Когда исчезает страх — страница 5 из 5

Глава двадцать шестая

В четырнадцатом бараке находились женщины и дети разных национальностей. Скученность здесь была невозможная. Когда матери отправлялись на работу, босоногие и ободранные ребятишки, похожие на цыганят, сползали с нар и, усевшись на затоптанном полу, играли в камушки, нянчились с самодельными куклами…

Разговаривали они на какой-то невероятной смеси языков, но понимали друг друга. Звонких голосов не слышалось, даже ссорились эти дети шепотом, а играли со старческой озабоченностью. И все время были настороже. Стоило кому-нибудь крикнуть «ауфзерка!», как все они мгновенно рассыпались по бараку и прятались.

Днем детям не разрешалось находиться на нарах, а выходить на улицу они не могли: не было обуви. И ребятишки прятались, как мыши, чтобы не раздражать надзирательниц.

Кормили их той же бурдой, что и взрослых, только половинными порциями. Поэтому все малыши были истощены; они походили на маленьких старушек и старичков, ковылявших на тонких, кривых ногах.

Девочка Марии Блажевич оказалась такой худенькой, что, взяв ее на руки, Ирина почти не ощутила веса.

На бледном и всегда печальном личике Анельки выделялись лишь большие карие глаза. Землячки Блажевич уверяли, что девочке исполнилось пять лет, но на вид не было и четырех. Присвоив номер и имя ее матери, Ирина стала заботиться о сиротке.

Девочка первое время дичилась ее, не хотела признавать: «Нехцем до тети, где моя мама?» А когда ей говорили, что мама больше не вернется, она забивалась в темный угол и, поджав под себя ноги, сидела там лицом к стене.

Ирина знала, как живется без матери, поэтому старалась, чтобы Анелька меньше ощущала свое сиротство. Она ее мыла, причесывала, укладывала спать.

Выходить из барака на внутрилагерные работы Ирина не решалась: ее могли опознать. Но и укрываться от работ было рискованно. Санитарки, чтобы хоть как-нибудь изменить ее внешность, достали у парикмахерши, обслуживавшей эсэсовок, пузырек с перекисью водорода. Кое-как они обесцветили летчице волосы и брови. Взглянув в осколок зеркальца, Ирина сначала обрадовалась, а потом огорчилась: из зеркальца на нее смотрела изможденная альбиноска с запавшими глазами и резкими морщинками около рта.

В старом бараке о ее спасении знали лишь Юленька и Надя Еваргина. Опасаясь слежки, они не встречались с ней. Только много дней спустя в четырнадцатый барак пришла Юленька. Увидев пегие волосы Ирины, она испугалась:

— Что гестаповцы с тобой сделали?

Юленьке показалось, что Ирина стала седой.

Они забрались на нары, и Юленька шепотом сообщила, что ходят слухи, будто Тася Шеремет не вынесла пыток, разорвала платье на полосы и повесилась в камере, а Сегалович попала в штрафной блок. Девчата были запуганы. Боясь предательства, они прервали всякую связь с иностранками.

— Раз невозможно ни вредить, ни убежать, то какой смысл что-то делать? Лучше поступить как Тася Шеремет. Приходится завидовать ее решительности.

Ирина никогда не ссорилась с Юленькой, но в этот раз резко ответила ей:

— Подобный выход из борьбы — дезертирство. Значит, погибни мы, вы бы не продолжали начатое? Нам не простят ни слабости, ни малодушия. Мы должны все выдержать и не имеем права покоряться.

— Что же ты предлагаешь?

— Взять себя в руки. Пусть нацисты видят, что нас невозможно ни запугать, ни покорить.

Требовательная к другим, Ирина не могла отсиживаться в бездействии. С помощью Юленьки у нее опять наладилась связь с Анной. При первой же встрече они договорились: надо создать общелагерную тройку, которая будет действовать от имени «Кати». Это имя было воскрешено умышленно, чтобы запутать эсэсовцев.

Теперь все вести и распоряжения шли от «Кати». Встречаясь со связными, руководительницы давали понять, что они беспрекословно подчиняются этой женщине. И «Катя», которую никто не видел, вскоре стала вожаком узниц. Ей верили, ее советы и приказания старались выполнять. О ней шептались на работе, на плацу и на нарах. О «Кате» появились легенды, некоторые рассказывали о ней, как о бесстрашной и опытной немецкой коммунистке, прячущей радиоприемник и умеющей так маскироваться, что нацисты не могут напасть на ее след, другие утверждали, что она русская летчица, скрывающаяся в бараках под разными номерами.

Измученным каторжными работами, забитым и голодным лагерницам хотелось, чтобы такая женщина существовала, и они наделяли ее изворотливым умом, упорством, необыкновенной удачливостью и дерзкой смелостью. Некоторые даже уверяли, что «Катя» переодевается в форму эсэсовок и поэтому все видит и все знает.

У «Кати» были свои люди на кухне, в складах, в канцелярии. Руководители групп сопротивления могли доставать лекарства, свежие газеты, подкармливать сильно истощенных, спасти от ревира.

* * *

Летом в лагерь прибыл розовощекий священник в черной рясе. В четырнадцатый барак он пришел с саквояжем, наполненным молитвенниками, и принялся раздавать их католичкам. Ирина, чтобы не вызывать подозрений, вместе с другими подошла под благословение и, прикоснувшись губами к перстню на руке гостя, взяла молитвенник.

Священник призывал лагерниц быть терпеливыми, как Христос, и пообещал через швейцарское общество Красного Креста позаботиться о невинно страдавших детях.

Вскоре в четырнадцатом бараке появилась чопорная немка с черными бусами и коралловым крестом на груди. Записывая фамилии и имена детей, она вешала им на шею крестик из белого металла, на котором римскими цифрами был выбит номер.

— Что вы будете делать с детьми? — обеспокоились матери.

— Мы их перевезем на воспитание к набожным людям, — ответила немка.

— А мы как же?

— Вы будете сопровождать их и получите работу в имении.

Большинцова собралась переменить жестянку с номером и взять другое имя, но случай все изменил: она столкнулась с Манефой Дубок, выходившей из прачечной. Вглядевшись в Большинцову, Лошадь оторопела.

По растерянному виду Манефы, по ее бегающим глазам Ирина поняла: Дубок повинна в смерти Таси Шеремет. Ничем не выдав себя, Ирина отстранилась от предательницы и пошла дальше.

Манефа догнала ее и, вцепившись в руку, зашептала:

— Не бойтесь, я не выдам. Про меня пустое говорят… я всегда за русских…

Она была противна. Вырвав руку, Ирина зашагала быстрей.

Лошадь осталась на месте. Ирина чувствовала, что она смотрит ей вслед, и поэтому пошла не в свой барак, а в ближайший.

В тот же день Большинцова увиделась с Анной и сообщила ей о встрече с предательницей. Та обеспокоилась:

— Вам немедля надо покинуть лагерь. На генеральном аппеле она может пройти по рядам и опознать. Испытывать судьбу больше нельзя, придется расстаться. Хотя мне очень не хочется. Вы для меня были той «Катей», которую мы с вами придумали. Если в Гамбурге выживет моя дочь, я бы хотела, чтобы она походила на вас.

Вечером Ирина вызвала Юленьку, рассказала ей и случившемся и спросила: сможет ли Леукова принять на себя все то, что делала она?

Девушка не ждала такого предложения.

— Ой, даже страшно! — заколебалась Юленька. — Ты же знаешь, какой героиней все наши представляют себе «Катю». Я ни чуточки не похожа на такую.

— Ничего, справишься, — сказала Ирина. — Только верь в себя.

* * *

На утренний аппель Большинцова вышла с Анелькой на руках и все время ждала, что вот появятся эсэсовцы с Манефой и начнут вглядываться в лица. Но все прошло благополучно: номера лагерниц сверили с номерами в списке и, дважды пересчитав, выпустили за ворота.

До реки — она была километрах в семи — женщины шли пешком, неся малолеток на руках. Анелька казалась легкой, но Ирина устала, пока добралась с ней до пристани.

Их разместили в трюмах самоходной баржи и выставили у люков часовых, которые не разрешали выходить на верхнюю палубу.

В тесном трюме было душно и темно. Ирина устроилась с Анелькой на груде старых автомобильных покрышек. И здесь, ее стали терзать сомнения: «Зачем я покинула лагерь? Без борьбы жизнь станет бессмысленной. С матерями никаких групп не создашь. Каждая будет дрожать за своего ребенка. Надо было остаться. Для чего я спасаю жизнь? Да и спасаю ли?..»

За железной переборкой монотонно гудела и чавкала машина. От тоски хотелось плакать.

Анелька, видимо ощутив состояние Ирины, забралась ей на колени и обвила ручонками шею. Летчица прижала ее к себе и решила: «Если со взрослыми ничего не получится, я буду по-своему воспитывать ребят».

Их высадили на берег, загроможденный металлическим ломом. К пристани подкатили грузовики с деревянными клетками, какие устраиваются для перевозки скота. В эти клетки усадили взрослых и ребятишек и повезли по гладкой бетонной дороге. Местность была холмистой и унылой. Вдали виднелись какие-то строения, похожие на шахты, каменные дома поселков с одинаковыми черепичными крышами, остроконечной киркой.

От края и до края висело беспросветно серое небо, источавшее мелкие капли дождя.

Потом начали попадаться рощицы. Машины свернули на узкую дорогу, усаженную с двух сторон разросшимися липами, и помчались по живому зеленому туннелю.

В сумерках машины подъехали к замшелому от старости высокому кирпичному забору. Из проходной, напоминавшей часовню, вышел старый немец в серой куртке, зеленой шляпе и высоких сапогах. За плечом у него висело охотничье ружье. Взглянув из-под лохматых белесых бровей на продрогших ребятишек и женщин, стоявших в деревянных клетках, он молча распахнул ворота. Восемь машин одна за другой направились не к главному зданию, обросшему плющом, а к небольшим, низким строениям, расположенным в виде буквы «П».

Здесь ребятишек высадили и повели в одноэтажное каменное здание, в котором находилась баня.

У входа поджидали две старухи в клеенчатых передниках и белых чепцах. Они заставили догола раздеть детей и, не отделяя мальчиков от девочек, стригли всех подряд электрическими машинками.

Остриженных ребят матери мыли в ваннах, наполненных зеленоватой водой, пахнувшей хлором.

Мальчикам и девочкам старухи выдавали одинаковые рубашки, трусики и группами уводили в спальни.

Ирину, которую Хилла Зикк выбрала себе в помощницы, поместили в бывшей кладовой под лестницей. Там было так душно, что пришлось спать с открытой дверью.

Утром Ирину разбудила возбужденная старуха.

— Успокойте своих щенят, — сказала она по-немецки. — На все убежище вой подняли.

Ирина быстро оделась и вышла за старухой.

Еще из коридора она услышала детский плач. Ребята на разные голоса тянули:

— До мамы хцем!

— Где моя мама?

Вдруг послышался грохот падающей табуретки, детский визг и удары…

В спальне свирепствовала другая старуха, с большой бородавкой на щеке. Она остервенело хлестала плеткой двух мальчиков, извивавшихся на полу. Губы у нее побелели, чепец съехал набок.

Большинцова загородила собой мальчишек и выставила руки:

— Прекратите! Как вам не стыдно?

Старуха кинулась на нее:

— Ты откуда взялась? Кто тебе позволил врываться сюда?

— Я сопровождаю этих детей и отвечаю за них.

Ребята, увидев в ней заступницу, заплакали еще громче. Ирина стала их успокаивать.

Рассвирепевшая старуха выскочила из комнаты и вскоре вернулась с начальницей лагеря — горбоносой и по-солдатски прямой немкой лет шестидесяти. Лицо и шея у нее были, как у ощипанной гусыни, пупырчато-красными, а подбородок, казалось, совсем отсутствовал, — вместо него свисали три жирные складки.

— Вы почему вмешиваетесь в действия воспитательниц? — спросила она кудахтающим голосом и строго уставилась на вновь прибывшую «католичку».

— Здесь мой ребенок, — ответила Ирина. — Дети плохо понимают немецкий язык. За это их нельзя избивать. Они плачут оттого, что с ними нет матерей.

— Дети обязаны знать язык благодетелей, — заявила начальница. — Объясните это своим рахитикам и отправляйтесь мыть уборные. Если еще раз вздумаете опекать своего щенка, — отправлю работать на ферму.

Весь день Ирина мыла уборные вместе с литовкой из Вильно Андей, наказанной за непочтительный поклон начальнице.

— Остерегайтесь фрау Хехт, — предупредила Андя. — Эта ведьма здесь главная.

От Анди Большинцова узнала, что поместье называется «Убежищем девы Марии», что его завещала какая-то святоша для призрения одиноких старух. Официально считалось, что дети концлагерников воспитываются богомольными старушками, а на самом деле всеми верховодила эсэсовка Хехт со своими помощницами.

— Здесь их называют «хехтовками», — объяснила литовка. — Они разворовывают посылки, которые приходят для сирот из Швейцарии, и наживаются на труде детей. Малышей «хехтовки» ненавидят: стоит прихворнуть какому — его моментально тащат в изолятор и от всех болезней лечат снотворным. Это выгодно: спящие не просят есть. А то, что они умирают десятками, мало кого беспокоит, — смерть естественная. Не дай бог — здесь быть маленьким!

Глава двадцать седьмая

Начальник штаба вызвал к себе Кочеванова и штурмана.

— Срочное задание, — сказал он.

Не теряя времени на лишние разговоры, начальник штаба Подвел офицеров к карте и стал объяснять обстановку:

— Вот здесь, в Малых бухтах, катера-«охотники» должны подобрать отряд разведчиков, действовавших в тылу противника. Только что получено сообщение: разведчики окружены в этих каменистых сопках. Боеприпасы и сухари у них на исходе. Путь к морю преграждают автоматчики. Гитлеровцев не меньше роты. Ваша задача: подавить автоматчиков, помочь разведчикам пробиться к морю и совершить посадку на катера. Сопровождать «морских охотников» будете до этой косы. Здесь моряков прикроют наши береговые батареи. В штурмовке вам помогут соседские «ИЛ-2». Возможно, противник завяжет воздушный бой. Но силы вряд ли будут большими. Отбивайтесь сами. Докладывать о ходе операции через каждые пятнадцать минут. Свяжитесь со штурмовиками и действуйте без промедления.

— Есть! — коротко ответил Кочеванов.

Пока он связывался с соседним полком штурмовиков и договаривался о времени вылета двух звеньев «ИЛ-2», штурман подготовил карты.

Для выполнения операции Кочеванов разделил эскадрилью на три группы. Первым вылетел он сам с пятью «китти-хауками»; сменить его должен был Ширвис со смешанной группой. Одно звено «харрикейнов» оставалось дежурным.

Отыскав в воздухе «ИЛ-2», Кочеванов полетел много выше их.

Самолеты по прямой пересекли полуостров и пошли вдоль побережья к Малым бухтам.

Моряков-разведчиков Кочеванов обнаружил быстро.

Они залегли на каменистой сопке. До моря им оставалось пройти километра четыре.

Гитлеровцы, оседлали дорогу и проходы меж сопок. Они не маскировались: мотоциклы и грузовые машины стояли на обочине дороги. На открытой высотке был командный пункт. Здесь виднелась палатка, антенна походной радиостанции и хорошо приметные на коричневатой местности серо-зеленые фигурки солдат и офицеров.

Передав «ИЛам» по радио: «Готовиться к атаке. Я навожу», — Кирилл нацелился на командную высотку, с пикирования дал по ней залп из «эресов» и, стреляя из пулеметов, пронесся вдоль дороги.

Когда он развернулся и набрал высоту, то увидел пылавшие на дороге машины и разбегавшихся гитлеровцев. Моряки-разведчики поднялись во весь рост и махали плащ-палатками. Их было человек двадцать, не больше.

Кочеванов приветственно качнул крыльями и, определив направление к Малым бухтам, показал истребителям и штурмовикам, где надо расчищать кратчайший путь к морю.

Пока «ИЛы» и «китти-хауки» выжигали пулеметные гнезда и охотились по склонам сопок за группами автоматчиков, Кочеванов со своим напарником поднялись на три тысячи метров и стали ходить кругами.

С высоты им хорошо были видны все бухты и дороги, ведущие к морю. Три «морских охотника» уже поджидали разведчиков в тени нависших над морем скал. По круглой бухте к разбитой пристаньке приближалась шлюпка с одним гребцом. За нею тянулась тонкая серебристая полоса.

Серые ленты прибрежных дорог пока были пустынными. Морем с севера шел лишь небольшой буксирчик. На нем войск не было. Значит, снизу подмога гитлеровцам подойдет не скоро. Надо внимательней следить за воздухом.

— Внимание… «Одиннадцатый»… внимание! — послышался прерывистый голос напарника. — Левей вытянутого перистого облака на юге вижу девять точек…

Прищурившись, Кочеванов стал вглядываться в указанном направлении. Да, это истребители противника. Они идут на помощь сухопутным заслонам.

Приказав своим самолетам набрать высоту, Кирилл стал кружить над разведчиками, отходившими тремя группами к морю.

По удлиненным носам нетрудно было определить, что приближаются усовершенствованные «фокке-вульф-190». У них могли быть бомбы.

— «Фоккеры», наверное, с «грушами», — сказал по радио Кочеванов пристраивавшимся товарищам. — Давайте потрясем, авось «груши» у них некрепко держатся. Высота две тысячи шестьсот. Атакуем в лоб, прорезая строй.

Он первым устремился навстречу «фокке-вульфам». Товарищи последовали за ним. Но гитлеровцы не пожелали принимать встречного боя. Разделившись на две группы, они резко отвернули в стороны и у моря стали ходить двумя ярусами: нижние, видимо, искали цели для бомбежки, верхние — прикрывали их.

— Звену два… не дать вести прицельную бомбежку, — приказал Кочеванов. — На себя беру верхних. Атакуем одновременно.

После новой атаки один из «фоккеров» загорелся. Гитлеровцы стали освобождаться от опасного груза: без пикирования они сбрасывали бомбы в море и спешили соединиться в круг, где их могли прикрыть пулеметы и пушки соотечественников. За ними, чуть ли не повиснув на хвосте, в круг влетали и преследователи, которые сами тотчас же оказывались в тяжелом положении: кто-то наседал сзади, зорко следя, не ошибется ли впереди идущий. Стоило не выдержать темпа, вильнуть в сторону, показать брюхо или бок самолета, как неудачника настигала пулеметная струя.

Получилось нечто похожее на бешеные гонки мотоциклистов на треке, только здесь было пострашней. Количество кругов и время не определялись. Борьба шла до полного изнеможения. Спасаясь от смерти, каждый ждал ошибки противника, летевшего впереди. Рано или поздно такой момент наступит. У кого-то не хватит сил, иссякнет мужество, сдадут нервы, подведут глаза… А всякий просчет — смерть.

Мчась в едком вихре отработанных газов, среди рокочущих и воющих машин, Кочеванов думал: «Хватило бы только горючего. Здесь не оторвешься от противника, не выскочишь из круга. Но нельзя же так носиться без конца. Немцы, наверное, уже вызвали подмогу. Они сомнут нас».

Сквозь визг и треск разрядов, азартные выкрики и ругань летчиков, в наушники прорвался предостерегающий голос командира первого звена:

— «Одиннадцатый»… «Одиннадцатый»!.. С моря подходят еще шесть «фоккеров».

— Не выходить из круга! — приказал Кочеванов. — Ждите команды.

Пора было связаться с КП полка.

«Сокол»… «Сокол»! Я «Одиннадцатый». У нас чертова карусель. Подходят новые «фоккеры». Насчитал пятнадцать. Без подмоги не выйдем. Посылайте дежурных и «шестого».

— «Одиннадцатый»! Вас поняли. Продолжайте выполнять задачу. Докладывайте малейшие изменения обстановки.

Прибывшие «фокке-вульфы» сразу в драку не ввязались. Они тоже несли бомбы и боялись приблизиться к «карусели».

Передние гитлеровские самолеты попробовали с пикирования бомбить бухты, но над морем их встретил такой плотный зенитный огонь «морских охотников», что следующая тройка побоялась снизиться и — сбросила груз с высоты.

«Эта задержка — наше спасение, — обрадовался Кочеванов. — Теперь Ян успеет. Он, наверное, на полпути».

Отбомбившись, «фокке-вульфы» стали приближаться к «карусели»: одна тройка шла выше, другая — низом.

Кочеванов только на мгновенье глянул на восток — не показались ли свои, а перед носом самолета уже пронеслась струя трассирующих пуль.

«Бьют снизу», — догадался Кирилл, но уклониться не успел: самолет дрогнул, пулями зацепило левую плоскость.

— «Одиннадцатый»! Вижу огонь на левой плоскости, — сказал ведомый. — Сбивай пламя, прикрою.

Кочеванов скользнул на крыло, вырываясь из круга. За ним тотчас же увязались два «фокке-вульфа». Горящий самолет — легкая пожива.

Но случилось невероятное: подбитый самолет, совершив каскад непостижимых фигур, очутился в хвосте одного из «фокке-вульфов».

— A-а, гад, теперь получишь! — выкрикнул Кочеванов и, поймав в прицел противника, нажал на гашетку. Он стрелял до тех пор, пока «фокке-вульф» не задымился.

В пылу боя два горящих самолета ворвались в середину круга. «Карусель» моментально рассыпалась. Машины, сойдя с круга, засновали по всем направлениям. Получился перепутанный клубок, в котором нетрудно было столкнуться.

Перед глазами мелькали звезды, кресты, огненные трассы, хвосты дыма, комья пламени. Такой бой не зря у летчиков получил название «собачьей свалки», — в нем трудно было разобраться и осмысленно действовать.

Когда к месту боя подошли «китти-хауки» Ширвиса, в воздухе метался только один горящий самолет, а два догорали на земле.

В наушниках Кочеванова послышалось знакомое потрескивание, а затем голос Яна:

— Кирилл! Выводи своих. Мы «фоккеров» отсечем.

Услышав Яна, Кочеванов обрадовался. Теперь ему удастся погасить пламя. В крайнем случае он дотянет до своей территории и выбросится с парашютом. Но первым делом надо вывести из боя товарищей.

— Внимание… внимание! — потребовал он. — Кончай свалку! Уходим под прикрытие «шестого».

Едва успел Кирилл это сказать, как по фюзеляжу ударило с такой силой, что вырвалась ручка управления. Самолет метнулся в сторону и стал как-то странно вращаться…

Кочеванов попытался выйти из непроизвольной «бочки». Машину затрясло, точно в ней все было развинчено. Кирилл всем телом ощутил, как слабы теперь ее узлы и сцепления. Хватит ли высоты, чтобы дотянуть до своих?

Выровняв самолет, Кирилл потянул ручку на себя. Он решил: пока мотор работает, надо набрать высоту. Дальше видно будет, что предпринять.

Но тут новый удар встряхнул самолет. Горячие брызги антифриза, охлаждавшего мотор, попали в лицо. Кочеванов невольно зажмурился и почувствовал, как остро заныли ноги, будто их обдало кипятком.

«Нет это не только антифриз. Подо мной разорвался снаряд», — догадался он.

Кирилл вытер рукавом лицо и открыл глаза. Пламени уже нигде не было. Видимо, взрывом загасило его. Это очень хорошо.

Кочеванов попытался управлять самолетом, но ручка не поддавалась его усилиям: где-то зажало тросы рулей. Кирилл взглянул под ноги и, увидев сквозь зияющую дыру море, понял, чем ему обожгло ноги. Он попробовал шевельнуть пальцами. Левая нога заныла, и он ощутил в сапоге влагу.

«Ранило, потеряю много крови. Надо скорей к дому».

Многие приборы были разбиты. Радио не действовало, Кирилл ничего не мог сообщить товарищам.

Он вновь ухватился за ручку управления. А самолет все полз и полз вверх. Видя, что прервать это движение невозможно, Кочеванов невольно взглянул в сферическое зеркальце, укрепленное в верхней части фонаря, и покачал головой. Таким бледным он еще никогда себя не видел. Только на переносице и щеке рдели два пятнышка. «Ошпарило антифризом. Я, видно, теряю много крови. Надо прыгать».

Кочеванов спрятал за пазуху индивидуальный пакет, аптечку и попытался открыть фонарь кабины, но тот не поддавался. Собрав силы, Кирилл дернул сильней. Бесполезно.

— Плохо дело, — сказал он вслух. — Видно, осколок попал в паз и погнул подвижную часть фонаря.

Кочеванов осмотрел кабину. «Как же теперь выбраться из самолета? Не расширить ли дыру под ногами?..»

Но стоило ему чуть согнуться, как голова закружилась и в глазах стало темно.

Кирилл откинулся на спинку сиденья.

Каждая секунда уносила какую-то долю надежды. Мысль о прыжке с парашютом пришлось оставить. Ему надо было отдохнуть.

Самолет, продолжая набирать высоту, вошел в облако. Летчика охватил сырой мрак. К гулу мотора присоединился какой-то тревожный звук, похожий на дребезжание лопнувшей струны.

«Что у меня еще в запасе? — подумал Кирилл. — Не конец же это! Можно разбить фонарь или спланировать и посадить самолет на землю».

Он взглянул на приборы. Высотомер показывал 5200 метров. Высота хорошая. Скоро «потолок». Самолет начнет проваливаться. Да и бензин кончится. Придется планировать.

Кочеванов опять принялся ворочать ручкой управления и нажимать на педали.

Ног он не чувствовал, а руки смогли лишь немного раскачать ручку управления: она теперь чуть подавалась вперед и вправо.

«Еще немного усилий и… может, удастся управлять самолетом. Но почему я так быстро устаю? Что с ногами? Они стали чужими».

Если бы Кочеванов мог заглянуть под самолет, то увидел бы, как скатывались вниз капли крови.

Кирилл в изнеможении откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Чертова слабость! Он не поддастся ей, будет бороться до конца.

Печальное и тонкое дребезжание стали заглушать какие-то новые звуки. Словно где-то невдалеке играли серебряные трубы. Мелодия то нарастала, то сходила на нет. Так весной трубят лебеди. Эти звенящие звуки похожи на торжественный гимн. Где же он его слышал?

В Ленинградской филармонии. Да, да, вместе с Ириной. Она тогда затащила его на симфонический концерт, а там, в белом зале, стала какой-то отчужденной. Неужели он никогда больше не увидит Ирину?

Кирилл попытался вспомнить ее такой, какой она была в Филармонии. И вдруг в сферическом зеркале увидел жену. Она стояла за спиной, чуть склонясь к нему, и как бы говорила: «Ты не один, я с тобой».

Он знал, что в самую трудную минуту Ирина будет рядом, она не покинет его.

«Очень хорошо, что ты здесь. Не бойся, я выведу машину. Это не конец, нет! Есть еще надежда».

На высоте шести тысяч четырехсот метров самолет вырвался из сырой облачности в сиявшую огромную равнину. Казалось, что под самолетом причудливо громоздятся пушистые и девственно белые сугробы, над которыми парит ослепительное солнце. Не облака, а какие-то лучезарные волны!

