устроил «открытый ринг» или для розыгрыша, чтобы повеселиться в час досуга? Уж слишком у него был какой-то неофициальный вид. Нашлись смельчаки, которые не прочь были размяться и помериться силами.

На импровизированный ринг выходили не очень умелые юноши, но задиристые, стремившиеся победить. Они смело, порой очертя голову, бросались в атаку и, лишь получив два-три крепких удара, начинали тщательней прикрываться, но не прекращали нападений.

Ширвис был доволен партнерами: среди них не оказалось трусов. Когда проверку прошли все сержанты, обучавшиеся боксу, на ринг попросились борец и кряжистый мастер тяжелой атлетики. Неуклюжие движения атлетов, промахи и неумелая защита вызывали смех, но мужеством и упорством парни бесспорно обладали.

Ян не знал, кому отдать предпочтение. Отобрав в группы самых отчаянных, он сдал список для штаба.

Сержанты, не прошедшие проверки, встревожились. Им хотелось без задержек попасть в боевые подразделения, а тут из-за незнания бокса они вдруг остались в стороне. Бокс же не входил в программу обучения, — значит, происходит какая-то несправедливость. «Пусть нас проверяют в воздухе», — стали требовать они у старшины группы.

Когда к сержантам на собеседование пришел политрук политотдела Батайкин, они забросали его вопросами и, конечно, рассказали все, что произошло днем.

Политрук немедля «просигнализировал» об этом недавно прибывшему в полк к Чубанову батальонному комиссару Виткалову. Тот сперва вызвал к себе Лобысевича и сказал, что в эскадрилье из рук вон плохо поставлено воспитание летчиков, лейтенанты самоуправствуют, особенно Ширвис.

После выговора Лобысевич появился в подземном убежище эскадрильи разъяренным.

— Вы опять за свое? — накинулся он на Ширвиса, уже собиравшегося ложиться спать. — Откуда у вас взялась эскадрилья «Грозная перчатка»? Кто вам позволил производить отбор с мордобоем?

— Нам командир полка разрешил выбрать новичков по своему вкусу, — спокойно ответил Ян. — Так что полный порядок!

— У него порядок! — От возмущения Лобысевич не мог подобрать слов. — Меня из-за вас уже к батальонному комиссару вызывали. А завтра в политотделе краснеть!

— Теперь дела не поправишь, — посочувствовал Ширвис. — Придется страдать.

— Сейчас же одеться! — вдруг рявкнул Лобысевич. — И марш к батальонному комиссару Виткалову. Я вам покажу страдать! Пусть он сам убедится, какие фрукты в эскадрилье водятся. Довольно миндальничать! А вы, лейтенант Кочеванов, чего ухмыляетесь? Ступайте с Ширвисом.

— А ему-то зачем? — удивился Ян.

— Оба хороши! Выполняйте приказание.

Батальонный комиссар Виткалов — крупнолицый, седеющий человек — принял их, конечно, не с распростертыми объятиями. Поглядев чуть припухшими, усталыми глазами на Ширвиса, сказал:

— Ну, что ж, будем знакомы. Сожалею, что наша встреча происходит при столь огорчительных обстоятельствах. Могло быть иначе, но… — он сокрушенно развел руками, — сегодня приходится разговаривать на «вы». Я уже немало наслышался о ваших похождениях. Нужно признаться: впечатление не из лучших, точнее сказать — прескверное. Да, да…

До службы в армии Виткалов был директором средней школы. Ему казалось, что он постиг все тонкости педагогического воздействия на тамошних сорванцов, поэтому и здесь, встречаясь с молодыми авиаторами, батальонный комиссар часто разговаривал с ними, как со школярами.

— А вы зачем явились? — строго обратился он к Кочеванову. — Свидетелем? Адвокатом?

— Обвиняемым, — ответил Кирилл. — Меня командир эскадрильи послал. Он, видимо, придерживается принципа: с кем поведешься, от того и наберешься.

— Скажи мне имя друга твоего, и я скажу, кто ты сам, — проговорил Виткалов. — Принцип неплохой.

— Да, если им правильно пользоваться, — вставил Ян. — Я ведь тоже могу сказать: Кочеванов самый близкий друг мне. И после этого буду выглядеть ничуть не хуже его, — именно потому, что, по словам комэска, он запятнал себя дружбой со мной?

— А вы, оказывается, каверзный, но неглупый человек, — смягчился Виткалов. — Тогда почему вам взбрело пойти к курсантам и устроить этот идиотский матч бокса? Скандал на всю дивизию!

— Командир полка посоветовал отобрать истребителей по своему вкусу. Мы с Кочевановым бывшие боксеры. Представляете, какой у нас вкус? Получился, конечно, скандал, но ребята отобраны надежные.

— Не прикидывайтесь, пожалуйста, простаком, — поморщившись, сказал батальонный комиссар. — Предупреждаю: если еще раз позволите себе подобное — разговор будет крутым. Ступайте и пишите рапорт на имя командира полка… об этом кулачном отборе. А вы, лейтенант Кочеванов, останьтесь.

Когда Ширвис ушел, Виткалов пригласил Кочеванова сесть и спросил:

— Скажите, откуда у вас обоих столько мальчишества? Вот вы — женатый человек, отец семейства! Почему не осуждаете циркачество, а поддерживаете его? Так понимаете долг дружбы? Вас всюду поминают рядом, а ведь вы человек иной закваски.

— Меня не порочит дружба с Ширвисом. Он настоящий летчик и патриот. Выходки его не зловредны — от избытка энергии, хоть он и старается обуздать себя.

— Я хочу, чтобы в этом вы ему помогли как друг и настоящий товарищ. Вы ведь теперь ответственные люди — воспитатели молодежи. Договорились?

— Постараюсь.

* * *

В группу Кочеванова помощником пришел Николай Хрусталев. Кириллу нравился белобрысый младший лейтенант. Он обладал добрым и смелым сердцем сильного человека, покладистым и незлобивым характером.

Ширвис почему-то выбрал в помощники медлительного на вид, с крошечными медвежьими глазами и косолапой походкой комсорга эскадрильи украинца Данилу Коваля, который ни одного слова не произносил не обдумав.

— Не знал, что тебя устроит помощник с этаким темпераментом, — удивился Кирилл.

— Ничего, — отозвался Ян, — горячности у меня на двоих хватит. Нужно, чтобы у кого-нибудь покрепче сдерживающие центры были. Видишь, какой я дальновидный. Вдумчивым деятелем становлюсь.

— Все же нам с тобой не следует разделяться, — заметил Кирилл. — На первых порах придется помогать друг другу, иначе всех птенцов у нас перебьют прежде, чем они оперятся.

— Соображения правильные, — одобрил Ян. — Давай так: один на вывозной действует, другой — ходит патрулем.

Договорившись о совместных действиях, они собрали своих подопечных и предупредили:

— С этого часа ваша нормальная жизнь с хождением в столовую и восьмичасовым сном кончилась. Будем ловить каждую минуту, удобную для полетов. В таких условиях составить расписание невозможно. Летать придется в любой час дня и ночи, благо светлого времени больше чем достаточно. Остальную часть суток используем для закалки, изучения материальной части самолета и теории.

Сержанты погрустнели:

— Значит, опять учиться и сдавать зачеты?

— А как же вы думали? В воздухе малейший промах грозит летчику не двойкой, а куда более серьезным — можно костей не собрать, — сказал Ширвис. — Поэтому зачеты заставим сдавать на пять с плюсом. Шпаргалок и подсказок не будет.

Рабочий день у новичков-сержантов начинался с пробежки и физзарядки. Размявшись, они принимались за дела: одни шли на сборку новых самолетов, другие — к вывозному учебно-тренировочному истребителю «УТИ-4». Этот самолет походил на «И-16», но в отличие от него имел две кабины. В переднюю садился инструктор, а в заднюю — ученик. Каждый из них мог самостоятельно управлять самолетом.

Одновременно с вывозной машиной в воздух поднимались два конвойных «И-16». Они ходили кругами на большой высоте и охраняли учебную машину, чтобы она не подверглась нападению «мессершмиттов».

Лобысевич в эти дни походил на наседку, высидевшую утят и всполошенную тем, что они ринулись без нее плавать.

Однажды, видя, как «УТИ-4» с недостаточно прогретым мотором пробежала почти без ускорения половину пути, он закричал:

— Что делают, мерзавцы! Отставить!

Капитан знал, что впереди скалы и ров. Он двигал рукой и ногами, жестами подсказывал, что следует предпринимать Ширвису. А лейтенант, видимо надеясь на свою сноровку, ничего такого не делал…

«УТИ-4» подпрыгнула, опустилась… и только у самой границы взлетной полосы оторвалась от земли.

Лицо у Лобысевича побелело, губы тряслись.

— Эт-то же самоубийцы! — возмутился он. — Лихачи, шаромыжники! Преступление так вводить молодежь в строй.

Увидев улыбку на лице капитана Шворобея, он накинулся и на него:

— А вы чего щеритесь? Не наулыбались еще? Как бы потом, не заплакали. Предупреждаю: ответственность на вас возложу. Довольно с меня одного спрашивать.

И Лобысевич, перестраховываясь, написал рапорт, в котором сообщал, что в целях ускорения подготовки молодежи, прибывшей из летных школ, он берет на себя повседневное наблюдение за группой лейтенанта Шубника, а ответственность за обучение остальных пилотов возлагает на капитана Шворобея. Фамилий Кочеванова и Ширвиса он умышленно не упоминал. Пусть заместитель отвечает и за них. Тогда будет знать, как посмеиваться!

* * *

Во время вызовов по тревоге то Ширвис, то Кочеванов брали с собой по одному новичку, чтобы приучить их свободней держаться в боевой обстановке.

Сержанты, впервые участвовавшие в воздушных боях, ничем, конечно, похвастаться не могли, — во время атак они бессмысленно носились в клубке самолетов. Их ошеломляли резкие виражи и бешеные скорости быстротечного боя, продолжавшегося всего две-три минуты. Новички не успевали не только прицеливаться, но и определить, что за самолеты мелькали перед глазами. Боясь потерять ведущего, они лишь следили за маневрами командира и повторяли их.

На аэродром после воздушной потасовки сержанты возвращались такими измотанными, что едва держались на ногах. Стоило им закрыть глаза, как в багровой мгле с ревом начинали сновать вверх и вниз длинноносые самолеты. Но постепенно, накапливая опыт, они стали улавливать ритм вихревых каруселей и понимать, что творится в воздухе.

В запале некоторые сержанты очертя голову бросались на противника, не думая о прикрытии ведущего. Таким нетерпеливым при разборе боя крепко доставалось от Кочеванова.

— Вы в кого стреляли? — спрашивал он.

— В гитлеровца… в «стодесятого».

— Значит, из-за паршивого фрица готовы были пожертвовать своим командиром, боевым товарищем?

— Это вышло невольно, — оправдывался провинившийся. — Вы же лучше меня маневрируете… Я увидел его в прицел… очень хотелось сбить.

— У нас так не поступают. Раз товарищ доверил вам свою жизнь, — оберегайте ее. Иначе ваше поведение ничем не лучше предательства, — не щадя пилота, выговаривал Кочеванов. — Врага мы остерегаемся, а в товарища верим. Запомните это.

Ян в таких случаях обычно помалкивал, потому что сам еще недавно, забывая обо всем, кидался на гитлеровцев. Но все знали, что Ширвис — за дисциплину в бою.

— Двойка за поведение в бою, — сообщал вдруг на земле Ширвис сержанту, которому казалось, что за ним в воздухе никто не наблюдал. — Осмотрительности никакой. Совершаете маневр, не учитывая возможностей противника. Забываете, что с нами воюют не олухи, а опытные воздушные волки, зубастые и хитрые. Они только и ждут промаха. Сожрут в мгновение.

Если бы Лобысевич послушал Ширвиса на разборе полетов молодежи, он бы не поверил своим ушам и решил бы, что тот его разыгрывает, изображая придирчивого службиста, ратующего за строгую дисциплину.

Глава десятая

В начале сентября, стремясь отрезать Кольский полуостров и Мурманский порт от страны, гитлеровцы предприняли новое мощное наступление. Они двинули в бой всю свою тяжелую артиллерию, бронетанковые части, авиацию, горно-егерский корпус, отборные полки «СС». Ценой больших потерь им удалось прорвать линию обороны и подойти к железной дороге, ведущей в Мурманск.

Фронт приблизился. С аэродромов по ночам видны были пожары и отчетливо слышалась артиллерийская пальба. Опять наступили дни, когда летчики летали по многу часов. Они спускались на аэродром только для заправки баков горючим, пополнения боезапаса и тут же по тревоге вновь поднимались в воздух.

В ход были пущены машины всех типов: одни улетали на патрулирование, другие на штурмовку переправ и наземных войск, третьи на перехват бомбардировщиков, четвертые для сопровождения. Даже учебные самолеты нагружались, бомбами и уходили к фронту. Любыми силами надо было ослабить натиск противника.

В первой эскадрилье больше всего приходилось работать группам Ширвиса и Кочеванова, так как Лобысевич выдумал, что там отобраны самые способные пилоты, а ему и Шубнику достались недоучки, которых еще рано посылать на ответственные задания.

Десятого сентября обстановка на фронте до того обострилась, что, несмотря на низкую облачность, дождь и шквалистый ветер, полеты не отменялись.

Группа Кочеванова получила задание лететь на штурмовку вновь наведенного моста, по которому переправлялись войска.

Разбивая в брызги мутные лужи, покрывавшие аэродром, Кирилл, взлетел и, дождавшись Хрусталева с сержантами, повел их на небольшой высоте к переправе.

Через несколько минут он заметил двигавшуюся навстречу мутно-серую завесу, опускавшуюся до земли. Подниматься выше было бессмысленно, — ничего не увидишь, сплошные облака покрывали небо.

Кирилл решил обойти стороной полосу дождя, но не удалось: крупные капли запрыгали на плоскостях, рассыпаясь бисеринками, похожими на ртуть.

Дождь усиливался. За его пеленой трудно было разглядеть хоть какие-нибудь ориентиры на земле. Козырек заливало. Кирилл перешел на слепой полет, забирая все больше влево, надеясь таким способом скорей выйти из обрушившегося на них водопада.

Ведомые, чтобы не потерять его в звенящей хляби, шли вслед плотным строем.

Вскоре дождь поредел, уже можно было разглядеть впереди синеватые просветы в облаках.

Взглянув на землю, Кирилл понял, что сейчас надо круто забрать вправо. Он сделал поворот, хотел подняться выше и… наткнулся на четверку «мессершмиттов», словно выкатившихся из облаков. Уклоняться было поздно: ведущий шел наперерез курса так близко, что Кирилл невольно припал к прицелу и, нажав на гашетку, прошил трассирующими пулями длинное, хищное тело «мессершмитта».

