– Понятно. Но все равно не исключено, что слова вы слышите из-за включенного радио, – возразил профессор, – к тому же, рискну предположить, слышны они не то чтобы отчетливо? Ведь я прав?
– Это действительно так, – признал Кристиан. – Порой приходится проигрывать запись по нескольку раз, чтобы разобрать, что же произносит этот при… ну, что бы то ни было с той стороны.
– Понимаю. “Что бы то ни было с той стороны…” – повторил профессор и словно погрузился в мысли, но тут же очнулся и с непонятно откуда взявшейся энергией обвел глазами аудиторию: – Знаете, кто первым записал на пленку психофонию? (Вопрос был явно риторический.) Это сделал шведский кинематографист Фридрих Юргенсон. Он в Стокгольме снимал документальный фильм про певчих птиц. Переслушивая записи, он обнаружил на них непонятные голоса, шепоты. Юргенсон даже хотел сдать магнитофон, решив, что он неисправен, но оказалось, что никаких технических проблем у аппарата нет. В какой-то момент Юргенсону почудилось, что на записи он слышит голос своей покойной матери. Никто не принимал его всерьез, пока он не обратился к психологу Константину Раудиве. Тот повторил эксперимент Юргенсона, ему удалось записать на пленку восемьдесят тысяч примеров психофоний… Вы, наверное, в курсе, сеньор Валье?
Кристиан кивнул.
– А знаете, кто принял эстафетную палочку от Раудиве после его смерти?
– Этого я не знаю.
– Ханс Бендер, один из первых в мире профессоров парапсихологии. Этот человек изучал право, философию, психологию и медицину. И к какому же выводу он пришел после многолетних исследований?
Кристиан покачал головой.
– Что за всеми этими паранормальными феноменами, в частности психофонией, не стоят ни призраки, ни привидения, ничего, кроме самого человека. Изучать надо наш мозг, наше сознание. Более того, посмотрите на слово “психофония”, его этимология прямо и говорит, что перед нами продукт нашей собственной психики: “психо” связана с нашим разумом, а “фония” – со звуками.
– Это невозможно! Наше сознание разве способно делать записи голосов? Да еще и на незнакомых нам языках?
Профессор вздохнул.
– Сеньор Валье, если вы приблизите микрофон вплотную к губам и, не издавая ни звука, сделаете попытку это слово произнести, просто двигая губами, вы обнаружите, что слово это записалось, хотя вслух вы его так и не произнесли. Знаете почему? (Этот вопрос тоже был риторический.) Потому что движения нашего артикуляционного аппарата вызывают колебания воздуха. Наш слух эти колебания не улавливает, а звукозаписывающее устройство – да. Помните, мы говорили об инфразвуке?
– Нет, нет, нет. Я никакими губами перед микрофоном не шевелил, и никакое радио рядом не играло. И уж тем более у меня нет никаких мыслительных сверхспособностей, чтобы…
– Прошу прощения, – перебил его Мачин, – не вы ли только что говорили, что записи приходилось переслушивать по нескольку раз, чтобы разобрать слова?
– Ну… да, это так.
– Что такое парейдолия, знаете?
– Нет, – признался Кристиан, – не знаю.
– Так называют иллюзии, которые возникают в нашем мозгу, когда мы пытаемся придать узнаваемый облик неясным, размытым объектам. Это форма защиты нашей психики, способ идентифицировать все, что мы видим и слышим вокруг. Вы слышите вздох и шепот, но пытаетесь опознать в этом слово. Если посреди леса вдруг услышите шум и заметите что-нибудь крупное, то, скорее всего, решите, что это кабан или медведь, и броситесь бежать. Это наш основной инстинкт и залог выживания – опознай объекты вокруг.
– Запись психофонии слышат разные люди. Они что, все одновременно оказываются во власти иллюзии, им мерещится одно и то же? – с иронией возразил Кристиан.
– Разумеется, нет, но одни помогают другим “расслышать” особо темные места. Вы знали, что Юргенсону и Раудиве пришлось поставить свои эксперименты на паузу, причем на довольно длительный срок? Им в каждом шорохе слышалась психофония, это превратилось в навязчивую идею. Работающий мотор, скрип двери, любой едва заметный звук окружающей среды… Человек не терпит хаоса, сеньор Валье. Мы всюду ищем начало и конец, кора больших полушарий нашего мозга анализирует все подряд и ищет паттерны, чтобы упорядочить этот мир. Все, что мы видим, наш мозг непременно должен категоризировать, разобрать на знакомые фигуры, изображения, звуки. Это дарит нам ощущение безопасности.
– Безопасности? Как можно чувствовать себя в безопасности, если ты увидел призрака?
– Увидел призрака? Вы хоть одного видели? Посмотрели ему в глаза и убедились, что это не обычный человек из плоти и крови?
– Нет, – опять пришлось уступить Кристиану, – но я чувствовал их присутствие, резкие скачки температуры…
– Но призраков не видели, – отчеканил профессор, подняв брови и подчеркнув голосом, что отсутствие доказательств надо принять как факт. – Вот скажите, вы по вечерам в окно смотрите? Что видите?
