Когда пируют львы. И грянул гром — Уилбур Смит читать онлайн бесплатно

Уилбур СмитКогда пируют львыИ грянул гром

Wilbur Smith

WHEN THE LION FEEDS

THE SOUND OF THUNDER

Published in Russia by arrangement with The Van Lear Agency

The moral rights of the author have been asserted

Серия «The Big Book»

Перевод с английского Виктории Яковлевой

Оформление обложки Ильи Кучмы

Ранее роман «И грянул гром» издавался под названием «Раскаты грома».

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается моей жене Мохинисо.

Она – лучшее, что подарила мне жизнь

Когда пируют львы

Часть перваяНаталь

1

Одинокий фазан, почти касаясь травы, летел вверх по склону холма. Достигнув вершины, он опустил крылья и, вытянув лапки, упал в траву. Двое мальчиков и собака преследовали его от самой долины. Пес, свесив язык сбоку пасти, бежал впереди, а близнецы плечом к плечу неслись за ним, стараясь не отставать. Оба совсем взмокли, на рубашках цвета хаки выступили темные пятна – хотя африканское солнце уже спускалось к горизонту, но все еще изрядно припекало.

Собака учуяла запах птицы и настороженно замерла; секунду она нюхала воздух, потом принялась рыскать в траве. Пес двигался быстро, то вперед, то обратно, резко менял направление; голову он держал у самой земли, где запах ощущался сильнее, только спина и виляющий хвост виднелись над зарослями сухой бурой травы. Близнецы следовали за ним по пятам. Они тяжело дышали, подъем становился все круче и давался им нелегко.

– Рядом держись, не путайся под ногами, – пропыхтел Шон, и Гаррик послушно подался в сторону.

Шон считался старшим, ведь он был на целых четыре дюйма выше ростом и весил на двадцать фунтов больше, а значит, имел право командовать. Он снова обратил все внимание на собаку:

– Тинкер, ищи, ищи! Поднимай!

Хвост Тинкера показал, что пес понял команды Шона, однако собачий нос продолжал исследовать землю. Близнецы следовали за ним, напряженно ожидая, когда поднимется птица. Палки они держали наготове и шаг за шагом бесшумно продвигались вперед, стараясь и дышать как можно тише. Вот Тинкер обнаружил птицу: фазан притаился среди травы, плотно прижавшись к земле. Собака в первый раз за все время подала голос и прыгнула вперед, а птица, шумно хлопая крыльями, вихрем взлетела над травой.

Шон бросил первый; короткая палка с набалдашником пронеслась мимо. Фазан вильнул, бешено молотя по воздуху крыльями, и тут свою палку швырнул Гаррик. Вращаясь колесом, палка со свистом полетела вверх и шмякнула прямо в толстое бурое тело фазана. Птица кувыркнулась в воздухе, во все стороны полетели перья, и фазан упал на землю. Мальчики, а с ними собака рванули к нему. Короткими скачками фазан с перебитыми крыльями пытался удрать, скрыться в густой траве, но возбужденные мальчики, издавая громкие крики, не отставали. Шон поймал птицу первый. Быстрым движением он свернул ей шею и теперь стоял и заливался смехом, держа в руках еще теплую тушку и поджидая Гаррика.

– Диги-диги-дон, Гарри, отличный бросок!

Тинкер, нетерпеливо подпрыгивая, вертелся вокруг него – ему очень хотелось поскорей обнюхать птицу. Шон протянул тушку собаке, и та тут же уткнула нос в перья. Как следует обнюхав добычу, пес раскрыл пасть и попытался взять птицу, но Шон оттолкнул его голову и бросил птицу Гаррику. Тот повесил ее на пояс рядом с остальными.

– Как думаешь, сколько до него было, футов пятьдесят? – спросил Гаррик.

– Вряд ли, – засомневался Шон. – Футов тридцать, не больше.

– А я думаю, не меньше пятидесяти. Ты с такого расстояния ни разу сегодня не попал.

Успех слегка вскружил Гаррику голову. Улыбка на губах Шона завяла.

– Да? – спросил он.

– Да! – ответил Гаррик.

Тыльной стороной руки Шон отбросил волосы со лба. Черные и мягкие, они вечно падали ему на глаза.

– А на берегу реки? Там было в два раза дальше!

– Да? – спросил Гаррик.

– Да! – воинственно ответил Шон.

– Если ты такой меткий, чего же промазал в этого, а? Ты же первый бросал. И промазал, вот!

Раскрасневшееся лицо Шона помрачнело, и Гаррик понял, что, пожалуй, зашел слишком далеко. Он сделал шаг назад.

– Может, поспорим? – предложил Шон.

Гаррик не совсем понимал, о чем Шон хочет спорить, но по опыту знал, что любой спор у них закончится дракой. Так что спорить с Шоном выходило себе дороже, Гаррик почти всегда проигрывал.

– Ладно, уже поздно. Надо идти домой. Опоздаем к ужину, от папы влетит.

Шон стоял в нерешительности; Гаррик сбегал за своей палкой, поднял ее и зашагал в сторону дома. Шон побежал за ним, быстро догнал и вырвался вперед. Шон всегда и во всем был первый. Он убедительно доказал свое превосходство в искусстве метания палки и теперь был готов помириться.

– Как думаешь, какой масти жеребенок родится у Джипси? – спросил он, оглянувшись через плечо.

Гаррик с радостью принял предложение мира, и братья начали дружелюбно обсуждать будущего жеребенка и еще много всяких других, не менее важных предметов. Они бежали не останавливаясь, лишь на часок сделали привал в тенистом местечке на берегу реки, чтобы поджарить парочку фазанов, за которыми гонялись весь день: следовало подкрепиться.

Здесь, на плато, перед ними расстилались луга, покрывающие невысокие округлые холмы, по склонам которых приходилось то карабкаться вверх, то спускаться в долины. Дул ветерок, раскачивая стебли высокой, по пояс, травы, сухой и легкой, цвета спелой пшеницы. Луга тянулись у них за спиной и по обе стороны до самого горизонта, а прямо перед ними начинался крутой обрыв. Он спускался уступами, сначала почти отвесно, потом постепенно выравнивался, переходя в долину, по которой текла река Тугела. До реки было еще миль двадцать, но сегодня в воздухе висела какая-то дымка, скрывающая реку. За Тугелой, раскинувшись далеко на север и сотню миль к востоку до самого океана, располагалась страна зулусов, Зулуленд. Река служила границей. Отвесную сторону обрыва сплошь покрывали вертикальные расщелины, густо заросшие кустарником с желтовато-зелеными листьями.

Внизу, в двух милях по низине, располагалась усадьба и ферма Теунис-Крааль. Большой дом увенчивала остроконечная голландская крыша, гладко крытая соломой. На небольшом огороженном лугу паслись лошади, много лошадей – отец близнецов был человек не бедный. Дым от открытых очагов, где готовилась пища и стоял домик для прислуги, голубоватыми струйками поднимался в небо, и до слуха доносились отдаленные удары топора – кто-то колол дрова.

Шон остановился на краю обрыва и сел на траву. Ухватился за босую грязную ногу, подтянул ее ближе. На пятке виднелась ранка, из которой он днем вытащил острую колючку, и теперь отверстие было забито грязью. Гаррик уселся рядом.

– Ага, небось больно будет, когда мама прижжет тебе йодом! – злорадно заявил он. – Да еще придется эту грязь вычищать иголкой. Спорим, будешь орать как резаный!

Шон и ухом не повел. Поднял стебелек травы и принялся тыкать им прямо в рану. Гаррик наблюдал за ним с интересом.

Близнецы совсем не походили друг на друга. Шон взрослел на глазах, превращаясь в мужчину: плечи раздались и налились силой, а под детским жирком уже крепла мощная мускулатура. Он выглядел очень живописно: черноволосый, загорелый до смуглости от жаркого солнца, губы яркие, щеки светятся, играя молодой кровью под кожей, а глаза синие – нет, скорее темно-синие, вплоть до фиолетового, цвета индиго, как тень облака, упавшая на гладь горного озера.

Гаррик же обладал худощавым телосложением, запястья и лодыжки его скорее подошли бы девочке. Волосы неопределенного цвета с каштановым отливом заметно редели на затылке; на щеках цвели веснушки; нос и веки, обрамляющие бледно-голубые глаза, вечно имели розовый цвет из-за аллергии.

Гаррик довольно быстро потерял интерес к хирургическим манипуляциям Шона. Протянув руку, он потеребил одно из висячих ушей Тинкера, и ритм частого дыхания собаки сразу сбился: пес два раза сглотнул, и с кончика его языка сорвалась капля слюны. Гаррик поднял голову и посмотрел вниз, на склон. Чуть пониже от того места, где они сидели, начиналась поросшая кустарником лощина. У Гаррика перехватило дыхание.

– Шон, смотри, вон там, рядом с кустом! – проговорил он дрожащим от волнения шепотом.

– Что? – Шон вздрогнул, поднял голову и сразу увидел, на что показывает брат. – Подержи Тинкера, – велел он.

Гаррик схватил собаку за ошейник и притянул к себе ее голову – не дай бог, увидит и бросится в погоню.

– Это самая большая старая антилопа в мире, – прошептал он.

Шон не отвечал, поглощенный зрелищем.

Сквозь густые заросли кустарника осторожно пробирался крупный бушбок, самец пестрой антилопы, весь черный от старости; пятна на его бедрах поблекли и стали похожи на выцветшие отметины мелом. Уши настороженно торчали, а вьющиеся змейкой рога высоко вздымались над головой. Огромный, почти как лошадь, он грациозной поступью вышел на открытое пространство. Остановившись, великолепное животное повело головой из стороны в сторону: нет ли где опасности? Потом рогатый красавец легкой рысью затрусил наискось вниз по склону и скрылся в другой такой же лощине.

Секунду близнецы сидели совершенно неподвижно, а потом вдруг одновременно и горячо заговорили:

– Ты видел? Ты его видел? Видел рога?

– Так близко от дома… а мы и не знали…

Мальчики вскочили на ноги, продолжая возбужденно тараторить. Тинкер, заразившись волнением юных хозяев, принялся с лаем носиться вокруг них. Спустя несколько секунд общей сумятицы Шон овладел ситуацией, просто-напросто перекричав своих оппонентов:

– Спорим, он каждый день прячется там в лощине! Спорим, сидит там весь день и выходит только по ночам? Ну-ка, пойдем проверим.

И Шон первым стал спускаться по склону.

Лежбище, где прятался бушбок, они нашли у самой кромки кустарников, в небольшой укромной нише: здесь царил прохладный полумрак, землю устилал ковер из опавших листьев. Почва была утоптана копытами и усеяна его пометом, а там, где он лежал, в земле осталась вмятина. На листьях, разбросанных по земле, виднелись волоски с седыми кончиками. Шон опустился на колени и поднял один из них.

– Его надо поймать, но вот как? – сказал он.

– Выкопать яму и посредине вбить острый кол, – нетерпеливо предложил Гаррик.

– А кто будет копать, ты, что ли? – спросил Шон.

– Ну да, а ты будешь помогать.

– Вообще-то, яму копать тут надо большую, – с сомнением проговорил Шон.

Наступило молчание: оба прикидывали, сколько придется трудиться, копая ловушку. Но больше уже ни тот ни другой об этом не заговаривали.

– Можно еще позвать ребят из города и устроить облаву с собаками, – сказал Шон.

– Да сколько раз мы с ними охотились? Сотни раз, наверно, а даже ни одного паршивого дукера[1] не поймали. Что уж тут говорить про бушбока! – Гаррик помолчал, потом неуверенно продолжил: – А еще помнишь, что тогда этот зверь сделал с Франком ван Эссеном? Когда выдернул рога, пришлось вталкивать ему внутренности обратно в живот.

– Ты чего, боишься? – спросил Шон.

– Сам ты боишься! – взвился было Гаррик, но тут же быстро добавил: – Вот это да! Уже совсем темно. Надо бежать.

И братья торопливо стали спускаться в долину.

2

Шон лежал в темноте, через всю комнату уставившись в серый прямоугольник окна. В небе ярко сиял месяц. Ему не спалось – мысли продолжали вертеться вокруг бушбока.

Мимо двери в спальню прошли родители; мачеха что-то сказала, и отец засмеялся в ответ: смех Уайта Кортни был низкий, как далекий раскат грома.

Слышно было, как закрылась дверь в их комнату. Шон сел на кровати:

– Гаррик!

Ответа не было.

– Гаррик!

Он поднял с пола ботинок и швырнул в кровать брата. Оттуда послышалось сердитое ворчание.

– Гаррик!

– Чего еще?

Голос Гаррика был сонный и недовольный.

– Я вот о чем подумал… завтра же пятница.

– Ну и что?

– Папа с мамой поедут в город. Их целый день не будет дома. Можно взять папино ружье и устроить засаду на этого зверя.

Кровать Гаррика тревожно заскрипела.

– Ты что, с ума сошел? – Голос Гаррика выдал его потрясение и страх. – Папа убьет нас, если узнает, что мы брали ружье.

Но он понимал, что придется искать доводы посильней, чем этот, – брата так просто не переубедишь. Наказания Шон тоже боялся, конечно, и старался до этого не доводить, но шанс взять бушбока казался слишком заманчивым, чтобы испугаться правой руки отца. Гаррик застыл в постели, лихорадочно подыскивая нужные слова:

– А патроны где возьмешь? У папы они под замком.

Неплохой аргумент… Но Шон сразу парировал:

– Я знаю, где лежат два патрона с картечью, он про них забыл. В столовой, в большой вазе. Они там уже больше месяца.

Гаррика бросило в пот. Он уже ярко представлял себе, как плетка со свистом хлещет его по голой заднице, а отец считает удары: восемь, девять, десять…

– Шон, прошу тебя, давай придумаем что-нибудь другое…

Шон поудобней устроился на подушках. Он уже принял решение.

3

Уайт Кортни подал жене руку и помог сесть на переднее сиденье легкой двуколки. Ласково потрепав женщину по руке, зашел с другой стороны, где должен сидеть возница, остановился, чтобы приласкать лошадей, и надел на лысеющую голову шляпу. Человек он был крупный, и когда вскарабкался на свое место, двуколка под его весом сразу просела. Он подобрал вожжи, обернулся, и глаза его над большим крючковатым носом весело посмотрели на стоящих рядышком на веранде близнецов.

– А вас, джентльмены, я бы хотел попросить: уж сделайте одолжение, держитесь подальше от баловства хотя бы несколько часов, пока нас с матерью не будет дома.

– Да, папа, – послушным дуэтом отозвались мальчики.

– Шон, если, не дай бог, тебе придет в голову еще раз залезть на большой эвкалипт, пеняй на себя, ты меня понял?

– Хорошо, папа.

– И ты, Гаррик… давай больше не будем экспериментировать с производством пороха, договорились?

– Да, папа.

– И нечего делать невинные глазки. Это меня очень беспокоит, черт побери!