Гитлеровец, не ожидавший внезапного нападения, на какую-то долю секунды растерялся. «Мессершмитт-109», клюнув носом, накренился и заскользил вниз. Но он не утерял управления, так как вскоре выровнялся и круто стал набирать высоту. Кирилл настиг его и ударил из пушек по мотору…

Видя, как «стодевятый» задымился, лейтенант осмотрелся. Ведомых не было вблизи. Вот и сам проштрафился: потерял молодых, куда же они делись? Надо разыскать. Кирилл бросил подожженного «мессера» и пошел на поиск, вглядываясь в мутную пелену.

Заметив вдали мелькавшие самолеты, он пошел на сближение.

Товарищи, оказывается, дрались на малой высоте, стремясь прикрыть друг друга. Самолеты, носившиеся под струями дождя, казалось, оставляли за собой клочки голубого пламени.

Разобравшись, где противники, где свои, Кочеванов пошел наперерез двум «мессершмиттам», пытавшимся оттеснить «ишачка», которым управлял неопытный сержант. Он вновь приник к прицелу, а пальцы машинально застыли над кнопками электроспусков.

Вот уже «мессершмитт», устремившийся под углом в атаку, пойман в прицел. Кирилл едва ощутимо нажал на педаль управления, слегка потянул на себя ручку… и разом нажал на обе гашетки… Его самолет дрогнул и затрясся. В глазах запрыгали огоньки, черные кресты, дым, молнии…

Кочеванову показалось, что не только пули, но и сама машина сейчас врежется в хищного противника. Прекратив стрельбу, он чуть отдал ручку вперед, ушел вниз и развернулся для новой атаки. Но «мессершмитт» куда-то исчез, и других не было видно.

Кирилл стал вглядываться в пространство меж облаками и землей: где же свои? Сквозь завесу усилившегося дождя невозможно было что-либо разглядеть.

Набрав высоту, он зигзагами пошел на поиск. И тут приметил на земле два костра: один, догорая, дымил, другой, несмотря на проливной дождь, ярко светился.

«Сбитые самолеты, — сообразил лейтенант. — Но чьи? Неужели там под обломками кто-нибудь из наших сержантов?» У него невольно защемило в груди, Кирилл принялся казнить себя: «Ну для чего ты кинулся на паршивого фрица? Ведь задание другое? Молодые не поняли маневра и проскочили вперед. Им же далеко до Ширвиса, который понимал тебя с полунамека».

Внезапно кругом посветлело, дождь кончился. Кочеванов до боли в шее заворочал головой, оглядывая дали.

Сперва мелькнули какие-то темные точки. Кажется, свои. «Ну конечно, «ишачки»!» — обрадовался он и полетел им навстречу.

Когда товарищи пристроились к нему, лейтенант показал им сперва два пальца — указательный и средний, затем большой, повернутый книзу. Пилоты поняли его и энергично закивали в ответ. Они тоже видели костры на земле и подтверждали победу.

Горючего изведено было много, а основное задание оставалось невыполненным. Лейтенант не мешкая повел группу дальше.

Голубоватую ленту неширокой реки и темную колонну машин, пересекавших ее, они увидели издали.

«Надо ударить по тем, что застряли на том берегу, — решил Кочеванов. — Они преградят путь задним».

Он качнул крыльями, требуя внимания, и без захода заскользил вниз, целясь в машины, осторожно входившие на недавно наведенный понтонный мост. Товарищи цепочкой устремились за ним.

Пикируя на выбранные цели, они открыли огонь из пушек, пулеметов и вихрем пронеслись над колонной. Зенитчики, не ждавшие в ненастную погоду налета с воздуха, подняли пальбу с опозданием.

«Теперь надо по шерсти пройтись», — подумал Кочеванов. Но у него уже были на исходе боезапасы. Делая заход для новой атаки, он просигналил, чтобы вперед вышли ведомые.

На бреющем полете они обдали огнем задние машины, крытые брезентом, и, видя, как по обе стороны дороги врассыпную разбегаются солдаты в мундирах крысиного цвета, остатки патронов истратили — на них.

Вернувшись на аэродром, Кочеванов доложил командиру полка, что если без промедления послать к переправе дежурные самолеты, то удастся истребить всю автоколонну.

На штурмовку с промежутками в две-три минуты отправились звено «чаек», звено «бисенят» и вся группа Ширвиса.

Вернулись они без потерь и довольные.

— Зажгли костер длиною в два километра, — доложил Ширвис. — По пути приметили над нашими позициями «раму». Видно, на корректировку вышла. Я стрелка-радиста успокоил, а мои орлы, практикуясь, «раму» буквально в щепки разбили. Серьезных повреждений не имеем.

Настроение поднялось еще больше, когда истребителям была объявлена благодарность фронта, полученная по телефону.

Обедали весело, выдумывая невероятные истории, якобы происшедшие во время утренней операции. Сержант Стебаков так расхвастался, что стал уверять, будто сам видел, как подскочила вверх подбитая им зенитка. Он даже обратился за подтверждением к Ширвису.

— Точно, — поддержал тот. — Видно, прямо в жерло угодил.

— Ну, конечно! — обрадовался Стебаков, обводя маловеров победным взглядом. — Иначе чего бы ей подскакивать? Весь ствол разворотило!

И тут, якобы для уточнения, Ян добавил:

— Только мне показалось, что она умышленно подскочила, чтобы ухватить снаряд зубами.

И это вызвало такой взрыв хохота, что из кухни повыскакивали повара и судомойки…

Днем ветер разогнал низкие тучи, в вышине остались лишь размазанные белые облака.

Нужно было ждать ответного нападения на аэродром. На барражирование вышли «МИГи». Но вскоре по тревоге были подняты все истребители.

Гитлеровская авиация подходила с разных сторон тремя эшелонами. Первыми появились на большой высоте «мессершмитты» и завязался бой с «МИГами». Потом показались бомбардировщики с неубирающимися шасси «Ю-87», прозванные «лапотниками». Заходя на цель, они обычно делали «горку» и затем устремлялись в пике. В такой момент они были хорошей мишенью. Видимо решив, что «лапотники» — самая легкая добыча, за ними устремились «ишачки» капитана Лобысевича и «чайки».

Своих молодых истребителей капитан Шворобей удерживал для третьего эшелона. Так приказал ему по радио майор Чубанов, оставшийся на земле.

Двухмоторные бомбардировщики «Ю-88», сопровождаемые «мессершмиттами», показались со стороны моря. Они шли словно крадучись, прижимаясь к лощинам между сопок.

«Наглецы, — подумал капитан Шворобей. — Надеются на внезапность и нашу несообразительность. Маневрировать-то им трудновато будет». Пересчитав противников, он по радио сообщил Чубанову:

— С мокроты проклюнулись восемнадцать курочек и шесть петушков.

— Курочек потрясите, авось прежде времени снесутся, — посоветовал командир полка. — С петушками не связывайтесь, пусть летают.

— Есть! — раздалось в ответ.

Капитан Шворобей, покачав крыльями, ринулся в гущу бомбардировщиков. За ним с двух сторон устремились одиннадцать «ишачков». Нападая сверху, они первым делом обрушились на стрелков-радистов, чтобы те не смогли создать огневого заслона. Потом, выйдя снизу, «ишачки» смешались с бомбардировщиками и стали пристраиваться к «Ю-88», выискивая мертвую зону и подходя под таким углом, чтобы удобней было бить по моторам, не опасаясь хвостовых пулеметов противника.

Аккуратные ряды бомбардировщиков, шедших волнами, смешались. Началась опасная толчея, в которой «мессершмитты», летевшие выше, не могли стрелять в юрких «ишачков», боясь попасть в своих.

Майору Чубанову, наблюдавшему за боем в бинокль с вышки КП, самолеты, взвившиеся над далекими сопками, напомнили стаю всполошившихся галок, мечущихся в вечернем небе. Он улавливал в наушники рычание моторов, стрекот пулеметов, визг и треск разрядов приемника.

Вот в самой гуще стаи словно сверкнула молния, озарив сопки багрово-зловещим светом.

««Юнкере» взорвался в воздухе», — понял Чубанов.

Самолеты, как по сигналу, шарахнулись в стороны и заметались. Послышались частые удары по земле, от которых заколыхалась вышка.

«Бомбы сбрасывают, не донесли», — обрадовался майор и, не выдержав, своим сочным басом принялся кричать в микрофон:

— Бейте… вытряхивайте душу! Не давайте прорываться с грузом…

Он так увлекся воздушной схваткой с третьим эшелоном, что не сразу уловил встревоженный, прерывистый голос Лобысевича.

— «Скала»… «Скала»! Я «Береза»! — взывал капитан. — Учтите — «восемьдесят седьмые» уходят к Тук-озеру. Здесь поджидают «стодесятые». Мы нарвались на засаду… Жду подмогу…

— Зачем их понесло к Тук-озеру, когда приказано оборонять аэродромы! — возмутился Чубанов. — Легкой добычи захотели. Кого я теперь им подкину?

Он связался с «МИГами», отбившими атаки «мессершмиттов», и направил два звена к Тук-озеру.

— «Береза», «Береза»! Я «Скала». К вам пошли быстрые. Отходите, прикрывайте новеньких… Как поняли? Перехожу на прием.

Но Лобысевич больше не откликался.

Двухмоторные «юнкерсы», побросав бомбы куда попало, стали отходить. Преследовать их Чубанов запретил. Его истребителям необходимо было как можно быстрей пополнить боезапас и горючее, чтобы во всеоружии встретить новые налеты.

Выслушав донесения о засыпанных воронках и погашенных пожарах, командир полка разрешил принимать истребителей на малый аэродром.

Летчики группы капитана Шворобея, сбившие шесть «юнкерсов» и одного «мессершмитта», к аэродрому возвращались выделывая такие дикие фигуры, что Чубанов, встревожась за целость самолетов, невольно закричал в микрофон:

— Что за ребячество! Столкнуться хотите? Прекратить индийские танцы! На посадку заходить по одному.

Видя с вышки догоравшие на земле машины противника, он не радовался, так как предчувствовал, что сегодня недосчитается многих своих.

И майор не ошибся. На аэродром не вернулись две «чайки», один «МИГ» и четыре «И-16». Из всей группы капитана Лобысевича уцелели только рыжеватый сержант Марголин и лейтенант Шубник.

Марголин был ошеломлен прошедшим боем, он долго не мог справиться с дыханием, ходил по краю аэродрома и, как рыба, широко открывал рот.

У сержанта стали допытываться: что же случилось? Как он потерял Лобысевича и товарищей? Марголин ничего толком не мог рассказать, так как не был еще натренирован к действиям в бою и, кроме мелькания машин, приметил лишь Тук-озеро.

— Не успевал вертеть головой, — признался он. — Мы пошли вдогон за «восемьдесят седьмым», а у Тук-озера начали крутиться. Я только об одном думал: как бы не столкнуться и не выпустить из виду Гераськина. Он был ведущим. Вдруг, чувствую, по фюзеляжу, ударило… совсем рядом желтый нос «мессера». Я — в правый вираж. Потом сорвался в штопор и ушел. Гераськина потерял и ориентиры все перепутал. Даже бухту свою проскочил. Аэродром нашел, когда бензину не больше литра оставалось…

Шубник, конечно, мог рассказать обо всем подробней, но почему-то уверял, что видел не больше Марголина, так как сам попал в «клещи» и не мог следить за другими. По его словам, в начале боя он прикрывал Лобысевича, но когда тот заметил у Тук-озера поджидавших «стодесятых», то якобы дал сигнал разъединиться и взять под защиту молодых, на которых первым делом и напали немецкие асы. Единственный самолет, сбитый у Тук-озера, он приписывал себе.

— В горячке боя не разобрал, — как бы винясь, говорил Шубник. — Думал, что бью по «мессершмитту», а, оказывается, подвернулся «лапотник».

Он мог выдумывать что хотел, так как знал: других свидетелей нет и не будет.

Командир полка, выслушав его с нахмуренным лицом, спросил у летчиков:

— Кто слетает к Тук-озеру? Надо поискать — не осталось ли живых.

На поиски товарищей готовы были лететь все. Чубанов выбрал Коваля, Шубника и Кочеванова.

— Хватит троих, — сказал он. — Получше приглядывайтесь к болотам. Может, кто сделал вынужденную посадку или на парашюте выбросился.

Условясь о порядке поиска и сигналах, летчики поднялись втроем в воздух.

Шубник на небольшой высоте полетел впереди, чтобы показать, над какими местами дралась группа Лобысевича, Кочеванов шел за ним метрах в ста слева, а Коваль справа.

Минут десять они летели, ничего не замечая ни на болотах, ни в лощинах.

Над голыми сопками Шубник вдруг почему-то метнулся в сторону и стал круто забирать влево.

Кочеванов огляделся: вокруг никакой опасности не было. В чем же дело? И в эту минуту он заметил у подножия сопки обломки самолета. Кирилл снизился и, делая полукруг, разглядел на одном из обломков черный крест. По всем признакам, внизу валялся пикирующий бомбардировщик «Ю-87».

«Почему от него шарахнулся Шубник? Ах, вот оно что — обломки оказались не там, где он сбил бомбардировщика, — догадался Кирилл. — Да, это не очень приятный факт».

Кочеванов просигналил Ковалю, чтобы тот приблизился.

Младший лейтенант сделал круг над сопкой, качнул головой и показал опущенный вниз большой палец. Это означало: «вижу сбитого».

Запомнив место, они полетели догонять далеко ушедшего Шубника.

У Тук-озера летчики с трудом, лишь по темным пятнам выгоревшей травы и кустарников, разыскали два покореженных и обугленных остова истребителей. Где же остальные?

Они покружили над камышами, над чахлыми ивами и кривыми березками, над сосновым подлеском у каменистых россыпей и не нашли никаких следов. И только позже, когда они повернули к дому, то километрах в двадцати от озера обнаружили на ржавом болоте почти целый самолет «И-16», ткнувшийся носом в желтовато-зеленую жижу. Одно крыло у него было обломано, в другом зияла дыра. Видимо, подбитый самолет сделал вынужденную посадку на «брюхо» и скапотировал.

Куда же делся летчик? Не ранен ли? Не лежит ли без сознания в кабине?

Кирилл снизился и прошел над изувеченным самолетом так низко, что чуть не задел его крылом. Кабина пилота оказалась пустой. На хвостовом оперении белела цифра «9».

«Девятка» — машина Лобысевича. Где же сам капитан?