Вокруг стояла безмятежная тишина снегов. Шум боя и морской ветер не могли пробить толщу облаков. Перед летчиком раскинулась безмерно огромная страна сказочного покоя. Самолет купался в потоках света. Воздух был прозрачен и хрустально чист.

«Ну как, Ирина, нравится тебе?»

«Не увлекайся, будь внимательней, — словно на тренировке в аэроклубе, потребовала она. — Толкни ручку влево».

Да, да, он знает: самолет надо выровнять. Мотор сейчас заглохнет, он уже дает перебои. Но есть ли смысл что-либо предпринимать?

Ирина молчала. Кирилл еще раз взглянул в сферическое зеркало. Жена по-прежнему стояла за спиной. Ее подбородок касался его плеча, а лицо так светилось, что он невольно отвел глаза.

Странный свет мерцал и в сознании раненого пилота. Кирилл был беззащитен против этого света. Он плыл в сияющих волнах, охваченный одним желанием: выше, как можно выше, пока хватит бензина.

На высоте семи тысяч шестисот метров мотор остановился. В наступившей тишине самолет, словно сорвавшись с невидимых нитей, стал проваливаться, возвращаться к облакам. Скорость падения нарастала, свистел воздух, обтекавший фюзеляж, а летчик сидел в кабине с открытыми глазами и больше не шевелился. У него, как и у мотора, иссякли силы. Сердце все медленнее и медленнее слабыми толчками гнало остатки остывающей крови…

* * *

Еще издали Ширвис заметил горящий самолет Кочеванова и наседающих на него «фокке-вульфов». Просигналив напарнику: «Следуй за мной», — Ян полупереворотом вправо вышел на пересекающий курс и дал несколько заградительных очередей.

Один из «фокке-вульфов» не отставал от горящей машины; он зашел снизу и с близкого расстояния принялся стрелять.

Ян ринулся на неотвязчивого «фокке-вульфа» и обрушил на него огонь своих пулеметов.

Гитлеровец решил увернуться от «китти-хаука» крутой спиралью. Но, сделав два витка, отказался от рискованного маневра: высота уже была небольшой, он мог врезаться в землю. Гитлеровец стал бросать самолет из стороны в сторону, чтобы не дать Ширвису вести прицельный огонь. При этом немец стремился набрать высоту и прорваться к своим.

— Выходи наперерез, — приказал Ян ведомому. — Не давай вихлять, — уйдет.

«Фокке-вульф», попав между двух огней, растерялся. И тут его настигли: сперва снаряд, а затем — длинная пулеметная очередь.

Задымившийся «фокке-вульф» вошел в последнюю спираль и, ударившись о землю, разлетелся на куски.

Круто набирая высоту, Ян стал обшаривать глазами небо: не летает ли еще самолет Кочеванова? Но его нигде не было видно.

— «Одиннадцатый»! Кирюш! — кричал Ян. — Как вышел?

Кирилл молчал. Что с ним? Не вынужденная ли посадка? А может, ранен? На парашюте никто не спускался. Неужели авария?

— «Одиннадцатый», подай голос! Жив ли ты? «Одиннадцатый»! Кирюш!..

— «Одиннадцатый» загасил пламя, я видел, — ответил ведомый Кочеванова, старший сержант Стрельцов. — Я его потерял в облаке. Связь прервана. Не знаю, как быть.

— «Двенадцатый»! Отходите со всеми, — приказал Стрельцову Ширвис. — Мы ведем наблюдение.

«Фокке-вульфы», дравшиеся с кочевановской группой, исчезли: они словно растворились в сероватом облачном небе.

«Может, погнались? Нет, по времени у них тоже должно кончаться горючее, — убеждал себя Ян. — А Кириллу, видно, досталось. Он не зря набирал высоту. Если удалось уйти тысяч на пять, то перевалит на нашу сторону… выкрутится».

Пора было прикрывать катерников, они уже подбирали вышедших к морю разведчиков. Недавно прибывшие «фокке-вульфы» кружили над Малыми бухтами, перестраиваясь для атаки на катера.

— Внимание! Все за мной! — приказал Ширвис. — Атакуем с ходу.

И вновь завязался бой, похожий на предыдущий. Ревущие машины закружили, засновали, увертываясь от огненных потоков пуль и снарядов, одновременно норовя поймать в прицел противника.

Ян напрягался до предела. Он, как командир группы, обязан был видеть все, что творится вокруг. Ширвис то предупреждал товарищей о грозящей опасности, то отдавал короткие приказы, то бросался в самое пекло, чтобы вызволить кого-нибудь из беды. Он взмывал вверх, отвесно падал и резко выходил из пикирования. От сильных перегрузок у Ширвиса порой темнело в глазах, но это быстро проходило. Ян опять приникал к окуляру прицела, улавливая фюзеляжи с черными крестами, стрелял, не интересуясь результатами, бросался к новым целям.

Его ведомый почти неотступно следовал за ним. Сержант обладал поразительным чутьем: он знал характер Ширвиса, угадывал, что предпримет командир, и если не повторял его непостижимых маневров, то обязательно выходил в такое место, где опять оказывался за хвостом машины ведущего.

Ян погнался за «фокке-вульфом», не сбросившим бомбы. Он хорошо видел его в прицел: до противника оставалось не более полутораста метров. Машинально толкнув сектор газа за защелку, Ширвис затаил дыхание и затем нажал на гашетку. Его пулеметы выпустили пой светящихся пуль, похожих на пчел, и захлебнулись…

— Ч-черт! — выругался Ян. — Кончился боезапас.

Приказав ведомому выйти вперед, Ширвис стал прикрывать его и осматриваться.

На скалистом берегу никого из десантников не осталось. Они уже перебрались на «морские охотники».

«Почему же катера не уходят? Чего они мешкают? — не мог понять Ян. — Ага! Появились новые самолеты. Девять «мессеров». Они опасны и для нас».

Доложив об этом штабу полка, Ширвис приказал товарищам собраться над Малыми бухтами и построиться в оборонительный круг.

Он хотел было направиться к своей группе, но два «стодесятых» пошли на него в лобовую атаку. Навстречу полетели разноцветные огненные шарики. Они проносились слева и справа и казались безобидными, словно «шутихи» фейерверка.

«Не отворачивать!.. Не отворачивать! — приказал себе Ширвис. — Рубани хоть винтом, раз нечем стрелять».

Наверное, он таранил бы левого «мессершмитта», если бы яркая вспышка не заставила инстинктивно зажмуриться, невольно пригнуться и толкнуть ручку управления.

Прямое попадание! На какое-то мгновение Ян растерялся. Но его руки действовали инстинктивно: они вывели самолет из штопора.

«Китти-хаук» Ширвиса восходящей спиралью устремился к кучевым облакам.

— «Шестой»! «Шестой!» — услышал Ян в наушники. — У вас показалось пламя.

Ширвис и сам заметил, как из левой плоскости, изрешеченной осколками и пулями, вместе с огнем вырвался клуб черного дыма. В кабине резко запахло порохом и жженой резиной. Трудно стало дышать.

«Вот я и попался!» — подумал Ян.

Он почти механически, словно в бреду, открыл фонарь кабины. Смятый фонарь тотчас же сорвало воздушным потоком.

Ян хотел сообщить товарищам, что вынужден покинуть их, и вдруг ощутил режущую боль внутри, от которой захватило дыхание.

«Ранен в грудь, надо домой… скорей домой, только бы не потерять сознание».

Его сердце, казалось разбухало. Очки вдруг запотели. В них невозможно было что-либо разглядеть. Коротким движением Ян сорвал с глаз очки и подставил гудящую голову под холодную струю воздуха. От этого ему стало легче. Он мог собраться с мыслями.

Мотор, потрескивая, завывал и едва тянул.

«Скоро остановится. До аэродрома не дотяну. Надо садиться. Но куда?..»

Вокруг виднелись темно-коричневые скалистые сопки. Только вдали блеснуло знакомое лебединое озеро. Оно мелководное. Грунт на дне твердый. Можно посадить самолет на отмель. Это даже лучше: брызги загасят пламя.

Ширвис попытался снять левую руку с управления газом, но она не слушалась, стала какой-то деревянной. Тогда он зубами вцепился в рукав и заставил ее подчиниться.

Выключив зажигание, Ян перекрыл краны бензобаков.

Он повел самолет на посадку, снижаясь к озеру так, чтобы на «брюхе» пройти по краю отмели.

Озеро вдруг потускнело, в нем ничего не отражалось. Самолет корпусом коснулся воды, подпрыгнул, шлепнулся и, трясясь словно на булыжной мостовой, стал скользить, зарываясь в воду, вздымая брызги и… вдруг резко остановился.

От сильного толчка у Яна перед глазами метнулись искры и заныло внутри. Он машинально открыл замок привязанных ремней и, не чувствуя запаха гари, тяжело отвалился на спинку сиденья.

Теперь, когда все было кончено, искалеченное тело летчика словно обрело невесомость и перестало подчиняться ему.

* * *

На аэродром не вернулись семь машин: три «харрикейна» и четыре «китти-хаука». Стольких летчиков кочевановцы еще ни в одном бою не теряли. Уцелевшие пилоты были подавлены. Они собрались в дежурке эскадрильи, где все еще напоминало о товарищах, сидели по разным углам, ждали телефонных звонков. Говорить никому не хотелось. Что толку? Вот если бы в телефон раздался знакомый голос и попросил: «Братцы, выручайте! Припухаю после вынужденной. Вытаскивайте хоть на бензозаправщике».

Тут бы они сорвались с мест и помчались добывать «техничку», «УТИ» или «скорую помощь». Но полевой аппарат молчал.

В дежурку пришел Чубанов. Лицо его осунулось, потемнело. Взглянув на приунывших истребителей, он сам сел к телефонному аппарату, закурил и, выпустив клуб дыма, произнес:

— Больше на «харитонах» и «хауках» летать не будете. Довольно, пусть союзники воюют на своих гробах! Я говорил с начальством… Не надо нам больше заграничной дряни… гибнут самые лучшие летчики. Обещали пересадить нас на «Ла-5». На этих машинах мы расквитаемся за все.

Судьба пятерых не вернувшихся пилотов штабу полка была известна, — они погибли у Малых бухт, а куда делись загоревшиеся в воздухе «китти-хауки» Кочеванова и Ширвиса, никто не знал. — Их не видели ни дальние, ни близкие посты наблюдения. Не упали ли они в море или на территорию противника?

Захватив с собой Хрусталева, Чубанов сам полетел на розыски. Они внимательно осмотрели лощины и сопки, над которыми не пролетали после боя истребители. И вдруг у лебединого озера летчики с большой высоты заметили стоявший на отмели в воде «китти-хаук». Хрусталев с первого взгляда определил, что это «шестерка» Ширвиса. Снизившись до бреющего полета, он хорошо разглядел в открытой кабине Яна. Казалось, что пилот, привалясь к ранцу парашюта, спит.

Хрусталев заставлял мотор своего самолета то реветь, то фыркать. Он подавал условные сигналы. Но Ширвис не поднимал головы.

— Ранен, — сказал Чубанов. — Потерял сознание.

Он немедля сообщил в штаб, куда выслать «техничку» с врачом, и полетел с Хрусталевым дальше.

Они обшарили добрую половину полуострова, но ни Кочеванова, ни его самолета не нашли.

Глава двадцать восьмая

Ширвиса привезли в госпиталь на «скорой помощи». Казалось, раненый летчик умирает: пульс уловить было трудно.

Дежурный хирург, решив, что осколок, пробивший орден и задевший ребро, застрял где-то неглубоко, попытался зондом нащупать его. Но осколка под ребром не оказалось. Зонд уходил туда, где слабыми толчками еще продолжало работать сердце.

Необходима была срочная операция. Специалист-профессор, прибывший из Ленинграда, находился в морском госпитале. Хрусталев на «УТИ-4» слетал за ним в Полярное и через час доставил в операционную.

Пожилой ленинградец, осмотрев умирающего летчика, развел руками. Он не понимал, как с таким ранением Ширвис продолжал летать.

— Попробуем оперировать, — сказал профессор.

Он еще раз осмотрел рану, прищурился, словно примеряясь, затем решительно сделал надрез… Этими короткими движениями хирург как бы отсекал себе пути отступления.

Настороженно продолжая действовать скальпелем, двигая лишь взлохмаченными бровями, когда требовались тампоны и зажимы, хирург вскрыл грудную клетку и проник к мышцам, где чуть приметно пульсировало сердце. Следя за этим едва тлеющим огоньком жизни, профессор чуткими пальцами, обтянутыми тонкой резиной, нащупал продолговатый кусочек металла.

— Еще два-три миллиметра, и этому летчику не потребовалась бы моя помощь, — сказал хирург, держа пинцетом зазубренный кусочек стали. — Теперь, надеюсь, сердцу станет легче. Выкарабкается наш летчик. Внимательнее следите за пульсом.

Операция длилась более двух часов.

Профессор не ошибся: Ян долго не приходил в сознание, но он жил. Порой температура поднималась до сорока градусов. Летчику казалось, что он опять летит в горящем самолете и ему нечем дышать. Грудь сжимала повязка, Ян хотел сорвать с себя этот обруч, но не мог: левая рука не поднималась, а правую держала сиделка.

Иногда в бреду ему мерещилась мать. Она прикладывала прохладную ладонь к его пылавшему лбу и говорила: «Потерпи, мой мальчик». — «Скажи отцу… больше я его не подведу… Буду как он». — «Я это знала. У тебя доброе и мужественное сердце. Оно сейчас болит, но это пройдет. Есть другая сердечная боль. Она хуже. Пусть такая боль тебя не коснется». — «Ты говоришь о ранах, которые я наносил тебе и отцу? Прости, мама».

Ян пытался поцеловать руку матери, а она почему-то исчезала, словно растворялась в воздухе.

Когда к Ширвису вернулось сознание, он ищущими глазами обвел палату и спросил:

— Где мама? Она ведь тут была?

Молодая сиделка, полагая, что он еще бредит, стала успокаивать:

— Она вышла… скоро придет.

— А Кирилл… Капитан Кочеванов сюда приходил?

— Не знаю, как их зовут. К вам много летчиков добиваются, но их не пускают.

— Что со мной было?

Девушка оглянулась и, понизив голос, стала с жаром рассказывать:

— Говорят, будто ранило до самого сердца, а вы все по небу летали, потом на озеро сели и не утопли. Вам за это Золотую Звезду Героя дадут, честное слово.

— А тебе это откуда известно?

— Ну как же! В газете пропечатано было. По фамилии, имени и отчеству величали… только про озеро не сказано.

— Еще кого из наших наградили?

— Разве всех упомнишь. Много было. Вы старшую сестру спросите, она все наизусть знает.

Но старшая сестра оказалась строгой и неумолимой.

— Больной, прекратите разговоры, — потребовала она. — Вам нельзя волноваться. Все узнаете своевременно.

Первыми к Яну в палату прорвались Хрусталев и Сережа Маленький. В куцых белых халатах и унтах они выглядели комично.

— Насилу впустили, — сказал механик. — Пришлось к главному хирургу обращаться. Хорошо, я с собой письма Бетти Ояровны захватил. Подействовало.

— Она знает, что со мной?

— Видно, догадывается, письмами и телеграммами бомбардирует.

— А ты, олух, конечно, ничего не ответил ей?

— А что я напишу? С мамашами надо деликатно. А я сам мало знаю… В окно к тебе не давали заглянуть.

— Сейчас же иди на почту и дай «молнию».

— Хоть секунду дай посидеть, — взмолился Сережа Маленький. — Я же месяц тебя не видел, а через пять минут нас обоих выгонят.

— Ян, — сказал Хрусталев, — мы главхирургу поклялись не волновать тебя. Разумеешь? Так что давай только на нейтральные темы разговаривать. Если хочешь о погоде, — могу сообщить: синоптики ничего хорошего не сулят. Нас на новую технику пересаживают. Довольно, говорят, на гробах летать. Двенадцать штук «ЯКов» дали. Ух, лихие машины! Дадим на них жару! Выздоравливай быстрей.

— Ладно, будет про технику. Ты лучше скажи, что с Кириллом?

Летчик с механиком растерянно переглянулись: «Вот так раз! Ян, оказывается, ничего о Кочеванове не знает».

— Видишь ли, он в тот раз на наш аэродром не вернулся… — начал изворачиваться Хрусталев.

Ян перебил его:

— Погиб?

— Определенно никто не знает, а предположения всякие. Моряки с катеров видели, что из облаков вывалился какой-то самолет и упал в воду. Обломков не осталось. Еще посты наблюдения сообщили, что самолет сгорел на ничьей земле. Но мы надежды не теряем. Я уверен: Кирилл вернется. Помнишь, как в тот раз: на него похоронную заготовили, а он пленного приволок. И сейчас где-нибудь по снегу тащится… Скоро наступление, мы его встретим.

— И Сережа Большой ждет. А у него предчувствие — будьте спокойны. Погоду лучше синоптиков предсказывает, — для пущей убедительности вставил механик.

— Зачем вы мне голову морочите? — с укоризной сказал Ян. — Без вранья не можете?

— Мы?.. Мы высказали единодушную точку зрения. Можешь проверить… Спроси хоть у замполита.

В эту минуту появилась старшая сестра.

— Товарищи летчики, ваше время вышло, — сообщила она. — Прошу не задерживаться.

— Есть, удаляемся, — поспешил ответить Хрусталев, словно обрадовавшись тому, что невеселый разговор можно прервать.

Засунув в тумбочку принесенные пакеты с фруктами, шоколадом и печеньем, гости козырнули старшей сестре и вышли в коридор, а там Сережа Маленький убежденно сказал:

— Выживет, по глазам вижу. Даст он теперь фрицам!

* * *

Выздоровление шло медленно. Правда, раны уже затянуло, Ян мог садиться, но левая рука почти не поднималась.

— Что с ней? — с тревогой допытывался Ширвис у хирургов, А те лишь пожимали плечами.

В госпиталь для консультации опять вызвали ленинградского профессора. Он осмотрел Яна, подвигал лохматыми бровями и сказал:

— Н-да, неприятность: мышцы нехорошо срослись. Придется их отделять. Скрывать не буду: операция препротивная. Готовы ли вы еще раз лечь на стол или будут возражения?

— Делайте что понадобится, — ответил Ян. — Я готов и три раза лечь, лишь бы обе руки действовали, иначе какой же из меня летчик и боксер?

— Вы еще и о боксе думаете? — удивился профессор. — Нет, батенька, о ринге забыть придется. И воевать вряд ли будете. Сердце не позволит.

— Но оно же у меня здоровое.

— Не только здоровое, а крепчайшее! Другой бы на вашем месте давно бы, как говорят моряки, концы отдал. И все же оно не железное. Лучше поостеречься. Перетруждать его после такого ранения не рекомендуется.

Вторую операцию Ширвису делали под местным наркозом. Ян лежал стиснув зубы и настороженно всматривался в сосредоточенное лицо хирурга, стараясь по движению бровей разгадать настроение профессора. Удачно ли тот действует?

И когда Яна укладывали после операции на носилки, он пошутил:

— Спасибо, профессор. Теперь непременно боксом займусь. Приглашаю вас на общегородские соревнования в Ленинграде.

Ян терпеливо переносил госпитальный режим, глотал лекарства, хотя ему осточертело лежать на койке, тянуло в полк.

Приходившие товарищи наперебой расхваливали полученные «ЯК-9», на которых была установлена скорострельная пушка. По их рассказам, эта стремительная машина легко обгоняла немецкие, была умна, послушна в управлении и чуть ли не сама сбивала противников. Против нее «харитоши» и «китти-хауки»— беззубые дедушки и бабушки. Друзья раззадоривали Яна, вызывая желание полететь на настоящей скоростной машине.

Даже малознакомые люди побывали у него в госпитале, а Зося не показывалась. Ее видели в Мурманске, кутящей с каким-то капитаном первого ранга, часто встречали на танцах в Доме офицеров.

«Живет в свое удовольствие, — думал Ян. — Зачем ей прикованный к койке инвалид? Разве у нас любовь? Пора кончать эту пустую игру. И перед Борисом стыдно, он о матери заботится, а я свинья свиньей».

В госпитале Зося появилась неожиданно: она прибыла на машине с каким-то начальством и забежала на несколько минут к Яну.

— A-а, наконец-то! Долго вас ждали, леди, — сказал он с горькой усмешкой. — Видно, совесть замучила?

— Представь себе — ни чуточки. Я, как и ты, не люблю хворых. Да и времени не хватало.

Вид у нее был такой, словно Зося сердилась на него за то, что он так тяжело ранен.

— Все развлекаемся, фронтовые победы празднуем? — спросил Ян.

— Должность у меня такая.

— А может быть, профессия?

— Не хами, Ян. Съезжу по физиономии, не посмотрю на ранение, — предупредила она. — Что за натура у мужчин подлая: если с ними близки, то они считают себя вправе говорить всякие гадости.

— Не надо правду называть гадостью.

Зосе хотелось встать и уйти, но усилием воли она заставила себя сидеть и продолжать разговор.

— Видишь ли, не всегда человек поступает разумно. Я не собиралась к тебе, а все же пришла. Бетти Ояровна в письме попросила. Она не верит твоим приятелям и надеется на мою объективность. Ты, как я слышала от врачей, в серьезную передрягу попал?

— Было… заглянул туда, где все декорации кончаются. Моя жизнь за последнее время стала слишком увлекательной и романтичной. Только мамаше об этом не пиши. Как там Борис живет?

— Со старухами да ребятишками возится. Совсем обабился.

— Ты к нему, как всегда, несправедлива. Он настоящий парень. Такие люди не часто встречаются.

— Мне от этого мало радости. А сам ты знаешь, что такое справедливо, а что несправедливо? — запальчиво спросила она.

— Как будто начинаю понимать. Для этого потребовалась хорошая встряска. Вот в башке и посветлело. Многое мне теперь видится мелким и пустым. Чтобы человек что-либо понимал в жизни, ему надо кое-что пережить.

— Я вижу, — ты в праведники метишь, — не без иронии заметила Зося. — Только не строй из себя, пожалуйста, незаурядную личность. Это тебе не подходит, а старых друзей растеряешь.

— Таких друзей, как ты, у меня больше не будет, я распрощался с ними.

Они оба умолкли. Не о чем было больше говорить. Зося сделала вид, что его слова ее не обидели. Но глаза выдавали: они стали недобрыми, отчужденными.

Незримый суд состоялся. Был вынесен приговор: больше они не встретятся.

— Ну что ж, спасибо за гостеприимство, — наконец выдавила она. — Прощай.

И, не подав ему руки, вышла, оставив на тумбочке английский шоколад, пачку бисквитов и апельсин.

* * *

В госпиталь стали прибывать машины, наполненные ранеными. Значит, началось наступление и на севере!

Хотелось скорее выздороветь и попасть в родной полк.

— Эх, без нас война кончится, — вздыхали лежачие раненые. — Не успеем.

— Доктор, выпишите меня, — просил Ширвис. — Я ведь здоров, стоит ли из-за пустяков задерживать.

— Нет, брат летатель, на войну ты уже опоздал, — говорил старший хирург. — С месяц еще побудешь у нас, все процедурки пройдешь, потом на комиссию. А она, как известно, может «закомиссовать». Скорее всего, отпуск даст.

Хирург был прав. После стремительного осеннего наступления немцев почти нигде не осталось на русской земле. Советская Армия уже была в Болгарии, в Румынии, двигалась по Югославии, Венгрии, Чехословакии, Польше и пересекла государственную границу Норвегии…

Глава двадцать девятая

В «Убежище девы Марии» Хилла Зикк распоряжалась в здании, заселенном малышами. Благодаря ей Большинцова осталась няней.

День в «Убежище девы Марии» начинался рано. Детей будили чуть свет, выстраивали на общую молитву, подсчитывали; а после утреннего кофе — разводили по работам.

Старшим мальчикам доставалось самое трудное: они, как батраки, под наблюдением надсмотрщиц убирали навоз в хлевах, вывозили его на поля, пахали землю, таскали тяжелые мешки на мельнице. Девочки ухаживали за домашними птицами, работали на кухне, в прачечной, в швейной мастерской.

Малыши тоже не оставались без дела. Их заставляли подметать и посыпать песком дорожки, пропалывать грядки на огородах.

Все ребята ходили босиком, ноги у них обветривались, покрывались цыпками, да и с руками было не лучше. Во время вечернего мытья цыпки так саднило, что самые терпеливые малыши не могли удержаться от слез.

За двумя рядами колючей проволоки находился фруктовый сад, от которого дети не могли отвести глаз: деревья ломились от обилия яблок, слив и груш. Доступ в него имели только сторож, фрау Хехт и помощницы экономки. Даже опадышей немцы не давали детям, а скармливали свиньям.

Однажды ночью, когда Ирина дежурила в спальне малышей, послышался яростный лай овчарки, затем крик «хальт!» и выстрел.

Выскочив на улицу, она во мгле заметила бегущих мальчишек. Один из них, споткнувшись, упал. По дорожке покатились яблоки. Мальчик не стал их подбирать, а помчался дальше.

Ирина быстро собрала яблоки, спрятала в ведро, висевшее на пожарном щите, и ушла в спальню.

Выстрел разбудил «хехтовок» и «дев». Сторож рассказал, что мальчики, пользуясь темнотой, в двух местах перерезали колючую проволоку, проникли в сад и стали трясти яблони. Когда он кинулся за ними с собакой, мальчишки встретили сторожа камнями и не подпустили к себе. Ему пришлось стрелять.

Фрау Хехт со своими помощницами прошла в спальни старших мальчиков, но там все койки были заняты. Повальный обыск ничего не дал, — похищенных яблок нигде не нашли.

Подняв с постелей нескольких мальчишек, «хехтовки» принялись избивать их плетками и допрашивать. Но никто не выдал товарищей.

Этот налет на сад был хорошо продуман, в нем участвовали отчаянно смелые ребята. Кто же из смельчаков верховодит?

Большинцова попыталась поговорить со старшими мальчишками, но ничего не добилась. Подростки считали ниже своего достоинства разговаривать с «чумичкой». Ко всем нянькам и уборщицам они относились с презрением, принимая их за немецких прислужниц.

Во время обеда Ирина заметила, как мальчики отламывают от своих порций по кусочку хлеба и передают под столом белобрысому, почти безбровому пареньку лет четырнадцати. Он принимал эти куски с невозмутимым лицом и складывал в шапку. Она решила последить за ним.

Быстро съев черную чечевичную размазню, белобрысый раньше других поднялся из-за стола и, мигнув веснушчатому мальчонке, вышел с ним на крыльцо. Там он, наверное, передал собранный хлеб. В окно было видно, как веснушчатый мальчонка помчался к главному зданию с зажатой под мышкой шапкой. У заросшей плющом стены он ткнул шапку за решетку подвального окна и побежал дальше.

Шапка вскоре вылетела из окна подвала на дорожку. Возвращаясь, веснушчатый подхватил ее с земли и вернулся в столовую.

В подвале главного здания находился карцер. Всем наказанным только раз в сутки выдавалась еда: кружка воды с сухарем. «Молодцы, — подумала Ирина. — Ловко они подкармливают своих. Как же мне вызвать их доверие к себе?»