Уайт легонько коснулся плетью блестящих лошадиных крупов, и двуколка, тронувшись с места, покатила по дороге на Ледибург.

– А про то, что нельзя брать ружье, он ничего не сказал, – с облегчением прошептал Шон. – Теперь нам с тобой главное – не напороться на слуг. Если они нас увидят, поднимут шум. Подойди к окну в спальню, я тебе его передам.

Всю дорогу к обрыву Шон и Гаррик спорили. Шон нес ружье на плече, обеими руками держась за приклад.

– Это я все придумал, разве нет? – заявлял он.

– А я зато первый увидел зверя, – возражал Гаррик.

Он снова осмелел. С каждым шагом, отдалявшим его от дома, страх наказания все больше улетучивался.

– Это не считается, – стоял на своем Шон. – Ружье взять придумал я, значит и стрелять буду я.

– Ну почему это всегда тебе достается самое интересное? – гнул свое Гаррик.

Шона этот вопрос возмутил до глубины души.

– А помнишь, когда ты увидел возле реки гнездо ястреба, я же разрешил тебе полезть за ним, разве нет? А когда ты нашел теленка дукера, я же разрешил тебе его покормить! Скажешь, нет? – наступал он.

– Ну да. А раз я первый увидел бушбока, почему ты не даешь мне стрельнуть?

Шон молчал. Он ума не мог приложить, что делать с тупым упрямством брата, и еще крепче сжимал приклад ружья. А Гаррик понимал: чтобы победить в споре, надо отобрать у Шона оружие. Он совсем приуныл.

У подножия обрыва Шон остановился между деревьями и посмотрел через плечо на брата:

– Ну что, помогать будешь? Или мне одному все делать?

Гаррик опустил голову и пнул ногой сухую ветку. Громко шмыгнул носом, полным соплей, – по утрам его аллергия всегда усиливалась.

– Ну? – наступал Шон.

– Что надо делать?

– Стой здесь и медленно считай до тысячи. А я пройду по склону и притаюсь там, где вчера мы видели бушбока. Кончишь считать – иди вверх к оврагу. Примерно на полпути к нему начинай кричать. Бушбок пойдет тем же путем, что и вчера… все понял?

Гаррик неохотно кивнул.

– Цепочку для Тинкера взять не забыл?

Гаррик достал цепочку из кармана. Увидев ее, собака сразу попятилась. Шон схватил пса за ошейник, и Гаррик закрепил цепь. Тинкер прижал уши и с укором посмотрел на хозяев.

– Смотри не отпусти. Старый бушбок быстро насадит его на рога. Все, начинай считать.

И Шон полез вверх. Он старался держаться как можно левее от оврага. Трава под ногами скользила, тяжелое ружье тянуло вниз, под ноги попадалось много острых камешков. Он больно стукнулся пальцем о булыжник, и ссадина начала кровоточить, но мальчик упорно продвигался все выше. На краю кустарниковых зарослей стояло засохшее дерево, которое Шон выбрал ориентиром, показывающим лежбище бушбока.

Добравшись до места прямо над лежбищем, мальчик остановился на самом гребне склона: здесь, по его расчетам, гуляющая под ветром трава скроет силуэт его головы на фоне неба. После такого подъема следовало перевести дух. Успокаивая дыхание, Шон поискал глазами вокруг и обнаружил камень размером с пивную бочку – на нем можно было пристроить ружье. Не теряя времени, он притаился за валуном. Уложив на камень двойной ствол, мальчик направил его вниз и повел им сначала влево, потом вправо, чтобы убедиться, что сектор обстрела чист. Он представил себе, как бежит бушбок под его прицелом, и ощутил, как руки от ладоней до плеч и до самой шеи задрожали от возбуждения.

– Не промажу, – прошептал он. – Он пойдет медленно, скорей всего рысью. Надо только попасть прямо в спину, между лопатками.

Шон переломил ружье, достал из кармана рубашки два патрона, вставил в патронники стволов и привел оружие в боевое положение. Чтобы взвести два изящных ударника, пришлось изо всех сил надавить пальцами обеих рук, и у него получилось: теперь можно было стрелять. Он снова положил ружье перед собой на камень и посмотрел вниз. С левой стороны расщелина казалась темно-зеленым пятном на склоне, а прямо внизу перед ним находился открытый участок, заросший травой: по нему-то бушбок и пойдет. Мальчик нетерпеливо отбросил со лба влажные от пота, падающие на глаза волосы.

Медленно шли минуты.

– Какого черта, что он там делает? Этот Гарри… такой иногда дурачок! – пробормотал Шон.

Гаррик словно подслушал его: снизу донесся крик. Негромкий, приглушенный зарослями и расстоянием. Гавкнул разок и Тинкер, но без особого энтузиазма. Настроение у пса было так себе: кому понравится сидеть на цепи, когда тут такие дела? Шон ждал, положив палец на спусковой крючок и внимательно глядя на край буша. Гаррик крикнул еще раз – и тут из зарослей выскочил бушбок.

Зверь быстро приближался с высоко задранной головой – длинные рога легли на его спину. Шон смещался в сторону, двигая ствол за бегущим животным и целясь ему прямо в черное плечо. Решив, что пора, он выстрелил из левого ствола – сильная отдача отбросила его назад, он потерял равновесие и упал; грохот выстрела оглушил стрелка, дым сгоревшего пороха ударил в лицо. Крепко сжимая ружье, мальчик поспешно вскочил на ноги. Бушбок лежал внизу, в траве, – он жалобно, как овца, блеял, сильные изящные ноги дергались в предсмертной агонии.

– Попал! – закричал Шон. – С первого выстрела! Гаррик! Гаррик! Я попал, попал!

Таща за собой Гаррика, из кустов выскочил Тинкер, и Шон, продолжая кричать, бросился к ним. Под ногу ему попался камень: споткнувшись, он полетел на землю. Ружье вырвалось из рук и выстрелило из второго ствола. Выстрел прозвучал еще оглушительнее первого.

Шон кое-как поднялся на ноги и увидел, что Гаррик сидит на траве и, глядя на свою ногу, стонет. Заряд врезался прямо в нее, превратив в лохмотья плоть пониже колена: в разорванной ране виднелись белые осколки раздробленной кости, наружу толчками вытекала темная густая кровь.

– Я не хотел… О боже, Гаррик, я же не хотел. Я просто споткнулся. Честное слово, споткнулся.

Шон не мог оторвать глаз от ноги брата. Он побледнел как полотно, широко открытые глаза переполнял ужас. А кровь все текла, заливая траву.

– Останови кровь! Шон, останови кровь! Пожалуйста! О-о-о, как больно! Шон, пожалуйста, останови кровь!

Спотыкаясь, Шон подошел к брату. К горлу подступила тошнота. Торопливо расстегнув и сняв ремень, он перетянул ногу Гаррика; кровь, теплая и липкая, окрасила его руки. С помощью ножа, не вынимая его из ножен, он туго закрутил ремень. Кровотечение ослабло, и он подтянул еще туже.

– О Шон, как мне больно! Как больно…

Лицо Гаррика было белое как воск; его охватила мелкая дрожь, холодный страх сковал его тело.

– Сейчас приведу Джозефа, – запинаясь, проговорил Шон. – Я быстро, постараюсь как можно быстрей. О господи, прости меня, Гаррик!

Шон вскочил на ноги и побежал. Упал, перевернулся, снова вскочил и со всех ног бросился по направлению к дому.

Вернулся Шон примерно через час. Он привел с собой трех слуг-зулусов. Повар Джозеф прихватил одеяло. Он обернул им раненого и поднял; Гаррик потерял сознание, нога свободно качнулась в воздухе.

Они тронулись вниз по склону к дому. Шон бросил взгляд на равнину. На дороге в Ледибург виднелись клубы пыли. Это один из конюхов поскакал в город, чтобы сообщить о случившемся Уайту Кортни.

Когда Уайт Кортни вернулся в Теунис-Крааль, все ждали его на веранде. Гаррик уже пришел в сознание. Он лежал на кушетке; лицо его было белым, и кровь сочилась сквозь одеяло. Кровью была испачкана одежда Джозефа, высохшие и почерневшие бурые пятна покрывали руки Шона.

Уайт Кортни взбежал на веранду и, наклонившись над Гарриком, откинул конец одеяла. Секунду стоял, вытаращив глаза, потом очень осторожно укрыл ногу снова.

Уайт поднял Гаррика и понес к двуколке. Джозеф пошел за ним, и они вдвоем усадили мальчика на заднем сиденье. Джозеф придерживал его, пока мачеха укладывала его раненую ногу себе на колени, чтобы не болталась при езде. Уайт Кортни быстро влез на сиденье возницы и взял в руки вожжи; прежде чем двуколка тронулась, он повернулся и посмотрел на Шона, который все еще стоял на веранде. Отец ничего не сказал, но взгляд его был столь страшен, что Шон съежился и опустил глаза. Уайт Кортни хлестнул лошадей, и они помчались в Ледибург. Он яростно гнал вперед, и встречный ветер трепал ему бороду.

Шон стоял и смотрел им вслед. Вот они пропали за деревьями, а он все не уходил с веранды. Наконец мальчик резко сорвался с места. Выскочив через кухню во двор, он добежал до сарая со сбруей, сдернул с вешалки уздечку и кинулся к загону для лошадей. Выбрав гнедую кобылу, Шон загнал ее в угол ограды, и там ему удалось обхватить ее рукой за шею. Он вставил удила ей в рот и, застегнув подбородный ремешок, влез на ее неоседланную спину.

Шон ударил кобылу пятками по бокам и галопом направил к калитке, стараясь приноровиться к ритму движения лошади, то откидываясь назад, то приникая всем телом к ее шее. Он собрался с силами, развернул кобылу и погнал ее по дороге на Ледибург.

До города было всего восемь миль, и двуколка приехала раньше. Шон обнаружил ее возле хирургической клиники доктора ван Ройена: лошади тяжело дышали, их бока потемнели от пота. Шон соскочил с кобылы, поднялся по ступенькам к двери и потихоньку открыл ее. В помещении стоял густой сладковатый запах хлороформа. Гаррик лежал на столе, возле него по обе стороны стояли Уайт и его жена, а врач мыл руки в эмалированном тазике у стены. Ада Кортни тихонько плакала, щеки ее блестели от слез. Все сразу повернулись к стоящему в дверях Шону.

– Подойди сюда, – произнес Уайт Кортни тихим, бесцветным голосом. – Встань здесь, рядом со мной. Сейчас твоему брату отрежут ногу, и, видит бог, я хочу, чтобы ты стоял и смотрел, как это делают, не пропустил ни секунды, слышишь?

4

В Теунис-Крааль Гаррика привезли ночью. Уайт Кортни ехал очень медленно, осторожно, и весь долгий путь домой Шон тащился позади двуколки. В тоненькой рубашке защитного цвета он очень замерз. Но гораздо хуже ему было от того, что он недавно видел. На предплечье остались синяки – это отец, заставляя смотреть, крепко держал его за руку.

Слуги зажгли на веранде лампы. Они стояли, прячась в тени, молчаливые и встревоженные. Уайт понес завернутого в одеяло мальчика по ступенькам вверх, и один из них выступил вперед.

– Как нога? – тихо спросил он по-зулусски.

– Отрезали, – хрипло ответил Уайт.

Послышался общий вздох, и снова раздался тот же голос:

– Как он?

– Живой, – ответил Уайт.

Он пронес Гаррика в комнату, отведенную для гостей и больных. Встал посредине и так и стоял с мальчиком на руках, пока жена стлала на кровати свежие простыни, потом уложил сына и накрыл его одеялом.

– Что еще можно для него сейчас сделать? – спросила Ада.

– Теперь остается только ждать.

Ада взяла мужа за руку.

– Господи, прошу Тебя, не дай ему умереть, – прошептала она. – Он же еще совсем маленький.

– Это все Шон! – вскрикнул Уайт. Гнев его вспыхнул с новой силой. – Гаррик сам до такого никогда бы не додумался!

Он попытался освободиться от руки жены.

– Что ты собираешься делать?

– Сейчас пойду и вздую его как следует! Выпорю до полусмерти!

– Прошу тебя, не надо.

– Как это не надо?!

– Ему и так хватило. Ты видел его лицо?

Уайт устало опустил плечи и сел в кресло рядом с кроватью. Ада притронулась к его щеке:

– Я сама посижу с Гарриком. А ты пойди поспи, дорогой.

– Нет, – сказал Уайт.

Она присела рядышком, и Уайт обнял ее за талию. Супруги долго так сидели и наконец уснули возле кровати, обнявшись в кресле.

5

Последующие несколько дней ничего хорошего не принесли. Гаррик впал в беспамятство, его охватила горячка, он стал бредить. Мальчик тяжело дышал, мотал пылающей головой из стороны в сторону, стонал и кричал, обрубок ноги распух до того, что швы на нем опасно натянулись, – казалось, еще немного, и они порвут раздувшуюся плоть. Гной испачкал простыни желтыми пятнами, от которых шла отвратительная вонь.

Все это время Ада буквально не отходила от мальчика. Она вытирала с лица раненого пот, меняла на культе повязки, поила водой и успокаивала, когда он бредил. От усталости и тревоги вокруг глубоко запавших глаз женщины появились темные круги, но она ни на минуту не оставляла пасынка. Уайт же не в силах был это переносить. Как и всякий мужчина, он страшился самого вида страданий, боялся, что задохнется в смрадном воздухе комнаты, где лежал больной сын. Примерно каждые полчаса он входил, несколько секунд стоял возле кровати и спешно удалялся, продолжая беспокойно блуждать по дому. Ада слышала, как тяжело ступает ее муж по коридорам.

Шон тоже не выходил из дому. Он тихо сидел на кухне или в дальнем углу веранды. Никто с ним не заговаривал, даже слуги; когда же он пытался прокрасться в комнату, чтобы увидеться с Гарриком, за ним всегда кто-нибудь следовал. Он чувствовал себя совсем одиноким, отчаянно одиноким, как человек, на котором лежит вина за случившееся. Ему казалось, что Гаррик умрет, – зловещая тишина, повисшая над Теунис-Краалем, говорила об этом. На кухне смолкла болтовня слуг, не гремела посуда, не раздавался густой, низкий смех отца, даже собаки как-то притихли. Словно в Теунис-Краале поселилась сама смерть. Шон остро чуял ее присутствие, когда из комнаты Гаррика через кухню проносили грязные простыни, издающие терпкий мускусный запах – так пахнут животные. Иногда он даже почти видел ее: в яркий солнечный день, сидя на веранде, он ощущал и даже наблюдал краем глаза, как она тенью крадется мимо веранды. Смерть все еще не имела отчетливой формы. Она являлась в виде постепенно сгущающегося вокруг дома мрака или холода, словно накапливая силы, чтобы забрать брата с собой.

На третий день Уайт Кортни со страшным ревом выскочил из комнаты Гаррика. Он пробежал по всему дому на конный двор.