Кирилл сделал малый круг. Никто не показывался, «В болоте не утонешь, — размышлял он. — Здесь нет топей». Лобысевич мог выпрыгнуть с парашютом. Ведь бывало так, что машина, планируя, садилась без летчика. Надо поискать, — не белеет ли где парашют?

Товарищи, словно поняв его, сделали по два больших круга над болотом и сопками, поросшими кустарниками по южному склону. Но ни одного живого существа не приметили. Дольше они не могли кружить — кончалось горючее. Надо было возвращаться.

На аэродроме Шубник первым соскочил с самолета, подбежал к Кочеванову и, глядя на него с тревогой, спросил:

— Кто из нас будет докладывать?

— Мне безразлично, — устало ответил Кирилл.

— Тогда я пойду, — услужливо предложил Шубник. — У тебя не возникло каких-нибудь мыслей… замечаний?

Ему очень хотелось узнать, о чем думает Кочеванов после поиска.

— Видишь ли, все мои замечания не в твою пользу. Для меня бесспорно, что «юнкерс» сбит до того, как вы добрались к Тук-озеру. И Лобысевича ты так же прикрывал, как меня во время охоты на «раму».

— Ты… ты прямо… фантазер! Все ищешь, в чем бы обвинить меня. Мстишь за мою принципиальность, за то, что я отвергаю лихачество. Я пожалуюсь комиссару.

— Слушай, ты, образцово-показательный! — остановил его Кирилл. — Будь хоть минуту человеком. Сегодня твои ученики погибли. Я бы на твоем месте не стал жаловаться, а пулю бы себе в лоб пустил.

— Ах, вот как! На самоубийство толкаешь? Ну, хорошо. Я об этом сегодня же в политотдел сообщу!

Угроза была детской. Кирилл презрительно покачал головой и сказал:

— Сообщай, но прежде подумай, как будешь выкручиваться, когда Лобысевич вернется. Он неприятный для тебя свидетель.

К самолетам приближались техники. Увидев их, Шубник вдруг оттолкнул Кирилла и стал выкрикивать:

— Подлец!.. Я не позволю!.. Не имеешь права!..

При этом он пытался выхватить из кобуры пистолет.

Подбежавшие техники отняли у Шубника пистолет и стали урезонивать.

— Ну что вы… опомнитесь… Свои ведь! Комиссар узнает — обоим хвосты накрутит. Кончайте.

А Шубник словно взбесился: он отталкивал техников и рвался в драку. Ему необходимо было создать впечатление, что они с Кочевановым крупно поссорились, тогда все доводы Кирилла станут сомнительными. Можно будет брезгливо сказать: «Мы с ним повздорили, вот он по злобе и выдумывает. Мелкий, мстительный человек».

Выходка Шубника действительно поставила Кочеванова в ложное положение. Теперь кто поверит в его объективность? Многие видели, как они чуть не подрались у самолетов.

Об этом происшествии батальонный комиссар узнал перед ужином. Он немедля вызвал к себе Кочеванова и, когда тот появился, не без осуждения спросил:

— Что же ты, герой, натворил? Я ведь на тебя рассчитывал.

Кочеванов молчал.

По его лицу было видно, как он утомился за день. От усталости покраснели веки, погасли живые искорки в глазах. Перед комиссаром стоял немало переживший человек, который ежедневно встречался со смертью лицом к лицу. Такого действительно неловко было «воспитывать», как школьника.

Пригласив сесть, Виткалов изменил тон, заговорил с Кочевановым по-дружески:

— Ты ведь бывший работник райкома комсомола, я вправе ждать от тебя помощи. А ты черт-те что позволяешь себе! Полез в драку. И где?.. На действующем военном аэродроме… после гибели командира! Ни в какие ворота не лезет!

— Вас неточно информировали: драки не было, — возразил Кочеванов. — Ее пытался разыграть образцово-показательный Шубник, но его вовремя удержали. Мы не ссорились. Дело гораздо серьезней. Хотите знать правду?

— Для этого я тебя и вызвал.

Кирилл стал рассказывать о своих догадках, связанных с гибелью сержантов и капитана Лобысевича. Виткалов был убежден, что лейтенант не кривя душой делится с ним своими невеселыми мыслями, но ему не хотелось подозревать отличника в преднамеренной подлости. «Видно, неприязнь толкает Кочеванова искать в Шубнике только плохое, — думал он. — Ей нельзя довериться. Неприязнь — плохой судья».

— Скажи честно, — перебил он Кирилла, — если бы тебе в лицо сказали этакое, ты не кинулся бы с кулаками?

— Кинулся бы.

— То-то, друг! Прежде чем обвинять, подумай: «А есть ли у меня веские доказательства?» Интуиция и догадки приводят к ошибкам. О вашей схватке на аэродроме уже известно и командиру полка. Взыскания не избежать.

— Видите ли, меня ежедневно поджидает такое взыскание, против которого все остальные — ничто. Я не боюсь их. Это была не драка, уверяю вас.

— Верю и постараюсь уладить, — пообещал Виткалов. — Ступай ужинай, а я еще поговорю с Шубником. Думаю, он не из тех людей, которых следует презирать.

Но с Шубником откровенного разговора не получилось. Он держался настороженно, словно сидел перед следователем.

— Кочеванов озлоблен. Он мне завидует, — коротко отвечал лейтенант.

— Чему? Вы больше, чем он, сбили самолетов?

— Нет, завидует моей репутации.

— Репутация истребителя — сбитые самолеты противника. Не так ли?

— Этого недостаточно. Есть еще политико-моральные факторы. Кочеванов с Ширвисом ведут себя возмутительно, а тех, кто им не подражает, зовут трусами. У меня никогда не было взысканий — одни благодарности…

«Кого он мне напоминает? — слушая Шубника, напрягал мозг батальонный комиссар. — Видимо, Шурика Смирновского… гладенького, смазливого, всегда причесанного мальчика из седьмого «В», испорченного чрезмерным воспитанием. Да, да, как ни странно».

Виткалов с недоверием относился к идеалу некоторых воспитателей — приятным мальчикам и девочкам, казалось не требующим педагогических забот. Его больше привлекали задиры, непоседы и даже лентяи. Из этих неуравновешенных ребят после больших усилий можно было вылепить порядочных людей, а из прилизанных шуриков, привыкших ходить в отличниках, чаще всего получались черствые негодяи. Они заботили директора больше, чем сорванцы.

Выделенные из массы шурики смирновские, которым говорили: «умница… исключительный ребенок», — и от которых требовали учиться только на «отлично», сами начинали воображать, что они исключительные личности, что звание «отличник» присвоено им пожизненно, И если вдруг преподаватель выставлял им плохую отметку или посредственную — одни шурики проливали слезы, а другие, обнаглев, бежали жаловаться, добиваясь отмены справедливой оценки. И часто взрослые папы, мамы, воспитатели и даже представители районо пасовали перед ними, начинали уговаривать преподавателя: «Нельзя такому ученику портить средний балл! Кто же тогда будет отличником? Надо подумать и о репутации класса, школы». А маленький наглец, добившись своего, с чувством превосходства поглядывал на справедливого преподавателя и был уверен, что все, кто не заботится о его хороших отметках, будут посрамлены.

Шубник тоже твердит о незапятнанной репутации: «Кочеванов и Ширвис ведь на дурном счету, как можно им верить?» Этот смазливый лейтенант, видимо, привык ходить в отличниках и хотел бы на войне получать ордена и повышения только потому, что нельзя же без них обходиться образцово-показательному летчику. Но способен ли такой на подлость в бою? Не заблуждаются ли его товарищи?

У храброго Кочеванова и отчаянного Ширвиса еще не выветрилось мальчишество, а этот умеет себя держать. Он приятен. Так кто из них Лучше? Кого бы ты, батальонный комиссар, показал, если бы вдруг нагрянула инспекция, проверяющая политико-моральное состояние? Шубника, конечно! С его внешностью, опрятным видом, умением отвечать бойко и правильно создалось бы впечатление об отличной выучке, и все прошло бы гладко. А с кем бы ты, Виткалов, отправился в тыл к противнику на разведку? Не раздумывая, конечно, взял бы Кочеванова или Ширвиса, потому что знаешь: в беде они не покинут товарища и будут драться за него с остервенением, не щадя себя.

Что же на войне делать с шубниками? Надо искать подход к ним.

— …Кочеванов по злобе наговаривал, — продолжал твердить Шубник. — Все знают: я больше их уважал и любил Лобысевича. Тот не зря меня выделял и сделал командиром первого звена. Если бы я видел, что он в трудном положении, — обязательно прикрыл бы.

— Я вам верю, — успокоил его Виткалов. — Только не считайте себя самым порядочным и непогрешимым. Покажите на деле, как умеют драться отличники. Это лучший ответ сплетникам, они все будут посрамлены.

— Есть, товарищ батальонный комиссар!

Глава одиннадцатая

Капитана Лобысевича нашли на четвертый день. Даже тяжело раненный, он остался верен себе: беспокоясь за целость машины, сумел произвести нелегкую вынужденную посадку на болото. Вывалясь из кабины, Лобысевич, волоча за собой парашютный ранец, дополз до сухого места, и там, уткнувшись лицом в сухой мох, умер.

Его похоронили со всеми почестями: говорили речи, дали три залпа из винтовок в воздух. Особенно горевали его старые сослуживцы — инженеры и интенданты.

— Жалко Никанора Васильевича, — говорили они. — Настоящим хозяином был. При нем наш брат мог не беспокоиться.

Командиром эскадрильи стал капитан Шворобей. Это воодушевило молодежь. Война испытывала людей на духовную прочность. Новый комэск выдержал экзамен: со всеми он был ровен, никогда не срывался на крик, был справедливым, а главное — никто его не видел унывающим. Капитан даже в трудные дни сохранял чувство юмора. Веселая шутка стала его верной спутницей.

Капитан Шворобей был невысоким, сухощавым крепышом с легкой походкой и удивительной точностью движений: садился в самолет в два приема и управлял машиной твердой, уверенной рукой. Ведомые всегда понимали его.

В заместители себе новый комэск взял лейтенанта Кочеванова. Это вызвало недовольство Шубника и шутливое огорчение Ширвиса:

— Теперь тебя понесло в большое начальство. Оторвешься и зазнаешься.

— Боюсь, что в этом ты больше преуспеешь: за последнее время я стал замечать в тебе зачатки мудрости больших военачальников. Выдержки, жаль, не хватает.

— Ну вот, стоило чуть выдвинуться, и он уже о выдержке заговорил. Все ясно, товарищ Кочеванов, вопросов больше нет.

Шубник, как бы идя на примирение, при всех подошел поздравить Кирилла и с вызовом сказал:

— Надеюсь, новое выдвижение сделает, тебя справедливым. Наша ссора не отразится на служебных отношениях?

— С тем условием, что так называемая «ссора» не будет для тебя прикрытием, — ответил Кочеванов.

— Во-во, я предвижу: мне придется подавать рапорт о переводе в другую эскадрилью.

Кирилл не стал разубеждать его и лишь заметил:

— Вряд ли это будет выходом. Не проще ли изменить свое поведение в бою и не думать, что у других шкура дешевле.

Поредевшую группу Шубника требовалось пополнить, но никто добровольно не хотел идти к нему. Молодые летчики не желали летать с лейтенантом, который непонятным образом выходил из боев без царапины. Все, кого намечали перевести к Шубнику, были встревожены. С таким настроением молодых пилотов нельзя было пускать в воздух. Новому комэску пришлось на время взять Шубника на штабную работу, а Хрусталева и Коваля назначить командирами звеньев.

* * *

Эскадрилья была разделена на три части. В горячие дни воздушную вахту над фронтовой полосой несли по очереди пятью-шестью машинами. Патрулирующими группами командовали Шворобей, Кочеванов и Ширвис.

«Юнкерсы» прилетали бомбить эшелонами. К фронту вражеские самолеты приближались плотным строем, наползая как туча. Их видно было издалека.

Зная, как важно заставить противников сбросить бомбы преждевременно или бесприцельно, истребители избрали отчаянную тактику: сколько бы бомбардировщиков ни появлялось, они нападали на них, стараясь делать это сверху, вывалившись неожиданно из облаков. Такая тактика обычно приводила гитлеровцев в смятение. Пилоты бомбардировщиков, не имея возможности установить, сколько истребителей на них нападает, спешили избавиться от взрывчатого груза и уйти из опасной зоны.

Однажды утром, когда капитан Шворобей патрулировал на своем участке фронта, под березой зазвонил телефон: требовалась срочная помощь истребителей на левом фланге.

Кочеванов, выстрелив ракетой из сигнального пистолета, побежал к своему «ишачку». Там его уже дожидался с расправленными лямками парашютного ранца Сережа Большой. На ходу накинув парашют, он помог застегнуть лямки, а оружейник тем временем запустил мотор.

Кирилл, как всегда, взлетел, первым, набрал высоту и, выждав, когда ведомые плотней пристроятся к нему, — растянутого строя он не любил, — повел их на запад.

Подходя к фронту, он в просветах меж облаками заметил, что над окопами кружится не менее полусотни гитлеровских самолетов. Пикирующие бомбардировщики, прикрываемые «мессершмиттами», выходили из «карусели» и строились звеньями. Они не спеша развертывались, чтобы начать бомбежку и штурмовку пехотных частей, зарывшихся в землю.

«Соотношение сил препаршивое: один к девяти, — прикинул Кочеванов. — В открытую драться нельзя. Надо хоть не дать прицельно бомбить».

Чтобы гитлеровцы не заметили, сколько появилось советских истребителей, он повел товарищей со стороны слепящего солнца.

Наметив себе цели, кочевановцы на предельной скорости обстреляли «юнкерсов» и скрылись. Затем они появились с запада и, напав на развертывавшиеся звенья бомбардировщиков, вновь исчезли, чтобы неожиданно вывалиться из облаков в другом месте.

После третьей атаки кто-то из гитлеровских стрелков-радистов открытым текстом сообщил, что бомбардировщики окружены русскими истребителями, и попросил помощи.

«Мессершмитты», ринувшиеся на поиски то появлявшихся, то исчезавших «И-16», метались в вышине, а летчики «юнкерсов», полагая, что остались без защиты, стали перестраиваться. В этой толчее Кочеванову удалось близко подойти к «Ю-87» и снизу обстрелять его из пушки.

Гитлеровский пилот, стремясь оторваться от «ишачка», начал бросать машину из стороны в сторону. Он то и дело оглядывался. Кирилл видел его бледное лицо и не отставал. Держась под таким углом, чтобы пули стрелка не доставали его, а проносились выше, он стрелял из пулеметов до тех пор, пока преследуемый самолет не окутался дымом и не перевернулся вверх колесами.