Она отыскала на улице веснушчатого мальчонку, отвела его в сторону и спросила:

— Как тебя зовут?

— Санькой, — нехотя ответил тот, настороженно глядя на нее исподлобья.

— Слушай, Саня, — шепнула Ирина, — кто-то из ваших ребят ночью потерял яблоки. Я их подобрала, они спрятаны в среднем пожарном ведре. Заберите их незаметно, а то немцы найдут.

Вечером Большинцова прилегла в своей каморке, чтобы отдохнуть перед ночным дежурством. Вдруг дверь приоткрылась, и в щель проскользнул Саня. Полагая, что няня спит, он на цыпочках подошел к столику, положил на него три румяных яблока и хотел выскользнуть, но Ирина остановила его.

— Саня, мне яблоки не нужны, — негромко сказала она. — Лучше отнеси их ребятам в карцер.

— Мы им дали, — заверил он ее. — Это вам от Виктора.

— Скажи ему спасибо. А кто он у вас?

— Просто Виктор.

— А ты из каких мест?

— Мы с мамкой в Бухенвальде сидели. Она там опухла и умерла в ревире, а нас с сестренкой сюда отправили.

— Сестренка большая?

— Четырнадцать лет. Она пионеркой была, — не без гордости сообщил он.

От Сани Ирина узнала, кто из русских ребят был пионером, и попросила передать Виктору, что ей нужно с ним поговорить.

На другой день в такое же время в ее каморке появился Виктор. Это был тот белобрысый парнишка, который в столовой собирал хлеб для наказанных.

— Здравствуйте, — произнес он шепотом. — Зачем вы меня звали?

— Прикрой плотней дверь и садись сюда, — сказала Ирина, показав ему на ящик.

Дверь он прикрыл, но не сел и выжидательно смотрел на нее.

— Это ты устроил налет на сад? — спросила Большинцова.

— А вам что? — насупясь, грубовато сказал он. — По садам, скажете, лазать нехорошо… не надо злить благодетелей… Знаю, слышали от немцев. Меня не воспитаете.

— Я вовсе не собираюсь тебя «воспитывать». Но должна сказать: налет на сад — не велика доблесть. Когда наша армия придет, а это будет скоро, вас обязательно спросят: «Как вы жили на чужбине, чем помогали Родине?» Вы что ответите?

Виктор молчал. Он косо смотрел на нее и морщил лоб, словно стремясь разгадать: для чего она завела этот разговор?

— Наших малышей здесь онемечивают. Они скоро забудут родной язык. Тебя ребята слушаются. Почему ты не собрал пионеров и не поговорил с ними о серьезной борьбе?

— Кто вы такая? — почти шепотом спросил он.

— Я коммунистка. Ты, кажется, из нашего концлагеря? Что-нибудь о «Кате» слышал? — спросила Ирина.

— Слышал.

— Так вот… говорю под строгим секретом. «Катя» — это не имя героини, а название тайной организации, которой руководили несколько женщин. Одна из них — я. За мной в лагере следили, могли казнить. Я обменяла жестянку с номером и под чужим именем ушла с вами.

Виктор был потрясен. Он смотрел на нее расширенными глазами и не верил.

— А кем вы были раньше? — видимо, для проверки спросил он.

— Летчицей. Водила ночные бомбардировщики.

— Таких бомбардировщиков не бывает, — возразил он. — Я знаю «МБ», «ТБ-3», «СБ».

— Правильно. Если честно сказать, я летала на простом учебном «ПО-2», на «кукурузнике». Слышал о таком? Его приспособили для ночных бомбежек. — Ирина решила говорить правду, чтобы этот настороженный парнишка оттаял. От его первого впечатления зависело многое. — Я пошла с вами не прятаться от гестаповцев. Понимаешь? Буду и здесь бороться… не дам гитлеровцам сделать из вас воров и предателей. Мне бы только в помощь нескольких комсомольцев.

— С каких лет принимают в комсомол? — спросил Виктор.

— С четырнадцати.

— Спасибо, — поблагодарил он и, не сказав больше ни слова, ушел.

* * *

Вскоре к Ирине зашла сестренка Сани, такая же, как он, веснушчатая и чуть рыжеватая девочка. Звали ее Зоей. Выглядела она старше своих лет, так как ходила в белом халате, а волосы, уложенные узлом на затылке, прикрывала накрахмаленной шапочкой.

Девочка работала санитаркой в изоляторе, но с больными ребятами она занималась мало, потому что старшая медицинская сестра Герда Краузе сделала ее своей горничной.

Угодить Герде было трудно. Чуть ли не каждый день она с тревогой всматривалась в отражение своего крупнопористого лица в зеркале и, если примечала морщинку на лбу, у глаза или на шее, то делалась истеричной и злой. В такие моменты надо было безошибочно подавать нужные втирания, машинки для электрического массажа, флаконы и баночки с косметикой. Стоило ошибиться, как Герда сквозь зубы выговаривала:

— В изоляторе напомните, что вас нужно строго наказать.

Девочек она наказывала по-своему: брала у истощенных подростков по триста граммов крови и отсылала в соседний военный госпиталь.

Это Краузе лечила малышей сном и отправляла истощенных куда-то в желтой санитарной машине, откуда они больше не возвращались. В «Убежище девы Марии» старшую сестру боялись все малыши. Увидев ее издалека, они предупреждали друг друга:

— Прячьтесь, Пудель идет уколы делать.

Пуделем Герду звали за ее светлоокрашенные волосы, завитые мелкими кудряшками.

— Как я ее ненавижу, — сказала Зоя. — Прямо готова убить.

— В изоляторе сколько девочек работает?

— Еще две — Света и Жанна.

— Они тоже были пионерками?

— Только Света. Жанна француженка. Но она нас понимает.

— Ну что ж, начнем с двух. Вы со Светой будете вовлекать пионеров в наш тайный отряд. Только осторожно… и только тех, кому верите.

— А мальчишки у нас будут? — спросила Зоя.

— Непременно.

— Но они ведь по-всякому обзываются.

— Перестанут, — заверила Ирина.

Виктор к Большинцовой больше не заходил. Как-то, встретив у столовой Саню, она сказала ему, что ей нужен Виктор, — пусть после отбоя проберется к ней под лестницу и подождет..

Уложив малышей пораньше спать, Ирина дождалась тишины и на цыпочках спустилась вниз.

В ее каморке уже были гости — Виктор и еще какой-то рослый парнишка. Они стояли в темноте, прижавшись к стене. Пригласив их сесть, Ирина спросила:

— Почему ты пропал? Не хочешь помогать?

— Я никому не обещал докладывать о своих делах, — буркнул он.

— Значит, нам нет смысла рассчитывать на твою помощь?

Виктор молчал. Видимо, Большинцова слишком уязвила мальчишескую гордость. Наступила неловкая пауза. Его приятель не удержался и сказал:

— Он о вас говорил. Но мы хотим действовать самостоятельно.

— Ты говоришь «мы». Кто «мы»? Сколько вас?

— Старших ребят девять человек. Мы создали свой штаб. В него входит Виктор, он командир, Мика — начальник штаба, а я — комиссар.

— Как тебя зовут? — спросила Ирина.

— Сева.

— Он был пионером в Новозыбкове, — добавил Виктор.

— Что же вы намерены делать?

— Мстить немцам и всем, кто им прислуживает, — твердо, даже со злостью ответил Виктор.

— Как и где? — продолжала допытываться она.

— Где придется.

— Мы план боевых действий составим, — сообщил Сева. — Оружие добудем.

— Но сперва девчонок отучим подхалимничать, — продолжал свое Виктор. — Они ночные горшки «хехтовкам» и «девам» выносят.

— А вот это совсем ни к чему, — строго сказала Ирина. — У нас главный враг — нацисты. А девочки так же несчастны, как и вы. Их заставляют выполнять унизительную работу. Вы ведь тоже убираете за свиньями, и девочки вам ничего не говорят.

— Мы видим, как они задаются и подлизываются. Наденут немецкие обноски и воображают.

— Вот что, ребята, мне ваши разговоры не нравятся, — начала урезонивать их Ирина. — Родина нам не простит, если мы между собой перессоримся и не сумеем объединиться против врага. Зачем вам оружие? Кому вы здесь будете мстить? Старухам и сторожу?

— Почему старухам? А Пудель, Жаба, Гусыня?.. — перечисляя нацисток, настаивал на своем Виктор.

— Ну, хорошо. Допустим, вы покалечите фрау Хехт. А чего добьетесь? Сюда явятся гестаповцы, схватят вас и отправят в тюрьму. Вы и себя и нас подведете. А когда придут сюда наши бойцы, как вы перед ними оправдаетесь? Скажете: «Яблоки воровали, старух оружием пугали и колотили своих девчонок»? Так, что ли? Язык ведь не повернется! И совсем по-иному прозвучит, если доложите: «Мы спасли две сотни ребят от фашистской чумы, сделали их верными Родине».

— С малышами возиться — девчоночье дело, — возразил Виктор.

— Нет, не девчоночье, а пионерское и комсомольское.

— А как быть с чехами, французами и поляками? — спросил Сева.

— Найти среди них крепких ребят и научить действовать заодно. Только обо мне им — ни слова. Жаль, что мальчишки вас знают. Надо подумать о тайных вожаках. Если ваш штаб провалится, будет действовать запасной. Только прошу без согласования со мной ничего не предпринимать. Нам нельзя действовать вразнобой. Бестолковщина все погубит.

— Ясно, — ответил Виктор. — Пошли, — сказал он Севе и первым выскользнул за дверь.

Сева на секунду задержался.

— Мы всё сделаем, — шепнул он. — До свиданья.

Мальчишки умели исчезать бесшумно. Никто не заметил, что они были в каморке под лестницей.

Глава тридцатая

Борису Валину после эвакуации ни разу не удалось побывать в осажденном Ленинграде.

Еще недавно в родной город можно было попасть только по льду Ладожского озера, либо воздухом, — других путей не существовало. Сейчас же Валин ехал в купированном вагоне по восстановленной железной дороге. Немецкие войска, окружавшие Ленинград, уже были отброшены далеко в Прибалтику.

В вагоне стало прохладно. Накинув на плечи шубу, Валин вышел в коридор и стал у окна. В холодном рассвете виднелись изрытая воронками и траншеями земля и отступившие от полотна дороги, изуродованные буреломом войны леса. Многие деревья стояли без сучьев, с обломанными макушками.

По разговорам в коридоре нетрудно было понять, что большинство пассажиров возвращалось в Ленинград после долгих скитаний. Некоторые не знали, что ждет их в родном городе. Ведь сколько дней его бомбили и обстреливали, не давали подвезти топлива, продуктов, лекарств и одежды!

Уцелели ли дома? Выжил ли кто из близких? Удастся ли их разыскать? Эти мысли тревожили почти каждого.

В окнах замелькали развалины Колпина — близкого к Ленинграду рабочего городка. Набежали разрушенные корпуса знаменитого Ижорского завода, выпускавшего первые советские блюминги. Завод, побеленный, как пудрой, тонким слоем снега, казался мертвым. Везде виднелись груды покореженного железа, проваленные крыши цехов, зияющие дыры в закопченных, зазубренных стенах…

Валин хмурым вернулся в купе, — пора было собираться. Укладывая в чемодан вещи, вытащенные в пути, он то и дело косил глаза на окно, за которым проплывали знакомые с детства места южной окраины города. Здесь было много уцелевших домов и складов. На пустырях, в рощицах и парках виднелись замаскированные сетями зенитные батареи, прожекторы.

По дорогам мчались грузовые машины, с аэродрома поднимались самолеты. Где-то вспыхивали огни электросварки. Дымились заводские трубы. Двигался кран, перенося бадью с раствором цемента. Паром заволокло паровозное депо…

«Живет, дышит город! — обрадованно отметил Валин. — И разрушен как будто не сильно».

Под сводами вокзала поток пассажиров задержался. Началась проверка документов. Оказывается, без вызовов в Ленинград не пускали. Здесь еще сохранялся блокадный порядок.

У Валина документы проверили быстро. Выбравшись на площадь Восстания, он поставил чемодан на обледенелый асфальт и благоговейно осмотрелся вокруг.

Ничто, кажется, не изменилось здесь. Прямой Невский просматривался во всю длину. Двигались трамваи, автомобили, троллейбусы. По всем направлениям спешили пешеходы. Правда, не таким густым потоком, как прежде, но с той же живостью и стремительностью. Это были герои Ленинграда, его земляки, выдержавшие девятисотдневную блокаду.

Валин пошел по Невскому. Он решил добраться до канала Грибоедова пешком.

Невский мало изменился. Надо было внимательно всматриваться, чтобы увидеть разрушения и иссеченные осколками бомб и снарядов стены. Дыры были заделаны либо кирпичами, либо размалеванными под цвет домов жестью и фанерой. Пятнистая и покоробленная фанера виднелась всюду: она еще закрывала многие окна и витрины. Облупленные каменные дома поэтому имели какой-то нежилой и покинутый вид, хотя в них обитали люди.

Аничков мост через Фонтанку оголился: на нем не было вздыбленных бронзовых коней, которых усмиряли такие же бронзовые юноши.

В сквере перед Академическим театром драмы вместо монумента Екатерины Второй виднелась гора мешков с песком, похожая на заснеженный стог сена.

Навстречу шагали ленинградцы в ватниках, шинелях, нагольных полушубках. Попадались и модницы — женщины в ботах и меховых манто. Но эти манто были по-солдатски подпоясаны. Ремни вошли в моду — они сохраняли тепло.

Многие из пешеходов тащили за собой детские саночки. На них они везли судки с супом из столовой, «авоськи» с продуктами, вязаночки мелко нарубленных дров.

Издали старый пятиэтажный дом на канале Грибоедова показался целым, но когда Валин подошел ближе, то увидел, что остались только стены: внутри почти все перекрытия рухнули. Авиационная бомба, пронизав все этажи, взорвалась в подвале.

«Значит, одни ключи могу выбросить, — огорчился Борис. — Больше они не понадобятся».

Добравшись до трамвайной остановки, Валин поехал в институт.

Разболтанный и дребезжащий трамвай пересек Дворцовый мост, по углам которого стояли зенитные пушки, прошел мимо Ростральных колонн, прогремел по деревянному мосту Малой Невки и пополз по Петроградской стороне. Улицы здесь были пустынными, лишь кое-где брели пешеходы.

Главное здание исследовательского института высилось по-прежнему среди вековых тополей за высокой оградой.

«Молодцы, деревьев не пожгли», — мысленно похвалил Валин блокадников.

Дверь проходной была заперта, пришлось стучать в ворота.

Женщина из охраны сразу узнала его:

— Борис Федорович! Заждались мы вас. Скоро ли другие приедут?

— Скоро, теперь скоро. Вот посмотрю, как тут дела, и начнем вызывать. Ведите меня в общежитие.

Общежитие находилось рядом с котельной, в одной из мастерских. Здесь в дни блокады оставшиеся сотрудники переделывали парашюты устаревших конструкций и чинили поврежденные, прибывавшие из авиационных частей Ленинградского фронта. Обогревались железными печурками, на которых готовили обеды из запасов казеина, клейстера, пропиточных масел и того, что получали по карточкам. Из семидесяти человек выжили только тридцать семь.

Мастерские, как и главное здание, почти не пострадали, но требовали ремонта, так как крыши, пробитые зажигалками и осколками, текли. Стены кое-где покрылись плесенью, штукатурка на потолках взбухла, отваливалась.

Многое из оставшегося оборудования пришло в негодность либо устарело.

* * *

Заняв койку у застекленного окна, Валин вместе с хозяйственниками принялся подсчитывать, сколько и каких материалов потребуется для восстановления лабораторий и ремонта мастерских. Список получился длинный.

— Не дадут, — заверил снабженец. — И разговаривать не станут.

Захватив с собой список и чистые бланки для заявок, Валин поехал в Смольный. Там его приняли хорошо, но не смогли выделить и десятой доли требуемого. В городе всюду нужны были железо, известь, цемент, олифа, краски, стекло и доски.

— Ваш институт — всесоюзного значения, хлопочите в Москве, — посоветовали ему, — а пока обходитесь тем, что получите.

Ему разрешили вызвать в Ленинград сорок три семьи нужных сотрудников и пообещали выдать продовольственные карточки в следующем месяце.

Возвращаясь из Смольного, Валин надумал проверить, уцелела ли квартира Ширвисов. В трамвае он доехал до Лермонтовского проспекта и пешком дошел до Фонтанки.

Четырехэтажный дом не имел никаких повреждений, даже стекла окон, крест-накрест заклеенные полосками бумаги, уцелели. Здесь, видимо, бомбы и снаряды падали только в реку и осколков не разбрасывали.

Разыскав пожилую женщину, которая замещала в доме и дворника и управхоза, Валин передал ей письмо Бетти Ояровны. Дворничиха долго вчитывалась в него, и вдруг глаза ее засияли.

— Так вы от Бетти Ояровны? — воскликнула она. — Жива, значит? Я ведь у них в домработницах жила… Мы как родные. Пусть приезжает. Все цело, даже мебель не тронута.

Валину хотелось убедиться в этом.

— А нельзя ли взглянуть? — спросил он.

— Зачем вам? — насторожилась женщина.

— Так я же тот уполномоченный Бетти Ояровны, о котором она пишет. Могу ключи показать.

Женщина пытливо посмотрела на него и, решив, что добродушному толстяку можно довериться, сказала:

— Вы не обижайтесь. Тут много ходит охотников до пустых квартир. Я печатное хорошо разбираю, а вот когда написано — не все. Две зимы только училась.

Она провела Валина на третий этаж, сняла с дверей печать, долго ворочала ключом и наконец пропустила в квартиру.

Навстречу пахнуло затхлостью и холодом давно пустовавшего жилья. Вспыхнул свет в прихожей. «Значит, электричество действует, это хорошо», — отметил про себя Валин.

Зеркало в прихожей покрылось пылью, словно серым плотным чехлом. Он провел по нему пальцем, и на столик с телефонным аппаратом посыпались серые хлопья.

— А телефон действует? — спросил Валин.

— Надо просить, чтобы включили.

На шкафах, абажурах, столах и диванах, покрытых газетами, на стульях лежал бархатистый слой пыли. В углах гамачками свисала паутина.

— А не могли бы вы здесь протопить печи, навести чистоту и проветрить комнаты? — обратился Борис к своей провожатой. — Сколько нужно, я заплачу. Хочется в апреле Бетти Ояровну вызвать. Обрадуется старая, если родной дом теплом встретит и все в нем будет так, как она привыкла видеть.

— Мне нетрудно, — сказала женщина. — Только где вот дрова взять?

— Дров достанем, я завтра же вам подвезу. Значит, условились?

— Для Бетти Ояровны всё сделаю.

Хлопоты по подготовке лабораторий, мастерских занимали всё дневное время Бориса. Рабочей силы никто не давал. Приходилось самим становиться штукатурами, малярами, кровельщиками, стекольщиками.

Лишь по вечерам удавалось Борису выбраться на часок из общежития и побродить по знакомым улицам.

Странный и сложный аппарат человеческая память. Неизвестно, по каким законам она отбирает одно, а другое пропускает или держит в туманной неясности. Когда-то вот здесь, где лежит бесформенная груда кирпичей, стоял высокий, отделанный зеленоватым кафелем дом. На углу была кондитерская, славившаяся заварными пирожными. Здесь Борис однажды подрался с мальчишками соседней школы. Они оторвали лямку от его школьной сумки и отняли деньги, зажатые в кулаке. Он одному разбил нос, а остальных догнать не сумел. Он и тогда был грузным.

Под этой затейливой аркой Борис впервые решился поцеловать студентку — комсорга химического факультета. Девушка сперва сделала недоуменные глаза, затем вдруг ее разобрало веселье, да такое, что она не могла удержаться, — поминутно прыскала от сдерживаемого смеха. Он обиделся на нее и никогда больше не провожал.

В скверике, похожем на четвертушку круга, кажется, были невысокие молодые тополя. Неужели они так разрослись за три года? В тени деревьев стояла скамейка. Здесь Зося позволяла ему целовать себя. Да, да, только позволяла. Как редко теперь она пишет. И письма у нее какие-то холодные, без души. Даже Игорьком мало интересуется. Неужели война сделала ее еще более черствой? Надо ей написать и посмотреть, уцелел ли тот дом, где Зося жила с матерью.

В общежитие Валин возвращался, когда на город спускалась тьма. Дома во мгле казались нависшими скалами, а улицы — длинными ущельями.

Затемнение еще не было снято. Окна завешивались наглухо, а на улицах лишь у номерных знаков под арками ворот зажигались синеватые лампочки. В их слабом, приглушенном свете едва различались цифры.

Пешеходы продвигались почти ощупью. Изредка впереди мигали «жужжалки» — карманные электрические фонарики. Колеблющийся кружок света выхватывал из мглы то частицу обледенелого тротуара, то обтесанные камни фундаментов, то заделанные кирпичами невысокие окна подвалов… И опять все поглощала непроглядная тьма.

* * *

Бетти Ояровна и баба Маша прибыли с ребятами в конце апреля, Валин их встретил на грузовике и сразу же отвез на Фонтанку.

Тепло и уют аккуратно убранных комнат, цветок на столе так взволновали Бетти Ояровну, что у нее задрожал подбородок и на глазах выступили слезы.

— Как я рада, что обрела такого заботливого сына, — растроганно сказала она. — Спасибо, Боренька.

Бетти Ояровна обняла его и поцеловала. Смущенный Валин смог только произнести:

— Не за что, Бетти Ояровна. Я ведь для всех старался. Некоторое время нам придется пожить у вас.

— Ну, разумеется, какие могут быть разговоры! Мы стали одной семьей. Я так привыкла к вам и мальчуганам, что уже не смогу жить одна. А Ян еще не известно когда вернется.

Мальчишки, узнав, что у них будет своя комната, буйно обрадовались. Гудя паровозами, они принялись перетаскивать в нее свои вещи и потребовали немедля распаковать ящик с игрушками — с самодельными автоматами, грузовиками, саблями, кубиками и конструктором.

Два дня беспрестанно лил дождь, и только в воскресенье проглянуло солнышко, умытое и по-весеннему теплое.

Борис повел Игорька и Диму на Неву, по которой, шурша и сверкая, торжественно плыл удивительно белый ладожский лед. Над разводьями кружились крикливые чайки. Они то пикировали, то взлетали и опять планировали, почти не взмахивая крыльями.

— Что они делают? — любопытствовали мальчишки.

— Ловят рыбок.

— Каких?

— Вот таких маленьких, — разводя большой и указательный палец, показывал Валин. — Корюшку, ряпушку, салаку.

— А если мы поймаем чайку, она станет нам носить рыбок?

— Надо будет выучить. Это нелегко.

У пытливых мальчишек все вызывало живой интерес. Они наперебой задавали вопросы и требовали немедленных ответов:

— Почему зенитные пушки пойманы в сетку? Они же не рыбки?

— Как же пушки стреляют? Сетка ведь будет ловить снаряды?

— Почему на площади вырыты такие узкие канавы?

— Как же в них укроешься, если крыши нет? Бомба возьмет и упадет сверху.

Борис сначала обстоятельно и терпеливо объяснял все непонятное, а потом, устав от беспрестанных вопросов, взмолился:

— Хватит, ребята. Нельзя же быть такими почемучками. Вот в школу пойдете и всё узнаете.

— А когда мы пойдем в школу?

— Этой осенью. Я вам ранцы, тетрадки и буквари куплю.

* * *

Перед Первым мая в Ленинграде отменили затемнение. Вечером из окон хлынул живой золотистый свет. Его желтые блики заиграли на темных водах Фонтанки.

Тысячу четыреста дней ленинградские улицы и проспекты были во тьме и вдруг разом осветились из края в край.

Первого мая небо над праздничным Ленинградом было девственно чистым. На Дворцовой площади проходил парад. Радиорупоры разносили перекатывающиеся крики «ура», марши сводного оркестра и торжественные залпы.

Советские войска уже были в Берлине, штурмовали рейхстаг. Чувствовалось, что скоро наступит мир. Каким же он будет? Вернется ли кто к Дюде?

Валин решил для себя: он усыновит мальчика. Игорьку будет веселее. Они вместе пойдут в школу, вместе начнут готовить уроки, бегать на лыжах, на коньках. Но как к усыновлению отнесется Зося? Для нее и Игорек обуза.

Бетти Ояровна тоже поговаривает об усыновлении. Оказывается, Ян дал слово Кириллу позаботиться о Дюде. Старушке мальчик, нравится, она его уже считает своим: шьет штанишки, рубашки. Впрочем, она и Игорька не забывает. Мальчики одеты одинаково.

— Лучше бы нам не разделять ребят, — сказал Борис. — Порознь им будет скучно.

— Я не против, — смеясь, ответила Бетти Ояровна. — Будьте моим третьим сыном, а Игорька мы зачислим во внуки.

* * *

По радио сообщили, что будет передано очень важное сообщение. Бетти Ояровна весь вечер не выключала репродуктор.

В десять часов вечера она увела мальчиков укладывать спать, а Борис уселся за письмо к Зосе. Ему хотелось выяснить: что же она намерена делать после войны?

Борис никогда не был уверен в Зосе, он ждал семейных бед. Испытал ли он с ней счастье? Да, в какой-то мере. Но это счастье было недобрым, тревожным. Раскаивается ли он в том, что так опрометчиво женился? Нет. В этой женитьбе, скорей, выгадала не она, позволявшая себя любить, а он, любящий по-настоящему. Его нередко донимали мысли: «Каково же ей было со мной? Ведь приятно доставлять радость лишь любимому человеку. Что ее устраивало в совместной жизни? Неужели только пребывание в Ленинграде и материальное благополучие?»

Он не рассчитывал, что Зося будет ему верной женой. И ничего не хотел знать об ее увлечениях военного времени. Вернулась бы только домой. Игорьку нужна мать. Да и сам он еще не стар.

А вдруг война изменила Зосю? Она же помнит о нем, раз посылает телеграммы. Может, у нее просто нет времени написать обстоятельное письмо? Переводчицам там нелегко, их могут загрузить работой в любой час.

Занятый этими мыслями, Борис не заметил, как вернулась, Бетти Ояровна и уселась штопать чулки мальчикам.

— Вы, наверно, Зосе Антоновне пишете? — спросила она. — Передайте от меня привет и попросите прислать рыбьего жиру ребятам. Здесь его не достать.

— Да, да… обязательно, — подняв близорукие глаза, ответил Валин. Приписав несколько слов, он вложил письмо в конверт и с той же задумчивой неторопливостью стал запечатывать его.

— Я ведь сегодня тоже именинница — получила письмо от Яна, — похвасталась Бетти Ояровна, полагая, что у Бориса есть вести от Зоей. — Пишет: «Чувствую себя хорошо». Совершенно здоров, а всё его по комиссиям гоняют. Тревожится, думает, что придется распрощаться с авиацией. А у него другой специальности нет.

— Пусть только приезжает, место найдем, — пообещал Борис. — Будет работать и учиться.

Лишь во втором часу ночи по радио сообщили о полной и безоговорочной капитуляции Германии. От радости хотелось петь, кричать, буйствовать. Какой тут сон? Валин решил немедленно отправиться на почтамт и телеграммами поздравить с окончанием войны Зосю и Яна.