– Карли! Где ты? Седлай скорей Руберга! Да скорей же, черт бы тебя побрал! Он умирает… ты меня слышишь? Он умирает!

Шон не сдвинулся с места – он сидел у стены рядом с черным ходом. Рука его стиснула шею Тинкера, и собака холодным носом уткнулась ему в щеку; он видел, как отец вскочил на жеребца и куда-то поскакал. Копыта застучали по дороге на Ледибург, постепенно стихая. Когда конский топот совсем затих вдали, Шон встал и проскользнул в дом. Прокравшись к двери Гаррика, он послушал, потом потихоньку открыл дверь и вошел. Ада повернула к нему усталое лицо. За эти дни она постарела, ей уже никак не дать было тридцати пяти, но волосы ее были все так же зачесаны назад в аккуратный пучок на затылке, платье сохраняло опрятность и чистоту. Несмотря на крайнее утомление, она оставалась такой же красивой женщиной, как всегда. Все та же мягкая доброта светилась в ее глазах; ни страдания, ни тревога не могли сокрушить ее. Она протянула Шону руку, он перекрестился и встал рядом с ее креслом, глядя на Гаррика. Шон сразу понял, почему отец поскакал за врачом. В комнате явно присутствовала смерть – над кроватью повис жуткий ледяной холод. Гаррик лежал совершенно недвижимый – лицо пожелтело, глаза закрыты, потрескавшиеся губы пересохли.

Чувство вины и отчаянного одиночества еще более остро охватило Шона, комком подкатило к горлу и вырвалось глухим рыданием; он упал на колени, уткнулся лицом Аде в ноги и безутешно расплакался. Он плакал в последний раз в жизни, плакал, как плачет взрослый мужчина, мучительно и горько, и каждое рыдание разрывало ему грудь.

Уайт Кортни вернулся из Ледибурга с врачом. Шона снова выставили из комнаты и закрыли дверь. Он не спал всю ночь и слышал возню в комнате Гаррика: до него доносилось бормотание голосов, шарканье подошв о желтые доски пола.

Утром все улеглось. Жар у раненого спал, и Гаррик остался живой. Правда, едва живой – глаза ввалились будто в черные ямы, лицо напоминало череп скелета.

Тело его и разум так никогда до конца не поправятся после этой жуткой, безжалостной ампутации…

Выздоровление шло медленно. Прошла неделя, пока Гаррик окреп достаточно, чтобы есть самостоятельно.

И в первую очередь ему не хватало брата.

– А где Шон? – Эти слова стали первыми, которые он смог произнести, да и то шепотом.

И Шон, все еще тихий и присмиревший, просидел с ним несколько часов кряду. Потом, когда Гаррик уснул, Шон выскользнул из комнаты и отправился к себе. Прихватив удочку, охотничьи метательные палки и Тинкера, лающего за спиной, он отправился в вельд. То, что он заставил себя так долго просидеть в комнате рядом с больным братом, было мерой его раскаяния. Это мешало ему, как путы на ногах юного жеребенка, – никто никогда не узнает, чего ему стоило это неподвижное сидение у постели Гаррика, тогда как организм требовал своего: он весь пылал нерастраченной энергией, не давая покоя мыслям.

Скоро Шон снова стал ходить в школу. Он уезжал утром в понедельник, когда еще было темно. Гаррик прислушивался к звукам его отъезда, фырканью и ржанию лошадей за окном, голосу Ады, повторяющей последние наставления:

– Под рубашки я положила бутылочку с микстурой от кашля, передай ее Фрейлейн, как только распакуешь вещи. А уж она позаботится, чтобы ты при первых же признаках простуды принимал лекарство.

– Да, мама.

– В маленьком чемоданчике ровно шесть нижних рубашек. Каждый день надевай чистую.

– Нижние рубашки – это для маменькиных сынков.

– Делайте, что вам говорят, молодой человек, – прозвучал голос Уайта. – И поторопитесь с овсянкой. Пора выезжать, если мы хотим добраться до города к семи часам.

– А можно с Гарриком попрощаться?

– Ты уже вечером попрощался, а сейчас он спит.

Гаррик открыл было рот, чтобы крикнуть, но понял, что его никто не услышит. Он тихонько лежал, слушая звуки отодвигаемых из-под обеденного стола стульев, шаги вереницы ног, проходящих на веранду, голоса прощающихся и, наконец, скрип и скрежет колес по гравию, когда двуколка тронулась по подъездной дорожке. Вот Шон с отцом и уехали, и снова настала полная тишина.

Теперь единственными светлыми пятнами в унылом и бесцветном существовании Гаррика стали выходные дни. Он ждал их с жадным нетерпением, и один выходной от другого отделяла целая вечность – для юных существ, как и для больных, время тянется медленно. Ада и Уайт немного догадывались о его чувствах. Благодаря им в его комнате сосредоточилась почти вся домашняя жизнь: из гостиной они перенесли сюда два пухлых кожаных кресла, поставили их по обе стороны его кровати и вечера проводили здесь. Уайт сидел с трубкой в зубах и стаканом бренди у локтя – он выстругивал деревянный протез и часто смеялся своим басистым смехом; Ада устраивалась с вязаньем, и оба пытались расшевелить Гаррика беседой, вслух вспоминая о разных интересных и забавных случаях. Возможно, именно сознательные попытки являлись причиной их неудачи, а может быть, помехой стал возрастной разрыв между ними и мальчиком: в их годы практически невозможно его преодолеть. Всегда существует некая сдержанность, некий барьер между миром взрослых и полным тайн и секретов миром юности. Гаррик, конечно, смеялся с ними, поддерживал разговор, но это было совсем не то… вот если бы сейчас здесь был Шон!

Днем Ада была занята большим хозяйством; пятнадцать тысяч акров земли и две тысячи голов крупного рогатого скота требовали зорких глаз ее и Уайта. В эти долгие часы Гаррик особенно ощущал свое одиночество. И если бы не книги, он, возможно, долго не вынес бы такого времяпровождения. Читал он все подряд, все книги, которые приносила ему Ада: Стивенсона, Свифта, Дефо, Диккенса и даже Шекспира. Многого в этом чтиве он не вполне понимал, но читал все равно запоем, и опиум печатного слова помогал ему пережить долгие дни до пятницы, когда возвращался домой Шон.

С приездом Шона словно сильный ветер проносился по дому. Хлопали двери, лаяли собаки, брюзжали слуги, и чьи-то ноги топали вверх и вниз по лестницам. Бо́льшую часть шума производил сам Шон, но в этом у него были помощники. Вместе с Шоном нередко приезжали его одноклассники, такие же подростки, как и он сам. Авторитет Шона они признавали с такой же, как и Гаррик, охотой, и причиной тому были не только его крепкие кулаки, но и заразительный смех и всегда сопровождающее его чувство веселого возбуждения. В то лето они приезжали особенно часто, иногда по трое, сидя, как стайка воробьев на заборе, на спине неоседланной лошадки. Но в этот раз их привлекло сюда еще кое-что, а именно культя Гаррика. И Шон этим очень гордился.

– Вот здесь врач зашивал, – указывал он на ряд отметин, которые остались от швов и располагались вдоль розового шрама.

– А можно потрогать?

– Только не сильно, а то опять вскроется.

Гаррик за всю свою жизнь не получал столько внимания. Он так и сиял, обводя взглядом окруживших его мальчиков, которые с серьезными лицами, широко раскрыв глаза, глядели на него.

– Странное чувство, как будто жжется.

– Больно было?

– А как он отрезал кость… топором отрубил?

– Нет. – Шон был здесь единственный, кто мог отвечать на вопросы о всяких технических подробностях. – Пилой отпилил. Ну, как деревяшку.

Он рукой показал, как это было.

Но, увы, даже такой захватывающий предмет не смог удержать их надолго, и довольно скоро ребята забеспокоились, засуетились:

– Слышь, Шон, а мы с Карлом знаем, где гнездо с птенцами! Пойдем посмотрим?

– А потом лягушек ловить!

– А хотите, посмотрим мои марки? – вставлял Гаррик, чувствуя подступающее отчаяние. – Они вон там, в шкафу.

– Не-а, мы на той неделе их уже видели. Ну что, пошли?

Но тут Ада, которая слышала с кухни весь разговор через открытую дверь, принесла угощение. Пончики, жаренные в меду, шоколадное печенье с мятной глазурью, арбуз и еще с полдюжины всяких вкусностей. Она-то знала, что дети не уйдут, пока не прикончат все сладости; знала и то, что животы у них, скорее всего, разболятся, но это все-таки лучше, чем если бы Гаррик остался лежать один и слушал, как все остальные отправляются гулять на холмы.

Выходные пролетали незаметно, как вздох. И для Гаррика начиналась очередная долгая неделя одиночества.

Миновало восемь таких безотрадных недель, когда наконец доктор ван Ройен разрешил ему днем сидеть на веранде. И перед Гарриком вдруг открылась реальная перспектива выздоровления. Деревянная нога, которую строгал Уайт, была почти готова. Отец сделал кожаный стакан, куда должна вставляться культя, закрепил его на деревяшке медными гвоздиками с плоскими шляпками. Работал он аккуратно и тщательно, подгоняя кожаную часть протеза по культе и приспосабливая ремни, которые должны удерживать его на месте.

Тем временем Гаррик тоже не терял времени: он упражнялся на веранде, прыгал на одной ноге рядом с Адой, обняв ее рукой за талию и сосредоточенно сжав зубы; веснушки на его лице, давно не видевшем солнца, стали особенно заметны. Два раза в день Ада усаживалась на подушку напротив сидящего в кресле Гаррика и массировала культю денатурированным метиловым спиртом, чтобы она стала плотнее и быстрей приспособилась к соприкосновению с жестким кожаным стаканом.

– Вот Шон удивится, а? Когда увидит, что я хожу.

– Да все удивятся, конечно, – кивала Ада.

Она подняла голову и, не переставая массировать, улыбнулась.

– А можно сейчас попробовать? Тогда в субботу, когда он приедет, я смогу сходить с ним на рыбалку.

– Знаешь, Гаррик, не стоит сразу ждать многого. Поначалу будет совсем не просто. Придется долго учиться ходить на протезе. Это как ездить верхом – вспомни, сколько раз ты падал, пока не научился.

– Но ведь можно начать прямо сейчас?

Ада взяла бутылку со спиртом, налила немножко в пригоршню и нанесла жидкость на культю.

– Придется немного подождать. Вот приедет доктор ван Ройен, посмотрит и скажет, можно или нет. Потерпи, уже скоро.

Так оно и вышло. Приехал доктор ван Ройен, осмотрел культю. И поговорил с Уайтом, когда тот провожал его к докторской бричке.

– Ну что ж, – сказал он, – попробуйте свою деревяшку, это пойдет ему на пользу. Только не разрешайте тренироваться слишком долго, главное сейчас – не перетрудить ногу. И следите, чтобы не натер мозолей и не содрал кожу. Еще одно заражение нам ни к чему.

«Деревяшка». Это слово казалось Уайту отвратительным, оно эхом отдавалось у него в голове, когда он смотрел вслед бричке, пока она не скрылась из виду. «Деревяшка». Он сжал кулаки, уж очень ему не хотелось поворачиваться к веранде и видеть там столь трогательно-нетерпеливое лицо сына.

6

– Ну как, удобно? Уверен?

Уайт, присев для удобства на корточки, прилаживал к культе сидящего в кресле Гаррика деревянную ногу. Ада стояла рядом.

– Да, да, конечно, можно я сразу попробую? Как здорово! Вот Шон удивится, правда? И я тоже смогу ездить с ним в школу по понедельникам, да?

Гаррик так и дрожал от нетерпения.

– Посмотрим, – уклончиво пробормотал Уайт.

Он поднялся на ноги и встал рядом со стулом.

– Ада, дорогая моя, подержи его за другую руку. А теперь, Гаррик, слушай меня внимательно. Я хочу, чтобы сначала ты это прочувствовал. Сейчас мы поможем тебе встать, а ты постарайся просто постоять и сохранить равновесие. Ты меня понимаешь?

Гаррик горячо закивал.

– Отлично. А теперь вставай!

Он подтянул к себе деревянную ногу, и конец ее царапнул по полу. Они подняли Гаррика, и он перенес свой вес на протез.

– Смотрите, я стою. Я на нем стою, видите? – проговорил он. Лицо его сияло. – А теперь можно мне пройти? Пожалуйста! Давайте пройду.

Ада взглянула на мужа, и он кивнул. Вдвоем они осторожно повели Гаррика вперед. Два раза он споткнулся, но они его поддержали. Тук, тук, еще раз тук – стучала деревяшка по доскам пола. Еще не дойдя до конца веранды, Гаррик научился повыше поднимать ногу с протезом и только потом выбрасывать ее вперед. Они повернули и зашагали обратно – теперь за всю дорогу до кресла мальчик запнулся лишь один раз.

– Очень хорошо, Гаррик, у тебя хорошо получается, – смеялась Ада.

– Не успеешь глазом моргнуть, как выучишься ходить самостоятельно, – улыбался Уайт.

У него от души отлегло. Он едва смел надеяться, что это будет так легко. И Гаррик поймал его на слове:

– Давайте я сейчас сам постою немного.

– Нет, не сейчас, мой мальчик, на сегодня хватит, ты и так хорошо потрудился.

– Ну, папа, пожалуйста! Я не буду пытаться ходить, просто постою, и все. А в случае чего вы с мамой меня подхватите. Пожалуйста, папа, прошу тебя!

Уайт колебался. Ада поддержала Гаррика:

– Уж позволь ему, дорогой, у него ведь так хорошо получилось. И у него прибавится уверенности в своих силах.

– Ну хорошо, – согласился Уайт. – Только не пытайся ходить. Готов? Отпускаем!

Они осторожно убрали руки. Мальчик слегка покачнулся, и руки взрослых метнулись обратно к нему.

– Все в порядке, не держите меня.

Гаррик улыбался с таким уверенным видом, что супруги еще раз его отпустили. Секунду он стоял прямо и устойчиво, потом посмотрел вниз. И улыбка застыла на его лице. Ему вдруг показалось, что он стоит один на высокой горе; сердце его сжалось, голова закружилась, и он испугался, жутко, отчаянно испугался, сам не понимая почему. Гаррик резко пошатнулся, и изо рта его вырвался пронзительный крик:

– Я падаю! Снимите ее! Снимите!

Они успели его подхватить и сразу же усадили в кресло.

– Снимите ее! Я сейчас упаду!

Крики испуганного мальчика терзали сердце Уайта, пока он трясущимися руками расстегивал ремешки, на которых держалась деревянная нога.

– Все, Гаррик, я уже снял, не бойся, ничего страшного. Я держу тебя.

Уайт прижал сына к груди, стараясь успокоить его в своих сильных руках, в близости своего большого, дающего ощущение безопасности тела, но Гаррик продолжал испуганно отбиваться и громко кричать.

