5
«Глэдис» была счастлива видеть меня. Это чувствовалось по легкому радостному поскрипыванию, когда я взялась за руль. Она тревожится, когда я задерживаюсь за завтраком, и стремится в дорогу.
Свежий воздух замечательно прочистил мои мозги. Я точно знаю, каков будет мой следующий шаг. Почему я не подумала об этом раньше?
Не прошло и нескольких минут, как я подъехала к дому нашего соседа Максимилиана Брока. Макс – в прошлом концертирующий пианист и человек «сокращенной вертикальности», как он это называет. Однажды он признался мне, что был президентом королевского общества гномов, но я сомневаюсь, можно ли ему верить. В первую очередь Макс – любитель слукавить.
Я нашла его у вдоха в дом, где он возился с проводами.
– Haroo, haroo, mon Prince! – воскликнул он, когда я приблизилась. – On me fait tort![28]
Это традиционное приветствие Макса – знаменитый боевой клич острова Олдерни, который издают пострадавшие стороны, желающие прибегнуть к помощи правосудия.
– Я переустанавливаю дверной звонок, – объяснил он. – У меня были Бах, Моцарт, но теперь, ей-богу, пришло время чего-то искрометного от Скрябина. Может, какую-нибудь прелюдию?
Он соединил два провода, и откуда-то из глубин донесся водопад фортепианных звуков. Я сразу узнала пьесу, над которой часто трудилась Фели. Макс обучал ее клавишным искусствам, пока Фели это не прекратила. «Он зашел слишком далеко, – сказала она. – Слишком настойчивое forte пальцами, если вы понимаете, что я имею в виду».
Я восприняла эту информацию от Фели как знак, что я взрослею. Со мной Макс никогда не был надоедливым, и теперь мне нужна информация, которой он владеет в изобилии.
Помимо прочих достижений он – во всяком случае, так говорили, – писал шокирующие рассказы о любви и предательстве для американских бульварных журналов: «Вожделение в лесных угодьях», «Я делал чучела из детей».
«Благодаря этому я оплачиваю счета, – однажды сказал он жене викария, – и я могу писать в кровати, в отличие от игры на фортепиано». И именно жене викария он признался, что ведет альбомы с вырезками о казнях.
«Правосудие не только должно совершиться и должно быть видимым, – сказал он ей, – оно должно быть задокументировано в мельчайших деталях для подрастающего поколения».
«И с этими словами он рассмеялся, – рассказывала она мне. – Очень странный, икающий смех. Я не знала, что думать».
– Я пришла просить об одолжении, Макс, – начала я. – Кажется, вы когда-то упоминали вашу коллекцию альбомов о повешениях.
– Ничего подобного, милочка. Во всяком случае, не в твоем присутствии.
– Тем не менее можно мне взглянуть на них? – попросила я. – Я без ума от эшафота, плахи, виселицы – называйте как хотите.
Лучше подойти к делу прямо.
– Восхитительно! – сказал он. – Входи и давай закроемся от утомительного мира.
Я низринулась в недра следом за ним.
– Расследуешь смерть майора Грейли, да? – спросил он, оглянувшись, когда мы шли по изгибам черных и белых коридоров, пока не добрались до обшитой дубовыми панелями двери и не оказались в библиотеке, на удивление солнечной.
– Да, но держите это в тайне, Макс, – попросила я.
– Дикие лошади, – сказал он, изображая, как закрывает рот на замок. – Горящие спички под ногти, улитки-каннибалы в ушах и тому подобное. Нем как рыба. А теперь, – продолжил он, поворачиваясь к стене с альбомами, – что ты об этом думаешь?
Их было множество, наверное сотни: переплетенные в лен и промасленную ткань, картон и кожу; каждый альбом имел свой цвет – панорама костюмов Арлекина в ромбик, переплеты из шелка и парусины, брезента и крепа, из тафты и мишуры – чуть ли не из человеческой кожи, и все они были с любовью сделаны вручную.
Я пыталась подумать о чем-то торжественном и благородном в этот момент, о чем впоследствии я смогу вспоминать, например: «Национальная галерея виселиц».
Но я была ошеломлена и опозорилась.
Я присвистнула сквозь зубы:
– Казни, Макс? Все это?
Я изумленно осматривала комнату и снова присвистнула.
Застенчиво ковыряя ковер острым носком туфли, Макс выдвинул подбородок вперед как будто в попытке защититься, потом вернул его на место.
– Просто хобби, – сказал он. – Обычное хобби. Мелочи.
– Потрясающе! – воскликнула я. – Убила бы за такую библиотеку.
– Кое-кому пришлось, – сказал Макс едва слышно.
Что он имел в виду? Наверняка Макс же не…
– Вы были знакомы с майором Грейли? – спросила я.
Эти слова вырвались у меня раньше, чем я смогла их сдержать.
Наверняка человек с пристрастиями Макса должен был познакомиться с единственным официальным палачом в округе.
– Нет, боюсь, что нет. Никогда не имел удовольствия.
– Но вы оба посещаете, то есть посещали Святого Танкреда!