Набросив на себя пальто, он выскочил на набережную. На улицах было более людно, чем днем. Вдоль Фонтанки двигались веселые компании с гармонями, гитарами. Незнакомые люди поздравляли друг друга, обнимались и тут же принимались отплясывать. Это была какая-то стихийная демонстрация радости.

На почтамте у окон телеграфа толпились такие же нетерпеливые поздравляющие, как и Валин. Взяв два бланка, первую телеграмму Борис написал Зосе:

«Поздравляем нашу родную победой тчк Ждем нетерпением домой тчк Крепко целуем Игорек и Борис».

Глава тридцать первая

В «Убежище девы Марии» на нянек возлагалась нелегкая работа. Они обязаны были наводить чистоту в спальнях, отвечать за опрятность ребят, водить их в столовую, на работу, в баню и на отбывание наказаний, полученных от старух воспитательниц.

Чтобы управиться с вечно голодными и капризными детьми, выросшими в трущобах концлагерей, надо было обладать ровным характером и терпением, а главное — щедрым сердцем. Малыши чутьем угадывали — хорошо ли к ним относятся. Притворством можно было обманывать разве только взрослых.

Ирина научила своих ребят вставать с постелей по первому сигналу, открывать окна и делать физзарядку. У нее ребятишки меньше капризничали, сами застилали постели и делали уборку.

В столовую они приходили парами, без шума и толкотни, садились за столы и ждали, когда няня уравняет им порции.

Ирина сама не могла понять, как она успевала все делать: соблюдать чистоту, чинить и латать одежду, разнимать драчунов, разбирать детские ссоры, утирать носы и слезы, лечить ссадины и цыпки, укладывать в постели малышей, да не просто, а с поцелуем и добрым словом. Никого нельзя было обойти лаской, иначе услышишь всхлипывания. Няня должна была хоть рукой коснуться остриженного лба.

У нянь нижнего этажа дело не клеилось. Они никак не могли приспособиться к малышам и порядкам «Убежища девы Марии». Утро у них начиналось с истерических выкриков, затрещин и плача. Плохо умытые, зареванные ребятишки опаздывали в столовую, не вовремя выходили на работы и выглядели неопрятными. За это няни получали пощечины от воспитательниц — старух и «хехтовок».

Издерганные женщины плакали, проклиная свою судьбу, и не успевали ничего делать. Они путали часы расписания, приводили детей не туда, куда следует, и свою злость вымещали на подвернувшихся ребятах.

Хилла Зикк, решив навести порядок в блоке, назначила Ирину старшей над всеми нянями и спросила, кого ей дать в помощницы. Ирина попросила прислать старших девочек.

Хилла Зикк не возражала. Она пошла к начальнице, и на другой день к малышам прислали девочек из прачечной, а взрослых нянь отправили на их место.

Юные няни, конечно, больше пришлись по душе ребятишкам, чем прежние. Девочки сами не прочь были побегать, сыграть в прятки и жмурки, попрыгать со скакалкой. Они понимали, что без игр и шалостей малышам невозможно жить. А главное — они умели разговаривать без истерических выкриков и, кроме того, по вечерам соглашались рассказывать сказки. Ради этого малыши без капризов и плача мыли ноги, пораньше укладывались в постель и затихали.

Сказки стали как бы неофициальной, но обязательной частью вечернего расписания. Ребята ждали сказочниц с замирающими сердцами и готовы были слушать без конца. В сказках, придуманных Ириной, волки, драконы, злые колдуны и ведьмы были фашистами, а те, кто с ними боролся, — комсомольцами и пионерами. При этом каждый вечер хотя бы несколько добрых слов девочки говорили о Родине и наизусть читали русские стихи.

Ирина, как старшая няня, могла теперь собирать девочек без опасений и беседовать с ними. Это называлось инструктажем подчиненных. Хилла в, ее дела не вмешивалась. Она видела, что ребята стали послушней, требовала лишь обязательного заучивания молитв и строгого выполнения религиозных обрядов. Чтобы не вызывать у нее недовольства, девочки разучивали с ребятами непонятные молитвы на чужом языке, как тарабарские заклятья и считалки. При этом старшие по секрету объясняли, что эти бессмысленные сочетания слов надо знать лишь для обмана фашистов и «ведьм». Когда Хилла запевала своим высоким грудным голосом, дети с таким жаром вторили ей, что вызывали у старух богомолок слезы умиления.

Церковные службы, на которые ребят водили строем в субботу и в воскресенье, пионеры называли «мессами-притворесами» и относились к ним, как к озорной игре. Вместо молитв мальчишки бубнили несусветную тарабарщину, а девочки тонкими голосами лишь выводили заунывные молитвы. Но богомольным старухам казалось, что дети всерьез обращаются к богу, и они одобрительно кивали головами.

В «Убежище девы Марии» ребята подчинялись только решениям пионерской дружины, но «хехтовки» считали, что дети расторопно и охотно выполняют их распоряжения. Это заблуждение было на руку юным заговорщикам.

Два слова: «Не пищать!» — стали их главным лозунгом жизни на чужбине. Какой бы тяжелой ни была работа, старшие пионеры выискивали в ней то, что могло укрепить здоровье ребят. На полевые работы они советовали не идти, а бежать, как бегают спортсмены для выработки выносливости. На мельнице подростки ловко ворочали тяжелые мешки и учили младших ребят в два приема поднимать тяжести.

«Хехтовки» с одобрением относились к затеям ребят, — им нужны были ловкие и выносливые работники. Зато мамаши, работавшие на фермах, злились на пионерских вожаков и пытались настроить ребят против Большинцовой:

— Не верьте ей, она не русская, перед немцами выслуживается. Как только научитесь работать, вас ушлют на фабрики.

Некоторые мамаши, чтобы подкормить своих детей, вылавливали из пойла для свиней репу, порченую морковь, капустные кочерыжки и тайно приносили под перёдниками малышам. Порой они так обкармливали своих ребят, что те заболевали расстройством желудка и попадали в изолятор.

Ирина вынуждена была ограждать малышей от «забот» неразумных мамаш. В дни встреч она выделяла дежурных, которые не позволяли кормить тайком, а предлагали складывать овощи в общую корзину. Это еще больше озлобило матерей. Они не раз грозились:

— Если будешь запрещать подкармливать наших ребятишек, мы тебя в навозе утопим.

— Вы же их не подкармливаете, а губите, — пыталась Ирина образумить матерей.

Но те не желали слушать увещеваний.

— Уйди, подлюга! — говорили они. — Не прикидывайся нашей, знаем, кто ты.

Раскрываться перед издерганными, обезумевшими в лагерях женщинами было опасно. В гневе они могли проговориться «хехтовкам». Ирина решила не обращать внимания на угрозы отчаявшихся мамаш.

* * *

В дни, когда советские войска перешли старые границы Германии, фрау Хехт притихла и как-то обмякла. Она уже не напоминала гусыню, а скорее походила на одряхлевшую курицу. Ее помощницы тоже вдруг изменились: стали заискивать перед прачками, скотницами, делали подарки и просили запомнить их доброту.

Вскоре «хехтовки» стали исчезать одна за другой. Апрельской ночью, погрузив вещи в прибывшую санитарную машину, вместе со старшей медицинской сестрой убежала и сама фрау Хехт.

В «Убежище девы Марии» из немок остались лишь старухи богомолки да Хилла Зикк. Одни они не могли управиться с большим и сложным хозяйством. Пришлось Ирине и старшим ребятам взять на себя управление имением.

Хилла Зикк предложила в честь приближающейся свободы устроить торжественную мессу.

— К чему теперь? Наши ребята не верят в бога, — сказала Большинцова.

— Не богохульствуй! Ты не видела, как они молятся?

— Видела. Это было притворство, для обмана богомолок.

— Ты это знала и ничего не сказала мне.

— Я сама не верю в бога. Я атеистка.

Хилла Зикк замахала руками, отступая от Ирины.

— Такого кощунства господь вам не простит. Не подходи ко мне, — потребовала она. — Больше я ни в чем тебе не помогу. Ты богоотступница!

Войска англичан и американцев, двигавшиеся по дорогам Германии почти без боев, прошли где-то стороной. О Дне Победы Большинцова узнала с запозданием, когда Виктор с Севой исправили радиоприемник, забытый фрау Хехт. На радостях был устроен для всех праздничный ужин.

Вскоре в «Убежище девы Марии» прикатили два мотоциклиста. Это были англичане. Они расспросили, что это за имение, кто в нем находится, что-то пометили на своей карте и поехали дальше.

В конце мая Ирину разыскал розовощекий, приторно вежливый немец. Он отрекомендовался представителем англичан и предупредил, что в четверг ровно в одиннадцать часов в «Убежище девы Марии» прибудут уполномоченные Союзной Комиссии по репатриации.

Готовясь к встрече, Ирина вытащила из вещевого склада всю новую, а также хорошо починенную одежду и велела ребятам переодеться. У нее не было только подходящей материи на пионерские галстуки. Пришлось взять из церкви вишнево-красные одежки служек, распороть их и выкроить сотню косынок.

В четверг, когда в «Убежище девы Марии» прибыли представители Союзной Комиссии, ребята встретили их, выстроившись на торжественную линейку.

Англичанам и американцам красный флаг и пионерские галстуки не пришлись по душе. Словно не видя застывших шеренг ребят, союзники прошли в главное здание. К знаменосцам подошел лишь советский капитан и негромко сказал:

— Спрячьте на время красные галстуки. Недипломатично так встречать союзников.

На радостях ребята бросились обнимать офицера, а он, отбиваясь от них, строго потребовал:

— Отставить! Что за вольности? Я здесь официальное лицо. Прошу соблюдать… Тут не наша зона, а английская. Понятно?

— Понятно, — расстроенно ответили ребята. Они не ждали такого от советского человека.

Когда капитан ушел, недоумевающие ребята обратились к Ирине:

— Почему он так с нами?

— Не знаю. Наверное, есть причина.

Но от недоброго предчувствия ей стало тоскливо. «Почему прислали такого черствого человека? Почему он не порадовался вместе с нами?»

Позже ее вызвали на комиссию. Вопросы задавали немец с лучезарной лысинкой, говоривший по-английски, и советский капитан:

— С какой целью вы устроили этот маскарад с красными галстуками?

— Пионеры в торжественные дни всегда надевают красные галстуки.

— Где вы взяли здесь пионеров?

— Мы еще год назад создали тайную организацию.

— А это не гитлерюгенд?

— Узнайте у ребят.

— Нам сказали, что вы всё время выслуживались перед нацистами. Сейчас решили перекраситься?

Вопросы были столь оскорбительны, что Большинцовой, хотелось отвечать дерзко, но она сдерживалась.

— Вы можете всё узнать у ребят, — повторила Ирина.

— Они несовершеннолетние. У нас есть заявления взрослых о вашей грязной деятельности.

— Если вы и дальше будете разговаривать со мной в таком тоне, я перестану отвечать.

Немец, который переводил вопросы англичан, был учтивей:

— Вы, фрау, видимо, желали остаться начальницей приюта?

— Нет, я хочу немедленно вернуться на Родину.

— Вы из Польши?

— Нет, я из Советского Союза.

Англичанин посмотрел в список, смерил Большинцову оценивающим взглядом, затем, изобразив на лице скуку, что-то буркнул немцу. Тот поклонился ему и перевел:

— Мы сожалеем… но у нас иные сведения. До выяснения личности, мы вынуждены содержать вас под… охраной.

Большинцову арестовали и отправили с молчаливым английским солдатом в детский карцер.

Ирина так была ошеломлена всем происшедшим, что некоторое время беспомощно сидела на жесткой койке, сжимая руками виски. За что ее арестовали? Неужели всерьез подозревают, что она работала на гитлеровцев? Но это же легко выяснить, стоит только поговорить с ребятами…

К вечеру старшие ребята разыскали Большинцову. Они принесли ей поесть и, лежа на улице перед подвальной решеткой, стали убеждать:

— Это не наш капитан. Наверное, переодетый фриц, советские такими не бывают. Он и нас не хочет слушать, гонит от себя и говорит: «Не ваше дело». Да еще грозится посадить в карцер.

Ирина решила еще раз поговорить с советским офицером. Неужели она не сумеет его переубедить? Надо только добиться свидания, и недоразумение мгновенно рассеется.

Она послала с ребятами записку капитану. Но он пришел к ней только утром и разговаривал в присутствии английского солдата.

— Почему вы обращаетесь ко мне? Я здесь не представляю Польши.

— К Польше я тоже не имею никакого отношения. Я русская, уроженка Ленинграда, была летчицей и членом партии.

— Все это надо доказать. По документам вы Мария Блажевич, уроженка Вильно. В концлагере находитесь за какие-то религиозные прегрешения.

Ирина попыталась рассказать ему, как она попала в плен и по какой причине стала жить в концлагере под чужим именем, но он перебил ее и задал обезоруживающий вопрос:

— А почему вы не покончили с собой? Советские летчики в плен живыми не сдаются.

Капитан говорил об этом, как о чем-то обыденном и обязательном, словно по таким поступкам только и опознаются советские люди. Видно было, что он не охотник делать добро людям.

— А сами вы на войне были? — спросила у него Ирина.

— Вас это не касается, — резко оборвал ее капитан. — Разговор наш заканчивается.

— Вы можете бросить советского человека на произвол судьбы?

— Сначала докажите, что вы советский человек. Сейчас много появилось «артистов», выдающих себя за мучеников концлагерей. Пишите письменное объяснение с указанием всех мест и сообщите фамилии людей, которые могут подтвердить, что вы советская подданная. Проверим в обычном порядке. Больше прошу меня не вызывать.

Глава тридцать вторая

Отгремели залпы победного салюта над Невой. В Европе наступил мир, но на Дальнем Востоке война еще продолжалась.

Ян вот-вот должен был приехать в отпуск. Зося почему-то ничего не сообщала о демобилизации.

В Ленинграде уже начались белые ночи. Голубое сияние колыхалось над каналами и Невой до восхода солнца.

Эшелонами прибывали эвакуированные. Город наполнялся ребятами. В трамваях становилось тесно, появлялись новые маршруты.

Однажды — в середине июня — Бетти Ояровна из кухни услышала звонок. Думая, что это пришел почтальон, она вытерла о передник руки и поспешила в переднюю.

Открыв дверь, старушка увидела на лестничной площадке двух невероятно чумазых пареньков.

«Беспризорники», — решила Бетти Ояровна. В первую минуту ей хотелось впустить их и накормить, но в квартире, кроме нее, Дюди и Игорька, никого не было. Баба Маша ушла на рынок. «Бог знает, как поведут себя эти чумазые пареньки. Лучше, пожалуй, поостеречься».

— Что вам нужно, ребята? — спросила она.

— Вы Бетти Ояровна?

— Да.

— Мы от Ирины Михайловны, — сказал старший.

— От кого?.. — не веря своим ушам, переспросила старушка.

— От Ирины Михайловны, — повторил младший. — Мы уже были в одном доме, но он разбомблен. Мы письмо привезли.

Бетти Ояровна изменилась в лице:

— Ой, дорогие мои! Что же я вас здесь держу… Заходите в дом, рассказывайте.

Обрадованная Бетти Ояровна провела их в столовую и принялась расспрашивать:

— Где сейчас Ирина Михайловна? Почему она сама не приехала?

— Она еще в Германии. Попросила нас доставить письмо. Сказала: «Берегите его, иначе я пропала». Мы его прятали, по дороге убежали из поезда и пробрались в Ленинград.

— Так вы же голодные! — воскликнула Бетти Ояровна и засуетилась. — Проходите в кухню, помойтесь и поешьте сначала. Потом все подробно расскажете.

— Нет, сначала мы выполним, что велено.

Старший парнишка снял с себя куртку, отпорол подкладку, вытащил тоненькую пачку желтых листков, прошитых белой ниткой, и передал их Бетте Ояровне.

— Читайте. Мы не потеряли ни одного листка.

Письмо было написано мелким, убористым почерком.

Разыскав очки, Бетти Ояровна уселась за стол и с волнением начала читать, а ребята следили за выражением ее лица.

Ирина писала:

«Родные мои Кирилл, Борис, Зося, Ян, Бетти Ояровна!

Я не знаю, кому из вас в руки попадет это письмо. Даю ребятам два адреса. Парнишки разыщут вас. Приютите и позаботьтесь о них. Это мои друзья. Им можно довериться во всем.

Я попала в ужасное положение: сижу за решеткой у англичан, а наш представитель в Союзной Комиссии по репатриации некий капитан Жгур не желает меня больше выслушивать. Какой-то равнодушный сухарь! Не знаю, почему его сделали представителем Советского Союза? Все складывается не в мою пользу. Я вынуждена искать помощи у ребят. У меня нет другого выхода.

Письмо, наверное, сумбурное и неразборчивое? Простите. Я пишу его в полутемном подвале огрызком карандаша. Надо спешить. Ребят уже разделили пр национальностям и скоро начнут вывозить.

Вот что нужно сделать для меня без промедления: сходить на мою ленинградскую квартиру, если она уцелела, найти мои метрики, фото и другие документы, доказывающие, что я русская, постоянно жила в Ленинграде, имею ребенка и была летчицей. Снимите копии и пошлите в нашу Комиссию по репатриации.

Здесь мне никто не верит, так как я не имею никаких доказательств. Единственных свидетелей — ребят не желают выслушивать. Они, мол, несовершеннолетние, их показания не имеют юридической силы.

Вам, конечно, надо знать, как я попала в плен. Коротко описываю. Мой самолет подбили у отрогов Северного Кавказа в 1942 году. Мне со штурманом Юлей Леуковой удалось в темноте посадить самолет на поле. Но мы решили сжечь его и тут же были схвачены гитлеровцами.

Капитан Жгур спросил меня: почему я не застрелилась, а сдалась в плен? Отвечаю: не было возможности. Сгоряча, может быть, я бы это и сделала, но у нас отняли оружие.

И еще хочу сказать вам, моим друзьям: бывают обстоятельства, когда человек не может лишить себя жизни и не должен. Я надеялась увидеть моих любимых и не хотела умирать без борьбы. В любых обстоятельствах коммунисты должны бороться и верить в победу. Кроме того, я мать. Какая женщина уйдет по своей воле из жизни, когда ее ждет ребенок?

Я никого не предала и не выдала военной тайны. Может быть, я была недостаточно изобретательна в борьбе с нацистами? Допускаю. Но я не боялась палачей и боролась с ними как могла.

В концентрационном лагере «Дора» меня так допрашивали, что я полуживой попала в морг. Там мне дали номер и одежду умершей от истощения польки и переправили в барак католичек. Я продолжала жить в концлагере под именем Марии Блажевич.

Потом я попала в «Убежище девы Марии» — католический приют для детей. Мне удалось подружиться с ребятами и создать пионерскую организацию в царстве нацисток и богомольных старух. Это было не по вкусу англичанам. Они с подозрением отнеслись ко мне. А наш советский представитель — капитан Жгур — вместо поддержки сделал так, что я оказалась без рода, без племени и попала за решетку.

Прошу вас действовать без промедления. Выручайте! У меня хватило сил только на нацистов. Теперь нервы сдают. Неужели придется поступить так, как рекомендует (товарищем его назвать не могу и советским капитаном тоже) этот Жгур?

Обнимаю и целую моих дорогих. Надеюсь на вашу помощь. Вы представить себе не можете, как я жду встречи с вами!

Ира»

По мере чтения лицо Бетти Ояровны делалось все бледнее и бледнее. Окончив читать, она, словно обессилев, сидела некоторое время без движения, затем решительно поднялась, подошла к телефону и позвонила Валину:

— Очень важная весть. У нас ребята с письмом от Ирины Михайловны. Бросьте всё и приезжайте.

— Сейчас же еду, — ответил Борис. — Пусть ребята дождутся меня.

Бетти Ояровна, усадив парнишек за стол, накормила их, потом попросила достать с антресолей большую корзину, в которой хранилась старая одежда Яна. Отобрав для гостей подходящие рубашки, трусы, тренировочные брюки и куртки, она сказала:

— А теперь, Саня и Виктор, затапливайте ванну и — мыться. Считайте, что вас приютила у себя мама Ирины Михайловны. Хорошо? Свою одежду всю бросьте, она пойдет в стирку. А эту наденьте. Потом мы с вами подберем что-нибудь получше. У меня сын очень быстро рос и любил модничать. Одежды сохранилось много.

* * *

Валин, дважды перечитав письмо Ирины, до мельчайших подробностей расспросив ребят, решил, что прежде всего надо выяснить, уцелела ли комната Ирины, сохранились ли документы.

«Ну, а что я буду с ними делать? — подумал он тут же. — Посылать почтой в Германию? Рискованно. Еще попадут не туда, куда нужно. Лучше всего поехать в Германию самому. Но сумею ли выхлопотать пропуск, да и отпустят ли со службы? Может, съездить в Москву? Но к кому? Надо посоветоваться с Яном. Вот если бы летчики взялись хлопотать, тогда дело бы двинулось. Не подать ли Яну идею о поездке? Герой Советского Союза, напористый, — он пробьется к самому важному начальству. Ему пойдут навстречу и, пожалуй, разрешат вывезти Ирину. Да, да, действовать надо только так».

Валин поехал на телефонный переговорный пункт и заказал на десять часов вечера разговор с Ширвисом.

Оттуда Борис отправился искать дом, в котором жили Ирина с Кириллом. Их дом уцелел, но был сильно побит осколками. В одной стене виднелась свежая кирпичная кладка заделанной пробоины.

Валин поднялся по лестнице на самый верх и позвонил. Дверь ему открыли две женщины в одинаковых зеленых кофточках.

— Где здесь находится комната летчицы Большинцовой? — спросил он.

Его полувоенная форма явно напугала женщин. Они стали оправдываться:

— Нам сказали, что летчица погибла. Мы сестры… Живем тут с разрешения управхоза…

Комнату Ирины они захватили, конечно, незаконно. Видя растерянность женщин, Валин строго спросил:

— А где ее вещи?

— У нее только шкаф, оттоманка да туалетный столик, можете посмотреть. А книги и бумаги мы сожгли… холодно было, — виновато ответила старшая. — И постельное белье брали.

Сестры провели Валина в крайнюю комнату. В шкафу висели их собственные платья и жакетки, на оттоманке лежали безвкусно вышитые думки, явно не Ирининого производства. Ящики туалетного столика оказались закрытыми.

— У нас ключей нет. Мы не знаем, что у нее тут.

Борис вытащил захваченную из дому связку ключей.

Вскоре все ящики были отперты. Валин принялся просматривать содержимое. Тут были женские мелочи: наперстки, катушки ниток, клубки, тесемки, резинки, пуговицы разных размеров, флакончики и прибор для маникюра, всякие брошки и значки. Лишь в правом нижнем ящике он обнаружил шкатулку с документами, а под нею — пачку фотографий.

Увязав документы и фотографии в один пакет, Валин вновь запер ящики и сказал сестрам:

— За пропажу оставшихся вещей будете отвечать вы. Комнату надо освободить к пятнадцатому. Конечно, приведя всё в прежний вид.

Сестры согласно закивали головами. Валин попрощался с ними и поспешил на телефонную станцию.

В переговорном пункте он ждал недолго. Ровно в десять часов Валина вызвали в кабину. Он услышал далекий голос Яна:

— Борис, да? Здравствуй. Что там у вас стряслось? Если с мамашей — говори без обиняков…

— Нет, не волнуйся, Бетти Ояровна здорова. У меня другое, неотложное… Нашлась Ира Большинцова, ей нужно помочь выбраться из беды.

— Ира? Я не ослышался?.. Где она?

Валин коротко, намеками рассказал о происшедшем и поделился своим планом действий. Яна уговаривать не пришлось, он согласился сразу.

— Сегодня же начну хлопотать! Можешь не сомневаться, — заверил Ян, — отпуск мне дадут. Давай завтра в этот же час опять переговорим по телефону. На всякий случай заготовь копии ее письма, показания мальчишек, фотографии и всё, что найдешь нужным. Поцелуй за меня маму. Мы скоро увидимся. До завтра.

Глава тридцать третья

Ширвис много дней провел в госпитале и в санатории для выздоравливающих. По решению медицинской комиссии его направили в резерв. Ян сразу пошел объясняться с председателем комиссии. Подполковник медицинской службы, поблескивая очками, сказал:

— Видите ли, такие операции, как у вас, явление нечастое. Думаем, что с рубцом на сердце летать рискованно. А вдруг в воздухе оно сдаст, подведет и вас, и нас? Что тогда? Давайте немного подождем и еще разок проверимся.

— Сколько же мне ждать? Так и война кончится.

— Тем лучше. Вы свое отвоевали, и неплохо: Героем Советского Союза стали. А для мирного времени у нас хватит здоровой молодежи. Я бы на вашем месте не торопил комиссию. Вы и так достаточно испытывали судьбу. В Заполярье горячее время схлынуло, и обострений на фронте не предвидится.

Ширвису скучно было в общежитии резерва. Томясь от безделья, он пошел на прием к полковнику Чубанову. Тот теперь командовал дивизией и тоже носил Золотую Звезду Героя Советского Союза.

Увидев на пороге кабинета пышущего здоровьем, подтянутого капитана Ширвиса, комдив обрадовался.

— Вольно! — весело сказал он. Вышел из-за стола и крепко пожал руку Яну. — Вот это по-нашему! Ему в сердце стреляют, а он вытряхивает осколок — и опять жив-здоров.

— Летать не разрешают, — пожаловался Ян.

— Очень хорошо, что не разрешают. Тебя не менее ответственное дело ждет. Будешь отдыхать и представлять военно-воздушные силы на всех торжествах.

— Как это?

— Очень просто. Посидишь в президиуме торжественного заседания, потом поздравишь присутствующих от имени авиации и два-три боевых эпизода расскажешь, у тебя их прорва. Мужик ты остроумный, языкастый…

— Так что же — в свадебные генералы меня определили?

— Ничего не попишешь. Выручай, компанеро. Ведь без толку томишься в резерве, а меня замучили представительством. Ничего не успеваю делать. Либо сам поезжай, либо боевых летчиков подавай на торжественные заседания, да не простых, обязательно Героев Советского Союза, чтобы вся грудь в орденах. Покрасуйся, пожалуйста, за нас, будь другом. Не в службу, а в дружбу. Всего месяц или два, не больше, даю слово. А потом в отпуск пойдешь…

Ширвису по приказанию комдива сшили новый парадный китель, и он стал ездить на машине и вылетать на связном самолете на банкеты и торжественные заседания не только в Мурманск, Полярное, но и в Архангельск. Эта суетливо-парадная жизнь не устраивала его так же, как безделье в резерве. Забегая на аэродром — в землянку родной эскадрильи, Ян проклинал свою жизнь, а товарищи лишь посмеивались.

— Вот мне бы твои неприятности! — говорил один. — С горя прямо бы… на Кавказ махнул.

— А жизнь там — хуже не придумаешь, — подхватывал другой. — Шампанского — залейся, миндаль цветет, черешня рдеет, вода в море теплая-претеплая… Противно даже.