– Отнеси его в дом, в спальню, – тревожно поторапливала мужа Ада, и Уайт, все так же крепко прижимая сына к груди, побежал прочь с веранды.

Именно тогда Гаррик впервые обрел свое особое убежище. Как только ужас стал невыносимым, он ощутил, как в голове что-то шевельнулось, а глубоко в черепе, на уровне глаз, затрепетали крылья невидимого мотылька. Зрение помрачилось, словно его застлал густой туман. Он становился все гуще, и Гаррик уже совсем ничего не видел и не слышал. В глубинах этого тумана ему стало тепло и спокойно. Никто не мог тронуть его даже пальцем, туман окутывал его и защищал от любой опасности. Здесь ему ничто не угрожало.

– Кажется, уснул, – прошептал Уайт жене, но в голосе его слышалось некое недоумение.

Он внимательно присмотрелся к мальчику, прислушался к его дыханию:

– Уснуть-то уснул, но как быстро это произошло! Тут что-то не то… так не бывает. Хотя… с виду с ним все в порядке.

– Может, позвать врача, как думаешь? – спросила Ада.

– Нет, – покачал головой Уайт. – Сейчас я его укрою и посижу с ним, пока не проснется.

Гаррик проснулся только вечером. Он сел в постели, увидел отца и мать и заулыбался, словно ничего особенного с ним не случилось. Отдохнувший и жизнерадостный – это даже смущало его самого, – он плотно поужинал, и никто даже словом не обмолвился о протезе. А сам Гаррик, казалось, совершенно про него забыл.

7

В следующую пятницу днем вернулся домой Шон. Под глазом у него красовался фонарь, хотя и не очень свежий, даже слегка позеленевший по краям. Как он его заработал, Шон рассказывать не торопился. С собой он привез горсть паучьих яиц, которые подарил Гаррику, живую красногубую змейку в картонной коробке, которую Ада, несмотря на страстную речь Шона в ее защиту, немедленно приговорила к смерти, и лук из дерева мзенга, которое Шон считал идеальным для изготовления этого оружия.

С его прибытием жизнь в Теунис-Краале, как всегда, изменилась: стало больше шума, больше суматохи и смеха. В тот вечер на обед приготовили огромное блюдо жаркого с картошкой, запеченной в мундире. Это была любимая еда Шона, и он поглощал ее, как голодный питон.

– Не клади сразу так много в рот, – увещевал сына сидящий во главе стола Уайт ласковым голосом.

Действительно, нелегко отцу сдерживать радость, глядя на своих сыновей. И Шон принимал его замечания в том же духе, в каком они высказывались.

– Пап, а на этой неделе у Фрикки Оберхолстера сука ощенилась, шесть штук родила.

– Нет, – твердо сказала Ада.

– Ну, мам, одного только.

– Ты слышал, Шон, что сказала мама.

Шон подлил к мясу соуса, разрезал пополам картофелину и поднес половинку ко рту. Иного ответа он и не ожидал. Но попытаться все равно стоило.

– А что вы на этой неделе проходили? – спросила Ада.

Дурацкий вопрос, просто отвратительный. Шон учился так себе – ровно столько, сколько нужно, чтобы не нажить неприятностей, и не больше.

– Да много всякого, – небрежно ответил он и тут же сменил тему: – Пап, а ты закончил протез для Гаррика?

В комнате повисла тишина. Гаррик с безразличным видом уткнулся в тарелку. Шон сунул в рот вторую половинку картофелины и с набитым ртом продолжил:

– Если закончил, мы с ним завтра пойдем к водопадам на рыбалку.

– Не разговаривай с полным ртом! – резко оборвал его Уайт. – Ведешь себя за столом как свинья.

– Прости, папа, – промямлил Шон.

Остаток обеда прошел в тяжелом молчании, и, как только он закончился, Шон сразу удрал в спальню. Гаррик на одной ноге попрыгал за ним, придерживаясь за стенку, чтобы не упасть.

– Чего это папа так взбеленился? – обиженно спросил Шон, как только они с Гарриком остались вдвоем.

– Не знаю, – ответил брат и сел на кровать. – Иногда на него находит, психует понапрасну – ты же сам знаешь.

Шон стянул с себя через голову рубаху, скомкал поплотнее и швырнул в стенку.

– Ты бы лучше подобрал, а то дождешься неприятностей, – деликатно намекнул Гаррик.

Шон сбросил штаны и отфутболил их туда же. Демонстрация неповиновения привела его в хорошее настроение. Он пересек комнату и голышом остановился перед Гарриком.

– Смотри! – с гордостью сказал он. – Волосики растут!

Гаррик внимательно осмотрел нужное место. И точно, там были настоящие волосики.

– Что-то маловато, – отозвался он, хотя и не мог скрыть в голосе зависти.

– Ну и что? Все равно больше, чем у тебя, спорим? – бросил вызов Шон. – Может, посчитаем?

Но Гаррик отказался – он считал себя вечным неудачником. Соскользнув с кровати, он прыжками пересек комнату. Держась за стенку, наклонился и собрал валяющуюся на полу одежду Шона. Затем допрыгал до двери, где стояла корзинка для грязного белья, и бросил туда вещи. Шон наблюдал за его передвижениями и тут вспомнил о своем так и оставшемся без ответа вопросе.

– Так что все-таки, папа уже закончил с твоей деревянной ногой, а, Гаррик?

Брат медленно повернулся к нему, сглотнул и коротко кивнул.

– Ну и как она? Ты уже пробовал?

И снова Гаррику стало страшно. Он отчаянно замотал головой, словно искал, куда бы ему убежать.

В коридоре за дверью послышались шаги. Шон бросился к своей кровати, схватил ночную рубашку, через голову натянул ее на себя и юркнул под легкое одеяло. Когда Уайт Кортни вошел в комнату, Гаррик продолжал стоять возле корзинки с бельем.

– Ты чего это, Гаррик, почему не ложишься?

Гаррик торопливо запрыгал в сторону кровати, а Уайт посмотрел на Шона. Шон сразу заулыбался всей своей обаятельной мордашкой. Лицо Уайта подобрело, и он улыбнулся в ответ:

– Приятно видеть тебя снова дома, мальчик мой.

Долго сердиться на Шона было невозможно.

Отец протянул руку и коснулся его густых черных волос.

– И когда погасят лампы, чтобы никаких разговоров здесь я не слышал, понятно?

Он нежно потрепал Шона по волосам, сам смущенный силой охватившего его чувства к сыну.

8

Когда на следующее утро Уайт Кортни вернулся домой к завтраку, солнце уже стояло высоко. Конюх принял у него лошадь и повел ее в загон. Уайт остался стоять перед сараем для сбруи, неспешно озираясь. Взглядом рачительного хозяина он обвел опрятные белые столбики загона, чисто выметенный двор, а затем и дом, полный изящной мебели. Быть богатым – чувство приятное, особенно когда знаешь не понаслышке, что такое бедность. Пятнадцать тысяч акров превосходных лугов и пастбищ; крупного рогатого скота столько, сколько позволяет прокормить земля; золото в банке. Уайт улыбнулся и зашагал через двор.

До его слуха донесся голос Ады, которая напевала в сыроварне:

Вот скачет хозяин,

Сядь, сядь поскорей,

Тра-ля-ля-ля-ля.

В Кейптауне девчонки

Кричат все сильней:

Целуй же скорей,

Тра-ля-ля-ля-ля…

Слушая ее чистый, необыкновенно милый голос, Уайт улыбнулся еще шире: приятно быть богатым, да еще вдобавок влюбленным. Он остановился возле двери в сыроварню. Благодаря толстым каменным стенам и плотной соломенной крыше здесь была сумеречная прохлада. Ада стояла спиной к двери и слегка пританцовывала в такт песне и вращению маслобойки. Уайт с минутку смотрел на нее, потом подошел и обнял за талию.

Она вздрогнула, повернулась к нему, и он поцеловал ее в губы:

– Доброе утро, моя красавица.

Она расслабленно прильнула к его груди:

– Доброе утро, сэр.

– Что у нас на завтрак?

– Ах, за какого романтичного дурачка я вышла замуж! – с ласковой улыбкой вздохнула она. – Ну пойдем, сам увидишь.

Ада сняла фартук, повесила его за дверью и, поправив прическу, протянула ему руку. Вот так, держась за руки, они прошли через двор на кухню. Уайт громко потянул носом:

– Пахнет заманчиво. А где мальчики?

Повар Джозеф понимал по-английски, хотя и не говорил на этом языке. Он поднял голову от плиты:

– Они на передней веранде, нкози[2].

Джозеф обладал типичной для зулуса внешностью: круглое, как полная луна, лицо, широкий оскал больших зубов, ослепительно-белых на черном фоне кожи.

– Они с нкозизаной[3] Гарриком играют деревянной ногой.

Лицо Уайта побагровело.

– Как они ее нашли?

– Нкозизана Шон спросил у меня, где она, и я сказал, что вы положили ее в бельевой шкаф.

– Дурак чертов! – заорал Уайт.

Он выпустил руку Ады и бросился бежать. Добравшись до гостиной, он услышал с веранды крик Шона и сразу же – звук тяжело упавшего тела. Уайт остановился посреди гостиной, ему страшно было снова увидеть искаженное ужасом лицо Гаррика. Страх и злость на Шона парализовали его.

И вдруг послышался смех. Смеялся Шон.

– Слезай, черт, ишь устроился!

А за ним, что было совершенно невероятно, раздался голос Гаррика:

– Извини, зацепился за доску, здесь пол неровный.

Уайт тихонько подошел к окну и выглянул на веранду. В дальнем ее конце на полу лежали Шон с Гарриком, один на другом. Шон все еще смеялся, а на лице Гаррика блуждала возбужденная улыбка.

Шон наконец встал на ноги.

– Ну, что разлегся? Вставай! – приказал он.

Он протянул Гаррику руку и помог ему встать. Они стояли, прижавшись друг к другу, и Гаррик на своей деревяшке старался удержать шаткое равновесие.

– Да я бы на твоем месте просто взял и пошел, честное слово! Это же так просто! – заявил Шон.

– Черта с два, ты не представляешь, как это трудно.

Шон отпустил его, сделал шаг назад и расставил руки, готовый в любой момент подхватить брата:

– Ну давай.

И он двинулся спиной вперед, а Гаррик, неуверенно ступая, пошел за ним, широко расставив руки в стороны, изо всех сил стараясь сохранить равновесие; лицо его было сурово-сосредоточенным. Он дошел до конца веранды и обеими руками схватился за перила. И на этот раз засмеялся вместе с Шоном.

Только теперь до Уайта дошло, что рядом с ним стоит Ада. Он скосил на нее глаза и увидел, как шевелятся ее губы.

– Пошли отсюда, – едва слышно проговорила она и взяла его за руку.

9

В конце июня 1876 года Гаррик вернулся в школу. После злополучного выстрела миновало почти четыре месяца. И теперь Уайт вез туда в своей двуколке обоих братьев. Путь в Ледибург по дороге с двумя параллельными колеями пролегал через редколесье. Растущая между колеями трава шуршала по днищу двуколки. Лошадки трусили по дороге почти бесшумно, копыта утопали в густой мягкой пыли. Преодолев первый подъем, Уайт попридержал лошадей и оглянулся на усадьбу. Утреннее солнце окрасило нежно-оранжевым цветом белые стены Теунис-Крааля, окруженного ярко-зелеными газонами. Во всех других местах трава высохла еще в начале зимы; сухие древесные кроны дополняли картину. Солнце висело еще не высоко, и вельд сиял всеми своими красками. Уже совсем скоро, ближе к полудню, прямые солнечные лучи почти обесцветят его. Деревья красовались золотой, багряной и темно-коричневой, как стада пасущихся между деревьями африканерских[4] коров, листвой. А за всем этим поднимался крутой откос, исполосованный, как шкура зебры, зарослями черно-зеленого кустарника, густо растущего в его лощинах и промоинах.

– Смотри, Шон, видишь там удода?

– Да, давно уже наблюдаю. Это самец.

Птица вспорхнула прямо перед лошадьми: шоколадно-коричневые с черными и белыми полосками крылья, маленькая головка, украшенная хохолком, словно этрусский шлем.

– Откуда ты знаешь? – не поверил Гаррик.

– А вон видишь белые полоски на крыльях?

– У них всех белые полоски на крыльях.

– Нет, только у самцов.

– А я вот ни одного не видел без белых полосок. У всех они были, – не очень уверенно сказал Гаррик.

– Наверно, просто самки тебе не попадались. Они очень редко встречаются. Все время в гнездах сидят.

Уайт Кортни с улыбкой повернулся к мальчикам:

– Гаррик прав, Шон, по оперению не понять, кто самец, а кто самка. Самец немного крупней, вот и все.

– Я же говорил, – сказал Гаррик. Почувствовав защиту отца, он осмелел.

– Ну да, ты у нас все знаешь, – язвительно пробормотал Шон. – Небось в своих книжках вычитал, да?

Гаррик добродушно улыбнулся:

– Смотри, поезд идет.

Поезд двигался вдоль склона, оставляя за собой длинный хвост серого дыма. Уайт пошевелил вожжами, и лошади перешли на рысь. Они подъезжали к железобетонному мосту через Бабун-Стрём – Бабуинов ручей.

– А я видел желтую рыбу.

– Это была палка. Я тоже видел.

Эта речка служила границей владений Уайта. Они пересекли мост и поехали дальше. Прямо перед ними виднелся городок Ледибург. Поезд бежал туда мимо огороженной площадки, где торгуют крупным рогатым скотом; паровоз громко свистнул и выпустил высоко в воздух густой клуб пара.

Городок раскинулся широко и привольно. Вокруг каждого дома располагался фруктовый сад с огородом. На широких улицах спокойно могла развернуться упряжка, запряженная тридцатью шестью волами. Дома из обожженного кирпича или выбеленные известкой венчали крыши, крытые соломой или гофрированным железом, покрашенным в зеленый или темно-красный цвет. В центре города находилась площадь, а центральная его точка обозначена шпилем церкви. Школа располагалась на краю Ледибурга.

Уайт повернул лошадей на Мейн-стрит. Редкие в этот ранний час прохожие, поеживаясь от утренней прохлады, шагали по тротуарам под густыми яркими древесными кронами, и каждый тепло приветствовал Уайта. Мужчинам он отвечал взмахом хлыста, перед женщинами приподнимал шляпу – впрочем, не слишком высоко, чтобы не обнажать лысеющей макушки. Магазины в центре города уже открылись, а перед банком на длинных тонких ногах стоял сам хозяин Дэвид Пай. Одет он был во все черное, словно владелец похоронного бюро.

– Доброе утро, Уайт.

– Доброе утро, Дэвид, – отозвался Уайт с излишне эмоциональной сердечностью.

Еще не прошло полугода, как он выплатил последнюю часть кредита на Теунис-Крааль, и память о долге была еще свежа в нем. Он все еще немного смущался перед банкиром, как вышедший на свободу заключенный, столкнувшись на улице с начальником тюрьмы.