Оглянувшись, Кочеванов увидел, как, оставляя черную полосу дыма, падал еще один кем-то сбитый бомбардировщик.

Увлечение «юнкерсом» привело Кирилла к двойной ошибке: он слишком оторвался от товарищей и не заметил атаковавших «мессершмиттов». «Стодесятые» сильным огнем отсекли от него ведомых и в шесть машин принялись охотиться за ним.

Не давая зайти себе в хвост, Кочеванов лавировал среди вражеских машин, выискивая, куда бы ему юркнуть на прорыв и соединиться со своими. Но никакой лазейки не было; вскоре он попал в такое плотное кольцо, что потерял всякую надежду вырваться.

Вражеские машины мелькали со всех сторон. Трудно стало лавировать. Кочеванов ринулся вверх, надеясь укрыться в облаках.

На какое-то мгновение ему удалось оторваться от преследователей. Он стал ворочать головой, приглядываться, где же дерутся его подопечные. И вновь заметил вытянутые тела «стодесятых». Они, словно конвоиры, с трех сторон ползли вверх, обгоняя его. Круг суживался…

Кочеванов изменил направление: ринулся вниз, в сторону. А здесь к нему привязались два других «мессершмитта». Перед глазами пронеслись цепочки трассирующих пуль. Кирилл рванул ручку на себя. «Ишачок» задрожал и чуть не сорвался в штопор. И в этот миг Кирилл почувствовал, как по бронированной спинке сиденья застучали пули. Он обернулся: его нагонял «сто-десятый». Рой светляков ушел в правую плоскость. Из нее у самого фюзеляжа, словно из паяльной лампы, вдруг вырвался клок острого пламени.

«Подожгли! Немедля сбить огонь!»

Кирилл стал бросать самолет влево, вправо, но пламя не гасло. Оно вытянулось и уже развевалось, как флаг.

«Ишачок» дрогнул. В него, видно, угодил теперь снаряд, потому что он перестал слушаться.

«Прыгай, а то будет поздно!» — пронеслось в голове.

Прежде чем прыгнуть, Кочеванов по радио связался с КП:

— «Скала»… «Скала»… я «Второй». Подожгли правую плоскость. Управление не действует. Покидаю семерку. Наших меньше… помогите молодым выйти из боя.

Выбросившись из кабины, Кочеванов не раскрыл парашюта. «Не смей, расстреляют в воздухе. Не смей!» — приказывал он руке, готовой выдернуть кольцо.

Сжав кулаки, лейтенант заставил себя раскинуть руки в стороны. Летя вниз лицом в свистящем упругом воздухе, он попытался разглядеть мчавшуюся на него землю с коричневыми сопками, с голубыми лужицами озер, с мелколесьем, окутанным дымом…

Места были незнакомые. Кирилл раскрыл парашют, когда до земли осталось не более двухсот метров. Вырвавшийся из ранца шелк с треском распахнулся и так встряхнул летчика, что с обеих ног слетели унты.

Стало необыкновенно тихо. Ветер гнал шелковый купол к озеру, тусклому от ряби, как запотевшее зеркало.

«До суши не дотянуть», — понял Кирилл и торопливо начал освобождаться от парашютных лямок.

Справа послышался нараставший рев моторов. Из-за сопки появился «стодесятый». Он мчался прямо на него. Кирилл отпустил лямки и «солдатиком» полетел в воду. Он не видел, как пронесшийся над озером самолет огнем обдал шелковый купол парашюта.

Холодная вода обожгла разгоряченное тело летчика. Уши наполнились звоном, грудь сдавило… Наконец ноги коснулись мягкого грунта., Кирилл бурно заработал руками, чтобы скорей всплыть на поверхность и хоть немного глотнуть воздуху…

* * *

Ширвис со своей пятеркой летел на смену капитану Шворобею. Уже в воздухе он получил приказание: немедля повернуть и идти на выручку к Кочеванову. Ян забеспокоился: «Что там с ним? Кирилл попусту взывать о помощи не будет. Значит, беда».

Ширвис круто забрал влево и, прибавив газу, повел группу на предельной скорости к месту боя.

Советские истребители издали увидели беспорядочно падавший горящий, самолет. Но никому из них в голову не пришло, что это «ишачок» Кочеванова.

Заметив над озером раскрывшийся парашют, Ширвис стал вглядываться: кто под куполом — немец или русский? Но разве на таком расстоянии толком рассмотришь черную маленькую фигурку? Только когда появился «стодесятый» и поджег парашют, стало ясно, что там был русский.

«Ах ты гадина! — обозлился Ян. — За подлость — шкурой расплачивайся!»

Он кинулся на «мессершмитт», пытавшийся «свечой» набрать высоту, и с ходу дал залп в его ядовито-желтое брюхо…

«Стодесятый» словно замер в воздухе, затем хвостом заскользил вниз. Несколько раз перевернувшись, подбитый самолет рухнул на скалистую сопку и разлетелся на куски.

Нагнав товарищей, Ширвис устремился к кружившимся истребителям.

Бой шел на небольшой высоте. Четыре «ишачка» носились по малому кругу и, прикрывая хвосты друг другу, старались подальше уйти на свою территорию, а одиннадцать «мессершмиттов» не пропускали их, пытались прижать к земле. Немцы, видимо, выжидали, когда у советских истребителей иссякнет горючее и они волей-неволей вынуждены будут поодиночке вырываться из круга. Тогда их не трудно будет настигнуть и уничтожить.

Не видя в малом круге знакомой машины Кочеванова, Ян вдруг почувствовал, как губы у него пересохли, горло стянуло, будто от ожога, и откуда-то изнутри поднялось удушье. Он как бы вновь увидел белую вспышку раскрывшегося над озером парашюта и понял: такой затяжной прыжок мог совершить только Кирилл. Это его самолет сгорел в воздухе. А эти гады еще кружат. Их никто не наказал!

Злоба охватила Яна. В глазах потемнело. И в этой тревожной мгле он вдруг увидел бледное, но спокойное лицо друга. Оно словно вопрошало: «Что ты намерен предпринять? Соберись. Не теряй головы». Да, Кирилл прав, злость плохой помощник. Спокойней, Ян!

Группа Ширвиса находилась гораздо выше гитлеровцев. Выгодным положением следовало воспользоваться. Ян просигналил своим ведомым, чтобы они, как при атаке на бомбардировщиков, выбрали себе противников и напали сверху.

Поймав в прицел одного из «мессершмиттов», Ян ринулся в стремительное пике и, нажав на обе гашетки, обрушил на двухмоторный истребитель всю мощь огня.

Сбив одного, Ширвис снизу обстрелял другого и погнался за третьим. Он неистовствовал, бросаясь в самые опасные места.

Думая только о мести, Ян утерял власть над собой, он готов был винтом собственного самолета рубить и крушить вражеские машины.

Кто-то из немцев по радио оповестил:

— Осторожней! Один из русских взбесился, он ищет столкновений.

И вдруг гитлеровские самолеты исчезли, словно растаяли в воздухе. Ширвис хотел кинуться в преследование, но одумался: «Перестань. Ты же командир, черт подери! Думай о других. Кирилла уже не вернешь».

Сердце у него колотилось, дышать было трудно. Пот заливал глаза. Ян сделал два круга над озерами, надеясь увидеть живого, машущего руками Кирилла, но глаза натыкались на обломки сбитых либо догоравших на земле самолетов. В буро-коричневом мелколесье, тронутом осенью, тягучей кисеей стлался чад войны.

Вернувшись на аэродром, Ян ничего не сказал подлежавшему к самолету Сереже Большому. Хмурый, он выбрался из кабины, прошел к дальней кромке летного поля и там стал ходить вперед и назад. Ходил он долго. Батальонный комиссар забеспокоился.

— Может, подослать к нему кого? — спросил он у Чубанова. — Сколько можно так ходить?

Майор тоже был сумрачен. Он любил лейтенанта Кочеванова и понимал Ширвиса.

— Не надо его трогать, — сказал Чубанов. — Иногда все сочувствующие и уговаривающие только раздражают. Ему лучше побыть одному.

Глава двенадцатая

Вынырнув, Кочеванов отдышался и поплыл к близкому берегу, поросшему камышами и кустарниками.

Намокшая одежда мешала, тянула вниз… Выбиваясь из сил, погружая лицо в воду, Кирилл медленно продвигался вперед.

Когда до камышей осталось не более десяти метров, Кочеванов вдруг увидел в кустах гитлеровца. Тот, размахивая пистолетом, что-то кричал ему. Поворачивать назад было поздно, да и не хватило бы сил переплыть на другой берег. Кирилл сделал вид, что не слышит и не замечает стоявшего на берегу, несколько изменил направление и достиг камышей. Там, коснувшись грунта руками, он поднялся, тяжело волоча ноги, выбрался на пологий берег и свалился у большого валуна.

Наступило какое-то странное забытье: Кирилл слышал, как, грохоча и завывая, носились вверху самолеты, и в то же время не мог распоряжаться собой. У него не было сил поднять голову, пошевелить рукой.

Сознание, кроме шума воздушного боя, воспринимало еще какой-то ноющий звук, вызывавший щемящее чувство наступившей беды.

«В плен живым не дамся, — думал Кирилл. — Но как дотянусь до пистолета? Пальцы совсем не слушаются».

Немец, словно проникнув в его мысли, грузно сел на ноги Кириллу, двумя рывками загнул его отяжелевшие руки за спину и начал связывать чем-то жестким.

«Надо сбросить фрица!» Кирилл попробовал подняться на колени, но от удара по голове ткнулся лицом в песок… земля под ним заколыхалась и поплыла во мглу…

Кочеванова пробудил горячий вихрь, дохнувший в лицо. Первые секунды Кирилл не понимал: что случилось? Почему он лежит здесь? Но, увидев рядом настороженное и вытянутое лицо немца, прижимавшегося к валуну, мгновенно все вспомнил.

«Наверное, наш самолет пролетел, — догадался он. — Как же дать знать о себе? Сверху нас обоих не видно, мы скрыты тенью валуна».

Он попытался выкатиться на открытое место, но немец задержал его и погрозил пальцем.

Некоторое время они оба вслушивались в гудение удалявшихся самолетов. Когда шум моторов стих, гитлеровец вытащил из кармана немецко-русский разговорник, хмуря лоб, принялся листать его. Глаза у него были водянисто-голубые, ресницы светлые, а кожа на лице и шее — розово-белая, какая бывает у рыжих. Найдя нужные фразы, он сказал:

— Сдавайтесь… плен… прекращайт сопротивление.

Кирилл почувствовал холод мокрой одежды. Его трясло, болела голова.

— Развяжи руки, — сказал он. — Мне нужно высушить одежду.

Немец его не понимал. Он листал книжицу и не находил похожих по звучанию фраз.

— Хенде либерте, — соединив немецкое слово с французским, пытался объяснить Кирилл. — Фрост, — добавил он, вспомнив, что так на уроках немецкого языка звучало слово «стужа». — Я промок. — При этом он показал, как у него дрожит от холода челюсть.

Немец, видимо, понял его, потому что вытащил плоскую флягу, обшитую шинельным сукном, и дал из нее глотнуть.

Это был почти неразведенный спирт. От него перехватило дыхание, и тут же приятная теплота разлилась по всему телу, унимая дрожь.

Кирилл повернулся к гитлеровцу спиной, чтобы тот до конца выполнил его просьбу. Но гитлеровец замотал головой, — нейн, только глупец это сделает. Зачем ему рисковать головой? Они же враги. Он готов еще дать глоток спирту. И пора уходить отсюда.

Немец вытащил из планшета карту и карандашом показал, что ему нужно попасть в расположение своих войск. Он был уверен, что русский летчик хорошо знает местность и будет у него проводником.

Кирилл еще раз повернулся спиной и повторил:

— Хенде либерте!

Немец вытащил пистолет и, ткнув им в спину Кочеванова, сердито скомандовал:

— Лос… Лос![4]

Кирилл не подчинялся. Он уселся на землю и показал свои ноги, с которых сползли мокрые носки. Это гитлеровца озадачило. Без обуви русский, конечно, не выведет его из дикой тундры. Как же быть?

— О! — воскликнул немец после некоторого раздумья и жестами показал, что сейчас все будет устроено.

Связав поясным ремнем ноги Кирилла, он что-то буркнул и ушел вдоль озера.

Кирилл мучительно думал: «Если не поведу его — пристрелит. Зачем немцу обуза? Лучше сделать вид, что подчиняюсь, и уловить момент, когда можно будет пристукнуть или разоружить. У него, видно, и мой «ТТ». Что у меня с головой: рана, ушиб? Если рана — плохо дело. Надо обязательно обсохнуть. Куда он пошел? Нет ли там другого фрица? С двумя трудней будет справиться…»

Вдали послышался выстрел, за ним — другой. Минут через пятнадцать гитлеровец вернулся. В одной руке у него был ранец с аварийным пайком, в другой — пара поношенных сапог, похожих на бурки: головка кожаная, голенища войлочные.

Сев перед Кириллом на корточки, он развязал ремень на его ногах, брезгливо сдернул со ступней мокрые, выпачканные в тине носки и начал натягивать на правую ногу пленного сапог. Сапог не лез, нога застревала в голенище.

— Ноги сырые, разбухли, — сказал Кирилл. — Нужно портянки.

Немец не понимал его. Приложив подошву сапога к ступне Кирилла, он убедился, что обувь подходит, она даже больше нужного размера, но все его попытки натянуть сапоги на разбухшие ноги пленного ни к чему не привели.

Вспотев от усилий, гитлеровец в досаде уселся рядом и закурил. Он раздумывал, как быть дальше. Кирилл подсказал ему:

— Хенде либерте.

Гитлеровец вскинул настороженно глаза: «Не хитришь ли ты, русский?»

Все же иного выхода у него не было, — руки следовало развязать, иначе проводник свалится на полпути. Как тогда выберешься из этой глуши? Решившись, гитлеровец вновь вытащил пистолет и жестами дал понять: если пленник позволит себе хоть одно лишнее движение — получит в лоб пулю.

— Тотен… убиваль, — пояснил он.

— Не грозись, — ответил Кирилл, — знаю, чего от тебя ждать. Будь спокоен. Битте.

Видя, что пленник выражает покорность, немец повернул его к себе спиной и долго возился с путами, уже впившимися в распухшие руки. Наконец, он отскочил в сторону и предупреждающе поднял пистолет.

Кирилл почувствовал, как свалились путы, но руки у него оставались согнутыми, сами они не разгибались. Нужно было сильно встряхнуться, только после этого кисти опустились и пальцы коснулись земли. Они так онемели, что почти ничего не ощущали.