– В смысле? Ну как что… дом напротив. Соседний дом.
– Не случалось ли заметить в окне отражение своей собственной комнаты? Той, где вы сами находитесь?
– Да, но это понятно…
– Вот именно, сеньор Валье, это иллюзия, эффект зеркала. Есть внешний объект, но он не находится ни в вашем окне, ни в окне напротив. Иллюзию вызывает свет. Мы часто видим разное, даже если внешних объектов нет, нам мерещатся люди, вещи… В этом нет ничего особенного, галлюцинации бывают и у здоровых пациентов.
– Не бывает у меня галлюцинаций, – огрызнулся Кристиан и тут же устыдился: как ребенок, честное слово.
– А я и не говорю, что вы галлюцинируете. Но людям, особенно в депрессивном состоянии – например, после смерти близкого, – свойственно видеть покойного повсюду. Они попросту принимают за него других. Это настолько типично, что есть целая психологическая теория дистилляции, согласно которой галлюцинации – это ментальные картины нашего подсознательного, которые без всяких фильтров “перегоняются” в сознательное.
Кристиан пару мгновений поколебался, однако решил промолчать, раз профессор столь ловко отметает всякое возражение. Мачин же продолжил лекцию, уделив еще несколько минут разным теориям о способностях мозга. Наконец занятие завершилось.
Все поднялись и стали собираться, но Кристиан медлил в нерешительности. Подойти или… А почему бы и нет?
– Хочешь с ним поговорить? – спросила Амелия, уже успевшая сгрести стопку книг в сумку и подхватить свои пакеты.
Кристиан наконец решился:
– Да, подойду к нему.
– Зачем? Ты его не переубедишь, раз он не верит, что призраки существуют.
Кристиан посмотрел на Амелию с откровенной неприязнью. Какого черта она прицепилась? Но у нее было такое милое лицо, выражающее полное понимание, что он тут же пожалел о невырвавшейся, по счастью, грубости.
– Да, я знаю, – согласился Кристиан и впервые за все время улыбнулся. – Но я хочу пригласить его кое на что взглянуть.
С этими словами Кристиан направился к кафедре. Амелия, приоткрыв рот, смотрела ему вслед.
8
Я написала “Десять негритят”, потому что воплотить такой замысел на бумаге было бы очень непросто, и я приняла вызов.
Оливер сидел на крыльце своего дома и наблюдал за волнами на Ракушечном пляже. Здесь у него появлялось ощущение, будто ему под силу повелевать миром и остановить время. В руках у него исходила паром чашка с кофе, на коленях спала Дюна. Из дома доносились “Английские небеса” группы Shake Shake Go – играло радио. То была ностальгическая песня об Англии, о вечно затянутом облаками небе, о ее дождливом очаровании, о крае, куда всегда тянет любого, родившегося там. Оливер, впрочем, умел тосковать лишь по приятным воспоминаниям. Он научился строить свой дом там, где был счастлив. За последние годы на его долю выпало немало бед, а потому он хватался за любую, даже маленькую радость – так он чувствовал себя живым. Отчасти его вечно приподнятое настроение на самом деле скрывало эту внутреннюю тоску по радости. Ему было недостаточно просто быть с Валентиной, он хотел праздновать это. Праздновать жизнь, потому что еще недавно его окружала смерть. Потому-то ему и хотелось сыграть свадьбу, хотелось двигаться вперед. Его решительность уравновешивала излишнюю осторожность Валентины. Оливеру нравилась в ней эта черта, он находил ее осторожность очаровательной. Как бы сентиментально это ни звучало, Оливеру было важно проговаривать все вслух: что он любит ее, что они дополняют друг друга, что ему даже спорить с ней нравится, а разумные доводы Валентины словно бросали ему вызов, заставляли развивать смекалку.
– Здравствуйте, сеньор Гордон!
– What a fright![22] – Оливер чуть не выронил чашку. – Ой, Матильда, простите, я не слышал, как вы подошли.
Мало того, что Матильда заявилась к нему в дом накануне, так она снова тут. Что ей нужно? Оливеру удалось поспать от силы час, еще и одиннадцати нет. Уезжая из Кинты-дель-Амо, Оливер пообещал Карлосу Грину вернуться вечером, и писатель остался один в огромном дворце. Валентина уехала одновременно с ним, только отправилась не домой, а в Управление в Сантандере.
– Вы уж простите, что беспокою, но у нас водонагреватель опять сломался, надо звать сантехника, или, может, снова вы попытаетесь починить? – В ее голосе сквозил неприкрытый сарказм.
– Матильда! Чтоб вы знали, водонагреватель совсем новый! Новехонький! Какой сантехник, там надо просто правильные кнопки нажать.
– Когда вы три недели назад кнопки понажимали, мы двое суток без горячей воды сидели.
Оливер рассмеялся.
– Сдаюсь. Матильда, делайте что хотите. У меня разрешения не спрашивайте, можете вызывать сантехника, черта лысого, кого угодно, я вам доверяю, договорились?
– Договорились, – согласилась довольная Матильда и уже было собралась уйти, как Оливер ее остановил.
– Матильда!
– Что?
– А мы ведь поймали нашу шпионку!