— Да, да, ужас! — продолжал третий. — Зато здесь — красота! Вместо фруктов — лук репчатый, чеснок, клюквенный экстракт. Навитаминивайся! А если снежку подвалит, пурга закрутится или туманчик с моря наползет — выбирай любое удовольствие: хочешь — трескайся в скалу при посадке, хочешь — в ров влетай. Не нравится? Можешь другим способом голову свернуть. Там, конечно, этого не будет. Не-е-ет! Одни неприятности: вздохи да поцелуи во тьме…

— Ну вас к чертовой бабушке, — сердился Ян. — Одно у вас в голове. Молокососы! Меня это не занимает.

— Ах, вот оно что! Мы и то думаем, чего это Зося Антоновна на моряков засматривается.

— Пусть. Это меня не волнует.

Получив двухмесячный отпуск, Ширвис решил недельки полторы побыть у матери в Ленинграде, а потом отправиться в южный санаторий. Телефонный звонок Валина озаботил Яна и одновременно обрадовал: «Наконец настоящее дело появилось! Если выручу Ирину, значит не зря лечил сердце. А как порадуется Кирилл!»

Ян всё еще не мог поверить в гибель друга и ждал какой-нибудь вести о нем.

С телефонной станции Ширвис отправился в штаб дивизии. Из окна чубановского кабинета пробивалась узенькая щелочка света. Ширвис решил, несмотря на поздний час, зайти к комдиву.

Адъютант с недовольным видом выслушал его и сказал:

— Полковник в такое время никого не принимает, особенно по личным делам.

— Все-таки попробуйте, товарищ младший лейтенант, — настаивал Ширвис.

Адъютант неохотно пошел в кабинет. Вскоре он вернулся уже с менее суровым лицом:

— Проходите, товарищ капитан.

Чубанов сидел, освещенный только настольной лампой. Лицо его казалось бледным и усталым, а набухшие веки имели какой-то фиолетовый оттенок. Оторвавшись от бумаг, комдив спросил:

— Что, компанеро, прощаться пришел?

— Так точно… Никак нет, — по-швейковски ответил Ширвис. — Маршрут, согласованный с вами, отменяется, санатории — побоку. Намечается путь в другую сторону.

В разговорах по личным делам Чубанов допускал шутливый тон, он даже сам его поддерживал:

— Не на полюс же ты собрался?

— К сожалению, на Запад, — уже серьезно ответил Ширвис. — И не по своему личному делу…

У комдива удивленно поднялись брови.

— Вы, наверное, слышали о жене Кочеванова? — спросил Ширвис. — Она служила в женской авиационной части…

— И погибла где-то у Северного Кавказа, — досказал Чубанов.

— В том-то и дело, что не погибла, а попала в сложную передрягу…

— Ах, вот оно что! Тогда садись, рассказывай.

Ширвис, сев в кресло напротив, сообщил все, что узнал от Бориса Валина. От Чубанова ему ничего не хотелось скрывать. Он знал: этот человек способен на смелые поступки и не будет кривить душой.

Комдив задумался и, как бы рассуждая с самим собой, заговорил:

— Да, случай не из легких. Официальной просьбы не напишешь. «О бдительности забыли, — скажут. — На каком таком основании пишете? Вы знаете, как она вела себя в плену? Вы уверены, что ее не обработали?»

— Уверены, — вставил Ян. — В любом месте поручусь.

— В этом я не сомневаюсь. Но кому захочется поддерживать поручителя и навлекать на себя беду? Жену Кочеванова здесь и в глаза не видели…

— В плен-то могли попасть и мы с вами, — сказал Ширвис. — Посадил бы я самолет не на наше озеро и, скажем, там потерял сознание. Что же я, сразу врагом вашим стал? Ну, предположим, я человек, не вызывающий особого доверия, но в Кочеванове никто не сомневается? А он может оказаться в плену. Неужели и за него не осмелились бы хлопотать?

— Я-то готов, но дело не в этом. Давай так договоримся: ты без лишнего звона готовишься к отъезду, а я почву прощупаю. Кстати, сегодня у меня ночной разговор с Москвой. Устраивает тебя?

— Вполне.

— Тогда до завтра. Только прошу обо всем этом не распространяться. Едешь в отпуск, и всё.

На другой день Чубанова куда-то вызвали, он вернулся только после обеда. Ширвис решил, что комдив уже забыл о нем, но тот перед ужином прислал за Яном вестового.

— Завтра в семь тридцать вылетаешь в Москву, — сообщил Чубанов. — Я попросил: «Дайте хоть одному из нас на рейхстаг взглянуть». — «Пожалуйста, — отвечают, — хоть завтра. Место в «Дугласе» будет». В общем, договорились… придется тебе там выступить и от заполярников приветливое слово сказать. В Берлине мой напарник и первейший друг Троша Холин служит. С ним мы в Испании воевали. Мужик он верный, поможет тебе в розысках. Вот записка к нему, и устный привет передавай. Больше ничего сделать не могу.

— Спасибо… Большое спасибо.

— Меня-то за что благодарить? Оформляй командировочное и… счастливого пути. Обязательно дай знать о результатах.

— Есть!

Получив предписание, Ширвис на попутной машине поехал попрощаться с летчиками эскадрильи.

Товарищи, узнав о неожиданном отъезде, заинтересовались: какие-такие дела ждут Яна в Берлине? Ему пришлось отшучиваться:

— Говорят, без привета соколов Заполярья они там истерзались. Вот меня и гонят порадовать войска. А заодно, конечно, расписаться на стенах рейхстага от вашего имени. Оттуда махну в Ленинград.

Узнав, что он будет в Ленинграде, товарищи стали укладывать чемодан с кочевановскими вещами.

— А это его сынишке передашь, — сказал Хрусталев, передавая пакет с деньгами. — Здесь двенадцать тысяч триста сорок рублей. В эскадрилье собрали. Пусть летчиком растет.

— Чего же мою долю не взяли?

— Ты и сам добавишь.

Провожать пошли Хрусталев и Сережа Маленький. На улице Хрусталев сказал:

— Ну, теперь, Ян, выкладывай: зачем в Берлин летишь? Неужели от нас секреты завел?

— Чубанов просил не распространяться. Я ему слово дал. Но вам можно, не проболтаетесь…

Хрусталева растрогал рассказ Ширвиса.

— Вот так Чубан! — восхитился он. — С таким начальством служить можно, понимает человека!

В десять часов вечера состоялся телефонный разговор с Валиным. Борис очень обрадовался.

— Чудесно! В ноль тридцать выезжаю из Ленинграда «стрелой» с документами и копиями, — сказал он. — Давай в десять утра встретимся в вестибюле гостиницы «Москва». Тут Бетти Ояровна ждет. Есть минута в запасе, поговори…

В трубке послышался негромкий голос матери:

— Янушка, мой мальчик, что же ты не едешь? Я заждалась. Обязательно привози Иру. Мы будем с нетерпением ждать вас.

— Хорошо, мама, постараюсь. Ни одной минуты лишней не задержусь в Берлине. Я тоже соскучился по тебе.

* * *

Перелетев из Москвы в пассажирском «Дугласе» на окраину Берлина, Ширвис прямо с аэродрома поехал в советскую комендатуру.

Помощник коменданта оказался на месте. Ян, пользуясь правом Героя Советского Союза, прошел к нему без очереди. Горбоносый и смуглый, с глубоко посаженными ястребиными глазами, полковник Холин очень походил на Чубанова, даже голос у него был таким же трубным. Дождавшись, когда он кончит говорить по телефону, Ян представился, щелкнув каблуками, и передал письмо.

Помощник коменданта не спеша надрезал конверт, вытащил из него два листка и принялся читать. Тяжелые складки на его лице постепенно разглаживались, он улыбнулся:

— Жив, значит, Чубанов! Как он теперь выглядит: состарился, поседел?

— Не очень.

— И что же — в генералы метит?

— Так точно. Должность генеральская.

— Чем же я, товарищ капитан, смогу вам помочь?

Ширвис коротко изложил свое дело. Полковник, теребя мочку уха, задумался:

— Да-а… Ситуация, нужно сказать, не из простейших. Но ведь выпутывались и не из таких. Прежде всего разыщем в комиссии по репатриации капитана Жгура. Поговорим с этим деятелем и выясним: можно ли без вмешательства большого начальства забрать вашу Ирину Михайловну, то бишь Марию Блажевич, в наш сектор? Если да, то сложностей особых не будет. Вы ее сможете с собой захватить. Вас устраивает такой план?

— Вполне, — ответил Ширвис.

— Ну и чудесно. А пока — берите направление в гостиницу. Приводите себя в порядок и будьте готовы к встрече с англичанами. Думаю, часика через три мы вам кое-что сообщим.

Ширвис так и сделал: из комендатуры он поехал в гостиницу для офицеров, занял номер и стал выкладывать из чемодана вещи. Парадный китель оказался помятым. Ян позвонил дежурному старшине и спросил, нельзя ли достать утюг.

— А зачем самому гладить? У нас это дело отработано, — ответил тот. — Сейчас пришлю Ганса.

Через несколько минут в номер постучался портной. Он почтительно выслушал Яна, потом показал на часы и поднял два пальца.

— Ага, через два часа будет готово? Гут.

Отдав китель портному, Ян собрался прилечь на диван, но в номер вдруг явился шофер комендатуры и доложил:

— Товарищ капитан, приказано доставить вас в комиссию по репатриации. Полковник не может поехать, к нему делегация прибыла. Просил извинить и передать, что нужный вам капитан работает в двадцать шестой комнате.

Выпалив всё это, шофер рукавом смахнул с лица пот и добавил:

— Так что машина в вашем распоряжении.

Надев на себя гимнастерку, Ширвис захватил валинскую папку с документами и пошел с шофером к «виллису».

Ехали они по расчищенным от завалов улицам. Слева и справа торчали полуразрушенные, закопченные остовы домов, высились груды кирпичных обломков, битой черепицы, исковерканного железа.

На развалинах копошились опрятные старички в клеенчатых передниках и женщины в брюках.

Военные машины, лавировавшие среди выбоин на мостовой, вздымали красноватую пыль.

Капитан Жгур не принимал. Секретарь-машинистка, сидевшая в большой приемной комнате, направляла посетителей к какому-то майору Гордину. Ширвису, прежде чем обращаться к кому-либо, хотелось переговорить со Жгуром. Поэтому он решил ждать, а когда секретарь-машинистка куда-то вышла, Ян поднялся и заглянул в комнату, на дверях которой висела табличка с цифрой «26». Там за большим письменным столом стоял длиннолицый капитан с аккуратно зализанными височками. Он укладывал в стандартный фанерный ящик для посылок трикотажное дамское белье. Капитан так увлекся своим делом, что не заметил Ширвиса.

— Разрешите? — спросил Ян и про себя подумал: «Вот скотина! Его ждут, а он, видите ли, барахлом занят, посылку готовит».

Жгур вздрогнул, потом сердито взмахнул рукой и резко выкрикнул:

— Нельзя! Кто пропустил?.. Здесь без вызова не полагается!

— У меня неотложное дело.

— Идите к майору Гордину. Он сегодня принимает.

Но Ширвис не вышел. Расставив ноги, как в боксерской стойке, он упрямо застыл на месте и, глядя исподлобья, отделяя слово от слова, сказал:

— Мне нужны вы, а не майор Гордин. Я специально прилетел из Москвы. Полагаю, у вас найдется несколько минут?..

Офицеру с меньшим званием Жгур мог бы скомандовать: «Кругом, шагом марш!» Но перед ним был капитан. На него простым окриком не подействуешь. И дьявол его знает, по какому делу он здесь? Лучше сдержать себя.

Жгур перенес посылку на соседний круглый столик, прикрыл ее развернутой газетой, вернулся за письменный стол и жестом пригласил настойчивого посетителя сесть. Взгляд его был неприязненным.

«Ирина права: противная личность, — подумал Ян. — Но, кажется, из породы тех, кто опасаются немилостью вышестоящих испортить свою карьеру. Зря я не захватил Золотую Звезду. У него был бы совсем иной тон».

— Вы и своих подопечных так же встречаете? — спросил Ширвис. — Нехорошо, не по-фронтовому.

— Н-не понимаю, что вы имеете в виду? — отозвался капитан Жгур и про себя определил: «Ну, конечно, контролер из Москвы. Такие любят ошарашивать неожиданными вопросами. А черт, и дернуло меня заняться посылкой».

Заметив в глазах капитана тревогу, Ширвис решил не менять тона и задал новый вопрос:

— Вы участвовали в репатриации детей из английской зоны?

— Так точно, участвовал.

— Вам не запомнилась воспитательница по фамилии Блажевич, которая заявила, что она русская и живет не под своей фамилией?

— Что-то такое припоминаю… Одну минуточку.

Капитан Жгур открыл дверцы большого ящика с делами, перебрал пальцами твердые конверты, стоявшие в отсеках, и один из них вытащил. Бегло просмотрев бумаги, находившиеся в нем, он сообщил:

— Да, есть такая. Содержится в английском лагере. Выслуживалась перед нацистами, пыталась обмануть комиссию. Это какая-то авантюристка. У нас есть компрометирующий материал.

— Покажите.

И вот тут капитан Жгур спохватился: он вспомнил, что ведет разговор, не проверив документов прибывшего. Так не годится.

— Простите, а с кем я имею дело? Эти материалы секретные… Хотелось бы видеть ваш допуск.

Ширвис отдал ему свое удостоверение личности и, не ждя ничего хорошего, с любопытством смотрел на капитана, стараясь сохранить невозмутимый вид. Тот внимательно прочел текст удостоверения, недоуменно повертел его в руках и спросил:

— Так вы что — просто, служите в частях ВВС?

— Да. А разве это позорит меня? Я воюю не за письменным столом, как некоторые.

— Ну, знаете, это наглость. Я так не оставлю! — повысил голос Жгур. Он был уязвлен: пришлось юлить перед простым летчиком. — Кто вас уполномочил требовать секретные дела?

— Меня уполномочили боевые товарищи из Заполярья, каждый день рисковавшие жизнью. Вы знаете, что подозреваемая вами Блажевич… вернее — пилот бомбардировочной авиации Ирина Большинцова, была организатором борьбы в концлагере? Не знаете? Вернее — не хотите знать. О вашем поведении у нас тоже имеется компрометирующий материал.

Ширвис умышленно употребил выражение Жгура, подливая горючего в огонь. Он умел испортить настроение. «От этой скотины добра не жди, — решил Ян. — Все равно придется обращаться к высшему начальству. Так хоть наведу панику, пусть попрыгает. Все любители пугать бывают трусами». И это подействовало.

— Какие компрометирующие материалы? Предъявите, — потребовал Жгур.

— Видите ли, к этим материалам имеют доступ только люди очень честные, пекущиеся о благе советского человека. Вас к таким, как вы понимаете, отнести нельзя.

— Что?! Я вам покажу. Вы у нас запоете по-иному…

Капитан Жгур спрятал удостоверение Ширвиса в стол, схватил трубку с зеленоватого ящика полевого телефона и яростно начал крутить ручку. Потребовав какого-то майора Красникова, он доложил:

— Мною задержан тип, выдающий себя за русского летчика. Прорывался к секретным документам. Прошу немедля зайти… Так, слушаю. Будет выполнено.

Бросив телефонную трубку на рычажок, он отошел к стене и, положив руку на расстегнутую кобуру пистолета, со злорадством сказал:

— Теперь не уйдешь! Сидеть смирно, не шевелиться!.

Майор Красников пришел не один, он привел солдата-автоматчика. Оставив часового у дверей, майор прошел к столу и взглядом смерил Ширвиса. На вид Красников был грозный вояка: черные усы его топорщились, через лоб и нос проходил красноватый шрам, рассекавший левую лохматую бровь, квадратное лицо казалось решительным. Ян, как положено младшему по званию, ловко вскочил и представился:

— Герой Советского Союза капитан Ширвис.

Майор недоуменно переглянулся со Жгуром: тот ли это летчик, о котором шла речь по телефону? А растерявшийся капитан, не зная что ответить, протянул ему захваченное удостоверение личности.

Убедившись, что стоящий перед ним капитан похож на фото летчика в удостоверении, майор Красников спросил:

— Другие документы у вас имеются?

— Пожалуйста.

Ширвис подал ему командировочное предписание и наградную книжку.

Майор, просмотрев их, с укоризной спросил:

— Как же вы себя так ведете, товарищ капитан, что принуждаете вызвать караул?

— Дело не во мне, — ответил Ян, — а в повышенной нервозности вашего капитана. Он весьма странно вел себя: сперва мирно беседовал, показывал, где хранится нужный мне материал, а затем вдруг вскочил, схватил телефонную трубку, вызвал вас и стал угрожать мне пистолетом. Прием посетителей, конечно, оригинальный, но не очень приятный. Будем считать, что капитан Жгур просто неумелый шутник.

Ян знал, как действует его насмешливое добродушие. Жгуру нечем было оправдать свое паникерское поведение.

Майор досадливым жестом остановил его и вновь обратился к Ширвису:

— Какое дело привело вас к нам?

Ян коротко изложил цель своего прихода.

Майор, просмотрев бумаги, находившиеся в конверте, в раздумье потеребил ус и сказал:

— Знаете, по этому делу вам лучше всего обратиться к генералу.

— Если вы доложите обо мне, буду очень признателен, — ответил Ширвис, стараясь быть с майором предельно почтительным.

Майор при нем позвонил адъютанту генерала и, передав просьбу Ширвиса, упирая на слова «Герой Советского Союза», стал ждать. Адъютант, видимо, сходил в кабинет своего начальника, потому что ответил не сразу, а минуты через три: генерал согласился принять приезжего и приказал принести весь материал, имеющийся у них.

— Ну что ж, пошли вместе, — сказал майор. — Только предупреждаю: докладывайте сжато, не отклоняясь от темы. А вы, товарищ Жгур, пока не отлучайтесь, — предупредил он перепуганного капитана. — Возможно, потребуетесь.

С генералом Ширвису не пришлось вести длинных разговоров. Ян показал отпечатанное на машинке письмо Ирины, валинскую запись рассказа мальчишек и все имевшиеся фотографии.

— Вызвать сюда капитана Жгура, — приказал генерал.

Когда тот явился, генерал не менее минуты продержал его под грозным взглядом, а затем спросил:

— Почему не доложили мне об этой летчице?

— Я… я полагал… она не наша подданная… И не заслуживает. Вызвала недовольство союзников… Есть порочащий материал, — сбивчиво начал оправдываться Жгур.

— Порочащий материал возник по вашей инициативе? — перебил его генерал.

— Я только попросил женщин изложить письменно.

— Для какой цели, если она, по-вашему, не русская?

— Передать товарищам из Польши.

— Значит, для очернения человека вы не пожалели времени, а вот чтоб вызволить соотечественницу из беды у вас рвения не хватило? Рискованно, не правда ли? Еще от начальства попадет за инициативу. Так думали, а?

— Виноват, товарищ генерал.

— Без признаний вижу, что виноват! Хорошо, нашлись отчаянные ребята и славные летчики Заполярья, а то ведь пропала бы женщина. И сейчас не знаем, выручим ли ее. Придется дипломатию разводить. Вы сами-то воевали?

— Непосредственно на фронте не был, но я в тылу выполнял не менее…

— Ладно, — оборвал Жгура генерал, — не будем хвастаться тыловыми заслугами. Я спросил о фронте не для вашего унижения, а для выяснения: где же рождается психология перестраховщика? Ведь человек, рисковавший жизнью за товарищей, не позволит себе этакой выходки. А раз проштрафились, то будьте любезны разбиться в лепешку — сегодня же выясните, где теперь находится летчица и как ее побыстрей вызволить. Доложите мне в двадцать два часа. Ясно? Можете идти.

Капитан Жгур резко повернулся и так щелкнул каблуками, что, утеряв равновесие, чуть не упал. Когда за ним закрылась дверь, генерал сокрушенно потер седеющий висок и сказал:

— Не раз ломал голову и не пойму: в какие годы выросла вот этакая порода службистов. Во всех делах только себя оберегают, а на остальное им наплевать. Ни стыда, ни совести! И еще мнят себя правоверными. Возьмешь такого в оборот, а он — знай долдонит: «Виноват, исправлюсь». А в чем такой может исправиться?

И генерал грозно посмотрел на Ширвиса. Тот, не зная что ответить, смог только сказать:

— Товарищи, посылавшие меня сюда, надеялись, что я встречу людей… таких, как вы.

Генерал сморщился и недовольно покрутил головой:

— Ну вот, все впечатление о себе испортил! С лестью надо бы погодить. Я ведь не легковерная девица. Еще проверять буду: правду ли написала ваша летчица?

— Мы за нее ручаемся.

— Верю, но сам не хочу быть простофилей. Ты в гостинице остановился? Сообщи свой телефон адъютанту. Думаю, денька через два съездим в английскую зону. Не смею больше задерживать…

Генерал поднялся, пожал руку Ширвису и предупредил:

— Только сам, пожалуйста, ничего не предпринимай. Знаю я вашего брата!

В коридоре, у выхода, Ширвиса поджидал капитан Жгур. Без смущения он сказал:

— Почему мне сразу не сказали, что вы Герой Советского Союза? Мы бы все уладили и без генерала.

— А я думаю — с ним лучше.

— Для вас — может быть, а мне теперь — заслуживай доверие. Не могу ли я получить у вас хотя бы копию письма летчицы? Он ведь еще тысячу вопросов задаст. Надо подготовиться.

Копии у Ширвиса были, но он сухо ответил:

— Я все оставил у генерала. А вам советую меньше думать о своей шкуре. Уверяю, она не стоит этого.

* * *

В английскую зону Ширвис поехал с генералом и переводчиком, надев парадную форму.

По пути генерал предупредил:

— Учти, англичанам сообщено, что за летчицей приедет ее муж. Так что будь любезен вести себя соответственно. Кстати, а летчица тебя признает? Не будет отворачиваться?

— Признает. Мы с ней старые друзья.

— В переговорах, мы, конечно, намекнули: приедет-де не простой офицер, а Герой Советского Союза и кавалер высшего отличия английской королевской авиации. Это, нужно сказать, произвело впечатление: англичане сделались сговорчивей. Ты, надеюсь, не забыл надеть свой крест «Ди-эф-си»?

— Здесь он.

В английской зоне Ширвиса представили какому-то высокопоставленному чину — сухощавому и необычайно вежливому старику в военной форме. Тот во время разговора, глянув на крест «Ди-эф-си», спросил через переводчика: где Ширвису посчастливилось заслужить столь высокую английскую награду? А услышав о Заполярье, старик с гордостью сообщил, что и его сын, моряк Британского флота, плавает в северных широтах и очень хорошо отзывается о русских моряках и летчиках.

Когда официальные чиновники из Комиссии по репатриации, просмотрев предъявленные документы и фотографии, о чем-то доложили старику, тот поднялся, показал в улыбке ровные вставные зубы и торжественно сообщил Ширвису, что он счастлив оказать услугу герою Заполярья и рад распорядиться о передаче пострадавшей леди не властям, а в собственные руки мужа.

В лагерь для перемещенных лиц Ян поехал с переводчиком и чиновниками из комиссии.

У Ирины, не знавшей, зачем ее ведут в корпус администрации, при виде Ширвиса перехватило дыхание и закружилась голова… Хорошо, что Ян подхватил ее, иначе она бы упала.

Держа Ирину в объятиях, Ширвис осыпал поцелуями ее лицо, глаза, лоб и, прижав к себе, подумал: «Кажется, получилось неплохо. Так могут встретиться только муж с женой». Впрочем, все и без того было естественно: Яна очень обрадовала встреча с Ириной. Отстранив ее от себя, он сказал:

— Ну, покажись, какой ты стала?

Большинцова так похудела в Германии, что скорей походила на пятнадцатилетнюю девочку, нежели на женщину — мать семилетнего сына. И все же лицо почти не изменилось, лишь резкие черточки у рта несколько старили ее.

Она улыбнулась ему, и вдруг на ее щеку скатилась прозрачная слезинка, за ней вторая… Шмыгнув носом, как это делают школьницы, Ирина попыталась сдержаться, тряхнула коротко остриженными волосами и оглядела всех присутствующих блестящими, полными слез глазами…

Боясь ее вопросов, Ян схватил Ирину на руки и, как обезумевший от радости муж, унес к своей машине, посадил на заднее сиденье и негромко произнес:

— Запомни: мы для англичан — муж и жена.

— Почему Кирилл не приехал? Где он? — тревожась, спросила Ирина.

— О Кирилле потом, когда переберемся в нашу зону, — неопределенно ответил Ян и, захлопнув дверцу, поспешил в канцелярию — оформлять документы.

Оставшись одна в машине, Ирина постепенно пришла в себя. Ей все еще не верилось: неужели она у своих?

Вскоре на улице показались Ширвис и переводчик, они попрощались с англичанами и подошли к машине: переводчик сел за руль, Ян рядом с Ириной.

Не задерживаясь, они двинулись в путь, и лишь на шоссе переводчик сказал:

— Поздравляю, Ирина Михайловна, никто не ждал, что так быстро нам удастся выудить вас. Обычно англичане любят тянуть такие дела.

— Мне и самой не верится… Все кажется, что это сон.

— Да, а как с вашими вещами? — спохватился переводчик.

— Шут с ними, — сказал Ян. — Новые добудем. Из-за тряпок рисковать не стоит.

Он взял Иринины руки в свои. Они у нее были холодные и легкие, как хлопья снега.

Некоторое время молча мчались по шоссе. Ирина, наконец, не выдержала:

— Ян, будь человеком, скажи правду… Что с Кириллом?

Дольше увиливать от прямого ответа было невозможно.

— Видишь ли, весть нерадостная, — сказал Ян. — Кирилла придется разыскивать. Его подбили над Норвежским побережьем. Сам видел, как он ушел от «фоккеров» в облака. Я думал, он дотянет до своих. Но Кирилл не вернулся. Меня тогда тоже подбили… Почти десять месяцев в госпитале провалялся.

Ирина больше ни о чем не расспрашивала. Она чувствовала, что Ян чего-то недоговаривает, но боялась выяснять все до конца. Ей не хотелось терять надежды.

«Если Кирилл в плену, я его дождусь… сколько бы ни прошло времени, — сказала она себе. — Надо надеяться и жить».

В Берлине им посчастливилось. Вечером улетал «Дуглас» на Ленинград. Полковнику Холину удалось раздобыть два места на этот самолет.

Глава тридцать четвертая

«19 июня.В Ленинграде я не была без малого четыре года. И вот, наконец, скиталица дома. Вернее, не дома, а в квартире Ширвисов. Но это не важно. Я обитаю на набережной Фонтанки, дышу родным воздухом и по-прежнему обворожена покоем и таинственным сиянием белых ночей.

Бетти Ояровна приняла меня, как родную. Какая она сердечная, добрая женщина!

Мальчишки меня не забыли. Но оба вначале дичились. Дюде, конечно, перепало больше поцелуев, и он, вырвавшись как-то из моих объятий, счел своим долгом заметить:

— Зачем меня зовешь Дюдей, я большой. И не надо целовать больше, чем Игоря.