Кирилл с трудом уложил левую руку на колено и ладонью правой начал растирать синеватые скрюченные пальцы. Немец, продолжая стоять в стороне, настороженно наблюдал за ним.

Пальцы постепенно выпрямлялись, и вскоре Кирилл ощутил покалывание. Он потрогал голову, нащупал шишку. «Видно, рукояткой пистолета ударил, — подумал он. — А фриц не из храбрых, и лицо безвольное. Попробую выжать воду. Что он мне сделает? Ему нужен спутник».

Немец, видя, что русский начал раздеваться, замахал руками, но тот не слушал его и упрямо продолжал свое дело: сбросив с себя все, начал выжимать воду из майки, йотом из трусов, гимнастерки, брюк, меховой безрукавки…

Развесив одежду на кустах, Кирилл собрал засохшие стебли камыша, валявшиеся сучки, обломки полусгнивших коряг и жестом показал немцу, что ему нужны спички. Это вдруг взбесило гитлеровца. Решив, что русский дымом костра хочет привлечь внимание своей авиации, он ногами посбрасывал с кустов одежду и, злобно оскалясь, велел одеваться.

«Больше испытывать терпение фрица нельзя, еще сдуру выстрелит», — рассудил Кирилл.

Он надел влажную, похолодевшую на ветру одежду, с трудом натянул на ноги сапоги и сказал:

— Марш… пошли.

Немец, приказав надеть ранец, пропустил пленного вперед и зашагал сзади, держа пистолет в руке.

Они прошли вдоль озера и вскоре остановились у ручья, впадавшего в него. Здесь от намытого песка образовалась ровная площадка, поросшая мелким кустарником. Метрах в тридцати виднелся поломанный немецкий самолет. Он лежал с задранным хвостом, уткнувшись винтом в грязь.

«Скапотировал… вынужденная посадка, — определил Кирилл. — Это, конечно, один из тех, что мы подбили».

Когда они подошли к месту аварии, Кирилл заметил лежавшего на земле летчика с разбитым лицом. Он был без реглана и разут.

«Вот чьи сапоги на мне, — понял Кирилл. — Летчик, наверное, был тяжело ранен, его двумя выстрелами прикончил этот рыжий. Значит, я попал в руки довольно подлой скотины. Он и меня пристукнул бы, но ему, видно, хочется прослыть героем: привести на свой аэродром пленного офицера».

Гитлеровец, усадив Кирилла на замшелый камень, велел поднять руки на голову и, пригрозив пистолетом, пошел к самолету. Он почти ежесекундно оглядывался, проверяя, не изменил ли пленник положение. Кирилл не шевелился. С равнодушным видом следил он за гитлеровцем и обдумывал, как ему обезвредить этого осторожного ефрейтора.

Гитлеровец вытащил из самолета ранцы с парашютами и два спальных мешка. Вытряхнув из ранцев шелковые полотнища, он стал обрезать стропы.

«На ночь будет укладывать меня в спальный мешок и связывать стропами, — догадался Кирилл. — Хитрый фриц, все предусмотрел».

Запихав спальные мешки в освободившиеся ранцы, гитлеровец подтащил их к Кочеванову и, засунув пистолет за поясной ремень, стал прилаживать ношу так, чтобы один тюк был спереди, а другой на спине пленного.

«Вот подходящий момент для нападения, — решил Кирилл. — Но хватит ли силы уложить с первого удара? Малейшая неточность — смерть. Надо собраться и вложить в удар всю силу».

Как бы желая помочь, Кочеванов поднялся и повернулся так, что гитлеровец очутился за спиной Кирилла. Надумав снять ранец, мешавший тюку, немец переместился влево и начал возиться с лямкой.

Напружинив мышцы и вкладывая в поворот всю тяжесть тела, Кирилл ударил кулаком в подбородок гитлеровца. У рыжего подкосились ноги. Но, упав на колени, он схватился за пистолет…

Вторым ударом снизу вверх Кирилл опрокинул гитлеровца на спину, ногой вышиб из его руки пистолет и, освободившись от тюков, навалился на рыжего…

Противник оказался жилистым и сильным. Он вертелся, вырывался, норовил вцепиться зубами… Кирилл измучился с ним. Наконец ему удалось заломить руки гитлеровца за спину и связать стропами.

Глотнув из фляги спирту, Кочеванов оглядел саднившие руки. На правой кисти была содрана кожа, посинел и распух большой палец.

Кирилл разодрал на куски шелковое полотнище парашюта. Узкой полоской забинтовал себе руки, а из двух широких сделал портянки.

Переобувшись, он нагрузил на гитлеровца спальные мешки, взял себе ранец с консервами и скомандовал:

— Вперед… Лос!

Гитлеровец, видимо, не оправился от шока: он шагал покачиваясь и спотыкаясь о кочки. А Кирилл не радовался победе. На душе было скверно. «Неужели придется пристрелить фрица? — думал он. — До аэродрома не менее сотни километров, неделю плестись будем. Ночью глаз не сомкнешь — придушит этот рыжий. Да и кормиться двоим надо».

Идти было тяжело, под ногами чавкало. Кочеванову очень хотелось пить. Увидев рдеющее поле брусничника с раскидистыми кустиками голубики, он свернул на него.

Голубика уже перезрела. Стоило дотронуться до кустика, как крупные синие ягоды сыпались дождем. Их кислый сок приятно холодил рот.

Гитлеровца тоже мучила жажда. Стряхнув с себя ношу, он опустился на колени и, ползая по земле, губами стал жадно срывать бруснику.

Заметив оставленную на обсосанном гитлеровцем брусничнике пузырчатую слюну, Кирилл с негодованием подумал: «Такие свиньи все изгадят. Пристрелю! — Но тут же возразил самому себе — А он бы довел тебя до своих. У него больше выдержки, упорства и… нет, только не смелости, скорей — нахальства. Да, да, наглого, фашистского!»

Кирилл пинком ноги поднял гитлеровца, взвалил на него ношу и тут же принял решение:

«Ладно, черт с ним, доведу. Буду загонять в спальный мешок и связывать. А еду нетрудно раздобыть. В тундре сейчас прорва леммингов. Песцы и лисы. Есть грибы, ягоды… Не помрем».

Толкнув рыжего в спину, он погнал его дальше.

На тундру наползала синева ночи. Под ноги то и дело попадались, пестрые, крошечные, как мыши, лемминги и с писком убегали. Где-то невдалеке тявкнула лиса, вышедшая на охоту, а справа вдруг шумно поднялась белая полярная сова и с противным криком низко полетела над землей.

Пленник остановился, — его пугали голоса тундры. Обернувшись, он о чем-то начал просить, но Кочеванов не стал его слушать и, в сердцах толкнув в плечо, прикрикнул:

— Иди, гитлеровское отродье! Не бойся, не сожрут. Они вонючих не трогают.

А про себя с тоской подумал: «Ох, и намучаешься же ты, Кирюшка, с этой сволочью. Зря ты его не прикончил».

Глава тринадцатая

Ширвис не ужинал. Он ушел за сопку и бродил там всю ночь.

Утром Ян явился к комэску в сапогах, измазанных грязью, потемневший, обросший рыжеватой щетиной, и потребовал, чтобы ему разрешили лететь на поиски Кочеванова.

— Сначала приведите себя в человеческий вид, — сказал капитан Шворобей.

В воспаленных глазах Ширвиса загорелись недобрые огни, кулаки сжались. Ему хотелось ответить грубо и зло, но он сдержался, сквозь стиснутые зубы произнес одно лишь слово «есть», повернулся и вышел.

Через полчаса Ширвис снова появился на КП эскадрильи — в начищенных до блеска сапогах, побритым, со свежим подворотничком. Навытяжку остановясь у порога, он ждал ответа.

Капитан Шворобей за это время успел переговорить по телефону с командиром полка. Тот готов был поддержать любую инициативу, только бы найти Кочеванова.

— Говорят, Ширвис очень тоскует. Не натворил бы глупостей, — сказал Чубанов. — Дайте ему хорошего сопровождающего.

— Будет исполнено, — ответил Шворобей.

Одобрительно оглядев подтянутого Ширвиса, капитан приказал:

— Полетите с Хрусталевым. И только на поиск, Ясно?

— Ясно, — ответил Ширвис.

Два «ишачка» одновременно поднялись в воздух и скрылись за сопками.

Вернулись они через час. Сережа Большой и Сережа Маленький, еще издали увидев «ишачков», поняли, что поиск ничего не дал. Но на всякий случай они бегом устремились к приземлившимся пилотам.

Когда много возишься с машинами, то привыкаешь к ним, как к живым существам. Вернувшиеся «ишачки» были похожи на загнанных животных. Перегретые моторы, потрескивая, казалось, стонали. Горячее масло, словно кровь, брызгало на траву.

Хрусталев устало сбросил на землю шлем и реглан. Волосы его слиплись на лбу, гимнастерка была мокрой на спине. Вытерев рукавом лицо и ни слова не сказав, он пошел на КП, а Ширвис, уткнувшись в траву, остался лежать у самолета.

«Плачет», — решил Сережа Большой. Он тоже не спал всю ночь и сейчас едва держался на ногах. Присев на корточки, механик слегка тронул Ширвиса за плечо и спросил:

— Нашли?.. Ян Эдуардович!

Ян поднял голову и, как бы ничего не понимая, некоторое время смотрел на технаря с недоумением, потом вдруг лицо его исказилось и он закричал:

— Вы что ко мне пристаете? Воевать надо, а не болтать. Сейчас же осмотреть и заправить машину! Даю пятнадцать минут.

— А вы на меня не кричите, я вам не подчиненный, — обиделся Сережа Большой. — Тоже товарищи, прикрыть не могли.

— Кто не прикрыл? Ты соображаешь, о чем говоришь?

Сережа Маленький поспешил их примирить.

— Умолкни, — сказал он другу. — Видишь, человек не в себе.

— Я, может быть, тоже не в себе. Что я такого сказал? Только поинтересовался…

Ян, оставив заспоривших механиков, подошел к березе и, зачерпнув из бочки полный ковш воды, стал жадно пить.

Хрусталев тем временем доложил начальству, что Ширвиса больше нельзя выпускать в воздух:

— На рожон лезет. Готов каждого фрица бить. Кочеванова мы искали вокруг озера. Потом Ширвис кинулся за линию фронта. Я, конечно, следом. Не бросишь же его! Он спикировал сперва на зенитную батарею и солдат разогнал, а потом панику на аэродроме-подскоке устроил: по самолетам из пушки и пулеметов чесанул. Пришлось и мне ударить по взлетающим, иначе нам бы ног не унести. Как черти вертелись. Каким-то чудом от погони ушли. Больше с Яном не полечу, он зашелся…

В это время пришел батальонный комиссар. Узнав, что заботит товарищей Ширвиса, он предложил:

— Надо дать увольнительную в Полярное. Пусть развеется.

— Не поедет, — уверил капитан Шворобей. — Одержим местью.

— А вы его все-таки вызовите, — настаивал на своем Виткалов. — Поговорим и выясним.

Ширвис явился на КП хмурым. Он ждал неприятного разговора и был удивлен, когда ему предложили дня на три съездить в Полярное. Ян с недоверием взглянул на комэска и, с трудом сдерживая раздражение, спросил:

—‘ Почему вы решили, что я хочу в отпуск? Сейчас не время прохлаждаться. Я никуда не собираюсь.

— Вы зря обижаетесь. В предложении капитана нет ничего оскорбительного для вас, — заметил Виткалов. — Это я предложил дать отпуск. И не без причины. Сегодня из политуправления флота к нам позвонила какая-то женщина. Она, кажется, привезла вам от матери посылку. Я думал, вы захотите повидаться с ней.

— Какая такая женщина? — недоумевал Ширвис, У меня в Полярном нет знакомых.

— Она как будто из Ленинграда. Фамилия ее… — Батальонный комиссар полистал блокнот: — Зося Антоновна Валина. Знаете такую?

Яну не верилось: Зося в Заполярье? Зачем? С ней, конечно, надо увидеться. Она придумает, как сообщить Ирине о гибели Кирилла.

Да, знаю… Она действительно знакома с матерью, — как бы оправдываясь, смущенно ответил Ширвис. — Мне бы хватило двух дней.

— Ну, это вы без меня определите, — сказал Виткалов, сделав вид, что не заметил перемены в настроении Яна.

Получив сухой паек на три дня, Ян на попутной машине поехал к пристани и в тот же день добрался на пассажирском пароходе до Полярного.

У дежурного по отделу кадров штаба флота он узнал, что лейтенант Валина зачислена на службу переводчицей. Живет она в кэчевском «стандартнике».

Ширвис быстро разыскал улочку, застроенную камуфлированными стандартными домиками. Но в общежитии переводчиц никого не застал. Дверь была заперта на ключ, у номера квартиры белела крошечная записка, приколотая булавкой: «Уезжаю в Мурманск. Вернусь не раньше понедельника. Лида».

Яну никуда больше не хотелось идти. Решив дождаться Зоей, он присел на ступеньку крылечка. И здесь летчик вдруг почувствовал, как безмерно он устал за прошедшие сутки…

* * *

Ян проснулся от острого луча электрического фонарика, ударившего в глаза.

— Янчик, дорогой! Как ты здесь очутился? — смеясь спрашивала Зося. — Я думала, пьянчуга какой-то прилег. Оказывается, ты! Почему не разыскал меня? Я бы устроила гораздо удобней. У нас пустуют койки.

Ширвис, одурманенный сном, не мог понять, где он находится и почему так беседа Зося. Он поднялся и, намереваясь поведать о своем горе, порывисто сжал ее руку у локтя. А Зосе показалось, что Ян хочет поцеловать ее. Она отстранилась и сказала:

— Ни-ни! На виду у всех нельзя, здесь строгие порядки. Ты и так, наверное, скомпрометировал наше общежитие. Проходи в дом.

Отперев дверь, она подтолкнула Яна в небольшие сени и, войдя за ним, дважды повернула ключ в замке.

— Теперь мы одни! — весело сообщила Зося. — На наше счастье, никого сегодня в общежитии не будет.

Схватив Яна за руку, она провела его через небольшую прихожую в комнату. Когда щелкнул выключатель и под потолком вспыхнула электрическая лампочка, Ян увидел три койки, заправленные по-солдатски, две тумбочки, покрытые белыми салфетками, зеркало без рамы и окно, завешенное черной глянцевитой бумагой.

Зося была в синем берете, в черной морской шинели с серебряными пуговицами и такими же нашивками на рукавах. Она почти не изменилась, только, может быть, чуть похудела.

— Сними реглан, — предложила она. — И будь хоть раз добрым гостем.