– Закинешь своих мальцов, заходи ко мне, идет?

– Готовь кофе, – согласился Уайт.

Всему городу было известно, что у Дэвида Пая кофе никому не предлагали.

Проехав всю улицу, они пересекли площадь Чёрч-сквер, свернули налево и мимо здания суда направились под уклон к школьному интернату.

Во дворе уже стояло с полдюжины двуколок и четырехколесных экипажей. Вокруг них, разгружая багаж, суетились мальчишки и девчонки. В сторонке тесной группой стояли их папаши, с загорелыми лицами, аккуратно причесанными бородами, не вполне ловко чувствующие себя в костюмах с явными складками от долгого лежания в сундуках. Все они жили далековато от города, чтобы отвозить детей в школу каждый день. Их земли простирались до самых берегов Тугелы или через плато до половины пути в город Питермарицбург.

Остановив повозку, Уайт слез и ослабил упряжь. Шон спрыгнул на землю и бегом устремился к ближайшей стайке мальчишек. Уайт подошел к мужчинам, которые расступились перед ним и, приветливо улыбаясь, по очереди пожали руку. Гаррик остался один на переднем сиденье, выставив перед собой деревянную ногу и низко опустив плечи, словно хотел спрятаться.

Через некоторое время Уайт оглянулся. Увидев, что Гаррик сидит один, отец двинулся было к нему, но остановился. Взглядом прошелся по толпе ребятишек и заметил Шона:

– Шон!

– Да, папа!

– Помоги Гаррику с сумками.

– Ну, папа, я же с ребятами разговариваю.

– Шо-он! – нахмурившись, повысил голос Уайт.

– Хорошо, папа, уже иду.

Секунду помедлив, Шон вернулся к повозке:

– Давай, Гаррик, спускай сумки.

Гаррик поднялся и неуклюже полез в заднюю часть повозки. Он передал багаж брату, тот уложил его возле колеса и повернулся к мальчишкам, которые уже подтянулись к нему.

– Так, Карл, ты несешь вот это. Деннис, берешь коричневую сумку. Да смотри не урони, растяпа, там четыре банки джема.

Отдав распоряжения, он повернулся к брату:

– Пошли, Гаррик.

Все направились к интернату. Гаррик кое-как слез с коляски и быстро заковылял за ними.

– А знаешь, Шон, – громко сказал Карл, – папа разрешил мне пострелять из своей винтовки.

Шон застыл на месте как вкопанный.

– Врешь! – сказал он скорее с надеждой, чем с уверенностью.

– Точно, – подтвердил довольный Карл.

Гаррик скоро их догнал. Все стояли, уставившись на Карла.

– И сколько раз ты выстрелил? – спросил кто-то дрожащим от восхищения голосом.

Карл чуть было не сказал «шесть», но вовремя одумался:

– Да я и не считал, сколько хотел, столько стрелял.

– Это ты зря… мой папа говорит, если начнешь слишком рано, никогда не научишься хорошо стрелять.

– А я даже ни разу не промазал, – вспыхнул Карл.

– Ладно, пошли, – сказал Шон и снова зашагал вперед – никогда в жизни он еще никому так не завидовал.

Карл поспешил за ним:

– А спорим, ты еще никогда не стрелял из винтовки? Спорим?

Шон только загадочно улыбался, думая, как бы сменить тему. Он понимал, что Карл не отстанет, пока не выговорится.

Тут со ступенек веранды сбежала какая-то девчонка и помчалась навстречу.

– Это Анна, – сказал Гаррик.

Худущая, с длинными загорелыми ногами, она бежала так быстро, что юбки трепетали, как простыни на ветру. Черноволосая, с маленьким личиком, остреньким подбородком.

– Здравствуй, Шон!

В ответ Шон пробурчал что-то неразборчивое. Она пристроилась к нему и пошла рядом, приплясывая, чтобы не отставать:

– Как каникулы? Хорошо провел?

Она каждый раз, увидев его, старалась завязать разговор, а Шон нарочно не обращал на нее внимания, особенно когда смотрели друзья.

– Смотри, Шон, у меня печенье, целая коробка. Хочешь попробовать?

Глаза Шона на секунду вспыхнули, он даже голову к ней повернул вполоборота – еще бы, ведь песочное печенье миссис ван Эссен славилось по всей округе, – но быстро взял себя в руки и с угрюмым видом продолжал шагать к зданию интерната.

– А можно я в этом году сяду рядом с тобой, а, Шон?

Шон сердито повернул к ней голову:

– Нет, нельзя. И вообще, шла бы ты куда-нибудь… не видишь, я занят.

Он пошел вверх по ступенькам. Анна осталась внизу, в глазах у нее стояли слезы, и Гаррик, смущаясь, остановился рядом.

– Хочешь, сядь рядом со мной, – тихо сказал он.

Она посмотрела на него, потом опустила глаза на его ногу. Слезы мгновенно испарились, она захихикала. Гаррик залюбовался: какая она симпатичная! Анна наклонилась к нему поближе.

– Инвалид-культяшка, – прошептала она и снова захихикала.

Гаррик покраснел как рак, глаза его вдруг наполнились слезами. Анна обеими ладошками прикрыла рот и захихикала сквозь пальцы, затем повернулась и побежала к подругам, стоящим перед входом в женскую половину интерната. Пылая как маковый цвет, Гаррик поднялся по ступенькам вслед за Шоном и успокоился, только подойдя к балюстраде.

У двери в спальню мальчиков стояла Фрейлейн. Ее очки в стальной оправе, прическа стального цвета придавали лицу излишнюю строгость, которая тут же смягчилась улыбкой, когда она узнала Шона. «А-а, Шон, явился наконец», – хотелось сказать ей, но она произнесла другое:

– Ach, mein Sean, you haf gom[5].

– Здравствуйте, Фрейлейн. – Шон одарил ее своей самой ослепительной улыбкой.

– А ты снова подрос. – Фрейлейн измерила его взглядом. – Все время растешь, ты уже самый высокий мальчик у нас в школе.

Шон смотрел на нее настороженно, готовый в любую секунду сделать отвлекающий маневр, если она вдруг попытается обнять его, – она так иногда делала, не в силах сдержать нахлынувших чувств. Обаяние Шона в сочетании с приятной внешностью, его самоуверенность и гонор бесповоротно покорили ее тевтонское сердце.

– Ну, поторопись, поскорей распакуй вещи. Скоро начнется урок.

Она вдруг вспомнила, что у нее есть и другие обязанности, и Шон, облегченно вздохнув, повел свою команду в спальню.

– Мой папа говорит, что в следующие выходные мы будем стрелять не по мишеням, он возьмет меня на охоту. – Карл попытался вернуть разговор в прежнее русло.

– Деннис, сумку Гаррика положи ему на кровать, – сказал Шон, делая вид, что не слышал.

В просторном помещении спальни вдоль стен располагались тридцать кроватей, возле каждой стояла тумбочка. Аккуратно прибранная, спальня выглядела уныло, как тюрьма или школа. В дальнем углу сидела еще одна группа мальчиков, человек пять или шесть, они о чем-то разговаривали. Когда вошел Шон, все разом подняли голову, но не сказали ни слова, даже не поздоровались – они представляли враждебный лагерь.

Шон сел на свою кровать и покачался, так просто, чтобы попробовать, мягкая или нет. Нет, жесткая, как доска. Гаррик, громко стуча в пол протезом, прошел по спальне к своей кровати. Ронни Пай, главный во вражеском лагере, что-то прошептал друзьям, и те, глядя на Гаррика, дружно засмеялись. Гаррик снова покраснел и быстро сел на кровать, чтобы спрятать деревянную ногу.

– Думаю, сначала убью дукера, а потом папа разрешит подстрелить куду[6] или бушбока, – заявил Карл, и Шон нахмурился.

– А как вам новый учитель? Что скажете? – спросил Шон.

– Внешне ничего, – ответил кто-то другой. – Мы с Джимми видели его вчера на станции.

– Худой и с усами.

– Улыбается редко.

– Думаю, на следующие каникулы папа возьмет меня на охоту на тот берег Тугелы, – вызывающе заявил Карл.

– Надеюсь, не очень будет придираться к правописанию и все такое, – заметил Шон. – И десятичными дробями не станет мучить, как старый Ящер.

Все кругом согласились, и тут вдруг свое слово вставил Гаррик:

– Десятичные дроби… это же совсем просто.

Наступило молчание, все изумленно уставились на него.

– Я, может, даже льва подстрелю, – сказал Карл.

10

В школе имелась единственная классная комната, где занимались мальчики и девочки всех возрастов – от пяти лет и старше. Там стояли двойные парты, на стенах висели географические карты, плакаты с таблицей умножения и портрет королевы Виктории. Сидя за установленным на специальном помосте столом, мистер Энтони Кларк наблюдал за новыми учениками. В классе стояла тишина, все ждали, что будет дальше. Какая-то девочка нервно захихикала, и глаза мистера Кларка пробежали по классу, пытаясь найти того, кто осмелился нарушить тишину. Но не успел – хихиканье тут же смолкло.

– На долю мне выпала весьма незавидная обязанность: попытаться вложить в вас хоть какие-то знания, – объявил он.

Мистер Кларк отнюдь не шутил. Уже давно чувство призвания к своей профессии основательно притупилось тем, что он терпеть не мог юных существ, и теперь работал в школе только потому, что за это платили деньги.

– А ваша не более приятная обязанность заключается в том, чтобы, приложив к этому все силы, смириться с таковым положением, – продолжал он, с отвращением глядя на сияющие юные лица.

– О чем это он? – прошептал Шон, не шевеля губами.

– Тсс, – отозвался Гаррик.

Взгляд мистера Кларка быстро пробежался по классу и остановился на Гаррике. Он медленно прошествовал по проходу между партами, остановился возле мальчика, двумя пальцами, большим и указательным, подхватил прядку волос у него на макушке и дернул. Гаррик жалобно пискнул, и мистер Кларк вернулся на свое возвышение:

– Ну-с, продолжим. Первый класс, извольте открыть учебники на первой странице. Второй класс – на пятнадцатой…

И он продолжил говорить, указывая, что они должны делать дальше.

– Больно было? – единым выдохом прошептал Шон.

Гаррик кивнул, стараясь сделать это как можно более незаметно, и в груди у Шона сразу полыхнула лютая ненависть к этому человеку. Он смотрел на учителя, не сводя с него глаз.

Мистеру Кларку было уже за тридцать, его худощавое телосложение подчеркивалось тесным костюмом-тройкой. Из-за свисающих усов бледное лицо его казалось печальным, а нос был вздернут так, что видны были ноздри; они смотрелись на его лице наподобие двустволки, направленной на класс. Он поднял глаза от списка учеников в руке и направил свою двустволку прямо на Шона. Секунду они пристально смотрели друг на друга.

«Нехорошо, – подумал мистер Кларк, умеющий безошибочно распознавать этих хулиганов. – Срочно сломать, пока он совсем не распоясался».

– Ну, мальчик, как тебя зовут?

Шон нарочно повернул голову и посмотрел через плечо назад. Когда он снова повернулся к мистеру Кларку, на щеках учителя играл легкий румянец.

– Встань.

– Кто, я?

– Да, ты.

Шон встал.

– Как зовут?

– Кортни.

– Сэр!

– Кортни, сэр.

Они смотрели друг другу прямо в глаза. Мистер Кларк ждал, что Шон отведет взгляд, но не тут-то было.

«Очень нехорошо, гораздо хуже, чем я думал», – решил он.

– Ладно, садись, – вслух сказал мистер Кларк.

Облегченный вздох, едва слышимый в тишине, вырвался у всех учеников. Шон сразу почувствовал, как все его зауважали: они гордились своим товарищем, который с честью выдержал испытание. Кто-то прикоснулся к его плечу. Это была Анна, сидящая сразу за его спиной, – ближе к Шону ей подобраться не удалось. В обычной ситуации такая бесцеремонность вызвала бы у него только досаду, но теперь ее робкое прикосновение лишь усилило его чувство гордости за себя.

Час урока тянулся для Шона невыносимо медленно. От нечего делать он нарисовал на полях учебника винтовку, потом тщательно стер ее. Стал наблюдать за Гарриком, но через некоторое время брат, сосредоточенно погруженный в выполнение задания, стал его раздражать.

– Зубрила, – прошептал он, но Гаррик не обратил внимания.

Шон отчаянно скучал. Он то и дело ерзал на сиденье, разглядывал затылок Карла – на нем красовался зрелый прыщ. Шон взял линейку и собрался было ткнуть в него, но не успел. Карл, делая вид, что хочет почесать плечо, поднял руку, и Шон увидел зажатый между пальцами обрывок бумаги. Он быстро положил линейку и незаметно взял записку. Расправил ее на коленке: там было только одно слово.

«Комары».

Шон ухмыльнулся. Прежний их учитель уволился в немалой степени из-за его умения ловко подражать звону комара. Целых полгода старый Ящер был убежден, что в классе летают комары, потом еще полгода уже нисколько не сомневался, что никаких комаров в классе нет. Как только он не ухищрялся, чтобы поймать паразита, и в конце концов тот его достал. Когда раздавался этот однообразный писк, уголок рта бедного учителя все более заметно начинал дергаться.

Шон откашлялся и запищал. И сразу же по классу прошел сдержанный смешок. Головы всех учеников, включая самого Шона, прилежно склонились к учебникам. Рука мистера Кларка, что-то писавшего на доске, на секунду застыла, но потом, все так же спокойно, он продолжил свое дело.

Имитация комариного писка была чрезвычайно искусна: усиливая и ослабляя громкость звука, Шон создавал впечатление, будто по классу действительно летает комар. И заметить, кто именно создает этот эффект, можно было только по легкому дрожанию горла.

Мистер Кларк закончил писать и повернулся к классу. Но Шон не допустил оплошности и не сразу прекратил пищать, позволив комару, прежде чем сесть, еще немного полетать.

Мистер Кларк покинул возвышение и двинулся по самому дальнему от Шона проходу между партами. Пару раз он останавливался и, заглядывая в тетрадь то к одному, то к другому ученику, проверял их работу. В конце класса учитель повернул к ряду, где сидел Шон, и остановился возле парты Анны.

– Букву «L» не обязательно писать с такой закорючкой, – сказал он. – Давай покажу. – Он взял у нее карандаш и написал, как правильно. – Видишь, как надо? Выкаблучиваться в письме так же нехорошо, как и в поведении.

Он вернул ей карандаш. И тут же, развернувшись на каблуке к Шону, отвесил ему ладонью мощную затрещину. В полной тишине она прозвучала очень громко, а голова Шона от этого удара мотнулась в сторону.

– У тебя прямо на ухе сидел комар, – сказал мистер Кларк.

11

Миновало два года. Шон и Гаррик сильно изменились с тех пор. Их уже трудно было назвать детьми, оба вовсю входили в юношескую пору. Словно мощное течение реки, неумолимое время несло их по жизни.