Они друзья — не разольешь водой. Ко всяким сентиментальностям относятся с мужской суровостью и осуждением. Донимают меня всякими вопросами.

Где мой самолет? Почему я его сожгла? Надо было спрятать в кустах или закопать в землю. Дима с Игорьком обязательно нашли бы его, и мы бы втроем могли играть с настоящим бомбардировщиком.

— Почему так долго не приходила к нам? Жалко было самолета?

Мне хотелось как можно понятней объяснить им происшедшее.

— Меня схватили враги, — сказала я. — И долго не отпускали к вам.

Ребята переглянулись, удивляясь моей наивности, и Дима поправил:

— Это они тебя взяли в плен. Из плена надо было убежать.

Мальчики слушают радио и знают, как надо поступать на войне.

Кирилл, оказывается, не верил в то, что я погибла. Он ждал меня. В его чемодане хранился мой дневник и ободранный Дюдин сапожок. Как обидно, что Кирилл не вел никаких записей, я бы теперь знала, о чем он думал.

Видимо, эта мысль и заставила меня завести новую тетрадь. В ней я смогу беседовать с Кириллом.

Ян неузнаваем. Он стал членом партии, и теперь с иронией говорит о тех временах, когда считал себя исключительной личностью и подозревал в зависти многих, даже Кирилла.

Меня Ширвис буквально вырвал из рук англичан, с бережливостью заботливой сиделки вез в Ленинград и теперь готов выполнить любую просьбу. Вчера он сказал, что я обязательно должна поехать к Черному морю, что он уже заказал две путевки в санаторий. Я, конечно, поблагодарила его от всей души и… отказалась. Мне надоели скитания, хочется пожить с Димой среди близких и родных людей.

Ян огорчился, он тоже не поехал на юг. Вместе с Борисом они сходили в Ленсовет и получили разрешение занять на лето один из пустующих домиков на Карельском перешейке.

20 июня.Я разослала много писем. Ответов пока нет. Молчат девушки из нашего полка. Не отвечает политотдел. Неужели изменился номер полевой почты? Если это так, то письма будут долго странствовать и, чего доброго, не попадут к адресатам.

Я до сих пор не знаю: числюсь ли в списках коммунистов и где мой партийный билет?

22 июня. Это число я не забуду до конца моей жизни. Сорок восемь месяцев назад началась война. Как я уцелела в ней? Ведь мимо меня пронеслось столько пуль и осколков, что они могли бы убить тысячи людей! Но уцелела ли? Война не прошла даром: во мне что-то убито, я не могу радоваться жизни, как прежде. Кажется, прошло не четыре года, а целая вечность.

Война не сокрушила меня, нет, я просто пережила ее как неотвратимое бедствие. Законы войны объясняют и оправдывают. Но что оправдает саму войну? Я против нее, и готова кричать об этом всюду.

Сегодня пришло письмо от Сани и Виктора. В Ленинграде милиция их не прописывала. Валину пришлось отвезти парнишек в Центральный распределитель, чтобы они могли соединиться со своими товарищами.

Сейчас наши ребята из «Убежища девы Марии» находятся в детском доме под Саратовом. Виктор спрашивает: не понадобится ли мне еще что-нибудь? Он заверяет, что многие ребята готовы явиться куда угодно по первому моему зову.

Чудесные парнишки! Как я рада, что помогла им стать настоящими пионерами и комсомольцами».

* * *

Ширвису и Валину Ленсовет выделил небольшой бревенчатый домишко, стоявший в лесу на пригорке невдалеке от песчаного берега Финского залива. В нем было три крошечные комнатки, кухня и веранда. Дом обступали такие высокие и могучие сосны, что под их ветвями он казался низеньким и невзрачным.

В часы заката, когда голые стволы сосен, освещенные последними лучами солнца, становились пламенно-красными, Ирине мерещилось, будто ее новое жилье охвачено подступившим пожаром.

Порой ей даже чудилось, что это не сосны обступили домишко, а колеблющиеся лучи прожекторов.

От ступенек веранды мимо тонких рябинок к морю сбегала заросшая травой тропинка. Вернее, она сбегала не к самому морю, а к пляжу, и там терялась в сыпучих песках.

Желтый морской песок был на удивление чистым, он стекал меж пальцев, как вода, не оставляя следов пыли. Ирина любила понежиться на пляже. Она забредала в дюны подальше от дома, сбрасывала с себя халатик, ложилась прямо на мягкий песок, вытягивалась и закрывала глаза.

Солнечное тепло сразу охватывало ее всю, словно окутывало тело легким золотистым покрывалом. Лежать было приятно. Рядом едва слышно плескались волны, лениво набегавшие на пологий берег, с моря доносились скрипучие голоса чаек, а со стороны леса — едва уловимый звон погожего дня.

Если Ирина внезапно открывала глаза и всматривалась в высокое небо, то казалось, и берег, и вся земля несутся в синем пространстве.

Свежая зелень лесов, нежаркое солнце Карельского перешейка, тишина и покой действовали на нее благотворно. Ирина чувствовала, как накапливаются силы и наливается свежестью тело.

Море в этих местах было мелкое, усеянное валунами, торчащими из воды, поблескивающими полированными макушками. Во время купанья Ирина не тревожилась за ребят: пройди хоть с полкилометра — вода будет по грудь, здесь не утонешь. Зато прогулки по суше оказались опасными. В лесах и рвах среди заржавленной колючей проволоки валялись неразорвавшиеся бомбы, снаряды, мины. В полуразрушенных окопах и блиндажах попадались патроны, запалы, гранаты и ракеты. А сорванцам ведь все надо перетрогать и проверить: настоящее или игрушечное?

На третий день Дима с Игорьком притащили из леса ржавую гранату и хотели разбить ее на камне. Хорошо, что их старания заметила Бетти Ояровна и, всполошившись, позвала Яна.

Ян отнял «игрушку» и запустил ее подальше в ров. Упав на груду валунов, граната вспыхнула зеленым огнем и звонко взорвалась.

Пришлось строго-настрого запретить мальчишкам что-либо трогать без разрешения взрослых.

С этого часа Ян решил взяться за воспитание ребят. По утрам он выбегал с ними на пляж, устраивал разминку, а затем входил в воду и на отмели обучал малышей плавать.

После завтрака Ян приказывал им сбросить обувь, рубашки и уводил свою босоногую команду по прибойной полосе берега так далеко, что Ирина в бинокль не могла разглядеть путешественников, затерявшихся среди дюн.

Они возвращались лишь к обеду, нагруженные «дарами» моря: стеклянными шарами-поплавками, буйками, кусками сетей, пробками, тросами. Свою добычу ребята сваливали на траву у сарая и называли такелажем.

Во время одной из дальних прогулок Ян обнаружил в заброшенном рыбацком сарае старую лодку. С помощью ребят он подтащил ее к морю и полузатопленной пригнал по воде к своему пляжу. Здесь Ирина помогла ему поставить суденышко на катки и вытащить на берег.

Лодка оказалась объемистой, на ее скамейки можно было усадить шесть человек, требовалось только как следует законопатить дыры.

— Это я беру на себя, — сказал Ян. — Скоро у вас будет свежая рыба.

— Скорей бы, а то не знаешь, что готовить, — пожаловалась Бетти Ояровна.

Добывать продукты в этой глуши было негде. Валину пришлось стать «дачным мужем»: он отоваривал в Ленинграде все карточки, рыскал по рынкам и чуть ли не каждый день приезжал на «пикапе» с наполненными «авоськами». Но и этих продуктов не хватало. Бабке Маше и Бетти Ояровне приходилось собирать щавель и варить его с молодой крапивой.

В воскресенье все мужское население прибрежного домика принялось чинить, конопатить и смолить лодку. Мальчишки так закоптились и перемазались в смоле, что вскоре стали походить на трубочистов.

Залатанная кусками жести и неровно засмоленная лодка имела весьма неказистый вид. Но когда отремонтированное суденышко спустили на воду и опробовали, то оказалось, что оно не дает течи и может взять на борт больше шести человек.

После обеда, вооружившись лопатами, Ян с мальчишками пошел копать червей, а Борис, срубив пять тонких березок, сделал удилища и привязал к ним купленные в Ленинграде лески.

В море вместе с мужчинами отправились Ирина и ребята. Рыбаки бросили якорь на небольшой глубине невдалеке от берега.

Большинство из них никогда не держало удочек в руках. Борису пришлось показывать, как надевают извивающегося червя на крючок и как забрасывают леску.

Ученики с трудом усвоили эту премудрость и не смогли сразу сделать хороших забросов: почти все поплавки жались к самому борту.

Окуни в этот вечер, видимо, были очень голодными: они жадно хватали даже плохо насаженную наживу. Неумелые рыбаки от радости с такой силой дергали леску, что плохо подсеченные рыбки зачастую перелетали через их головы и, срываясь, падали в воду.

Несмотря на неудачи, рыбаков нельзя было дозваться на ужин. Бабка Маша трижды выходила на берег и била колотушкой в медный тазик.

Ирину увлекла рыбная ловля. В своем дневнике она писала:

«Самое интересное — это удить в тихую погоду, на заливе. Ужение здесь похоже на лотерею: не знаешь, какой величины рыба клюнет. Иногда попадаются такие язи и лещи, что без помощи сачка их не вытащишь из воды. Труднее всего справляться с крупными окунями. Они обладают такой силой сопротивления, что леска со свистом рассекает воду, и кажется, будто на крючке сидит живая извивающаяся торпеда.

Если крупная рыба попадется мне или малышам, справиться с ней помогает Ян. Он берет удилище в свои руки и ловко подхватывает добычу сачком.

Я думала, что в море обитает только морская рыба, а оказывается, может жить и пресноводная. Впадающие в Финский залив Нева и другие реки не дают воде просолиться, поэтому у наших берегов «жируют» обитатели рек.

Домой мы возвращаемся после захода солнца довольные и возбужденные. В наших ведрах трепещет улов. Когда мы выкладываем его перед Бетти Ояровной и бабкой Машей, то каждый хвастается своей самой крупной добычей и сообщает, как она схватила червя и как не хотела расставаться с морем.

После рыбной ловли чувствуешь приятную усталость. С аппетитом ужинаешь, блаженствуя пьешь горячий чай, а когда в постели смыкаешь глаза, то мерещатся прыгающие и уходящие под воду поплавки.

21 июля. Здесь у моря мне хорошо. Я словно одурманена запахом сосен, вереска, морских трав и песков. Гнетет только одно: нет вестей от Кирилла.

Все письма, которые я отослала в июне, словно улетели в пустоту: ни на одно нет ответа. Где они странствуют?

Как бы узнать: вернулась ли на родину Юленька Леукова? Ее мать где-то под Москвой. Но где? Почему я не расспросила ее подробнее в лагере?. Пошлю письмо в Московский университет. Может, она вернулась на свой биологический факультет и уже учится.

23 июля.Сегодня моряна — сильный ветер с запада. Море покрыто стадами белых барашков.

В такой день мы оттаскиваем нашу лодку подальше от прибойной полосы. Разбушевавшееся море может разбить ее.

В штормовую погоду ребятам запрещено ходить на пляж, а они рвутся к морю, так как волны выбрасывают на берег какие-то ящики, бревна, спасательные круги, навигационные буи и знаки, рыболовные снасти. Но случается, что из глубин всплывают сорванные с минрепов рогатые чудовища войны — круглые морские мины, начиненные взрывчатыми веществами огромной силы. Эти блуждающие гости глубин, обросшие водорослями и ракушками, иногда взрываются на камнях с таким грохотом, что дрожат стены нашего домишки и дребезжат стекла.

Одна такая мина ухнула во время завтрака. Под нами заколебалась земля. На столе зазвенела посуда, и с грохотом захлопнулась дверь на веранде. Наше счастье, что окна были открыты, иначе мы бы остались без стекол.

Взрыв произошел в километре от нас, но когда мы с Яном подошли к морю, то увидели, что вся поверхность его серебрится. Это всплыла оглушенная салака.

— Тащите сюда сачки и корзины, — велел Ян.

Он снял с себя только тапочки и брюки, в трусах и рубашке вошел в воду, миновал пенистую, бурлящую полосу прибоя и стал руками ловить трепещущую салаку и пихать за пазуху.

Я побежала домой. На ловлю оглушенной рыбы вышли не только ребята, но и Бетти Ояровна с бабкой Машей. Они, правда, обе были только приемщицами небывало богатого улова.

Я, вооружившись сачком и сумкой, в купальнике ходила по грудь в воде и вылавливала сразу по десятку рыбок.

За час мы заполнили салакой все наши корзины и даже тазы.

26 июля.Белые ночи кончаются. На два-три часа небо уже захватывает темнота. Закаты бывают потрясающие. Такого огромного неба, как над морем, в городе не увидишь. На западе неподвижно стоят кучевые облака. Они похожи на горную цепь — белизна вершин, сиреневые пропасти, золотой блеск и пурпур, пронизывающий всю громаду.

Будь у меня самолет, так бы и полетела к этим облакам!

Уложив ребят в одиннадцать часов спать, я вместе с Борисом и Яном отправляюсь гулять вдоль берега. В такую пору дышится легко. Море почти затихает, лишь у камней изредка всплескивает набегающая, лижущая берег волна.

Ян держится дружески, у него хватает такта не навязываться со своими чувствами, иначе мы бы поссорились.

Борис, как всегда, добродушен и заботлив. Он немного грустит оттого, что Зося мало пишет и не хлопочет о возвращении в Ленинград.

Иногда мы втроем выходим на лодке в море, захватив с собой блесну.

Ночное море спокойно дышит, вода чуть слышно журчит, обтекая борта неровно засмоленной лодки. Над нами, словно тени, проносятся запоздавшие птицы, а вдали то светятся, то угасают маяки. Мы молчим, как положено рыбакам, каждый думает о своем. Я лишь изредка подергиваю шнур «дорожки», который дрожит от напряжения. Морская вода упруга, она не дает грузилу и блесне тащиться по дну.

В такую пору к отмелям подходят стаи судаков гоняться за мальками. Ныряющая в глубине металлическая блесна привлекает внимание хищников. Крупные судаки хватают ее с ходу и резко тянут в сторону. Кажется, что крючки зацепились за камень. Боясь оборвать блесну, я всякий раз кричу:

— Стоп! Подтабанивай.

И начинаю накручивать на катушку тугой, неподдающийся шнур. Кто-нибудь из мужчин с сачком в руках спешит мне на помощь, а другой удерживает лодку, чтобы не потерять удачливого места.

Суета на корме длится минут пять. Судак сопротивляется, не идет к лодке. А когда его подтянешь ближе, вдруг устремляется на глубину, мчится под лодку. Шнур нельзя ослаблять ни на секунду, иначе упустишь добычу. Я уже теряла крупных судаков.

Но вот наконец ночной хищник в сачке, его вытаскивают в лодку, но он и здесь бьется. Круглые глаза его горят зеленоватым огнем, а зубастая пасть норовит ухватить за палец. Ударом колотушки мужчины успокаивают его, вытаскивают из пасти блесну и отдают мне».

Глава тридцать пятая

Зосю Валину, наконец, демобилизовали. Она приехала на дачу в белом морском кителе. На ее груди сверкали два ордена Красной Звезды, один — Отечественной войны второй степени и две медали: «За оборону Заполярья», «За победу над Германией».

Игорек не сводил с матери восторженных глаз. Еще бы, столько орденов! Он ходил за нею по пятам. Мальчику хотелось скорей узнать, за какие подвиги его мама получала каждый орден. А Зося злилась.

— Отстань! — требовала она. — Ты мне надоел.

Ей не о чем было рассказывать, а мальчишка этого не понимал.

Дима в этот день одиноко бродил у обрыва и, насупясь, палкой сбивал головки отцветающей крапивы.

Увидев расстроенного сынишку, Ирина подошла к нему, погладила по голове и спросила:

— Почему такой надутый? На Игорька сердишься?

— Мы с ним больше не дружим, — ответил он. — Игорь задается.

— Что же он так?

— Говорит, что ты не умеешь воевать, а его мама самая храбрая.

— Так ты из-за меня обиделся?

— Да. Пусть не врет. Ведь ты не струсила, правда? Ты даже ночью на самолетах летала?..

И вот этот детский вздор смутил Ирину. Она вдруг остро почувствовала себя обойденной и обиженной.

— Я летала и в темноте, — ответила Ирина. — Но ордена не самое главное. Ведь ты меня любишь и без орденов?

— Люблю, — шепотом ответил Дима. — Когда я вырасту большой, я тебе еще и не такие ордена достану.

Разговор не на шутку расстроил Ирину. Ян почувствовал это и спросил:

— Что тебя огорчает? Почему такой несчастный вид?

Ирина нехотя рассказала, о чем спрашивал ее сынишка. Ян рассмеялся.

— Плюнь, — сказал он. — Разве с орденами ты была бы счастливей?

— Нет, конечно, — ответила она, — но почему-то вот здесь немножко скребет, — Ирина показала на сердце. — Зося ведь и десятой доли не испытывала того, что довелось испытать мне.

— Если бы ты знала, за какие боевые заслуги получены ею ордена, то не огорчалась бы, а скорей — посочувствовала бы Борису.

В тот же день Ян переговорил с Зосей и пристыдил ее. К ужину она вышла без орденов и старалась не разговаривать ни с Яном, ни с Ириной.

А Борис ничего этого не замечал. Он светился от счастья, потому что сидел рядом с Зосей и мог выполнить любой ее каприз.

* * *

Зосе не понравилась дачная жизнь.

— Здесь одичаешь, — сказала она. — Никаких радостей. Во время войны я гораздо культурнее жила.

Она уехала в Ленинград и больше на Карельский перешеек не вернулась.

Борис стал приезжать реже. Вид у него теперь был не такой счастливый, как в первый день приезда жены.

— Зося совсем отвыкла от семейной жизни, — пожаловался он. — Там, в Заполярье, она была на всем готовом, а тут прорва забот. Они ей в тягость. Пусть пока Игорек поживет у вас, ему без Димы будет скучно, а я, к сожалению, часто приезжать не, смогу. Зосе хочется жить в отдельной квартире. А где ее достанешь? Правда, кое-что мне обещали. Но не знаю, понравится ли ей?

— Кто же хлеб и продукты будет нам привозить? — спросила обеспокоенная Бетти Ояровна.

— Я уже позаботился, — ответил Борис. — Получил разрешение. Ваши карточки отоварят в поселке. Это недалеко, три километра, не больше: у вокзала зеленый ларек. Я с продавщицей говорил. Она не возражает, можете хоть завтра получать.

Борис даже с Игорьком не поиграл в этот вечер, а быстро собрался и уехал.

— Была дружная, веселая семья, а вот приехала какая-то цаца, и все расстроилось, — огорченно сказала Бетти Ояровна. — Один человек может испортить настроение многим. Не нравится мне Зося Антоновна, только для себя живет. Не будет Борису радости. Зря он цепляется за нее. Кто хочет удержать — тот всегда теряет.

* * *

Взяв корзинку и «авоську», Ирина рано утром отправилась с Игорьком и Димой в поселок за хлебом.

Шли они по заросшей травой и вереском лесной дороге. По пути собирали сыроежки, подберезовики и лисички.

Так они дошли до полотна железной дороги. Невдалеке от станции на запасном пути стоял странный эшелон желто-коричневых вагонов, охраняемых часовыми. В окна и в едва приоткрытые двери теплушек выглядывали небритые мужчины в заношенных нижних рубашках.

— Фрицы, — сказал Игорек. — Смотри, какие страшные.

— Нет, финские фашисты, — стал уверять его Дима.

Но в вагонах оказались русские. Один из них негромко окликнул Ирину:

— Гражданочка, какая это станция?

Ирина объяснила.

— Значит, скоро Ленинград! — обрадовался мужчина. — Наконец-то!

— Откуда вас везут? — поинтересовалась Ирина.

— Из плена. В Норвегии были.

Услышав это, Ирина чуть не уронила корзинку с грибами. В волнении подошла она к вагонам и принялась расспрашивать: нет ли среди возвращающихся из плена летчика Кочеванова?

Ей посоветовали пойти к пятому вагону:

— Там едут летчики, может, они знают.

Ирина бросилась искать пятый вагон, но в это время автоматчик, шагавший вдоль эшелона, замахал ей рукой.

— А ну, гражданочка, в сторону! Нечего тут, — крикнул он, — запрещается!

— Почему? — недоумевая спросила Ирина. — Разве они арестованы?

— Это вас не касается. Прошу отойти.

Ирина отошла на край насыпи, отдала ребятам корзинку. Она решила выждать, когда часовой пройдет в другой конец состава. Как только он удалился, она, определив, какой вагон пятый, и увидев выглянувшего из окна мужчину с повязкой на глазу, спросила:

— Нет ли в вашем вагоне Кочеванова?

— Кого? Кого? — не расслышав, переспросил мужчина.

— Летчика Кочеванова.

Одноглазый о чем-то посоветовался с товарищами и, вновь выглянув, посмотрел, далеко ли часовой. Лишь после этого негромко произнес:

— Кочеванова знал в Заполярье Иванов, но в плену он ничего о нем не слышал.

Рядом с ним в окне появилась усатая физиономия.

— Значит, в Норвегии Кочеванова не было? — продолжала допытываться Ирина.

— Этого я сказать не могу, — ответил усатый. — Лагерь с лагерем связи не имели.

Одноглазый еще раз поглядел в сторону часового и вдруг обратился с просьбой:

— Сестренка, а ты бы не могла потратиться… купить почтовых марок? Дома не знают, что мы живы, надо сообщить.

— Марок я куплю. Но как вам передать?

— Передавать не надо. Подожди немного… Мы напишем письма и бросим тебе.

Ирина с мальчишками спустилась под откос и там, сев на травянистый бугорок, стала ждать.

Минут через десять на платформе показался дежурный по станции в красной фуражке. Он просигналил машинисту отправление. Эшелон тронулся с места и медленно поплыл мимо Ирины…

Спохватившись, она взбежала по откосу на полотно и здесь заметила, что из пятого вагона вылетел небольшой пакетик. Ирина подобрала его и развернула. В пакетике оказалось восемь писем-треугольничков, написанных плохим карандашом.

Забыв про хлебный ларек, она потащила ребят на почту, купила пачку конвертов с марками. Переписав чернилами адреса, Ирина вложила в конверты смятые письма и, заклеив, опустила в почтовый ящик.

«Пусть дома знают, что пропавшие без вести воины живы. Может, найдется добрая душа и мне вот так же переправит весточку от Кирилла», — подумала Ирина.

* * *

В августе темнота надвигалась на море рано. На западе загорались огни маяков; они мигали, вращались, меняли цвета. Часто дул ветер, и море сердито ворочалось на каменистых отмелях.

В домике электрического света не было. А керосиновая лампа на веранде то и дело гасла.

— Пора уезжать, — сказал Ян. — Мой отпуск кончается.

На другой день утром он вместе с Ириной и мальчишками подтянул на катках лодку к сараю, перевернул ее вверх днищем и укрыл кусками старого толя.

— Может, суденышко еще послужит нам. Авось удастся вернуться сюда и на будущий год. Ты не против? — спросил Ян Ирину.

— Возражений не имею, — ответила она. — Лес и море по мне. Одичать не боюсь.

Когда ребята ушли, Ян обратился к Ирине с просьбой:

— Не перебирайся, пожалуйста, в Ленинграде к себе, живи с мамой. Она любит тебя и ребят. Без вас ей будет скучно.

— Видишь ли, с осени я собираюсь работать. За Димой смотреть некому. Бабка Маша плоха стала. Так что уговаривать меня не придется.

Глава тридцать шестая

«20 августа. Вот я опять в Ленинграде. Яна мы уже проводили. Бетти Ояровна отдала мне его комнату. Я только что вымылась в ванной, сижу за столом в одном халатике.

Ребята уже уснули. В доме тишина. Я наслаждаюсь ею и пишу. В такой час мне кажется, что я разговариваю с Кириллом и даже вижу его вопрошающие глаза.

Иногда мне мерещится, что Кирилл стоит на распутье и мучительно решает вопрос: быть или не быть? Ему не хочется очутиться среди презираемых. Но и я ведь не в лучшем положении. Приезжай, вдвоем мы все перенесем. Я убедилась — человек способен на многое, лишь бы теплилась надежда, что он добьется правды.

Яну сказали, что пленных северян отправляют куда-то за Йошкар-Олу. Там их будут проверять, и тех, кто не скомпрометировал себя, отпустят домой. Я сегодня же пошлю запрос в Москву.

До встречи, Кирилл.

26 августа. Были у нас Валины. Они пока живут в одной комнате, вторую Борису обещали освободить через месяц. Зося злится на него, называет рохлей.

— Другой на твоем месте давно бы отдельную квартиру получил, — укоряет она его. — Поставить себя не умеешь. Как был тюфяком, так и остался. И война ничему не научила.

А Борис оправдывается. Он действительно тюфяк, раз не может одернуть эту «цацу», — правильно назвала ее Бетти Ояровна.

Зося придумала новую игру: она изображает утомленную войной защитницу Родины, которой необходим юг.

— Осточертел север, — сказала она мне. — Я соскучилась по солнцу и Черному морю. Хочется пожить без забот и с комфортом. Муж и ребенок меня раздражают.

А Борис, чудак, готов для нее разбиться в лепешку. Он уже побывал во Дворце Труда и добыл путевку в южный санаторий. Его «страдалица» едва успевает ездить от одной портнихи к другой. Она шьет себе купальники, сарафаны, платья.

— Я совершенно обносилась, — жалуется Зося. — У меня почти ничего не осталось, одно военное.

Игорька она оставит у нас. Мне жаль мальчонку, я по глазам вижу, что он страдает.

1 сентября. Сегодня ребята надели настоящие длинные брюки из черного сукна, новые ботинки и белые рубашки. Борис купил им ранцы, а я — буквари, пеналы, тетрадки.

В школу нас снаряжали Бетти Ояровна и бабка Маша. Они встали очень рано, сходили на базар, купили свежих цветов и приготовили праздничный завтрак.

Игорек и Дима, надев ранцы, зашагали в школу впереди меня. Их еще по-детски пухлые физиономии посерьезнели и слегка побледнели. Шутка ли, сегодня начнется трудовая жизнь!

Итак, мальчишки определены: они попали в первый класс «Б», сидят на одной парте и учатся в первую смену. Непристроенной осталась одна я. Мне тоже пора на работу. Завтра же пойду на разведку. Аэроклуб, наверное, еще не открыт, но существует же гражданская авиация».

* * *

В Областном управлении гражданской авиации Большинцову встретили так, словно ее давно здесь ждали. Начальник отдела кадров усадил в кресло, подвинул пачку папирос «Казбек», сифон с сельтерской водой и сказал:

— Очень хорошо, что вы пришли. Опытные летчики нам нужны… и на инструкторскую работу и в рейсы. В общем, оформляйтесь не размышляя, дело вам найдем.

Но стоило ему узнать, что Большинцова была в плену, как он сразу переменился: голос вдруг стал каким-то тусклым, а лицо холодным и отчужденным. Явно утеряв всякий интерес к летчице, он всё же протянул ей две анкеты и сказал:

— Заполните к… четвергу и передайте в бюро пропусков. О результатах наведайтесь недельки через полторы.