Сняв шинель, Зося протянула ее Яну так, что их руки столкнулись. Он сжал на секунду ее прохладные, холеные пальцы, и в это мгновение ему показалось, что в глубине ее потемневших глаз пронеслись бессвязные и нежные слова, которых никто из них до сих пор не осмеливался произнести вслух.

«О Кирилле пока ничего не скажу», — решил он, вешая Зосину шинель на крюк вешалки. Ему не хотелось печальной вестью нарушать радость встречи.

— Мы сейчас с тобой поужинаем, — сказала Зося. — У меня есть немного спирту, зеленый лук, консервы… с хлебом только плохо. Но у Лиды, кажется, припасены сухари.

— Не беспокойся, у меня с собой сухой и весь доппаек. Выгружай! — Ян передал знакомый ей спортивный чемоданчик.

Выкладывая на стол печенье, масло, копченую грудинку, булку и шоколад, Зося заметила, что Ян невесел.

— Что с тобой стряслось?

— Ничего.

— Неправда, тебя что-то гнетет. Меня не обманешь, говори.

— Беда не со мной. С полета вчера не вернулся Кирюшка. Я его искал и… теперь не знаю, как об этом сообщить Ирине.

Зосе показалось, что его глаза странно блеснули. Вот новость, Ян плачет! Ей захотелось утешить парня. Подойдя к нему, Зося нежно пробела рукой по его лицу и, как бы жалуясь, сказала:

— А я уже утеряла способность приходить в отчаяние от недобрых вестей. В Ленинграде погибли и бабушка и мама…

Она вдруг уткнулась лицом ему в грудь и, так постояв некоторое время, сказала:

— Извини… я… я сейчас перестану.

Вскоре она подняла голову и виновато улыбнулась:

— Видишь, уже не плачу.

Нос ее покраснел, но слезы не уродовали Зосю, наоборот — смягчили черты ее лица. Она как бы стала добрей и проще.

«Мне никогда ее не понять, никогда!» — подумал Ян и вслух предложил:

— Выпьем за твоих… за Кирилла. И о гибели — больше ни слова!

— Идет, — согласилась она.

Чокнувшись, они выпили по большому глотку разбавленного спирта.

Закусив сыром, Зося опять подняла кружку и сказала:

— А сейчас — все до конца… за то, чтобы сегодня мы были откровенны и не ссорились.

Ей действительно хотелось вспомнить все приятное, что было у них в такое далекое теперь довоенное время, и забыть нелепые ссоры.

— Давай говорить правду, которая в огне не горит и в море, не тонет, — предложила она.

— Бывает, и ложь обладает такими же свойствами, — заметил Ян. — Но я не против.

Вновь чокнулись. Зося, заметно охмелев, вдруг спросила:

— Ты злишься на меня, да?

— Нет, — качнул он головой. — Я, Зосенька, не злопамятный. К чему это? Да и неизвестно, кто из нас больше виноват.

— Известно. Я виновата. Была дурой, думала, что счастье — в безмятежном и обеспеченном существовании. А оно тошнотворно, это существование! Нельзя жить с нелюбимым человеком, каким бы он ни был хорошим. Одно раздражение и скука… страшная, пресная скука! Почему ты не сказал мне в день свадьбы: «Не смей, уходи от Бориса». Я бы послушалась. И там, в лесу… помнишь, когда вечером пришла я в охотничий домик? Будь ты чуть ласковей, я бы осталась у тебя. Но мы не понимали друг друга.

— Что у тебя было с Гарибаном?

— Не требуй объяснений. Хорошо?

Да, да, все, что было прежде, теперь не имеет никакого значения.

— Ты полагаешь, со мной было бы лучше? — спросил Ян. — Дело в том, что я не всегда знаю, как надо жить. И всякий раз почему-то думается: это еще не то! А где же «то»?

— Люди чаще всего живут не умом, а интуицией, сердцем. Для чувств безразлично, кто прав, — продолжала Зося свое. — Я люблю тебя без всяких умных обоснований… и давно.

— Твои поступки и симпатии невозможно предусмотреть. Но я не раз корил себя за то, что был груб и неуступчив с тобой.

— Янчик, милый, наконец-то сознался! — обрадовалась она. — Не надо стыдиться своих чувств. Давай развяжем скудные запасы нашей доброты. Ну, хоть на сегодня… для нас самих! Нам предстоит многое пережить. Лучше это делать не в одиночку.

* * *

Зося лежала с открытыми глазами. Внутри у нее разрасталось ощущение огромного счастья.

— Сегодня сделано открытие, — вдруг заговорила она как бы сама с собой. — Теперь с уверенностью могу сказать: да, я всегда ждала тебя. Подобного со мной еще не было…

Ян молчал. С ним тоже ничего похожего прежде не происходило, но он не радовался. Было такое ощущение, что его победили недозволенным приемом. Без Зоси теперь ему жизнь не в жизнь. Как же с Борисом? Толстяк честно выполняет товарищеский долг: он заботится о матери Ширвиса. Но ведь не Ян у него, а он у Яна отбил Зосю и женился! Впрочем, не преждевременная ли это тревога? Она еще увидит, что Ян не золото, и вернется к Борису.

— Все-таки странное существо человек, — словно разгадав его мысли, продолжала Зося. — Оказывается, самые лучшие, покладистые и заботливые поклонники не могут заменить одного насмешливого и, в сущности, не очень доброго человека.

— Это ты обо мне? — спросил Ян.

— Но я ведь такая же. У нас сходные характеры. К тому же любовь, говорят, творит чудеса; мы можем стать добрей.

— Помолчи.

Она умолкла.

* * *

Ширвис вернулся в полк через сутки. Интендант, увидев его, шутливо запротестовал:

— Это никуда не годится. Сухой паек выдан на три дня? Три дня и пропадай где хочешь. К нашей столовой не пристраивайся.

— Ничего, прокормите. Я ведь воевать буду, а не продовольственные аттестаты подписывать.

«По-старому остер, значит хандра прошла, одна лишь злость осталась», — определил капитан Шворобей.

— Когда прикажете заступить на дежурство? — спросил у него Ширвис.

— Завтра. Будете вместо Кочеванова моим заместителем. Только прошу учесть: люди не любят, когда на них кричат и злятся.

— Есть! Хорошим советам внемлю. А Шубник у нас почему не воюет? Не пора ли ему проветриться? А то хорошие люди гибнут, а такие, как он, безопасной жизни ищут.

— А вы возьмите его в свою группу на боевое воспитание, — предложил комэск.

— Не откажусь, — сказал Ян. — Мне образцово-показательные летчики нужны.

Капитан Шворобей в тот же день вызвал к себе Шубника и, сообщив ему, что тот зачислен во вторую группу, добавил:

— Покажете себя в бою, — получите самостоятельную группу. А сейчас временно будете летать под командованием лейтенанта Ширвиса.

— Я бы хотел с вами, — попросил Шубник.

— Ничего не могу сделать, — сухо ответил комэск. — У нас пары слетались, их нельзя разбивать.

— Но у меня неважные отношения с Ширвисом.

— С этим мы не можем считаться. Постарайтесь наладить.

— Я критиковал его…

— Прекрасно. Товарищеская критика полезна, если она в рамках устава. Ширвис человек не мелочный, он перешагнет через пустяковые недоразумения.

Видно было, что капитан не отменит своего решения, оставалось одно — выполнить приказ. «Худо мне будет, — подумал Шубник. — Ширвис злее всех».

Глава четырнадцатая

Ирина кляла себя за то, что согласилась уехать из Ленинграда. Живя в уральской глуши, она, тоскуя, писала в дневнике:

«Кругом сосны, обомшелые камни, родниковые ручьи и прозрачно-чистый воздух, а мне плохо.

Здесь, у подножья небольшой горы, будет выстроен завод и здания для исследовательских институтов. Пока существуют только небольшое селение у речки и барачный город в лесу.

Валин весь день занят. Он превратился в строителя и приемщика грузов, поступающих из Ленинграда и других городов.

— Если удастся всю технику эвакуировать, — говорит Борис, — мы выиграем войну.

Я все еще без дела, потому что сейчас нужны только грузчики, монтажники, плотники, каменщики и бетонщики.

Живем тесно. Борису, как начальнику, дали отдельную комнату, но мы — Бетти Ояровна, бабка Маша, я и ребятишки — вытеснили из нее хозяина. Борис сюда забегает лишь за тем, чтобы отдать дополнительный паек и захватить смену чистого белья. Спит он на столе в конторе.

Каждое утро мы просыпаемся, когда на улице еще темень, и с надеждой ждем первых известий по радио. Неужели прошедшая ночь не принесла нашим войскам успехов? Но в сводках Совинформбюро пока одни огорчения. Сегодня наши войска покинули Киев.

Ленинград окружен. Гитлеровцы рвутся к Москве. А прошло всего лишь три месяца. Что будет дальше?

От Кирилла уже который день нет писем. Я послала телеграмму Яну, он на нее не ответил. Что могло случиться?

28 сентября.Получила странное письмо от Зоси. Она в Заполярье. Пишет, что виделась с Яном. Видимо, опасаясь вымарок военной цензуры, Зося так зашифровала сообщение о Кирилле, что я изнываю от тревоги.

«Ян готов летать день и ночь, — писала она. — Он одержим одной мыслью: убивать, мстить за Кирилла. Гибель отца, мне кажется, Ян меньше переживал.

С Кириллом не все еще ясно. Полагают, что он идет пешком по тундре. Это километров сто, не меньше. Местность дикая».

Неужели вынужденная посадка в тундре? Хоть бы узнать какие-нибудь подробности от понимающих людей.

По штемпелю видно, что письмо шло шесть дней. За этот срок многое могло измениться. Буду просить Валина послать Зосе срочную телеграмму с запросом. От меня «молнии» не примут.

1 октября. Утром по радио опять неприятная весть — наши войска оставили Полтаву. Немцы все движутся и движутся. Они захватили почти всю Украину. Когда это кончится?

Пришел ответ от Зоси: «Разыскивают сверху зпт пока безрезультатно тчк Есть надежда тчк Привет Яна».

Кого же они послали на розыски? Мне надо быть там. Оставлю Дюдю старушкам и попытаюсь пробиться в Заполярье. Попрошу «ПО-2» и сама его найду.

10 октября. Была в Свердловском горвоенкомате. Военком был вежлив, но тверд.

— Многие жены стремятся к мужьям, — сказал он. — Но мы на это не можем пойти. Дороги и так забиты.

В обкоме комсомола отнеслись ко мне душевней. Даже по секрету сообщили, что Герой Советского Союза Марина Раскова создает женский авиационный полк. Набирает добровольцев. Если я потороплюсь в Москву, то попаду в него.

Что делать? В Заполярье меня не пустят. Да и чем я смогу помочь Кириллу? Время не ждет, сейчас все мы должны взяться за оружие. На самолете я лучше защищу Игорька и Дюдю. А дома и без меня за ними присмотрят. Решено — еду к Марине Расковой. Она меня поймет. Только бы Борис не заартачился.

Не мешкая, прямо из обкома я связалась по телефону с Валиным. Узнав о моем решении, Борис, конечно, огорчился, это я почувствовала по голосу, но он не стал попрекать и отговаривать, а, наоборот, попробовал подбодрить.

— Хорошо, не волнуйся. Можешь рассчитывать — присмотрю за малышом. И старух не покину, не беспокойся. Будет одна семья. Надеюсь прокормить всех. Только уж и вы, черти, не забывайте. Помните — не бегемотья у Валина шкура. И сердце у него есть, будет страдать и болеть за вас. Старайся писать чаще.

Может быть, когда-нибудь я покажу дневник Кириллу. Пусть знает, как все началось, и не укоряет меня.

Пишу на вокзале. Поезд пойдет в первом часу, а сейчас только одиннадцать. Как бы хотелось повидать Дюдю и еще раз прижать к груди. Я даже не попрощалась с ним как следует. Впрочем, так лучше. Он бы своим сердечком почувствовал, что я покидаю его надолго, и плакал бы, не отпускал.

13 октября. Была в Центральном Комитете комсомола, зашла к секретарям, все рассказала. Высокая блондинка в белом свитере покачала головой и спросила:

— На кого же вы ребенка бросаете?

В ее вопросе было осуждение, а в глазах сочувствие: «Еще не поздно, передумай, вернись, тебя никто не принуждает».

— Я не бросаю… оставила в надежных и добрых руках. Прошу: не спрашивайте о ребенке. Я сама измучилась, но иначе нельзя, я обязана быть на фронте. Я умею летать и могу-защищать малышей лучше, чем другие.

Больше они ни о чем меня не спрашивали. Секретарь ЦК сама позвонила Расковой. Марина Михайловна согласилась принять вне очереди и велела прибыть к четырем часам в Военно-воздушную академию.

В старом Петровском парке нетрудно было найти огромное здание. Капитан с красной повязкой дежурного показал мне, где формируется женский авиационный полк.

В комнате ожидания перед дверями мандатной и медицинской комиссий толпились девушки. Тут были школьницы, студентки, работницы. Многие из них не имели никакого отношения к авиации и очень боялись, что их не примут. Всех, кто выходил, они окружали и наперебой спрашивали:

— Строго осматривают? К зрению придираются?

— А если голова кружится, пропускают?

— Справки о стрелковой подготовке и прыжках с парашютом требуют?

— Ничего не требуют. Посмотрели, постукали и говорят: «Годна. Отправляйся домой за вещами и в ноль восемь быть на месте. Лишнего не брать. Главное — ложка и кружка».

Я прошла в комнату мандатной комиссии. За длинным столом сидели пожилой полковник и две женщины в военной форме. Раскову я сразу узнала по гладкой прическе с пробором посредине и белозубой улыбке. Я помнила ее портреты, они всюду печатались после знаменитого беспосадочного перелета из Москвы на Дальний Восток.

Марина Михайловна поднялась мне навстречу.

— Ирина Большинцова?.. — спросила она мягким грудным голосом. — Будем знакомы. Очень хорошо, что вы молоды.

Она отвела меня к небольшому столику, усадила на стул и начала просматривать документы.

— Обучили более ста человек? Замечательно! Нам такие нужны позарез. Правда, вам достанется. Полеты днем и ночью по уплотненной программе. Вы, конечно, военной подготовки не проходили. Ничего, наверстаете, почитаете уставы, пройдете строевую. На первых порах получите звено, аттестуем на лейтенанта, а там видно будет. Поздравляю с зачислением в первый женский авиационный полк!

Видимо, у других добровольцев во время крепкого пожатия руки вид был бодрый и глаза загорались радостью, а я выглядела по-иному. Марина Михайловна удивленно заметила:

— Почему такая печаль? Да вы никак плакали?..