Но в этой реке были места, в которых вода текла совсем спокойно.

Одно из таких мест было связано с Адой. Мачеха обладала удивительной способностью всегда все понимать, и это находило отражение в ее словах и поступках. Она была непоколебима как скала в своей любви к мужу и его детям, которых приняла как своих собственных.

Другое такое место имело отношение к самому Уайту. Седины в его волосах немного прибавилось, но он оставался все таким же крепким, все так же громко смеялся, и ему все так же улыбалась фортуна.

И были в этой реке места, где течение заметно ускорялось.

Росло доверие Гаррика к Шону. С каждым месяцем Гаррик все больше нуждался в брате, ведь Шон фактически был его щитом. В минуты опасности, если Шона не было рядом, ему снова приходилось уползать в себя, в окутанные теплым и густым туманом области своего сознания.

Однажды они отправились воровать персики: близнецы, Карл, Деннис и еще двое. Сад мистера Пая окружала плотная живая изгородь, а персики в нем созревали размером с кулак взрослого человека. А уж сладкие были как мед, но казались еще слаще, поскольку росли в чужом саду. Попасть в этот сад можно было только через плотную стену страшно колючей акации.

– Только не рвите много с одного дерева! – приказал Шон. – Старик Пай сразу увидит, в чем дело.

Они подошли к колючей живой изгороди, и Шон отыскал в ней дыру.

– Гаррик, остаешься здесь, будешь на стрёме. В случае чего – свисти.

Гаррик, стараясь скрыть облегчение, не стал спорить. Он не очень-то горел желанием участвовать в этой экспедиции.

– Мы будем передавать персики тебе, только смотри не ешь, пока не закончим.

– А почему это он не идет с нами? – спросил Карл.

– Потому что бежать не может, вот почему. Если его поймают, сразу узнают, кто остальные, и всем достанется.

Такой ответ Карла вполне удовлетворил. Шон опустился на четвереньки и первым полез в дыру, за ним по одному последовали другие. Гаррик остался один.

Он стоял совсем близко к изгороди. Она была высокая и плотная, и это давало ощущение спокойствия. Однако минута шла за минутой, и Гаррик начал беспокоиться. Казалось, товарищей нет уже целую вечность.

Вдруг послышались голоса – кто-то приближался по лесопосадке. Его охватила паника; в попытке спрятаться он прижался к изгороди, даже не вспомнив о том, что нужно подать знак тревоги.

А голоса приближались. И вот сквозь деревья он узнал Ронни Пая, а с ним двоих его друзей. Вооруженные рогатками, они шли, задрав голову и высматривая птиц в древесных кронах.

Какое-то время казалось, что они не заметят Гаррика. И тут, когда они почти уже прошли мимо, Ронни опустил голову и увидел его. Они уставились друг на друга – их разделяли каких-то десять шагов. Гаррик сидел на корточках, плотно прижавшись к изгороди. Удивление на лице Ронни сменилось лукавой улыбочкой: он быстро огляделся по сторонам, желая убедиться, что поблизости нет Шона.

– Кого я вижу! – воскликнул Ронни, и ушедшие вперед двое приятелей вернулись и встали по сторонам от него.

– Что ты тут делаешь, а, культяшка?

– Язык проглотил, культяшка?

– Да нет, какой язык, крокодил же ногу ему откусил!

Все трое словно соревновались в насмешках, издеваясь над ним.

– Ну, что молчишь? Поговори с нами, культяшка.

Рыжеволосый Ронни Пай был лопоух: уши на голове у него торчали, как два веера. Для своего возраста он был низкорослый и оттого, наверно, зловредный.

– Что же ты, поговори с нами, культяшка.

Гаррик облизал губы, в глазах у него уже стояли слезы.

– Слышь, Ронни, а ты заставь его попрыгать, а мы посмотрим… вот так!

Один из друзей Ронни очень похоже изобразил, как Гаррик ходит на протезе. Они снова засмеялись, на этот раз громче и развязней – ведь их было трое, а он один.

– Ну покажи нам, как ты ходишь!

Гаррик вертел головой, ища возможности бежать.

– Братика-то нет здесь твоего, – продолжал злорадствовать Ронни. – Смотри не смотри – все равно без толку.

Он ухватил Гаррика за воротник рубашки и вытащил его из кустарника:

– Давай показывай, как ты умеешь ходить.

Гаррик пытался вырваться, но безуспешно: Ронни держал его крепко.

– Пусти. Я все расскажу Шону. Если не отпустишь, все ему расскажу.

– Так и быть, отпускаю, – согласился Ронни и двумя руками толкнул его в грудь. – Попадешься еще раз – от меня получишь в глаз, понял?

Гаррик сделал шаг назад и чуть не упал.

Один из приятелей оказался тут как тут.

– Попадешься еще раз – от меня получишь в глаз! – крикнул он и тоже толкнул его в спину.

Все трое окружили его и стали толкать от одного к другому. Ковыляя между ними, Гаррик с трудом держался на ногах.

– От меня получишь в глаз!

Слезы потекли по щекам Гаррика.

– Не надо! Прошу вас, не надо!

– Нет, надо! Нет, надо! – дразнили они его.

И тут вдруг его сознание снова заволокло волной теплого тумана, и сразу стало легче: Гаррик почувствовал знакомое биение крыльев в глубинах черепа, злорадные лица врагов померкли, он уже почти не чувствовал ни ударов, ни толчков. Потом упал, лицом ударившись о землю, но боли тоже не ощутил. Над ним наклонились двое мальчишек, хотели его поднять; на щеках Гаррика размазалась грязь, смешанная со слезами.

В этот момент за их спинами из дыры сквозь живую изгородь вылез на четвереньках Шон. Рубашка спереди оттопыривалась от персиков. Ему хватило секунды, чтобы оценить ситуацию: вскочив на ноги, он бросился вперед. Ронни услышал шум, отпустил Гаррика и обернулся.

– А-а-а, вы воровали папины персики! – заорал он. – Я все расскажу…

Шон влепил кулаком ему по носу, и Ронни с размаху сел на попу. Шон рванулся к остальным двоим, но они уже удирали со всех ног. Шон погнался было за ними, потом передумал и вернулся к Ронни. Увы, он опоздал – тот уже улепетывал между деревьями так, что только пятки сверкали, и закрывал рукой лицо: из разбитого носа хлестала кровь и заливала рубашку.

– Гаррик, ну как ты?

Шон опустился на колени рядом с братом и видавшим виды носовым платком стал вытирать грязь с его лица. Потом помог встать на ноги. Гаррик стоял, слегка покачиваясь; глаза его были открыты, но на губах блуждала отрешенная, бессмысленная улыбка.

По течению этой реки встречаются вехи. Некоторые из них совсем маленькие, не больше кучки камней.

Уайт Кортни с другого конца обеденного стола посмотрел на Шона. Вилка, которой он зацепил кусок яичницы с ветчиной, застыла на пути ко рту.

– Ну-ка, повернись к окну, – настороженно приказал он. – Что это у тебя на лице, черт возьми?

– Что? – Шон провел ладонью по щеке.

– Когда ты в последний раз мылся?

– Не говори несуразицы, дорогой. – Ада коснулась его ноги под столом. – Это не грязь, это у него борода растет.

– Борода? Да ты что?

Уайт присмотрелся внимательнее, заулыбался и открыл рот, собираясь заговорить. Ада сразу поняла, что муж хочет отмочить одну из своих нудных шуточек, элегантных, как бешеный динозавр, и эта шутка наверняка больно заденет Шона, ведь мужчина в нем сформировался еще не вполне. Она быстро взяла разговор в свои руки:

– Мне кажется, пора покупать еще одну бритву. Как ты думаешь, Уайт?

Уайт сразу забыл, что он хотел сказать, что-то проворчал и сунул яичницу в рот.

– А я не хочу ее сбривать, – сказал Шон и густо покраснел.

– Сбреешь – расти быстрее будет, – заметила Ада.

Сидящий напротив Гаррик с завистью ощупывал свои скулы.

А некоторые очень большие, как скала, выходящая в море.

Начались декабрьские каникулы, и Уайт приехал в школу, чтобы забрать сыновей домой. В суматохе погрузки вещей, прощальных криков, обращенных к Фрейлейн и к друзьям, с некоторыми из которых они не увидятся целых полтора месяца, близнецы не замечали, что Уайт ведет себя как-то странно.

И только потом, когда лошади уже мчались во весь опор к дому, Шон решился задать вопрос:

– А куда мы так торопимся, папа?

– Увидишь, – ответил Уайт, и Гаррик с Шоном переглянулись.

Шон спросил просто так, от нечего делать, но вот отцовский ответ братьев заинтриговал. Один за другим посыпались вопросы, но отец только улыбался и отвечал уклончиво и неопределенно.

Подъехав к дому, он остановил лошадей, и подбежавший конюх принял вожжи. На веранде их ждала Ада. Спрыгнув с коляски, Шон по ступенькам подбежал к ней и быстро поцеловал.

– Что случилось? – Он с мольбой заглянул в глаза мачехи. – Папа говорить не хочет, но мы-то видим, что-то случилось.

Гаррик тоже торопливо поднялся на веранду.

– Ну скажи, мама, слышишь, скажи, – дергал он ее за руку.

– Да я сама не знаю, о чем вы тут толкуете, – смеялась Ада. – Пойдите спросите отца еще раз.

Уайт поднялся к ним по ступенькам, одной рукой обнял Аду за талию и прижал к себе.

– Понятия не имею, что это они вбили себе в голову, – сказал он. – Впрочем, почему бы им не заглянуть сейчас к себе в спальню? Может, рождественские подарки там поджидают?.. Хоть рановато вроде еще…

Шон первым бросился в гостиную и, добежав до двери спальни, далеко обогнал брата.

– Подожди! – отчаянно кричал Гаррик ему в спину. – Пожалуйста, подожди меня!

Шон остановился в дверях.

– Черт побери! – прошептал он – крепче ругательства он еще не знал.

Приковылял Гаррик, и они вместе уставились на пару кожаных футляров, лежащих на столе посредине комнаты, – длинных, плоских футляров из лакированной кожи, по уголкам окантованных бронзой.

– Винтовки! – радостно воскликнул Шон.

Он осторожно, словно подкрадываясь, подошел к столу, как будто боялся, что футляры в любую секунду могут исчезнуть.

– Смотри! – Шон протянул руку и пальцем дотронулся до надписи, золотыми буквами вытисненной на крышке ближнего футляра. – Тут даже наши имена.

Он отстегнул защелки и поднял крышку. В гнезде из зеленого сукна поблескивала настоящая поэма из стали и дерева.

– Черт побери! – повторил Шон и оглянулся на брата. – А ты что, свой открывать не собираешься?

Стараясь скрыть разочарование, Гаррик подковылял к столу. Он так мечтал получить собрание сочинений Диккенса.

В реке попадались и водовороты.

Пришла последняя неделя рождественских каникул, а Гаррик слег в постель с очередной простудой. Уайт Кортни отправился в Питермарицбург на съезд Ассоциации производителей говядины, и в этот день на ферме делать было почти нечего. Шон дал лекарства больным животным, которые содержались в особом санитарном загоне, проверил, все ли хорошо на южном участке, и вернулся в усадьбу. С часок проболтал с мальчишками, помогающими на конюшне, и поднялся в дом. Гаррик спал, Ада сбивала масло в здании сыроварни.

Шон попросил у Джозефа что-нибудь перекусить пораньше и поел на кухне, даже не садясь за стол. Перед ним стояла проблема: чем заполнить этот день. Он тщательно взвешивал варианты. Можно взять винтовку и пойти к краю обрыва поохотиться на дукера, а можно съездить на озера над Белыми Водопадами и половить угрей.

Покончив с едой, Шон все еще не решил, что делать. Тогда он пересек двор и заглянул в прохладный полумрак сыроварни.

Увидев его, Ада заулыбалась:

– Здравствуй, Шон. Наверно, поесть хочешь?

– Я уже пожрал, спасибо, мама. Джозеф покормил.

– Не «пожрал», а «покушал», – мягко поправила его Ада.

– Ну покушал, – повторил за ней Шон и потянул носом, вдыхая запах сыроварни: ему нравился этот аромат теплого сыра и свежего масла и даже острый запах навоза, валяющегося на земляном полу.

– Чем собираешься заняться днем?

– Да вот зашел спросить, чего вы больше хотите, оленины или угрей… не знаю, куда пойти, пострелять или рыбы половить.

– Угрей было бы неплохо… можно сделать заливное завтра к обеду, когда вернется отец.

– Принесу целое ведро.

Шон оседлал лошадку, подвесил к седлу жестянку с червями и с удочкой на плече поскакал по дороге на Ледибург.

Он пересек мост через Бабуинов ручей и, съехав с дороги, вдоль берега направился к водопадам.

Огибая живую изгородь колючей акации вокруг владений ван Эссенов, Шон понял, что выбрал неудачный маршрут. Из-за деревьев, задирая юбки до колен, вдруг выскочила Анна. Шон пришпорил лошадку и пустил ее рысью, глядя прямо перед собой.

– Шон! Эй, Шон!

Она обогнала его, успев бегом пересечь ему дорогу. Шансов избежать встречи не было никаких, и пришлось остановить лошадь.

– Здравствуй, Шон.

Анна тяжело дышала, щеки ее пылали.

– Ну, здравствуй, – пробурчал он.

– Куда направляешься?

– Никуда, просто катаюсь.

– А-а-а, на рыбалку собрался! Можно я с тобой?

Она смотрела на него умоляющим взглядом и улыбалась, обнажая маленькие белые зубки.

– Нет, ты слишком много болтаешь, всю рыбу мне распугаешь.

Он тронул лошадь.

– Ну пожалуйста, Шон, я буду тихонечко, честное слово.

Она побежала рядом.

– Нет.

Он щелкнул вожжами и оторвался от нее. С сотню ярдов ехал не оглядываясь, но потом все-таки обернулся: Анна все бежала за ним. Черные волосы ее развевались на ветру. Он остановился, и она быстро его догнала.

– Так и знала, что ты остановишься, – задыхаясь, проговорила она.

– Может, домой вернешься? Я не хочу, чтобы ты за мной бегала.

– Да я же буду сидеть тихо-тихо, как мышка, честно!

Он понял: эта девушка не отстанет, потащится за ним аж на самый верх откоса.

– Ну ладно, – сдался он. – Но если услышу хоть слово – хоть одно-единственное словечко, – сразу отправлю домой, поняла?

– Обещаю… помоги мне залезть, пожалуйста.

Он втащил ее на круп лошади, и она уселась бочком, обхватив его за талию.

Они двинулись вверх по откосу. Дорога пролегала совсем рядом с Белыми Водопадами, оба путника ощущали кожей висящую в воздухе, как туман, мельчайшую водяную пыль.