– И ты тоже, – заметил Макс. – Странно, не правда ли? – продолжил он, изучая невидимый дефект на ногте. – Но нельзя просто так подойти к незнакомцу с требованием рассказать все грязные подробности, не так ли? По крайней мере, не сразу.
– Сначала надо представиться, верно?
– Что-то вроде того, да. Примерно как те два англичанина в пьесе… но прошу. Изучай.
Он широким жестом обвел ряды альбомов.
– Копайся. Дарую тебе свободу вероисповедания, так сказать.
Но с чего начать? Все равно что зачерпнуть океан.
– Тома стоят в хронологическом и алфавитном порядке, – сказал Макс. – Чтобы привыкнуть, потребуется немного времени. Но как только ты втянешься…
Он хихикнул со словами:
– Прости мой энтузиазм.
– Энтузиазм не нуждается в прощении, – сказала я, цитируя отца, который однажды сказал эти слова в ответ на критику его коллекции марок.
Макс просиял и отвернулся на секунду. Я с удивлением поняла, что он на грани слез. Он воспользовался этим моментом, чтобы взять большой яблочно-зеленый том.
– Это Хенли, – сказал он. – Хорошая штука для начала.
Он положил альбом на стол и бережно открыл его.
– Хрупкий, – пояснил он. – Старые газеты ярко напоминают, насколько мы близки к праху.
Мне понравится. Я уже чувствую это.
Макс показал на вырезку из газеты – зернистую черно-белую с фотографией человека в ошейнике, в одиночестве стоящего у скамьи подсудимых. Напротив судья в белом парике из конского волоса поднял неподвижный палец.
– Персиваль Хенли, – сказал Макс. – Все как у многих других: дождливая ночь, девушка, выпивка, жестокий смех, нож, удар, море крови. Старая-старая история.
Я поймала себя на том, что глазею на пожелтевшую фотографию человека, который скоро станет трупом. В этом знании есть что-то странно притягательное. Оно формирует немедленную и невидимую связь – тайную разновидность любви или даже прощения.
Я медленно выдохнула, уже чувствуя петлю на шее.
– А потом, – продолжил Макс, – наручники, камера, черствый хлеб. Суд, эшафот, петля, табурет.
– И долгожданное падение, – сказала я. – Прекрати, Макс. У меня от тебя мороз по коже.
И это правда. Мурашки уже были на полпути к подмышкам. Такие знания можно принимать только в небольших количествах.
– И взгляни сюда, – тихо позвал Макс, переворачивая страницу и демонстрируя дородного джентльмена приятной наружности. Тот с ничего не выражающим лицом выходил из мокрого от дождя автомобиля со сверкающим никелированным радиатором. Просто еще одно лицо в толпе. Просто еще один прохожий с черным портфелем.
– Явление палача, – почтительно объявил Макс. – Момент истины… практически.
– Это он? – уточнила я. – Майор Грейли?
– Да.
Я обхватила себя руками и потерла плечи.
– Все остальное происходит за решеткой, разумеется, – продолжил Макс мелодично, чуть ли не переходя на пение. – К счастью для нас, есть последний снимок. Его сделал Фредди Липер, предприимчивый фотограф из «Мировых новостей», припрятавший профессиональную камеру в искусственном горбу из прутьев, пристегнутом к плечам. Он зашел так далеко, что даже подволакивал ногу, чтобы вызвать сочувствие, – «самым жалким образом», как говорили. Я цитирую его газету. Они освещали суд с поразительной подробностью, смакуя каждую деталь.
«Он опустил пелену перед очами закона! – писали они. – Никто не осмелился задавать ему вопросы! Даже председатель!»
– Фотограф? – уточнила я. – Фотографа судили?
– За оскорбление суда, – сказал Макс. – Кажется, Фредди приговорили к девяти месяцам заключения.
Макс перевернул страницу и предъявил большую фотографию, на которой были изображены решетка и засовы из черного железа, а за ними виднелась грозная металлическая дверь.
«Последняя прогулка убийцы», – гласили крупные черные буквы заголовка.
– «Безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам»[29], – процитировал Макс, – разве что в плетеной корзине.
– Лоза, кажется, играет важную роль в Пляске Смерти, – заметила я, гордясь тем, что вступила в игру.
– Тонкое наблюдение! – согласился Макс. Он уже собирался похлопать меня по спине, но внезапно замер.
– Это оно? – спросила я. – Последнее фото? Я не могу толком рассмотреть.
– Этот смазанный комок лохмотьев, – сказал он, – это локоть приговоренного Персиваля Хенли. Его последнее появление на публике.
– А палач?
– Быстрый взгляд на свою работу для протокола, торопливый уход через задний коридор под видом продавца газет. Стопка прессы в руках. Незаметно. Исчезнуть до того, как веки клиента перестанут дергаться. Очередная хорошо сделанная работа. Деньги в банке, отпуск и рыбалка на побережье. Британское правосудие.
– Погоди, Макс. Я британка до мозга костей, но у меня мурашки по коже от твоего рассказа.
– Так и должно быть, – ухмыльнулся Макс. – Так это устроено.
– Во всех тюрьмах одинаково?
– Более-менее, – сказал Макс. – Председатели и особенно система правосудия склонны к готовым решениям. Иллюзия строгой благопристойности, знаешь ли.