— Но вы же говорили, что вам срочно требуются опытные летчики? — изумившись, напомнила Большинцова.

— Ничего не попишешь, порядок такой, — смутился он. — Не мы устанавливали, не нам изменять. Авиация — дело серьезное.

Говоря это, он избегал смотреть в глаза; Ирина поняла: работы для нее здесь не будет. Дома она всё же заполнила анкеты и в четверг отнесла в бюро пропусков.

Через неделю Большинцова вновь пришла в управление, но ей теперь не выписали пропуска в отдел кадров, а лишь по телефону связали с заместителем начальника. Выслушав ее, тот сказал:

— К сожалению, вы нам не подойдете. Мы будем набирать только демобилизованных из армии.

— Но ведь и я была в армии, — возражала Ирина.

— Были, но… попали в плен и, нужно полагать, дисквалифицировались.

— Так вы испытайте меня.

— Видите ли, я думаю, что это вам не поможет, — сухо ответил заместитель начальника. — Не будем отнимать друг у друга время.

И он повесил трубку.

Ирина была ошеломлена. С ней не хотят разговаривать! Она еще не понимала, по какой причине. Неужели потому, что была в плену? Нет, не может быть.

Что же теперь делать? Нельзя жить без работы. А почему обязательно надо быть летчицей? У нее ведь действительно нервы и здоровье не те, что были прежде. Не пойти ли в районо? Она же умеет работать с ребятами. В Германии у нее неплохо получалось.

Разыскивая районо, Большинцова наткнулась на объявление о том, что трудрезервам нужны воспитатели для общежитий. Почему бы не попробовать?

«Пойду», — решила Ирина.

В тот же день в Управлении трудрезервов она заполнила в отделе кадров анкеты и приколола к ним две фотокарточки. Здесь срок ожидания был короче. «Придете через три дня», — сказали ей.

Через три дня в назначенный час Большинцова пришла за ответом.

— Вам отказано. Анкета с дефектом, — откровенно объяснил ей развязный мужчина в вельветовой толстовке. — Тех, кто побывал в плену, в воспитатели не берем.

— Куда же мне теперь?

— Подсказать не могу. Обращайтесь к тем, кто уполномочен решать подобные вопросы.

«Надо идти в районный комитет партии», — решила Ирина.

В райкоме ее задержал милиционер. Он пропускал только по партбилету, а у Большинцовой его не было. Лишь после настойчивых требований милиционер, с кем-то созвонившись, пропустил ее в отдел учета.

В отделе учета, конечно, спросили, где ее партийный билет. Ирина стала объяснять, рассказала, куда посылала запросы.

— Дело запутанное, — установила заведующая отделом. — Пишите заявление, разберемся.

Заявление Большинцова писала более часа. Оно у нее получилось длинным и не очень вразумительным.

— Мне хотелось бы устно переговорить с кем-нибудь из секретарей райкома, — попросила она.

— У нас предварительно говорят с инструкторами. Они разбираются и докладывают секретарям. Вы где работаете?

— Мне бы хотелось в детдоме… — начала было Большинцова, но заведующая прервала ее.

— К Галкиной — инструктору по школам, — сказала она. — Анечка, проведи пожалуйста.

Техработник Анечка — худенькая комсомолка с косичками — повела Большинцову в инструкторский отдел и там познакомила с высокой и строгой женщиной средних лет, одетой в темное платье с белым воротничком.

Пригласив Ирину сесть, Галкина выжидательно уставилась на нее какими-то строго официальными глазами.

Без вопросов Ирина начала выкладывать всё, что накипело в ней за эти дни. Она не выбирала мягких выражений, и это порой пугало Галкину, она останавливала посетительницу, укоризненно качала головой и поправляла. Инструкторша держалась с Большинцовой как поучающая наставница с нашкодившей неразумной школьницей.

Все же какой-то частью рассказа Ирина проняла ее, раза два инструкторша даже ахнула, пораженная изощренной жестокостью гестаповцев, но потом опять строго сомкнула тонкие губы и продолжала слушать с некоторой тревогой и сомнением.

Ирина чувствовала, что Галкину заботят не ее мытарства, а, скорее, поведение и тон разговора. И она не ошиблась. Инструкторша не знала, как ей быть. Пришла какая-то летчица с весьма подозрительной биографией, требует направить на ответственную работу и кроме того — приструнить перестраховщиков. А они вовсе не перестраховщики, а люди, действующие соответственно указаниям.

— У вас странные суждения, — заметила Галкина. — И к тому же все так запутано, что я, право, теряюсь, — призналась она. — Пройдем к третьему секретарю. Кадрами он занимается.

Третьим секретарем оказался кудлатый парень в полувоенной одежде с простецкой фамилией Машкин. Он держался со всеми запанибрата и незнакомым людям говорил «ты».

— Садись, Большинцова, садись. Выкладывай, что там у тебя. Послушаем. Только учти — со временем зарез… по возможности сокращай.

Слушал Машкин невнимательно: то он озабоченно перебирал папки, то листал настольный календарь и делал в нем какие-то пометки, то подписывал документы, которые приносила молчаливая женщина. Если звонил телефон, Машкин хватал трубку и говорил:

— Позвони позже. У меня тут, понимаешь, маленькое совещаньице.

Когда Большинцова кончила рассказывать, он сделал изумленное лицо.

— И ты на них обиделась? Ай-яй-яй! Не по-большевистски это. Ну что такое получается: один коммунист бдительность проявляет, ограждает нас от проникновения всяких элементов, а другой жалуется на него, палки в колеса вставляет. Вот ты сама ответь: хорошо будет, если в наши ряды диверсант пролезет?

— Плохо, — ответила Большинцова. — Но нельзя же в каждом человеке подозревать диверсанта.

— Мы не в каждом. Ты это брось! — погрозил он ей пальцем. — Я вот, например, в плену не был, и проверять меня незачем.

— Хорошо, вам повезло, вы не летали на самолете над вражеской территорией, а мне пришлось. Я и в концлагере оставалась коммунисткой. Меня незачем попрекать пленом.

— Ты этак вопрос не поворачивай. Доказать надо. А я тебе скажу прямо: не будем на обиды внимания обращать. Нам пролетарское государство, понимаешь, дороже…

Трудно было понять, чего в его словах больше: ограниченности, равнодушия или легкомыслия болтуна. Ирина не стала с ним пререкаться, так как почувствовала, что Машкину совершенно безразлично, справедливо поступают с ней или нет, ему важно было привить ей мысль, что все делается из высоких побуждений, а посему незачем кипятиться и отрывать занятых людей от дела.

— Выдержка требуется, понимаешь. Мы ведь тоже соответствующие указания получаем. А тебе немедля подавай зеленую улицу. Разберемся, — уверял он ее. — Не такие дела проворачиваем. Оставляй свое заявление и — будь спокойна. Вызовем, когда потребуется…

— А всё-таки — как же мне с работой? — перебила его Ирина.

— С работой… с работой… — забормотал Машкин, копаясь в бумагах на столе, и, найдя нужную, предложил — Ну что ж, если надо, хоть сейчас дам направление на курсы маляров и штукатуров.

— Это всё, что вы можете мне предложить?

— Не всё, конечно, но думал, что летчице незазорно перейти в рабочий класс. Восстановление промышленности — наипервейшая задача. Выходи в передовики, показывай, на что способна…

Спорить с ним было бесполезно: у Машкина на всё был штампованный ответ. Ирина молча поднялась и вышла из кабинета.

Вокруг нее словно образовалась пустота. Большинцова брела по улице, ничего не видя перед собой. К кому сейчас обращаться?

Надо было вернуться домой к детям, к Бетти Ояровне, но в таком настроении она не могла показаться им. Они всегда видели ее бодрой, неунывающей.

Ирина пешком добралась до Невы и у самого спуска села на каменную скамейку. Полноводная река с тихим журчанием мчала свои плавно текущие воды к морю. Против течения шел маленький чумазый буксир и тащил огромную баржу. Казалось, они совсем не движутся вперед.

Ей надо было с кем-то посоветоваться, поделиться мыслями. Больше невозможно было таить все в себе.

Ирина решила поехать на работу к Валину. Он был другом, с которым она могла говорить откровенно.

В проходной исследовательского института Большинцовой сказали, что рабочий день кончился, но Валин домой еще не ушел.

Она дождалась его у проходной. Борис, увидев Ирину, встревожился:

— Что случилось? Почему такая бледная?

— Ничего… как всегда, ровным счетом ничего, — ответила Ирина. — Просто захотелось с тобой поговорить. Может, пешком немного пройдемся? — предложила она.

— С удовольствием!

Валин взял ее под руку, и они свернули на тихую, по-вечернему пустынную улицу. Под ногами шуршали опавшие листья, пахло тленом осени.

— Я, Борис, растерялась. Мне очень плохо, — сказала Ирина. — Ты знаешь, я не нытик, но у меня такое состояние…

— А ты не могла бы поконкретней: чем вызваны такие мысли?

Она рассказала ему о мытарствах последних дней. И Борис вместо сочувствия начал укорять:

— Зачем же ты пошла искать работу? Вот беспокойная! Тебе ведь надо отдохнуть, успокоить нервы. Если нет денег на санаторий, я достану. Ну а ребята с Бетти Ояровной прокормятся. Там Ян подбрасывает…

— Ты не уходи от прямого вопроса, — перебила Ирина. — Мне не санатории нужны. Я хочу знать: почему мной помыкают? Какие я совершила преступления?

— Видишь ли, я могу лишь посочувствовать и… устроить у себя на работу.

— Я не желаю тебя подводить. Мне ведь и у вас придется анкету заполнять?

— Да, конечно, самую длинную, со сведениями о бабушках и дедушках, — подтвердил Борис.

— И тебя привлекут к ответственности, если узнают, что я твоя знакомая?

— Возможно, если найдут мои объяснения неудовлетворительными. Но зато у нас будет полная ясность, как в дальнейшем поступать тебе. Ты будешь проверена но всем линиям. В общем, знай, Ирина: для тебя я готов на любой риск, — без рисовки сказал Валин.

Этот разговор не успокоил Ирину. Ночью в ее дневнике появилась новая запись:

«Уснуть не удается, голова, разламывается от мыслей. Я прислушиваюсь к себе и не могу понять, что меня больше тревожит и точит: обыкновенная человеческая обида или опасение за наше будущее?

Ну, предположим, что со мной не нужно считаться. Я слабая, гонимая ветром птица. Но как же с другими, например с тобой, Кирилл? Я не представляю: как бы ты повел себя в такой ситуации? Впрочем, вы, мужчины, умеете многое переживать молча, а я не могу.

Человеку с чистой совестью унизительно жить, находясь на подозрении. Он озлобится на тех, кто вызывает у него тяжелое чувство неполноценности, он не простит своего унижения.

Все дороги куда-то ведут, а я на своей вижу только преграды. Как мне быть, Кирилл? Я говорю не о той жизни, когда человек только дышит, а о другой, когда он живет по-настоящему: мыслит, смело действует, надеется и любит.

Жить в согласии с самой собой и с Родиной — вот что мне нужно, вот в чем я не должна уступать!»

* * *

Валин, видя, что с Ириной творится неладное, на время перебрался жить к Бетти Ояровне. Благо, не было в Ленинграде Зоей, — она все еще купалась в Черном море.

Ирина при нем старалась казаться спокойной, отлично владеющей собой, но ей это плохо удавалось. От Валина трудно было скрыть угнетенное состояние. Борис знал, что она страдает. Стремясь вывести ее из душевной растерянности, он старался успокоить Ирину и хоть как-нибудь развлечь: часто приглашал в кино, купил билеты на концерты в Филармонию.

«Если бы ты знал, Кирилл, как я теперь слушаю музыку, — писала Ирина в дневнике. — Она выводит меня из душевного затворничества и возносит на такую вершину, что я вдруг чувствую стеснение в груди. Горло мое сжимается, и хочется плакать. С этим желанием невозможно бороться. И я плачу. Понимаешь, не тоскую, а просто плачу, чтобы выплакаться и не томить себя больше».

Глава тридцать седьмая

«14 ноября.Вернулась с Кавказа Зося. Она сильно загорела и поправилась. Стала походить на пышную и несколько грузную даму. Игорька к себе она не берет.

— У вас ему будет лучше, — без стыда сказала Зося. — Я ведь отвыкла от него, а вы как-то умеете. Помучайтесь еще немного.

Мы с Бетти Ояровной не возражали. Игорьку действительно лучше остаться у нас. Такая мама ничему хорошему не научит. Она ленива, считает, что все должны ухаживать за ней. А если что-либо сделает, то возводит это в подвиг.

24 ноября.Зосе не очень нужен Борис, но она ревнует его ко мне. Все должны быть привязаны только к ней. Зося злится, когда Борис заботится еще о ком-то.

Мне кажется, что она уже не находит в его взоре прежнего обожания. Борис явно прозревает. Если после работы он не застает Зоей дома, то не ждет, не страдает, а уходит к нам. Сцены, которые устраивает Зося, больше его не трогают.

Самым мудрым для них было бы — распроститься друг с другом навсегда. Ведь Зося едва терпит его возле себя, но потерять боится. На случай невзгод ей хочется иметь про запас обеспеченного добряка мужа.

29 ноября. У Бетти Ояровны праздник: из Заполярья вернулся Ян. Он демобилизован по вине медиков и поэтому злится на них:

— Признали непригодным для авиации. Начисто списали. Но я им докажу, еще буду летать. Вот увидите.

Ян привез с собой три пары перчаток и тренерскую «лапу». Маленькие перчатки явно сшиты на заказ. Отдавая их мальчишкам, он спросил:

— Хотите, буду учить боксу?

— Хотим… хотим! — обрадовались ребята.

— Ян, может лучше не вовлекать их в твои агрессивные планы? — спросила я. — Пусть они будут просто мальчишками.

— Вот именно этого я и хочу. Они тут у вас изнежились, а я дал слово Кириллу, что сделаю из его сына мужчину. Ты мне не перечь. Не бойся, своих скверных черт я им не передам, буду воспитывать только благородство и умение парировать удары. Это важно для жизни.

Мне Ян не разрешил переселяться из его комнаты.

— Я человек неуживчивый, — сказал он. — Мне полезней жить в отдалении. Забираю комнату на верхотуре и буду приходить к вам, как столующийся студент и приятный гость. Это решено окончательно и обжалованию не подлежит.

2 декабря.По случаю приезда Яна было устроено празднество с пирогами и вином. На него, конечно, пригласили Бориса с Зосей.

За столом Ян оказывал мне необычайное внимание. Он был предупредителен и услужлив, а Зосю старался не замечать. Это ее бесило. Но вначале она притворялась, будто ей очень весело: смеялась, пела английские песенки, шутила, то есть пустила в ход весь арсенал уловок, чтобы казаться остроумной и обворожительной. А потом вдруг обозлилась и принялась пикироваться с Яном. Видно, между ними на севере что-то произошло, потому что и Яну хотелось уязвить Зосю.

10 декабря. Ян приходит к нам очень рано, поднимает мальчишек с постели и учит их обтираться холодной водой. Потом у них начинается зарядка, занятия с «грушей» и «лапой».

По-моему, он все это затеял больше для себя, чем для Игорька и Димы. Возясь с мальчишками, бегая с ними по вечерам на коньках и лыжах, Ян сам стремится обрести спортивную форму, а заодно выверить, как действуют нагрузки на сердце.

Со мной он держится не так, как до войны. Если раньше он говорил мне что придется, дурачился, то сейчас не решается. Ян понимает мое состояние, и я ему за это благодарна.

Он, как и я, еще нигде не работает.

— Или в летчики-испытатели, или — никуда, — говорит Ян. — На жизнь мне пенсии хватит.

— Что-то рано ты в пенсионеры записываешься, — заметила я.

— Скоро я вам всем покажу, какой я пенсионер! — грозится он.

19 декабря.Яна приглашают на всякие торжества. В такие дни он надевает свой парадный китель, новую фуражку и кожаный реглан.

Вчера Ян вернулся из райкома возбужденным.

— Два добрых дела сделал, — сказал он. — Начетчика расчехвостил и тебе свидание устроил. Вызывает меня инструктор и от имени бюро райкома просит выступить у текстильщиц. «Есть, — говорю, — будет исполнено». — «А как у вас насчет текстика?» — спрашивает он. «Какого текстика?» — «Зафиксированного, того, что будете излагать», — объясняет инструктор. А я ему отвечаю: «Привык, мол, устно, без бумаги». — «Не-ет, — возражает он. — У нас без просмотра текста не полагается. А если накладка какая, мы же за вас в ответе». И сует мне четыре странички, отпечатанные на машинке. Читаю. Не речь, а какой-то набор газетных штампов. «Это что за абракадабра? — спрашиваю. — Кто составил?»— «Сам завотделом агитации и пропаганды», — отвечает тот, полагая, что я сейчас подниму руки и сдамся. Заодно он решил приструнить меня: «И выбирайте выражения, когда в райкоме находитесь. У нас абракадабры не бывает». Ты ведь знаешь, для меня это — как быку красный цвет. Я тоже повышаю тон. «Тогда сами, — говорю, — позорьтесь, а меня увольте, я вам не попугай». И поднимаюсь, чтобы уйти. Инструктор меня не пускает. «Пройдем к товарищу Балаеву», — требует он. «К какому Балаеву? К Глебу? — обрадовался я. — С полным удовольствием!» Идем в кабинет первого секретаря. Смотрю, действительно сидит Кирюшкин дружок Глеб Балаев. Ну, мы с ним, конечно, обнялись. Инструктор что-то пробовал лепетать, но Глеб махнул ему рукой: «Иди, мол, без тебя разберусь». Уселись мы друг против друга и давай Кирюшку вспоминать. В разговоре я ему шпилечку вставил: рассказал, как его помощнички тебя в райкоме приняли. Он раскипятился и по телефону дал вздрайку инструкторше и третьему секретарю. В общем, разволновался и просил тебя, завтра же зайти прямо к нему. Ну, как — разве не доброе это дело?

— Очень доброе! Спасибо.

И я в приливе благодарности чмокнула Яна в щеку.

Все это происходило при Бетти Ояровне. Мне показалось, что в ее глазах блеснула радость. Я чувствую — старушке очень хочется видеть меня своей невесткой, но она тактично молчит.

20 декабря. Собираясь в райком, я дала себе слово не пролить ни слезинки. Ждала дружеской встречи, и действительно, то, что произошло, походило не на официальный прием первого секретаря, а скорее — на встречу брата и сестры после долгой разлуки.

Как только секретарша сообщила Глебу обо мне, он сам вышел в приемную, обнял меня при всех и увел в свой кабинет. А там, глядя на меня сияющими глазами, сказал:

— О тебе и Кирилле ходили добрые, но самые фантастические слухи. Кто-то даже уверял меня, что вы оба погибли.

— Видишь, жива, но не очень радуюсь этому, потому что…

И я начала рассказывать о своих огорчениях. Говорила, видно, быстро и бестолково. Со мной это бывает, когда я волнуюсь.

— Стоп! Отпусти, Ирочка, гашетку. Давай не спеша, короткими очередями, — попросил Балаев. Вот так же меня когда-то останавливал и Кирилл. Глеб, наверное, умышленно повторил его слова. — Выкладывай все по порядку: где была? Что делала? Ян мне тут кое-что рассказывал, но я ему не очень верю. Он гиперболист, без преувеличений не может.

Я выпила воды и стала рассказывать ему все с самого начала.

Глеб курил папиросу за папиросой, щурился от дыма и не перебивал меня. А когда я кончила, он с укоризной спросил:

— Что же ты не кричишь об этом?

— Я кричу, но меня никто не слышит.

— Надо прибавить голоса. Неужели в комсомоле и в партии воспитали такой робкой?

— Не робкой. За чужое умею драться, а вот когда саму прижмет… не всегда получается. Обида, что ли, мешает… или ложный стыд?

— Обиды, милая моя, придется забыть. Давай лучше подумаем, что мы сумеем сделать для восстановления истины. Первым делом назови мне имена и хотя бы приблизительно местожительство тех, кто знал тебя в концлагере «Дора» и в «Убежище девы Марии». Мне придется запросы сделать.

Я ему назвала несколько фамилий, и Глеб их все записал в блокнот.

— А ты знаешь, что ваш полк стал гвардейским? — спросил он меня.

— Знаю.

— Почему же ты с однополчанами не связалась?

— Я им написала из Германии, как только меня освободили. Два письма послала, одно девушкам, другое в политотдел. Я хотела знать, где мой партбилет и надо ли заново восстанавливаться. Перед вылетом у нас документы брали на хранение. Но мне не ответили. Письма, конечно, могли не дойти или попасть в руки тех, кто не знал меня. Я ждала, ждала, и решила, что все меня забыли, и больше не стала навязываться со своими бедами.

— Напрасно. Неужели там не осталось настоящих боевых подруг? Как их звали?

Я вспомнила девушек пилотов и штурманов, которых обучила летать. Они, конечно, меня не забыли, если живы. Балаев записал их имена и сказал:

— Характеристика боевых товарищей очень важна. В общем, теперь я сам займусь. Можешь пребывать в гордом молчании. Через месяц-два мы тебя восстановим в партии. Но ты продержишься без работы? Деньги у тебя есть?

— Найдутся.

— Ты не стесняйся. Я ведь холостяк, денег девать некуда.

— Обойдусь, честное слово… не беспокойся.

— Ну, смотри, зайду проверю.

— Пожалуйста, буду рада.

— Ах, рада? Тогда жди на Новый год. Ввалюсь, как дед-мороз, непрошеным.

— Почему же непрошеным? Заходи, место за столом будет.

— А действительно, почему бы не тряхнуть, стариной? Оставь, пожалуйста, на всякий случай местечко. Пусть оно меня ждет, авось вырвусь.

1 января 1946 года.Я засыпана новогодними подарками. Оказывается, обо мне помнят и любят бескорыстно, ничего взамен не требуя.

Первой пришла посылка из Саратова — толстый пакет, обернутый в плакат «Смерть фашистам». Ребята из детского дома прислали мне пачку своих рисунков. На них в красках изображена жизнь в концлагере, в «Убежище девы Марии» и в Советском Союзе. Под некоторыми рисунками есть подписи: «Это вы, Ирина Михайловна». Я почему-то изображена с красным флагом и в героических позах.

К рисункам приложено огромное — размером с простыню — письмо. На большущем листе бумаги разместились в ровных квадратиках шестьдесят четыре письмеца. Все, даже малыши, написали мне самостоятельно. Некоторые каракули читать без смеха и слез умиления невозможно.

Я никогда не думала, что у меня столько доброжелателей. К тому же искренних! Их же никто не заставлял писать, все они придумали сами. Значит, я не напрасно страдала в Германии. Без меня ребятам было бы там хуже.

Я им ответила веселой телеграммой:

«Крепко обнимаю моих родных тчк Спасибо за рисунки и великанское письмо тчк Желаю новом году счастья радостей успехов на родной земле тчк Целую мои славные мордашки и чубатые лбы.

Ваша лагерная

Катя»

Вторым потрясением были живые цветы — две большие корзины: в одной голубые гортензии, в другой — белая сирень. Корзины, завернутые в розовую бумагу, принесли дядьки в ушанках и полушубках. Записки никакой не было. Догадываюсь, — это проделки Яна. Сколько же он потратил денег? Вот бесшабашная голова!

Позже, прямо в кухню, шофер с дворничихой приволокли ящик с фруктами, вином и такими закусками, каких мы давно не видели. Здесь было всего понемногу: красная и черная икра, семга, балык и трех сортов колбаса…

Оказывается, это Глеб Балаев прислал нам новогодний подарок, добытый с немалым трудом. В приложенном письме было всего несколько строк:

«Прошу не сердиться на бродягу деда-мороза. Он к вам запоздает: явится не как все люди, а несколько позже. Ему придется произносить первый тост на новогодней елке в Доме культуры.

Ваш дед-мороз».

Бетти Ояровна и бабка Маша захлопотались. Им пришлось помогать мне украшать елку, готовить стол и заниматься главным — жарить гуся, начиненного капустой и яблоками.

Зося с Борисом пришли в одиннадцатом часу и принесли подарки для ребят — два духовых пистолета, стреляющих стрелами, похожими на кисточки.

Почти сразу же за ними ввалился Ян с боксерской «грушей» и еще какой-то человек, закутанный в башлык. Я сразу не узнала гостя, отряхивавшегося от снега, а когда он снял башлык и шапку — бросилась целовать. Это был старый тренер Кирилла — дядя Володя.

— Вот молодчина, Ян, — привел такого гостя!

— Насильно затащил, — пояснил Ян. — Пришлось грубую, воловью силу применить.

— Ничего подобного. Клевета! — запротестовал дядя Володя. — Я сам собирался, специально домой заходил. Вот доказательства.

И он, развернув принесенный пакет, протянул мне две застекленные фотографии: на одной Кирилл был снят худеньким юношей с пугливо поднятыми перчатками, на другой — зрелым бойцом в матче со знаменитым норвежцем Берлундом.

Дядя Володя по-прежнему сухощав и юношески строен, только лицо и шея, испещренные глубокими морщинками, выдают его годы.

— Говорят, что ты безработная? Хочешь у меня в младшей группе поработать? — спросил он.

— Ну какая я теперь спортсменка.

— А я тебя не в чемпионы беру. Мне помощник-воспитатель требуется.

— Но я же бокса совсем не знаю.

— И не надо. — В детской спортивной школе не только боксеров готовят. Мы и ваших ребят возьмем.

— Ну, разве только с Игорьком и Димой… на общественных началах.

— Зачем на общественных? Нормальную зарплату получишь.

— А нельзя ли и мне к вам? — спросила Зося.

— Можно. Вот как начну их английскому языку обучать, обязательно к вам обращусь, — отшутился дядя Володя.

Балаев приехал во втором часу ночи. В его волосах и на костюме поблескивали прилипшие кружочки конфетти.

— А здесь почему не танцуют? — спросил Глеб. — Так не годится. Запускайте патефон.

Выпив штрафную порцию вина, он пригласил меня танцевать.

Глеб был шумен и заряжен такой веселой энергией, что сумел и нам передать свое настроение. В танцы были вовлечены все, даже бабка Маша и Бетти Ояровна.

Впервые за много месяцев я словно оттаяла: смеялась, танцевала и шутила.

А Ян почему-то был грустным. Танцуя со мной, он вдруг сказал:

— Я, кажется, становлюсь неисправимым однолюбом: из всех женщин на свете хочу видеть только тебя. Хотя знаю, что ни ша что рассчитывать не могу.

В лирических объяснениях Борис не отстал от Яна, Изрядно охмелев, он мне признался:

— Я люблю тебя без всяких научных обоснований. Ты для меня маленькое солнышко. Когда я в раздражении, твой взгляд успокаивает, когда в грусти — утешает, когда удручен — поднимает дух. При тебе хочется быть сильным и добрым.

— Спасибо, Борис, но ты и без меня такой. Не надо преувеличивать.

— Ладно, Ира, не скромничай.

Мы разошлись только под утро.

Канул еще один год в вечность. Каков-то будет новый?»