Анна держала обещание, пока не убедилась, что они заехали достаточно далеко и Шон уже вряд ли отошлет ее обратно одну. Она снова заговорила. Изредка ей хотелось получить ответ, тогда она сжимала его талию, и Шон что-то ворчал.

Когда они добрались, Шон стреножил лошадку и оставил ее пастись между растущими вокруг заводей деревьями, а седло и уздечку спрятал в норе муравьеда. Они направились через заросли тростника к воде. Анна побежала вперед, и, когда он достиг песчаного берега, она бросала в воду камешки.

– Эй, а ну, прекрати сейчас же! Всю рыбу распугаешь! – крикнул Шон.

– Извини. Я совсем забыла.

Она села и утопила ступни в песке. Шон нацепил на крючок насадку и забросил ее в зеленоватую воду. Тихое течение по широкой кривой понесло поплавок к другому берегу, и оба с серьезным видом уставились на него.

– Что-то не очень похоже, что здесь рыба водится, – сказала Анна.

– Тут нужно терпение, сразу клевать никогда не будет.

Анна кончиком пальца на ноге рисовала на песке узоры. Еще пять минут прошло в молчании.

– Шон…

– Тсс!

Миновало еще пять минут.

– Глупое это занятие – рыбалка.

– А тебя никто не просил тащиться за мной.

– И вообще, здесь очень жарко!

Шон не отвечал.

Густые заросли тростника защищали от ветра, белый песок раскалился от жгучих солнечных лучей. Анна забеспокоилась, встала и направилась к тростникам. Нарвав пучок длинных и острых, как копья, листьев, она сплела их вместе.

– Мне скучно, – заявила она.

– Так иди домой.

– И жарко.

Шон поднял удилище, внимательно рассмотрел червей на крючке и снова забросил. Анна показала язык ему в спину.

– А давай искупаемся, – предложила она.

Шон пропустил предложение мимо ушей. Воткнул в песок толстый конец удилища, надвинул на лоб шляпу, чтобы защитить глаза от солнца, и откинулся на локти, вытянув ноги. За спиной послышался скрип песка, удаляющиеся шаги – и снова тишина. Он даже забеспокоился: чем она там занимается? Но оглядываться нельзя: это значило бы проявить слабость.

«Что с нее взять, девчонка!» – с горечью подумал он.

И тут послышался топот бегущих ног, совсем близко. Он быстро сел и хотел уже повернуться, но белое тело ее мелькнуло мимо, и она бросилась в воду – словно плеснула большая форель. Шон вскочил на ноги:

– Эй, ты что делаешь?!

– Плаваю, – засмеялась Анна, стоя по пояс в зеленоватой воде: мокрые волосы прилипли к ее плечам и груди.

Шон смотрел на юную грудь, белую, как мякоть яблока, с розовыми, почти красными сосками. Анна опрокинулась на спину и вспенила ногами воду.

– Voet sak[7], рыбешки! Кыш, мелюзга! – хохотала она.

– Послушай, не надо, что ты делаешь! – нерешительно произнес Шон.

Ему хотелось, чтобы она снова поднялась – вид ее белых нежных холмиков будил у него в животе странное чувство, – но Анна опустилась на колени, и вода скрыла ее до подбородка. Хотя эти соски все равно были видны сквозь прозрачную воду. И все-таки он очень хотел, чтобы она встала.

– Ах, как приятно! Водичка отличная! А ты почему не купаешься?

Она перевернулась на живот и нырнула, и на поверхности показались два белых полушария ягодиц – и внутри у Шона снова что-то сладко сжалось.

– Ну, ты идешь или нет? – настойчиво повторила она, вытирая ладонями глаза.

Шон смущенно встал – всего за несколько секунд в его чувствах к ней произошел полный переворот. Теперь его так и тянуло в воду – ужасно хотелось оказаться рядом с этими невиданными белоснежными выпуклостями, но он стеснялся.

– Что, испугался? Неужели я такая страшная?

Она явно дразнила его. И тогда Шон решился.

– Ничего я не испугался, – сказал он.

– Ну, так чего стоишь?

Еще несколько секунд он стоял в нерешительности – и вдруг отбросил шляпу и расстегнул рубаху. Снимая штаны, он повернулся к ней спиной, потом крутанулся на месте и с разбегу нырнул в заводь, благодарный воде за то, что она скрыла его наготу.

Шон вынырнул, но Анна надавила ему на голову и снова отправила под воду. Тогда он на ощупь схватил под водой ее за ноги, резко выпрямился и опрокинул ее на спину. И потащил на мелководье: там она уже не сможет ничего скрыть от его взора. Анна молотила руками по воде, стараясь держать голову выше, и с наслаждением визжала.

Шон споткнулся о камень и выпустил ее, но не успел опомниться, как она прыгнула на него и уселась верхом. Он легко мог бы сбросить ее, но ему понравилось ощущать на себе ее плоть, скользкую и теплую, несмотря на прохладную воду. Она зачерпнула горсть песка и стала втирать ему в волосы. Шон сопротивлялся, но осторожно. Обеими руками она обняла его за шею, и он почувствовал все ее тело, вытянувшееся у него на спине. Сердце сладко заныло, и это ощущение горячей волной хлынуло вниз, и ему страшно захотелось обнять ее. Он перевернулся, протянул к ней руки, но она вывернулась и снова нырнула в глубину. Шон зашлепал по воде за ней, но ее никак было не достать, а она все продолжала над ним смеяться.

Наконец, когда Шон уже начал сердиться, они встретились там, где вода была по горло. Ему очень хотелось обнять ее. От нее не укрылась смена его настроения. Она вышла на берег, подошла к его одежде и, подобрав рубашку, вытерла ею лицо, совершенно не стыдясь своей наготы: у нее было много братьев и она не привыкла стесняться мужчин.

Из воды Шон смотрел, как меняется форма ее грудей, когда она поднимает руки. Он не мог не заметить, что некогда худущие ноги округлились, налились плотью, и бедра касались друг друга по всей линии до того самого места, где начинается живот: там темнел треугольник – знак принадлежности к другому полу. А она постелила рубаху на песке, уселась на нее и только потом посмотрела на Шона:

– Ну что, ты выходишь?

Слегка смущаясь и прикрываясь ладонями, он вышел из воды. Анна подвинулась, освобождая на рубахе место:

– Садись, если хочешь.

Он присел, торопливо подтянув колени к подбородку. Краем глаза он продолжал наблюдать за Анной. Вокруг ее сосков образовалась гусиная кожа – вода оказалась довольно прохладной. Анна знала, что он на нее смотрит, и ей это нравилось – она расправила плечи. Шон снова пребывал в замешательстве – теперь ситуацией управляла она, четко сознавая, что происходит. Это раньше он злился и ворчал на нее, а сейчас приказы отдает она, ему остается только повиноваться.

– У тебя волоски на груди, – сказала Анна, повернув к нему голову.

Волоски росли редко и совсем тоненькие, но Шон был доволен, что они у него есть. Он распрямил ноги.

– А у тебя больше, чем у Фрикки.

Шон попытался снова согнуть ноги, но она протянула руку и не позволила.

– А можно потрогать?

Шон хотел что-то сказать, но горло перехватило, и он не смог выдать ни единого звука. Анна не стала дожидаться ответа:

– Ой, посмотри-ка! Он у тебя растет… вот какой уже толстый! Ну прямо как у Карибу!

Карибу звали жеребца мистера ван Эссена.

– Я всегда знаю, когда папа хочет случить Карибу с кобылой, он говорит: «Сходи-ка ты в гости к тетушке Летти». А я спрячусь в плантации и все вижу.

Мягкая рука Анны продолжала без остановки двигаться, у Шона потемнело в глазах, он забыл обо всем на свете.

– А знаешь, ведь люди это делают так же, как лошади, – сказала она.

Он кивнул: уроки биологии мистера Даффеля не прошли даром, да и посещение «клуба в школьной уборной» обогатило его кое-какой информацией. Они помолчали.

– Шон, – вдруг прошептала Анна, – а сделаешь это со мной?

– Я не знаю как… – прохрипел Шон.

– Лошади тоже не знают, когда в первый раз, – сказала Анна. – Мы с тобой разберемся.

Домой они возвращались уже к вечеру. Анна сидела сзади, крепко обнимая Шона за талию и прижавшись щекой к его спине. Он ссадил ее за плантацией.

– Увидимся в школе в понедельник, – сказала она и повернулась, чтобы идти.

– Анна…

– Да?

– У тебя еще болит?

– Нет, – ответила она и, подумав, добавила: – Сейчас ощущение даже приятное.

Она повернулась и побежала в чащу акации.

Шон медленно поехал домой. Внутри ощущалась полная пустота, ему было как-то грустно, и он сам не знал почему.

– А рыба где? – спросила Ада.

– Не было клева.

– Что, ни одной не поймал?

Шон покачал головой и прошел через кухню.

– Шон!

– Да, мама.

– Что-то случилось?

– Нет, – быстро ответил он, – нет, все в порядке.

И исчез в коридоре.

Гаррик сидел в кровати и читал. Кожа вокруг ноздрей покраснела и растрескалась. Он опустил книгу и улыбнулся вошедшему брату. Шон прошел к своей кровати и сел.

– Где был? – спросил Гаррик хриплым от простуды голосом.

– Ездил на заводи перед водопадом.

– Рыбу ловил?

Шон ответил не сразу. Он сидел на кровати сгорбившись, упершись локтями в коленки.

– Я встретил Анну, и она тоже со мной поехала.

Услышав это имя, Гаррик оживился и посмотрел брату прямо в лицо. Оно сохраняло все то же, слегка недоуменное выражение.

– Гаррик, – проговорил Шон и замолчал, не зная, стоит ли продолжать, но понял, что ему просто необходимо высказаться. – Гаррик, сегодня я… в общем, чпокнул Анну.

Гаррик едва слышно вздохнул. Он очень побледнел, только нос оставался все такой же красный и больной.

– Ну то есть я хочу сказать, – Шон говорил медленно, словно самому себе пытался растолковать все, что произошло, – я действительно это… чпокнул ее, ну, как… как мы говорили об этом. Ну, как… – Он сделал беспомощный жест руками, не в силах подыскать подходящего слова.

Он замолчал и лег на спину.

– И она дала? – почти шепотом спросил Гаррик.

– Сама попросила, – ответил Шон. – И там было скользко… тепло и скользко.

Потом уже, совсем поздно, когда лампа давно уже не горела и они лежали по кроватям, Шон услышал в темноте тихие ритмичные звуки. Сначала он прислушивался, но потом сомнения исчезли.

– Гаррик! – крикнул он во весь голос, уличив брата за этим постыдным занятием.

– Нет… нет, я ничего такого не делал.

– Помнишь, что папа говорил? У тебя выпадут зубы, и ты сойдешь с ума.

– Нет-нет, я не делал этого, – повторял Гаррик, давясь от слез и простудного кашля.

– Я все слышал, – сказал Шон.

– Да это у меня просто нога зачесалась. Честно-честно, это у меня нога…

А в самом конце эта река последним водопадом устремляется вниз и выносит их в океан мужской зрелости.

Мистер Кларк так и не смог сломать Шона. Он раздражался, злился на него, но в открытое столкновение не вступал и понимал, что медленно сдает позиции и начинает бояться этого юноши. Учитель больше не заставлял Шона вставать, ведь Шон уже не уступал ему в росте. Борьба продолжалась два года, оба досконально изучили все слабости друг друга и умели обернуть их в свою пользу.

Мистер Кларк терпеть не мог, когда шмыгают носом, – возможно, он подсознательно воспринимал это как насмешку над его собственным уродливым носом. А Шон искусно владел этим инструментом и обладал неплохим репертуаром: от едва слышного – так искушенный любитель бренди втягивает носом воздух над бокалом – до громкого харканья в самых глубинах горла.

– Извините, сэр, – обычно говорил он при этом. – Ничего не могу поделать. Простудился.

Но довольно скоро мистер Кларк понял, как можно сравнять счет: а именно через Гаррика. Шон испытывал почти невыносимую боль, когда видел, что Гаррика даже чуть-чуть обижают.

Эта неделя для мистера Кларка выпала поистине черная. Очень беспокоила печень, ослабленная постоянными приступами малярии. Уже три дня подряд мучила мигрень, да еще неприятности с городским советом насчет условий контракта, который уже пора было продлевать. Шон же еще накануне был в прекрасной форме, шмыгал виртуозно, и мистер Кларк получил свое по полной программе.

Он вошел в класс и занял свое место на возвышении. Глаза его медленно блуждали по классу от ученика к ученику, пока не остановились на Шоне.

«Пусть только начнет, – думал мистер Кларк. – Пусть только начнет, и я его уничтожу».

За последние два года многие ученики успели поменять свои места в классе. Шона и Гаррика разделили, Гаррик теперь сидел на передней парте, в пределах легкой досягаемости со стороны мистера Кларка. Шон же маячил где-то в последних рядах.

– Итак, откроем хрестоматию по английской литературе… первый класс – страница пять, второй класс…

Гаррик шумно хлюпнул носом: у него снова был приступ аллергии.

Мистер Кларк громко захлопнул книгу.

– Черт тебя подери, – тихо проговорил он. И повторил уже громко: – Черт тебя подери!

Его просто трясло от злобы, побелевшие ноздри бешено раздувались.

Он сошел с помоста и приблизился к Гаррику.

– Черт тебя побери, одноногий болван! – взвизгнул он и открытой ладонью отвесил ему звонкую пощечину.

Гаррик, обеими руками закрыв щеку, изумленно смотрел на учителя.

– Грязная свинья, – мистер Кларк навис над учеником, – теперь и ты начинаешь!

Всей пятерней он схватил Гаррика за волосы и стукнул его лбом о крышку парты:

– Я тебя проучу! Видит бог, я тебя проучу!

Бумс.

– Я тебя проучу!

Бумс.

– Я тебя проучу!

Бумс.

Этого времени Шону хватило, чтобы оказаться рядом. Он схватил мистера Кларка за руку и оттолкнул:

– Оставьте его в покое! Он не сделал ничего плохого!

Ненавистное лицо Шона маячило прямо перед ним – лицо человека, который изводил его целых два года. Будучи вне себя, мистер Кларк не удержался от соблазна. Он крепко сжал пальцы в кулак и нанес удар.

Шон пошатнулся, сделал шаг назад и, споткнувшись обо что-то, повалился на парту; от острой боли глаза наполнились влагой. Но так продолжалось не более секунды; глядя прямо в лицо мистера Кларка, Шон вдруг зарычал, как зверь.

Этот звук отрезвил мистера Кларка, он попятился, но не успел сделать и двух шагов, как Шон бросился на него. При каждом ударе звучно рыча, он молотил учителя то с левой, то с правой поочередно, пока мистер Кларк не врезался в классную доску. Учитель попытался вырваться и убежать, но Шон схватил его за воротник рубашки, притащил обратно – при этом наполовину оторвал воротник – и еще раз изо всех сил ударил. Мистер Кларк сполз по стенке на пол и сел. Над ним, тяжело дыша, стоял Шон.