— У меня на Урале малыш… Ему третий годик пошел.

Говоря это, я не сумела подавить дрожи губ. И вдруг вижу, что и у Героя Советского Союза Марины Расковой в глазах засветились слезы. Она еще раз пожала мне руку.

16 октября.Живу в общежитии. Большая светлая комната со столом в центре. Вдоль стен семь узких железных коек с жесткими матрацами и серыми солдатскими одеялами. Со мной здесь находятся четыре студентки, обучавшиеся в Центральном аэроклубе, и две летчицы гражданской авиации. Одна из них оставила в Сибири у матери двух маленьких девочек. Ее муж тоже на фронте, он танкист. Сейчас целыми семьями уходят на войну.

Положение тяжелое. Наши войска покинули Орел, Брянск, Вязьму. Гитлеровцы упрямо рвутся к Москве.

«Правда» печатает передовицы, призывающие напрячь все силы. Стране угрожает смертельная опасность.

Мы просыпаемся в темноте от громких голосов:

— Подъем… Подъем! — бегая от двери к двери, кричат дежурные из коридора.

Зажигаем свет, включаем радио. Первые известия с фронтов выслушиваем полусонные, со слипающимися глазами, потом одеваемся и бежим умываться.

Все наше время расписано по часам: после завтрака спешим в парк на построение. Здесь все дорожки и трава покрыты опавшими листьями. Лишь на дубах и некоторых тополях они еще держатся.

Командование решило всех нас одеть в одинаковую военную форму. Но такой одежды для женщин еще не пошили. Нам выдали только то, что было на складе: гимнастерки, брюки, мужское белье, кирзовые сапоги с портянками.

Портянки всех привели в умиление. Они были из теплой пушистой байки — «мировые пеленки!» А всё остальное для женщин не подходило. Одну шинель можно было надеть на двух таких, как я, и застегнуть на все крючки и пуговицы.

Сапоги для нас старались подобрать, как уверял складской старшина, «самые миниатюрные», но и они были не менее сорокового размера. А наши девушки до армии щеголяли в туфельках от тридцать четвертого до тридцать седьмого размера. Чтобы сапоги не хлябали, пришлось в них напихать бумаги и ваты.

В мужской одежде девушки утопали. Из всех комнат, где шла примерка, то и дело раздавались взрывы хохота. Некоторые рубахи годились для усмирения буйных, а штаны со штрипками оказывались на полметра длиннее ног.

Низкорослые девчата, вырядившиеся в солдатскую форму, имели комичный вид. Сперва от смеха у них только влажнели глаза, а потом кой у кого закапали настоящие слезы:

— Неужели так и будем ходить? Засмеют.

Мы замучили кладовщиков, заставляя их отыскивать для нас одежду самых малых размеров. Но и это не всех устроило. Пришлось добывать ножницы, иголки, нитки и самим подрезать, ушивать, переставлять пуговицы, подгонять форму по фигуре».

Глава пятнадцатая

В напарники к Шубнику попал сержант Стебаков. Молодому пилоту, любившему прихвастнуть, льстило то, что он вызвался прикрывать летчика, с которым другие не решались летать. После каждого полета Стебаков с подробностями рассказывал, как ему приходится изощряться, чтобы не потерять Шубника. При этом он снимал реглан и показывал гимнастерку. Она была мокрой — хоть выжимай.

Во время боевых вылетов Ширвис больше чем за другими следил за этой парой. Шубник летал виртуозно. В минуты опасности он умел неожиданным маневром обмануть противников, уйти от лобовой встречи. Но в его действиях не чувствовалось стремления уничтожить врага, он лишь спасал себя, при этом забывал о Стебакове. Шубник уже дважды терял напарника.

В августе гитлеровцы стали выпускать на вольную охоту «волков» — своих лучших асов. «Волки» не принимали участия в общих боях. Они обычно ходили много выше и высматривали: не выскочит ли из оборонительного круга новичок, не вздумается ли подбитому спасаться в одиночку.

В последний раз Шубник потерял Стебакова, когда у того не осталось боезапасов. За Стебаковым увязались два «волка». Положение создалось тяжелое. Ему пришлось хитрить, маневрируя, бросать самолет из стороны в сторону и делать неожиданные виражи, чтобы гитлеровцы проскакивали мимо. Стебаков даже нашел в этом маневрировании какой-то ритм. Его самолет, делая крутые повороты, прячась в лощинах между сопок, наконец оторвался от преследователей и сел на аэродром чуть ли не с сухими баками.

Придя в себя и подсчитав дырки в фюзеляже, молодой пилот не стал жаловаться, а принялся хвастать:

— Ну и обштопал же я сегодня «мессеров». Вальс Штрауса перед ними начал выплясывать: то одну ножку дам, то другую, а затем — крутанусь… да так, что они рты разинули и упустили меня.

Ширвис на разборе боя сделал Шубнику замечание:

— Вы сегодня вели себя не по-товарищески: заботясь о себе, бросили напарника без боеприпасов на произвол судьбы. Стебаков спасся чудом, а вы вернулись с полным комплектом снарядов.

— Я не виноват, что Стебаков нерасчетлив, — стал оправдываться Шубник. — В бою нельзя терять секунды. Бывают положения, когда удобней стрелять ведомому. Сегодня я пропустил его вперед. Стебаков быстро растратил патроны и снаряды и превратил свой самолет в летающую карету. Он и меня не мог прикрывать. Такого напарника нетрудно потерять в бою. Так что ваше справедливое замечание больше относится к нему, нежели ко мне.

— Я вас предупредил, — пригрозил Ян. — В другой раз поступлю по законам войны.

На следующий день, когда над линией фронта завязался воздушный бой, Ширвис вдруг заметил, что один из его самолетов, выйдя из «карусели», стал беспорядочно падать.

«Подбили! — решил он. — Кого? Это же «ишачок» Шубника. Как он нарвался… Сейчас грохнется на сопки… Нет, выровнялся…»

Самолет, оказывается, не был подбит, летчик искусно имитировал падение, чтобы выйти из боя.

— Вот подлец! — изумился Ян. — Ну, ловок!

Стебаков, оставшись без ведомого, заметался. Но едва он выскочил из круга, как сверху на него насел откуда-то взявшийся «волк». Сержант стал бросать самолет то влево, то вправо…

Ширвис ринулся на помощь, стремясь пристроиться в хвост «волку», но сразу же почувствовал, что перед ним опытнейший ас. «Волк» маневрировал с такой быстротой и ловкостью, что его трудно было поймать в прицел.

Ширвис вынужден был прекратить преследование, так как бензомер уже показывал, что настало время уходить на свою территорию.

Вернувшись на аэродром, разъяренный Ширвис подозвал к себе Шубника:

— Почему вы оторвались от своих?

— У меня горючее кончалось.

— Не выдумывайте. Мы в один час заправлялись, у всех осталось столько же.

— У меня, видно, протечка.

Шубник смотрел на него ясным и безмятежным взглядом. Это взорвало Ширвиса, но, вспомнив, что он заместитель командира, Ян сдержался и сказал:

— Хрусталев, поручаю вам провести воспитательный разговор. Только не забудьте сказать этому… храбрецу, что закон непрерывности жизни останется в силе, даже если такой красавчик погибнет. И предупредите его: еще хоть раз увижу, как он труса в небе выплясывает — пусть пеняет на себя.

Не взглянув больше на Шубника, Ширвис ушел в землянку дежурных.

Воспитательного разговора, конечно, и у Хрусталева не получилось.

— Всякий трус — презренная личность, — сказал он Шубнику, — а ты вдвойне, так как показательного из себя строишь. Глаза бы не смотрели на тебя.

Хрусталев с презрением отвернулся и зашагал по краю аэродрома. Остальные летчики двинулись за ним.

— Стебаков! — окликнул Шубник своего напарника.

Но тот, сделав вид, что не слышит, поспешил уйти.

Неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы комэск, вернувшийся из патрулирования, не сообщил, что за вторыми сопками видел двух бредущих мужчин. Один, как ему показалось, похож на Кочеванова.

Шубник, конечно, сразу же был забыт. Ширвис и Хрусталев попросились слетать, чтобы удостовериться, не ошибся ли комэск. Командир полка не возражал. Он сам был неимоверно обрадован.

— Захватите шоколаду и печенья, — предложил Чубанов.

Увязав в пакет печенье, шоколад, банку консервов и полбуханки хлеба, летчики без промедления вылетели.

Летали они минут двадцать и, вернувшись, сделали в воздухе по две «бочки» и пошли на посадку.

— Радуются! Лейтенант Кочеванов жив! — определил Сережа Большой.

Он первым устремился к самолетам, за ним побежали другие товарищи по эскадрилье, ждавшие добрых вестей.

— Он, Кирюшка, идет! — не вылезая из кабины, стал рассказывать Ширвис. — Километрах в пятнадцати от нас. Я его сразу узнал. Кажется, пленного ведет. Вот это парень!.. — Ян оглядел подбежавших технарей и летчиков и, не обнаружив среди них Шубника, добавил: — Не то что некоторые показательные!

Тут же начали выявлять: кто желает пешком пойти на помощь Кочеванову?

Желающих нашлось много, но начальник штаба отобрал только четверых и посоветовал им захватить с собой врача и носилки.

Небольшая экспедиция, которой руководил Ширвис, собралась быстро и, не задерживаясь, отправилась в путь.

* * *

Кирилл брел по тундре, едва волоча ноги. Его изнурило недомогание, начавшееся после первой ночевки у ручья. Тело все время было влажным, но стоило забраться в спальный мешок — начинался озноб. Потом становилось жарко, дышать было трудно. Он высовывался из мешка, хватал раскрытым ртом прохладный воздух и остывал.

По утрам Кирилл с трудом поднимал отяжелевшую голову. «Грипп, наверное, — думал он и приказывал себе: — Не раскисать!»

Стиснув зубы, он выползал из спального мешка и, преодолевая головокружение, начинал обуваться: с трудом надевал левый сапог, отдыхал несколько минут, принимался за правый. Простейшее дело утомляло его.

Гитлеровец видел, что русский изо дня в день слабеет и скоро не сможет связывать его. Скорей бы пришел этот час! Тогда он овладеет пистолетом, заставит русского повернуть назад и тащить поклажу до линии фронта. А там можно будет пристрелить его.

По утрам, вскипятив на костре воду с брусничником, Кирилл отламывал по равной дольке шоколада себе и пленному и пил с ним горячий настой. Потом, нагрузив на немца поклажу, он по компасу, снятому с самолета, определял направление и отправлялся в путь.

Шли не спеша по перелескам, по каменистым осыпям и пустошам, покрытым мхами, белоусом и «кошачьей лапкой». На болотах подкреплялись ягодами, а если где встречали семьи леммингов, то Кирилл начинал охотиться на них. Крошечного грызуна, размером чуть больше мыши, нетрудно было прихлопнуть сумкой или убить палкой.

Привалы делали у речек или у прозрачных ручьев, в которых водилась форель. Но осторожную рыбу руками не поймаешь. Приходилось свежевать тушки леммингов и варить с грибами в консервных банках.

Грибов в эту осень уродилось много. Края болот и поляны были усеяны ими.

Кирилл понимал: с голоду здесь не умрешь. А вот сможет ли он завтра подняться?.. В этом не было уверенности. Ныли мышцы и кости, покалывало в боку. Беспрестанный жар, от которого пересыхало в глотке, сжигал последние силы.

Следовало бы отлежаться, отдохнуть, но разве позволишь себе это? Верная гибель! Вновь станешь пленником. Гитлеровец настороже, он лишь прикидывается послушным, а сам выжидает удобного момента для нападения. Держись, Кирилл, нельзя ослаблять бдительность!

Даже опутав на ночь немца поверх спального мешка крепкими стропами, Кочеванов не чувствовал себя в безопасности. Стоило сомкнуть веки, как ему чудилось, что гитлеровец, разодрав меховой мешок и сбросив путы, наваливается грузным телом и душит.

Кирилл вскакивал и хватался за пистолет. Но, разглядев во мгле, что пленный лежит тюком, он успокаивался, утирал пот и, забравшись в мешок, опять впадал в полусон-полубред.

На восьмые сутки, когда над ними покружил самолет комэска, а потом появились другие «ишачки» и сбросили пакет с едой, Кирилл едва тащился. Прочитав обнадеживающую записку товарищей, он вдруг почувствовал, что окончательно выдохся и не сумеет добраться до какой-нибудь речки или озера. Да и нужно ли уходить с того места, где они обнаружены? Здесь их скорей найдут.

— Финиш. Сбрасывай мешки! — сказал он пленному.

Немец, казалось, обрадовался. Он охотно стал собирать для костра сухой мох, вереск, подгнившие корни и ветки березок. Натаскав кучу топлива, гитлеровец взял флягу, большую консервную банку и, показав, что он пойдет в сторону зеленевших впереди полярных ив, объяснил:

— Вассер.

Лоб и заросшее лицо рыжего покрывали пятна, — чувствовалось, что он задумал неладное и поэтому волнуется.

«Удрать, подлец, собрался», — решил Кирилл. Он показал пистолет пленному и строго сказал:

— Нейн вассер.

Гитлеровец послушно сел на кочку и, ожидая ужина, следил за каждым движением русского.

Кочеванов, положив рядом пистолет, не спеша вскрыл ножом банку тушенки и поставил ее на рдевшие угли с края костра. Затем вылил из фляги остатки воды в пустую банку и поставил с другого края. Немца он не подпускал к огню, держал, как обычно, на расстоянии.

Вскоре тушенка разогрелась, но Кочеванов не смог ее есть: к горлу подкатывала тошнота. Выпив немного чаю с шоколадом, Кирилл весь ужин отдал немцу.

Тот ложкой съел тушенку и с жадностью выпил остатки подслащенного чая.

Дурнота одолевала Кочеванова. Тело покрылось липким потом. Боясь, что ему станет совсем худо, Кирилл решил пораньше уложить пленника спать. Об еде теперь нечего было беспокоиться.

— Битте, — сказал он, показывая на спальные мешки. Это слово в его произношении больше походило на приказ, нежели на приглашение.

После такой команды немец обычно уходил за ближайшие кусты и, возвратившись, поворачивался спиной к Кочеванову и вытягивал руки назад. Так он поступил и в этот вечер, но Кирилл почувствовал, что гитлеровец выпячивает грудь и напрягает мускулы.

«Надеется путы сбросить. Не выйдет!»

Все предыдущие вечера Кочеванов поступал с пленником гуманно: он связывал его так, чтобы руки не затекали, но и не поднимались выше пояса. Иначе гитлеровец зубами бы перекусил стропы. Сегодня он решил сделать петли и узлы прочней. Пусть рыжий топорщится, это ему не поможет!