Глава тридцать восьмая

«15 января.Я начала работать в детской спортивной школе — в младшей группе девочек. Им по десять-двенадцать лет. Это всё длинноногие и неуклюжие стрекозы, из которых надо сделать закаленных телом и стойких духом девушек.

На занятия я хожу три раза в неделю. Такая загрузка меня устраивает. Дядя Володя дает задание на вечер, изредка заходит в зал и поглядывает, правильно ли я всё делаю. Вмешивается он редко, а если что подсказывает, то так, что кажется, будто сама заметила ошибку. Он опытный педагог: умеет разговаривать и с детьми и со взрослыми.

Девочки у меня забавные. Чтобы не потерять жестяных номерков от вешалки, они их привязывают к ленточкам косичек. Надо будет отучить от этого.

Ян занимается со старшей группой мальчиков, готовящихся стать боксерами. Он играет с ними в футбол на снегу и в баскетбол в спортивном зале. Я предчувствую: он сам готовится выступить на боксерских соревнованиях. Прыгает со скакалкой, работает на мешке и с «лапой». Вот неугомонный!

Надо будет поговорить с ним — не вредно ли это сердцу? Дядя Володя ведь не знает, какое у него было ранение.

12 февраля.Валины получили отдельную квартиру и забрали к себе Игорька. У них появилась домработница, которая водит его в школу.

Мальчишки друг без друга не умеют играть и готовить уроки. Как только наступает вечер, Димка начинает ныть:

— Скучно, идем к Игорю.

А мне не хочется встречаться с Зосей, да и некогда.

Мальчишек, проживших вместе всю войну, конечно, не следовало так внезапно разлучать. Это отразилось на школьных занятиях: у Димы две тройки, а у Игорька двойка появилась. Я собиралась поговорить с Борисом, но вчера случилось непредвиденное: Игорек прибежал к нам без сопровождающих и Бетти Ояровне по секрету на ухо сообщил:

— Я хочу жить у вас, домой больше не пойду.

— Почему? — спросила она.

Меня их разговор заинтересовал, я прислушалась. Игорек ответил:

— Мама Диму ругает, говорит: «плохое влияние»… И перчатки боксерские спрятала.

— Маму надо слушаться.

Игорь насупившись молчал. В разговор вмешался Дима.

— Бабушка Бетти, возьмем его к нам, — предложил он. — И всем скажем, что он мой братишка. А если они с милиционером придут, все равно не отдадим, будем прятать.

— Так поступать нельзя, — возразила я. — Всюду знают, что у него есть родные папа и мама. Обманывать нехорошо.

Мне стало жалко Игорька, и я решила переговорить по телефону с Валиным. Он еще был на работе. Узнав причину звонка, Борис разволновался и попросил передать телефонную трубку сыну. Не знаю, что он говорил Игорю, — но тот упрямо твердил свое:

— Я хочу с Димой… Мне дома плохо. Если мама заберет, я насовсем убегу… она дерется и дрянью называет.

Потом мальчик вернул трубку мне. Борис каким-то виноватым голосом попросил:

— Ирочка, прости, пожалуйста, что так вышло. Пусть Игорек немного побудет у вас… Я сейчас созвонюсь с Зосей.

— Лучше бы ребят не разлучать, — сказала я ему.

— Да, да, я тоже так думаю, но не знаю, как будет воспринято его бегство дражайшей половиной.

Через какой-нибудь час у нас появилась разъяренная Зося.

— Сейчас же одевайся, паршивец! — приказала она Игорьку. — Вот вернемся домой, я покажу тебе как бегать!

— Не оденусь, — заупрямился мальчик. — Я с Димой останусь.

— Ах, вот как! Ты не слушаться?

Зося дала ему звонкую пощечину, схватила за ворот и, поддав коленкой, потащила сына к вешалке…

И вот тут произошло невероятное: мой Дима вдруг расплакался и кинулся отбивать товарища. Зося попробовала оттолкнуть его, а он, как волчонок, зубами вцепился ей в руку.

Я, конечно, поспешила на выручку, а Зося разревелась и принялась во всем винить меня:

— Я вижу, ты всех переманиваешь на свою сторону… И мальчишку хочешь отнять.

— Зося Антоновна, как вам не стыдно! — принялась урезонивать ее Бетти Ояровна. — Неужели вы думаете, что мы настраиваем против вас Игорька? Вы во многом сами виноваты. Он же человек, надо понимать его… И нехорошо бить, да еще при других. Не одобряю я ваших действий…

— Можете не одобрять, — продолжала свое Зося. — Я ему этого не прощу…

А мальчишки, убежавшие в свою комнату, поспешно начали строить баррикаду: подтащили к дверям железную кровать, тумбочку и стали наваливать сверху все громоздкое, что было в детской. На Зосины угрозы и наши увещевания, они не откликались.

В это время пришел Ян. Узнав о случившемся, он ухмыльнулся и сказал:

— Что ж, вы хотите, чтобы мальчишка мальчишку предал? Раз друг попал в беду, его надо выручать. Это закон. Я на их стороне.

— Только, пожалуйста, им этого не говори, — попросила Бетти Ояровна. — А то нас и так обвиняют в плохом влиянии.

Подойдя к забаррикадированной двери, Ян окликнул мальчуганов:

— Эй, вы, орлы! Чего взбунтовались? А ну, быстрёнько разобрать баррикаду!

— А тетя Зося не будет драться? — спросил Дима.

— Возможно, будет, но это не имеет значения. Настоящие мужчины ничего не боятся, они смело смотрят опасности в глаза. Выполняйте приказ.

И мальчишки, не сказав больше ни слова, принялись разбирать баррикаду и ставить вещи на место.

Когда комната была приведена в надлежащий порядок, Ян скомандовал:

— А теперь просите прощения за свою невыдержанность.

Первым с трудом выдавил из себя несколько слов Дима:

— Я больше не буду кусаться… простите.

— К кому ты обращаешься?

— К тете Зосе.

— Ясно. А ты, Игорь?

— Мама сама драться стала, — сказал тот. — Я извинюсь, но домой не пойду.

— И не надо! — вновь вскипела Зося. Казалось, что она опять схватит сына за шиворот, но при Яне, видно, постыдилась и лишь пригрозила: — Можешь оставаться, но помни, — больше ты мне не сын.

Не простившись с нами, она прошла в переднюю и потребовала:

— Ян, подайте мне пальто.

Ян помог ей надеть отороченное мехом модное пальто и, расшаркавшись, попрощался.

Вернувшись к ребятам, он строго посмотрел на них и сказал:

— Видите, что наделали! С этого дня будете подчиняться мне. Больше распускаться не позволю. Дисциплина во всем. А главное — слушаться бабушку Бетти и маму Иру. Ясно?

— Ясно, — ответил Игорь. — Мы их слушаемся.

— То-то. А сейчас — умываться и ужинать.

Позже пришел к нам озабоченный Борис. Долго его уговаривать не пришлось. Игорек остался у нас.

21 февраля. До сих пор опомниться не могу. Всё было как в чудесном сне.

На заседание бюро райкома со мной пошли Ян и Борис. В кабинете у Балаева собралось человек тридцать. Большинство — люди незнакомые. Я уселась в угол около радиоприемника.

Заседание вел Балаев, а докладывала восторженная женщина в очках — второй секретарь райкома. Раскрасневшись, она говорила в таких приподнятых тонах, что мне было неловко. Мои щеки прямо горели. По ее словам, я была чуть ли не одной из первых героинь гвардейского полка, активной организаторшей групп сопротивления в концлагере «Дора» и спасительницей осиротевших детей. В райком пришли письма от Юленьки Леуковой, Наташи Михниной и Евдоши — нашего комиссара, — это Балаев связался с ними. Доказательством служили также две старые характеристики, показания узниц концлагеря «Дора», рисунки и письма ребят, которые без моего ведома отдал в райком Ян Ширвис.

По справке политотдела, я с 1942 года числилась в списках погибших, поэтому мой партийный билет был аннулирован, а личное дело передано в архив.

Члены бюро райкома задали мне лишь два вопроса:

— В плену вы скрывали, что являетесь коммунисткой?

— Да… вынуждали обстоятельства. Но можете верить: ни одной минуты я не чувствовала себя вне партии.

— Вас пытали?

— Было. Я думала, что не перенесу, но оказывается, человек все может вытерпеть.

Больше меня ни о чем не спрашивали. Мне просто поверили, как верят честным коммунистам.

В прениях выступили Борис Валин и старые комсомольцы Миша Мартьянов и Глеб Балаев. Мои давние друзья говорили обо мне такое, что я не могла сдержать слез.

Предложение было одно: восстановить меня в партии с полным стажем. Члены бюро голосовали за него единогласно и в перерыве все пожимали мне руку. А Ян Ширвис и Борис Валин кинулись меня целовать. Они были взволнованы не меньше моего.

Сколько у меня верных друзей!

Стало как-то легче дышать. То, что меня угнетало, как бы испарилось. Оказывается, немного надо человеку, чтобы ему стало лучше на земле: просто в него надо верить».

Глава тридцать девятая

Ян Ширвис тайком от матери выступал на общегородских соревнованиях по боксу.

Вначале ему попались не очень сильные противники, он их победил. Но держался на ринге настороженно, стараясь не пропускать прямых ударов, уклоняться от перчаток, нацеленных в голову. Поэтому даже в самый разгар боев на его лице не виднелось ни синяков, ни ссадин. По внешнему виду трудно было определить, бывает ли Ян на соревнованиях зрителем или участником.

Даже Ирине он ничего не сказал. Только в день финальных боев Ширвис пришел на занятия младшей группы девочек, дождался перерыва, подошел к Большинцовой и предложил:

— Не желаешь ли взглянуть, как держится на ринге пенсионер? Могу дать билет на общегородские соревнования.

— Нет, уволь, — сказала она. — Каждый удар отзовется на мне. Я это знаю по прежним временам и не хочу страдать.

— Прости за нескромность, не моя ли персона вызовет страдания?

— Скорей — твое легкомыслие, — ответила Ирина. — Ты ведь предварительно не посоветовался с врачами?

— Ирочка, они такие же перестраховщики, как и в заполярной медицинской комиссии. Свой мотор я знаю лучше. К тому же главный врач соревнований видел шрам, прикладывал к нему трубку и выслушивал сердце. Не буду же я наговаривать на себя?

— Но предупредить стоило. В случае чего, врач бы вмешался, прервал встречу.

— Святая наивность! Он просто бы запретил мне выходить на ринг. А я пока дерусь, и ничего со мной не делается.

— Зачем же понадобилось так рисковать?

— Видишь ли, расчет простой: если я выйду на первое место в своем весе, то кто посмеет сказать: «Ширвис — инвалид войны»? Кроме авиации, у меня ведь нет другой специальности, ради нее я готов на более серьезную проверку.

— Если Бетти Ояровна узнает, — сердечный припадок будет. Как вы не жалеете матерей.

— Вот ей, действительно, знать не к чему. От шести до восьми часов не подпускай, пожалуйста, к радиоприемнику. Возможно, затеют репортаж из зала. Ты же понимаешь: когда выйдешь в финал, хода назад нет. В прошедших боях сердце меня не подвело. Так что — пожелай мне легких ног и тяжелых перчаток.

Весь день Ирину не покидала тревога. Вернувшись с занятий в спортивной школе, она наскоро поела и, сославшись на усталость, прошла в свою комнату и включила радиоприемник.

Репортаж с боксерских соревнований начали передавать в седьмом часу. Первые бои Ирину не интересовали, она штопала мальчишкам чулки и слушала не очень внимательно.

Но вот назвали боксеров первого среднего веса. Противником у Яна был грозный боец — мастер спорта Яснов. Он провел на рингах сто десять боев, девяносто два из них выиграл.

О Яне комментатор сказал немного:

— До войны — сильнейший представитель темпераментного, силового бокса. На нынешних соревнованиях неузнаваем: его невозможно вызвать на обмен ударами. Ширвис переигрывает противников превосходной техникой защиты и точными ударами. Он стал осторожным и умным тактиком. Старых своих побед и поражений боксер не признаёт. Попросил вести счет заново. Итак, три победы и ни одного поражения.

Когда прозвучал гонг и начался бой, Ирина приникла к приемнику, стараясь расслышать всё, что говорит комментатор.

— Яснов с первых же секунд стремится нападать, — сообщал тот. — Он кружит около соперника, стремясь проскользнуть под его перчатки и войти в ближний бой. Но Ширвис умело закрыт. Его перчатки — надежный щит и оружие мгновенного действия. Он наблюдателен и опасен. А неискушенным зрителям кажется, что ветеран ринга слишком осторожен и поэтому не проявляет инициативы. Вы слышите недовольный гул зала?.. Действительно, почему Ширвис не отвечает на беспрестанные, правда, не очень удачные атаки партнера? Не растерял ли он за годы войны своих боевых качеств и не хочет ли выиграть лишь техникой и хитрой тактикой? Да, да, это уже не тот Ширвис, который своим напором и бешеным темпом увлекал почитателей, заставлял их вскакивать с мест и криками поддерживать его. Почему он вдруг избрал осторожность? Это же не тактика для бывшего чемпиона. Правда, его нырки, уходы, уклоны безукоризненны! Но где же знаменитые встречные удары? Где неудержимые контратаки?

Ирине трудно было понять, на чьей стороне комментатор. То он нахваливал Яна, то укорял его, то вдруг азартно выкрикивал:

— Ошеломляющий натиск Яснова! Ширвис в глухой защите… Каскады ударов… от них не уйдешь… кулачный смерч. Но что это? Прямо непостижимый уход ветерана. К Ширвису невольно испытываешь уважение. Он не только защитился, но еще сумел нанести точный удар и отбросить противника. Вот это техника! Такому невольно позавидуешь…

— У Ширвиса удивительная собранность и зоркость, — продолжал комментатор. — Он не дает увлечь себя быстрым темпом, не идет на обмен ударами, нырками уходит под боковые удары и уклоняется от прямых. Он умеет связать действия противника. Создает такие условия, при которых тот делает частые промахи, или, как боксеры говорят, — «проваливается». Воздух, как известно, плохая опора. После промаха можно нарваться на внезапный удар сбоку… Так и есть! Крюк в висок. Яснов потрясен, уходит в глухую защиту… его спасает гонг.

Ирина не расслышала удара в гонг, но представила себе, как уставшие боксеры расходятся по своим углам, как, тяжело дыша, садятся на табуреты, как секунданты обтирают их мокрыми губками и нашептывают свои советы…

Комментатор не унимался:

— Одна минута отдыха! Надо успеть ополоснуть рот холодной водой, расслабить мышцы, выслушать советы тренера и наметить тактический план для второго раунда…

Ирина ощущала, как от волнения горят ее щеки. Минута перерыва ей казалась необыкновенно томительной и длинной.

«Только бы у Яна не сдало сердце, — думала она. — Почему этот противный комментатор и публика требуют от Ширвиса прежнего безумства? Ян правильно действует: осторожность и наблюдательность до конца. Не надо принимать ударов, далее если в этом — поражение. Ведь и второе место на таких соревнованиях — немалая победа. Эх, жаль, что я не секундант Яна. Я бы ему подсказала верную тактику…»

Во втором раунде Яснов старался ложными выпадами раскрыть противника, но у нападающего боксера ничего не получилось. Он только дал возможность Ширвису двумя меткими ударами закрепить успех.

Комментатор рассуждал:

— Теперь Яснову надо думать, как отыграть потерянное. Тактика была неудачной, могут спасти только решительные действия. Яснов хорошо «держит» удары… Он, кажется, выбрал обоюдоопасное обострение. Да, да, идет напролом. Дает противнику наносить удары, чтобы получить такую же возможность. Небывалый натиск! Идет ближний силовой бой… Он переходит в откровенную драку… Сигнал судьи! Сейчас, видимо, будет предупреждение обоим бойцам. Нет, на ринг поднимается врач. Это он прервал схватку; кажется, что-то случилось с Ширвисом…

Ирина замерла, вслушиваясь, а комментатор замолчал. Он, видно, совсем выключил микрофон, так как не слышно было и шума зала, переполненного зрителями.

«Сердце, — решила она. — Ну разве можно шутить с этим! Я же говорила Яну».

В горле у нее пересохло. Хотелось пить, но Ирина осталась у радиоприемника.

Прошло еще некоторое время, наконец послышалось потрескивание микрофона, и вновь ворвался гул зрительного зала. Раздался голос комментатора:

— Небольшая заминка. В азарте Яснов нечаянно рассек головой надбровную дугу Ширвису. На соревнованиях это не первый случай. Ранение пустяковое. Вот уже кровь остановлена. Врач покидает ринг. Встреча будет продолжена…

Опять из репродуктора стали доноситься глухие удары и выкрики из зала. Длилось это недолго. Раздался гонг, и второй раунд кончился.

Ирина так переволновалась, что чувствовала, наверное, не меньшую усталость, чем сами боксеры. У нее колотилось сердце, сухость в горле не проходила.

В третьем раунде Яснов с места ринулся в атаку: он стремился наверстать упущенное — выиграть в три последние минуты. Комментатор приметил в его напоре излишнюю злость и не без осуждения сказал:

— Если ожесточение хоть на миг овладеет боксером, его дело плохо. В таком настроении трудно здраво мыслить и вести бой без ошибок. Злость застилает разум. У Ширвиса на лице спокойствие, ни тени напряжения. Он по-прежнему зорок, легко передвигается по рингу и не желает принимать ударов… Создается впечатление, что он все время к чему-то прислушивается, словно выверяет себя…

«Он хочет услышать свое сердце, — хотелось крикнуть Ирине. — Кончайте бой, довольно!»

— Яснов не может остановиться, — продолжал комментатор. — Он сейчас походит на прежнего Ширвиса. С таким противником нельзя избирать подобной тактики, она приведет к поражению. Так и есть: Яснов опять нарвался на левый крюк. Он шатается… в ближнем бою «вяжется»… Плохо держит правое плечо. Ширвис его атакует ударами снизу… Что случилось?.. Яснов на полу. Судья открывает счет… восемь… девять… Нокаут!

Голос диктора утонул в гуле и грохоте.

Ирина дождалась, когда Ширвиса объявили победителем, и только после этого пошла к Бетти Ояровне и сказала:

— Теперь Ян будет летать, он добился своего.

* * *

«20 апреля.Пришло официальное извещение, что Диме до совершеннолетия назначена пенсия. Значит, установлено: Кирилл погиб.

Ян успокаивает:

— Зря слезы льешь. Ничего нового не выяснили. Я, как и другие летчики нашей эскадрильи, вынужденно подтвердил, что был свидетелем гибели Кочеванова, иначе мальчишка остался бы без пенсии. Все это лишь формальность. На самом деле я еще надеюсь увидеть Кирилла.

А по глазам я поняла: Ян не верит в то, что говорит. Кирилл не вернется.

26 апреля.Когда в райкоме мне выдавали новый партбилет, я узнала адрес Юленьки Леуковой и в тот же день написала ей письмо. Сегодня получила ответ.

Юленька несказанно обрадована, потому что давно меня числила в покойницах. В концлагере кто-то пустил слух, что мне не удалось скрыть настоящего имени и я опять была схвачена гестаповцами. Поэтому Леукова не могла понять: зачем Ленинградскому горкому партии потребовались сведения обо мне? Первого моего письма она не получила.

Сейчас Юленька учится на третьем курсе в Московском университете. Ее тоже некоторое время считали погибшей. Мать даже получила похоронную и сумела отслужить две панихиды «по усопшей рабе божьей». Теперь они вместе живут в Кунцеве. Юленька изредка встречается с девушками из Таманского гвардейского полка. Те помнят меня и хотели бы увидеться.

«В общем, на первомайские праздники приезжай обязательно, — требует Юленька. — Наши гвардейцы договорились ежегодно второго мая встречаться у Большого театра. В этот день экипаж «восьмерки» должен прибыть в полном составе и доложить, что он существует и ждет… А вот чего ждет — не напишу. Это пока секрет. Когда приедешь, сама узнаешь».

Не пойму: что они там придумали?»

* * *

Ирина выехала в Москву «Красной стрелой» в ночь на первое мая.

Леукова встречала ее на вокзале с цветами, которые тут же были измяты во время объятий.

Юленька почти не изменилась: она все еще была похожа на девочку-подростка, лишь туфли на высоких каблуках выдавали, что она не школьница.

У выхода Ирину поджидала заранее заказанная машина, на которой она прямо с вокзала, объезжая гремящие оркестры и колонны демонстрантов, поехала в Кунцево.

В Кунцеве от крыльца к зеленой калитке засеменила миниатюрная старушка — почти Юленькина копия. Всякий сразу бы догадался, что это ее мамаша.

— Добро пожаловать! Заждалась я вас, — сказала старушка и, обняв Ирину, созналась — Я-то ждала командиршу… гвардейца. А вы, как Юленька, в дочки мне годитесь.

В маленьком, но очень опрятном домике с намытыми полами, до сверкания протертыми окнами, свежими занавесями их ждал празднично накрытый стол.

Предложив гостье умыться с дороги, Пелагея Васильевна (так звали Юленькину мать) подала старомодное полотняное полотенце с вышивками на концах, потом пригласила к столу.

Юленька, взяв графин с вишневой настойкой, спросила:

— Нам ведь, как гвардейцам, в такой день полагается сто граммов?

— Полагается, — ответила Ирина.

— Какие же вы гвардейцы, милые? — улыбнулась Пелагея Васильевна. — Росточком не больно вышли.

— У вас, мама, старые представления, — сказала Юленька. — Мы гвардейцы не по росту, а по духу. Это важней!

Настойка оказалась вкусной, но очень крепкой. Бывшие летчицы от двух рюмок охмелели и стали вспоминать всё, что было с ними на земле и в воздухе. Пелагея Васильевна, слушая их, только головой качала да вздыхала:

— Ох, и натерпелись же вы, девоньки!

О сердечных делах неловко было говорить при матери. Подруги вышли прогуляться на праздничные улицы городка. Здесь они могли откровенничать без стеснения.

У Юленьки, оказывается, в университете было два поклонника: один ровесник, другой моложе ее на два года. Ни с одним из них она не решалась связывать свою судьбу, так как ей нравился третий: моряк, демобилизованный с Черноморского флота. Но тот не обращал на нее внимания, он ухаживал за светловолосыми студентками.

— Может, и мне покрасить волосы? — спросила Юленька.

— Вряд ли это поможет, — сомневалась Ирина. — Цвет волос не имеет значения. Он должен узнать твою чудесную душу. Хочешь, я с ним поговорю?

— Ой, нет, нет! — раскрасневшись, запротестовала Юленька. — Я лучше попробую сама. Ведь может же первой подойти девушка?

— Ну, конечно. Я например, Кириллу прямо покоя не давала. Он сперва отшучивался, а потом что-то такое во мне открыл, что даже во время войны из Заполярья написал: «Теперь, стоит только вспомнить тебя, начинает терзать чувство вины и сожаления: все кажется, что я недостаточно тебя ценил и любил». И тебе, Юленька, надо бороться за свое счастье. Само оно редко приходит.

* * *

На другой день сразу же после завтрака они поехали в переполненном автобусе в Москву.

У Большого театра действительно собирались пилоты, штурманы и техники Таманского гвардейского полка. Их нетрудно было различить издалека: у всех женщин, на груди сверкали начищенные до блеска ордена, медали и гвардейские значки.

Ирина и Юленька остановились на углу невдалеке от киоска с газированной водой. Они присматривались — в какой группе гвардейцев больше знакомых.

— А то еще опозоримся, — сказала Ирина. — Не признают, спросят: кто такие?

Группы у театра и в скверике всё увеличивались. Стали подходить женщины с детьми, с мужьями, а некоторые даже прикатили в колясках грудных младенцев.

Счастливых мамаш окружили восторженные подруги.

— Вон в той крайней группе… видишь, Евдоша в шляпе высится?.. Кажется, там больше всего наших, — определила Юленька. — Пошли.

Они зря боялись, что их не узнают. Стоило им появиться на центральной дорожке скверика, как послышался чей-то громкий голос:

— Смотрите, экипаж «восьмерки» в полном составе с того света явился!

Подруги из первой эскадрильи бегом кинулись им навстречу. Ирина и Юленька попали в жаркие объятья…

В веселой толчее их тискали, целовали и передавали из рук в руки. Когда Леукова и Большинцова очутились перед командиром полка — высокой, по-военному подтянутой женщиной в новой весенней шляпке, то были изрядно перепачканы губной помадой и растрепаны. Евдоша обняла сразу обеих и поинтересовалась:

— Как устроены? Где живете?

Выслушав Большинцову, а потом Леукову, она спросила:

— Что же вы в такой день без орденов?

— У нас их нет, — ответила Ирина.

— Как нет? Я сама наградные подписывала. Где начштаба?

Женщина в светлом костюме и белом берете, проколотом золотистой стрелой, выступила вперед и, забыв что она не в военной форме, сдвинула каблуки лодочек и козырнула:

— Здесь начштаба! Разрешите доложить.

— Докладывайте.

— Летчик старший лейтенант Большинцова и штурман младший лейтенант Леукова награждены посмертно. Это вызвало осложнения. Но сейчас всё в порядке. Сегодня в семнадцать ноль-ноль в Кремле им будут вручены ордена Ленина. Гвардейские значки можно выдать сейчас.

Открыв белую кожаную сумочку, она вытащила из нее две картонные коробочки и отдала их командиру полка. Та с торжественным видом один гвардейский значок приколола на грудь Ирине, другой — Юленьке.

А после этого опять начались объятия, поцелуи и расспросы.

* * *

«10 мая. Вместо трех дней я пробыла в Москве больше недели. Все гостила у однополчан и праздновала с ними День Победы. В Ленинград вернулась на самолете.

Дима, увидев на моей груди гвардейский значок и орден Ленина, от удивления раскрыл рот, а затем запрыгал от радости:

— Я же знал, что ты лучше всех воевала!

— Не лучше всех. Просто честно защищала Родину и таких мальчишек, как ты.

— Но ты, наверное, была самой храброй, потому что орден Ленина самый главный!

Я не стала разубеждать его. Диме хочется, чтобы я была не такая, как все мамы.

Ян уже работает. Он добился своего: стал летчиком-испытателем на реактивных самолетах. У него несокрушимое упорство. Впрочем, и у меня, наверное, хватило бы настойчивости. Но надо ли ее применять? Боюсь, подведут нервы.

Вчера на аэродроме от простого гудения авиамоторов у меня защемило сердце. Оказывается, я не могу переносить печального зова самолета, летающего за тучами. Мне кажется, что он заблудился в облачной мути и взывает о помощи.

Лучше осяду на земле и буду воспитывать девчонок и мальчишек. Это дело нелегкое, но оно мне нравится. Мне хочется, чтобы оттого, что я существую на земле, другим было хоть чуточку теплей.

Я не знаю, какие открытия сделает в себе человек, когда приблизится к коммунизму и заживет по-иному, но я уверена, что без любви, без человеческого тепла ему всегда будет плохо.

Мир полон людей. Рано или поздно я набреду на свое счастье. Ведь мое сердце — вещун, оно, как компас, ведет меня к хорошим людям».