Загнав пленника в спальный мешок, Кирилл обмотал его крепкими стропами, как тюк, и привязал к чахлой березе, чтобы гитлеровец не мог ночью подкатиться к нему.

Проделав все это, он так обессилел, что уже не смог вползти в свой мешок и свалился поверх него.

Всю ночь он метался в жару, бредил, а утром не мог даже поднять головы…

Товарищи нашли Кочеванова в бредовом состоянии. После осмотра врач определил:

— Двусторонняя пневмония. Не понимаю, как он с такой высокой температурой тащился больше ста километров.

Гитлеровец оказался здоровым. Он только охрип от крика, так как решил, что русский летчик мертв, а его съедят дикие звери.

* * *

В госпитале Кириллу мерещилось, что он все еще бредет по тундре и не может остановиться. За ним по пятам тащилось тонконогое чудовище, похожее на рыжеволосого немца и на паука. Стоило Кириллу присесть или прилечь, как чудовище прыжком наваливалось ему на грудь, прижимало голову к горячей подушке и начинало душить…

Только когда миновал кризис, Кочеванов спокойно заснул и проспал двадцать шесть часов. С этого дня Дело пошло на поправку: стала снижаться температура, появился аппетит.

Первым в госпиталь проник Сережа Большой. Он принес Кириллу румяное яблоко, плитку английского шоколада и пузырек спирта.

— Спирт хорошо кровь разгоняет, — сказал механик. — Самое верное лечение.

— Спасибо, Сережа. Виноват я перед тобой: оба безлошадными остались. У кого ты теперь?

— Хотели к Шубнику перекинуть, да я на дыбы. «Куда угодно, — говорю, — хоть на сборку новых самолетов, только не позорьте». А инженер полка ухватился: «Верно, — говорит, — прекрасная мысль, нам скоро «хаукер-харрикейны» принимать. Пойдешь к англичанам новую технику осваивать?» Я, конечно, щелкаю каблуками. «Есть, — говорю. Англичане, нужно сказать, нас приняли уважительно. Вот четвертый день «спикать» пробую и по самолетам лазаю.

— Ну и как — подходящие машины?

— Честно говоря — не шибко. Отделочка, конечно, заграничная, но нет нашей прочности, ломаться будут. Ростом «харрикейны» побольше «ишачка», носастые. Мотор «Мерлин XX», тянет неважно, барахлить будет. Вооружение — двенадцать пулеметишек, но пульки такие, что «мессера» не скоро сшибешь. Да и не будем же мы у них патроны выпрашивать? Придется перевооружить — наши пушки поставить. А механики — ребята ничего, нашу водку пьют и дело знают. Только чудаки. Спрашивают: «Сколько надо заплатить за орден и за то, чтобы вступить в партию?» У них монета главное, с ней всюду пробьешься! Простые летчики народ веселый: в футбол играют, стрелы и ножи в пробковый диск издали втыкают, с нашими официантками зубоскалят. А офицеры — не подступись. Багажа по пять чемоданов. В землянках мягкая мебель, электрические камины. Черной работы не любят: стоят у самолетов и пилкой ногти подравнивают. В общем, из лордов, видно, или буржуев, потому что солдаты даже отдельную уборную им выстроили.

— Ну, а скорость у «харрикейнов» какая? — заинтересовался Кирилл.

— Неважнецкая. Одному из морских летчиков приказано было показать англичанам с воздуха, где проходит линия фронта. Поднялись они двумя эскадрильями. А наш летчик лихачом оказался: как газанет на своем «МИГе», англичане только его и видели, их «харрикейнам» за ним не угнаться. Томми, конечно, вернулись разобиженными. А летчик, летавший с ними на «МИГе», за ухарство пять суток ареста огреб. Потом английский инженер через переводчицу спросил меня: «Какая иностранная фирма продала вам эти быстроходные самолеты?» Я говорю: «Сами построили». А он не верит, усмехается, думает, мы лаптем щи хлебаем. Ходит слух, что у нас две эскадрильи на «харитошах» летать будут. Выздоравливайте быстрей. Я вам лошадку покрепче подберу…

После Сережи Большого в госпиталь прорвались Ширвис и Хрусталев. Они были переполнены новостями. Первым делом похвастались: у Яна на гимнастерке поблескивал новенький орден боевого Красного Знамени, а у Хрусталева — Красной Звезды.

— Твой орден в наградном отделе остался. Видно, тоже скоро вручат, — сказал Ян. — Обидно, что и Шубнику «Звездочка» досталась. Мы его уже было на «чайки» выжили, а он вывернулся: когда командующий орден вручал, взял и попросился английские «харрикейны» осваивать. Тот спрашивает: «Не подведете, не придется перед британцами краснеть?» А тут еще начальник политотдела по старой памяти его отличником назвал. Теперь к образцово-показательному не подступись: по приказу генерала заграничную технику осваивает. Английский словарь раздобыл и за день по сорок слов вызубривает. Кстати, знаешь с кем я виделся? Зося в Заполярье появилась. Переводчицей при морском штабе. Тебе от нее привет.

Глава шестнадцатая

«28 октября.Нас разбудили раньше обычного, приказали собрать вещи, строем повели на товарную станцию, погрузили в теплушки. Нары были сколочены из толстых досок, пахли смолой.

Маневровые паровозы весь день таскали наш состав по каким-то железнодорожным закоулкам. Мы двигались то вперед, то назад и лишь вечером очутились на Рязанской железной дороге. Здесь попали в расписание.

Я успела сходить на переговорный пункт и связаться по телефону с Валиным. Дюдя, оказывается, искал меня и плакал почти два дня, а теперь, когда ему подарили самолет с «мамой», успокоился.

Разговаривая с Борисом, я, конечно, проливала слезы, и он это почувствовал на расстоянии, потому что потребовал:

— Ну, не страдай. Не хлюпай, пожалуйста, носом. Хватит. Тоже мне — солдат. Все улаживается. Есть телеграмма от Кирилла. Слушай полный текст со всей его невразумительностью: «Приземлился зонтике тчк Бродил тундре зпт теперь отлеживаюсь зпт скоро буду летать тчк Целую моих любимых».

Я вдруг почувствовала себя виноватой перед Кириллом. Он, конечно, рассердится, узнав о моем отъезде. Надо ему объяснить, что толкнуло меня надеть шинель и покинуть Дюдю. Я тут же уселась за стол и написала длинное письмо. Думаю, он поймет меня.

До места назначения мы тащились долго, так как стояли чуть ли не на каждой узловой станции и пропускали в Москву эшелоны с войсками, пушками, самолетами, танками..

На девятый день мы прибыли на станцию Н. (учусь сохранять военную тайну). Выстроились на перроне и строем, грохая сапогами по булыжной мостовой, прошли по приволжскому городку. Любопытные жители высыпали на улицу поглядеть на невиданных солдат, из-под шапок у которых торчали косы и локоны.

Нашей казармой стал огромный, спортивный зал. Здесь, среди шведских стенок, баскетбольных щитов, свисавших с потолка колец, турника, шеста и канатов, тесными рядами стояли двухъярусные койки.

Нас разбили на три неравные части. В группу пилотов попали все, кто хоть немного умел летать. Группа штурманов стала самой многочисленной: в нее включили студенток и десятиклассниц. Девчата, имевшие специальное техническое образование, попали в авиамеханики и вооруженцы.

Нам предстоит за три месяца усвоить все то, что в нормальных условиях курсанты военных школ постигают за два-три года.

Вчера был зачитан приказ: всем коротко постричься. И мы не могли ни возразить, ни отказаться. Началась жизнь по уставу, гражданские привычки надо забывать. Наша группа стала военным соединением, частицей воюющих армий, и мы больше не принадлежим себе. Нас могут послать куда угодно и потребовать исполнения любых приказов.

В парикмахерскую многие, конечно, пошли с трагическим видом и, усевшись в кресла, скорбными глазами наблюдали в зеркале, как беспощадно ножницы срезают локон за локоном.

Некоторые девушки, без замысловатых, свойственных только им причесок, стали походить на пухлых младенцев, другие — на растрепанных сорванцов, третьи — на бледнолицых евнухов. Но это не вызывало обычного веселья и смеха. Всем было не по себе. Уборщицы вымели груды светлых, золотистых, каштановых и черных волос, и никто из нас не взял на память ни косы, ни локона. Солдату они ни к чему.

В этот вечер в общежитии было тихо. В назначенный час мы разделись, аккуратно сложили на табуреты свою форму, вскарабкались на койки и улеглись спать. Многие натянули на головы одеяла. Если бы начальство спросило, почему мы так поступили, то был бы один ответ: «Без волос холодно». Но холод тут был ни при чем, просто каждой хотелось уединиться и хоть на минуту побыть прежней Ирой, Наташей, Юленькой. А когда женщина начнет размышлять о суровости жизни, то ей захочется пожалеть себя и хоть чуточку всплакнуть. Услышав справа и внизу сдерживаемые, приглушенные всхлипывания, я тоже укрылась с головой и дала волю слезам.

7 декабря.Получила письмо от Кирилла. Он десять дней пробирался по тундре к своим. Сейчас весел. Еще бы! Получил орден боевого Красного Знамени и представлен к другому. Послала ему поздравительную телеграмму.

13 декабря.Радость! Наши войска под Москвой пошли в наступление. Это я услышала в шесть часов утра в дежурке аэродрома. Взяли города Рогачев, Яхрому, Солнечногорск, Истру. Окружен Клин. Уничтожено много вражеских пушек, танков, минометов. Неужели началось? Мороз стал нашим союзником. Надо привыкать к нему и работать, работать! Тогда скорей попадем на фронт.

Я иду на стужу. Всю ночь буду на ветру, колючем, резком — не продохнуть.

5 января.Почти месяц я не имела возможности сделать запись в дневнике. И сейчас, несмотря на жестокие морозы и вьюги, мы беспрестанно летаем.

Официально считается, что в день мы занимаемся по десять часов, но я торчу на аэродроме или сопровождаю учениц в воздухе не менее полусуток. Сплю в два приема: утром, после завтрака, и вечером, перед ночными полетами.

В Заволжье зима свирепствует, здесь сильные холода и жестокие метели. Тонкий снег порой кипит, взбухает белыми сугробами. В теплых комбинезонах мы неуклюжи, как медвежата. На взлетной площадке я взбираюсь в инструкторскую кабину, а ученица в свою. От холода и ветра набегают слезы, слипаются ресницы, трудно дышать.

— К запуску! — даю команду.

— Есть к запуску!

— Контакт!

Девушка-моторист, дернув за лопасть винта, отбегает в сторону.

Самолет, словно проснувшаяся птица, вздрагивает, встряхивается. Винт, сделав несколько оборотов, вдруг превращается в прозрачный диск.

Стартер взмахивает флажком. Ученица дает газ. Машина послушна. Взревев, она набирает скорость и… мы в воздухе, наполненном колючками, которые режут щеки.

После полетов лица у нас красные, точно их натерли наждаком.

19 января.Мои девушки уже научились самостоятельно делать боевые развороты, змейки, спирали, восьмерки, скольжение на крыло… но все это днем. Ночью без меня они еще боятся летать.

В темноте летчицу всюду подстерегает опасность. Первые звезды как бы дрожат, они словно плавают в густо подсиненной воде. От этого ориентиры смещаются, они не там, где были днем. Очень трудно выйти на посадку, рассчитать во мгле расстояние до земли.

У меня в часы ночных полетов нервы напряжены. Всем своим существом я стараюсь уловить малейшие изменения в положении самолета, в вибрации его корпуса, в шуме мотора. Надо быть наготове, чтобы вовремя устранить надвигающуюся опасность.

Скоро нам придется наблюдать за молодыми пилотами с земли. Они полетят по кругу с начинающими штурманами. Вот где будет волнений!

8 марта.В нашем соединении нет ни одного мужчины. Все должности — в командира полка, начальника штаба, политработников, инженеров, вооруженцев — занимают женщины. Я получила звание лейтенанта и командую звеном — экипажами трех самолетов.

По ночам мы летаем бомбить «вражеские объекты»— костры, разведенные на полигоне. Вначале бомбы были учебные, из цемента, сейчас вооруженцы подвешивают под крылья настоящие. За ночь мы гасим все костры, хотя мажем порой безбожно.

Здесь бывают такие бураны, что нас поднимают по боевой тревоге. Мы цепочкой бежим на аэродром, увязая в сугробах, пробиваясь сквозь снежную муть. По нескольку часов боремся за целость самолетов. Снег слепит глаза, забивается в волосы, в ноздри, тает на щеках, покрывает ледяными корками брови. И ничего нам не делается. Мы так закалились, что двадцатиградусный мороз считаем теплой погодой.

Валин молодчина. Он прислал мне к восьмому марта маленькую посылку, в которой я нашла флакон духов, отпечаток Дюдиной руки и старенький сапожок с сильно ободранным носком. Сапожок сохранил запах моего сыночка.

В шутливой записке Борис посоветовал: «Повесь сапожок в кабине самолета. Он будет служить амулетом, ограждающим тебя от грозного взгляда начальства, всяких зол, волнений и неприятностей».

Но я не вняла совету, мне жаль вывешивать сапожок в промерзшей холодной кабине, я боюсь, что из него выветрится Дюдин дух.

Кирилл поздравил меня телеграммой. Он опять воюет.

10 марта. Мы все подавлены свалившимся на нас несчастьем. Погибли четыре подружки. Сегодня мы их хоронили в промерзшей, окаменелой земле.

Метеорологи предсказывали хорошую погоду. Последняя тренировочная ночь действительно выдалась теплой и безветренной. Только из проталин поднимался легкий туман и повисал кисеей над полями.

Мы летали в зону эскадрильями, чтобы отработать групповые упражнения. После них нас должны были отправить на фронт.

Все шло хорошо. Начинающие штурманы показали, что их не страшит ночная мгла, что они безошибочно умеют пользоваться приборами. И вот когда оставалось только строем вернуться на аэродром и совершить посадку, погода внезапно испортилась: поднялся ветер и закрутилась поземка.

Видимость стала такой плохой, что трудно было определить, где земля, а где вихрящийся снег. Некоторые штурманы, потеряв ориентиры, не нашли аэродрома.

Я приземлилась благополучно, то же самое сделали и мои ученицы, а во втором звене девушки заблудились: они сели не на аэродроме, а в сугробы на поле, и оттого, что не рассчитали расстояния до земли, разбились.

Еще не добравшись до фронта, мы начинаем терять подруг. Смерть всегда потрясает. Вернись мы на несколько минут раньше, они были бы живы».

Часть вторая