– Убирайся, – прохрипел мистер Кларк.

Зубы его порозовели от крови, на разбитых губах тоже проступила кровь. Возле уха весело торчал оторванный воротник.

В классе стояло гробовое молчание, слышалось только дыхание Шона.

– Убирайся, – повторил мистер Кларк, и гнев Шона вдруг куда-то испарился, осталась только дрожь во всем теле.

Он молча направился к двери.

– И ты тоже. – Мистер Кларк ткнул пальцем в сторону Гаррика. – Убирайтесь оба и больше не возвращайтесь!

– Пошли, Гаррик, – сказал Шон.

Гаррик встал и захромал к Шону. Вместе они вышли на школьный двор.

– И что мы будем теперь делать?

На лбу Гаррика красовалась большая красная шишка.

– Думаю, лучше всего отправиться домой.

– А вещи? – спросил Гаррик.

– Сейчас все равно все не унесем… потом пошлем за ними кого-нибудь. Пошли.

Они протопали через весь город и вышли на дорогу, ведущую к ферме. Почти до самого моста через Бабун-Стрём они проделали путь в молчании.

– Как думаешь, что скажет папа? – спросил Гаррик.

Он всего лишь облек в слова проблему, которая занимала обоих с той самой минуты, когда они вышли из школы.

– Пусть говорит что хочет, но мы все правильно сделали, – усмехнулся Шон. – Видел, как я его? Бац, бац! Прямо в челюсть!

– Зря ты это, Шон. Папа узнает – убьет нас. А я ведь ни в чем не виноват.

– А кто носом шмыгал? – напомнил ему Шон.

Они дошли до середины моста, остановились и, облокотившись о перила, стали смотреть на воду.

– Как нога? – спросил Шон.

– Болит… Думаю, надо немного отдохнуть.

– Ладно, раз такое дело.

И снова они надолго замолчали.

– Зря ты это сделал, Шон, – сказал Гаррик.

– Что сделано, то сделано. Эта Носопырка получила свое и всегда будет получать… а нам сейчас лучше подумать, что папе сказать.

– Он же бил меня, – сказал Гаррик. – Он мог меня убить.

– Ну да, – с готовностью согласился Шон. – И меня тоже ударил.

Они замолчали, обдумывая сказанное.

– А давай просто уйдем из дома, – предложил Гаррик.

– И ничего папе не скажем? – Эта мысль Шону даже понравилась.

– Ну да. Можно уйти в плавание или еще что-нибудь придумать. – Лицо Гаррика просветлело.

– У тебя же морская болезнь, тебя даже в поезде тошнит.

И снова оба задумались: каждый ломал голову, что делать дальше. Потом Шон посмотрел на Гаррика, Гаррик – на Шона. Словно поняв друг друга, братья оторвались от перил и, больше ни слова не говоря, двинулись в Теунис-Крааль.

Перед домом они увидели Аду. Широкополая соломенная шляпа закрывала лицо от жаркого солнца, на локте висела корзинка с цветами. Она была так увлечена работой в саду, что не сразу заметила их. Братья уже пересекали лужайку перед домом, когда мачеха увидела их и замерла, стараясь успокоить себя, подавить тревогу. Ада по опыту знала, что от пасынков можно ожидать чего угодно, и была готова благодарить судьбу, если все оказывалось не так уж плохо.

Они подходили все ближе, и шаги их все замедлялись. Наконец братья остановились, словно механические игрушки, у которых кончился завод.

– Ну здравствуйте, – сказала Ада.

– Здравствуйте, – отозвались они в один голос.

Порывшись в кармане, Гаррик достал носовой платок и высморкался. Шон принялся внимательно разглядывать крутую голландскую крышу Теунис-Крааля, словно никогда раньше ее не видел.

– Ну, что скажете? – Она старалась говорить как можно спокойнее.

– Мистер Кларк отправил нас домой, – объявил Гаррик.

– Почему? – Спокойствие Ады начинало трещать по швам.

– Ну… – Гаррик посмотрел на Шона, ища поддержки, но все внимание брата было приковано к крыше. – В общем… Понимаешь, Шон… в общем, он несколько раз стукнул мистера Кларка по голове, и тот упал. А я ничего такого не сделал.

– О господи, – тихонько простонала Ада. Помолчав, тяжело вздохнула. – Ну хорошо. Теперь давайте все с самого начала и по порядку.

Они принялись торопливо рассказывать, перебивая друг друга и споря насчет подробностей.

– Так, – промолвила Ада, когда они закончили. – Сейчас вам лучше пойти к себе. Отец сегодня работает на приусадебном участке и скоро придет обедать. Постараюсь его как-нибудь подготовить.

В комнате братьев царила жизнерадостная атмосфера камеры смертников.

– Как думаешь, сколько он нам всыплет? – спросил Гаррик.

– Думаю, пока не устанет, потом отдохнет и еще добавит, – ответил Шон.

За окном послышался топот копыт, и лошадь Уайта остановилась во дворе. Он что-то сказал мальчишке, помощнику конюха, и засмеялся. Хлопнула дверь на кухню, прошло полминуты тревожного ожидания, потом донесся рев Уайта. Гаррик испуганно вскочил.

Следующие минут десять они слышали, как отец о чем-то говорит с Адой на кухне и сердитый бас сменяется ее увещевающим бормотанием. Потом в коридоре послышались легкие шаги Ады, и она вошла в спальню:

– Отец зовет вас к себе, он в кабинете.

Уайт стоял возле камина. Борода его была припудрена дорожной пылью, лоб сморщился, как вспаханное поле, а глаза гневно горели.

– Войдите! – проревел он, когда Шон постучал в дверь.

Они робко вошли и встали перед ним. Уайт постукивал хлыстом по правой ноге, выбивая из штанов облачка пыли.

– Подойди сюда, – приказал он Гаррику.

Тот повиновался. Отец всей пятерней вцепился ему в волосы, оттянул голову сына назад и некоторое время рассматривал шишку у него на лбу.

– Гм… – сказал Уайт.

Потом отпустил волосы Гаррика, и они встали на голове хохолком. Бросил на стол хлыст.

– Теперь ты подойди, – велел он Шону. – Вытяни руки вперед – нет, ладонями вниз.

Кожа на обеих руках была содрана, одна костяшка даже распухла.

– Гм… – повторил он то же слово.

Повернувшись к полке возле камина, Уайт достал трубку и набил ее табаком из каменной табакерки.

– Черт бы вас побрал, какие же вы еще дураки оба, – сказал он. – Ладно, так и быть, рискну, возьму вас, для начала за пять шиллингов в неделю и на всем готовом. Ступайте обедать… Днем у нас много работы.

Не веря собственным ушам, они во все глаза смотрели на отца, потом опомнились и попятились к двери.

– Шон!

Шон остановился, понимая, что все закончилось слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Куда ты его бил?

– Да куда попало, папа, куда смог попасть, туда и бил.

– Это нехорошо, – сказал Уайт. – Надо бить вот сюда, – мундштуком трубки он постучал себе по скуле, – и кулаки надо сжимать покрепче, иначе не успеешь повзрослеть – переломаешь все пальцы.

– Да, папа.

Дверь за Шоном тихо закрылась. Уайт наконец позволил себе улыбнуться.

– А, все равно, хватит с них этого учения, – сказал он вслух. Он зажег спичку, раскурил трубку и выпустил изо рта клуб дыма. – Черт побери, хотел бы я на это посмотреть своими глазами. Эта конторская крыса в другой раз хорошенько подумает, прежде чем связываться с моим мальчиком.

12

Теперь перед Шоном легла дорога, которая так и звала помчаться в путь. Он был рожден, чтобы бежать, и Уайт Кортни наконец вывел его из стойла, в котором он прозябал, и показал, что и как надо делать. И Шон побежал, ничего не зная о награде, не имея понятия о протяженности пути. И все равно он бежал с радостью, не жалея сил.

Каждое утро, еще до рассвета, он стоял с отцом и Гарриком на кухне, глотал кофе из кружки, сжимая ее обеими руками, и с волнением встречал наступающий день.

– Шон, возьмешь с собой Заму и Н’дути, пройдешь вдоль реки и проверишь, не отбился ли кто от стада.

– Хватит и одного, папа, Н’дути тебе понадобится в бассейне с травильным раствором.

– Хорошо. Постарайся прийти туда до полудня, сегодня мы должны пропустить тысячу голов.

Шон проглотил остатки кофе и застегнул куртку на все пуговицы.

– Ну, я пошел.

За дверью на кухню конюх уже держал для него оседланную лошадь. Шон сунул винтовку в чехол и вскочил в седло, не касаясь ногой стремени. Он улыбнулся Уайту и, тронув лошадь с места, выехал со двора. Еще было темно и холодно.

Уайт стоял у дверей, провожая его взглядом.

«Такой самоуверенный, стервец», – подумал он.

Впрочем, он всегда хотел иметь такого сына и сейчас гордился им.

– А мне что делать, папа? – спросил стоящий рядом с ним Гаррик.

– Так… в загоне для больных есть несколько телок… – Уайт помолчал. – Нет. Лучше, Гаррик, пойдешь со мной.

Шон работал ранним утром, когда солнце еще утопало в дымке, словно ненастоящее, золотистое и мутноватое, а черные тени были длинными. Работал и под полуденным солнцем, взмокший на жаре от пота, и под дождем, и в густом, сером и влажном тумане, волнами накатывавшем с плато, и в короткие африканские сумерки, возвращаясь домой уже затемно. И каждая минута этого труда приносила ему наслаждение.

Он научился распознавать животных, отличать их друг от друга. Не по кличкам – клички давались только упряжным волам, – а по размеру, цвету и клеймам: теперь стоило ему пробежать взглядом по стаду, как он уже знал, какого животного не хватает.

– Зама, а где старая корова с изогнутым рогом?

– Нкози… – Зулус уже не звал его, как прежде, «нкозизана», то есть «маленький хозяин». – Нкози, вчера я отвел ее в загон для больных, у нее в глазу завелся червяк.

Болезнь животного Шон умел распознавать еще до того, как она начиналась. Первый признак – как животное двигалось, как держало голову. Он освоил, чем их лечить, как за ними ухаживать. Личинку мясной мухи – лить керосином на рану, пока они не посыплются, словно зерна риса. Офтальмию – промывкой глаз раствором марганцовки. Сибирскую язву и эмфизематозный карбункул – пулей, а труп немедленно сжечь.

Первого теленка он принимал под акациями на берегу Тугелы, один, до локтей закатав рукава рубахи и с неприятным ощущением скользкой, как мыло, грязи на руках. Потом уже, когда Шон смотрел, как мать облизывает теленка, а тот стоит, пошатываясь от каждого прикосновения ее языка, у него перехватило дыхание.

Его неуемной энергии хватало на все, и всего было мало. Работал он просто играючи.

Шон тренировался в верховой езде. Умел на полном скаку спрыгивать с лошади, бежал рядом и снова вскакивал в седло, потом повторял то же самое с другой стороны; на полном же скаку мог встать на седло в полный рост и вдруг, быстро расставив ноги, снова шлепался на лошадиную спину и на ощупь безошибочно находил ногами стремена.

Упражнялся в стрельбе из винтовки и уже со ста пятидесяти шагов мог попасть в бегущего шакала, пронзая тяжелой пулей посредине его небольшое, не больше фокстерьера, тело.

Частенько оставалась работа, которую приходилось делать за Гаррика.

– Шон, что-то сегодня я себя плохо чувствую, – бывало, говорил тот.

– Что такое?

– Да нога все болит, ты же знаешь, вечно ее натирает, когда я езжу верхом.

– Ну так дуй домой.

– Папа сказал починить ограду вокруг второго бассейна с раствором.

Мужественно улыбаясь, Гаррик наклонялся в седле и тер ногу.

– Ты же на той неделе чинил ее, – удивлялся Шон.

– Чинил, да проволока почему-то опять провисла.

Странное дело, что бы ни брался чинить Гаррик – все снова быстро ломалось.

– У тебя кусачки с собой?

Гаррик с готовностью лез в седельную сумку и доставал кусачки.

– Ладно, я сам починю, – говорил Шон.

– Черт возьми, спасибо тебе, брат. – И, поколебавшись, Гаррик добавлял: – Не говори только папе, хорошо?

– Нет, конечно, ты же не виноват, что у тебя болит нога.

И Гаррик ехал домой, тихонько крался в спальню и спасался от действительности с Джимом Хокинсом на страницах «Острова сокровищ».

Благодаря работе к Шону пришло и новое ощущение жизни. Когда дожди оплодотворяли землю и из нее появлялась зеленая трава, а на плато наполнялись водой все низинки, это уже свидетельствовало не только о начале сезона, когда птицы вьют гнезда и в Бабун-Стрёме лучше клюет рыба. Теперь это значило еще и то, что пришла пора отгонять стада из долины; что животные в гуртах, приготовленные на продажу в Ледибурге, нагуляют жирок; что закончилась еще одна зима, земля оживает снова и будущее сулит новые надежды. Такое новое ощущение жизни распространялось и на скот. Это было крепкое, почти первобытное чувство хозяина.

День клонился к вечеру. Шон сидел на лошади и сквозь деревья смотрел на небольшое стадо, растянувшееся по широкой низине. Животные паслись, опустив голову и лениво помахивая хвостом. Между Шоном и стадом бегал теленок: рожденный три дня назад, он был все еще светло-коричневой масти и нетвердо стоял на ногах. Малыш вовсю испытывал силы пока не очень послушных конечностей, неуклюже выписывая круги по низкой травке. Из середины стада замычала корова, и теленок сразу застыл на месте в ожидании, нелепо расставив ножки и подняв уши. Шон улыбнулся и подобрал поводья. Пора двигаться к усадьбе.

И вдруг Шон увидел ягнятника. Огромным темно-коричневым камнем хищник падал прямо на теленка: крылья закинуты назад, лапы с длинными острыми когтями вытянуты, готовые для смертельного удара. Падал он так стремительно, что только ветер свистел позади.

Шон сидел как парализованный, следя за происходящим. На его глазах огромная птица ударила в спину теленка, и Шон услышал, как с хрустом, словно сухая палка, ломаются кости. Теленок упал на траву, бессильно пытаясь сопротивляться усевшемуся на него сверху ястребу.

Шон был ошеломлен быстротой происходящего. Но уже через секунду его охватила бешеная злость, грудь и живот захлестнула жгучая волна. Шон ударил лошадь каблуками, и та рванула вперед. Он направил скакуна прямо на гигантского ястреба. Мчась во весь опор, Шон орал на хищную птицу благим матом – так зверь кричит на своего врага.

Ястреб повернул голову и одним глазом посмотрел на человека. Раскрыл свой огромный желтый клюв и ответил ему по-своему, хриплым клекотом, затем отпустил теленка, подпрыгнул и взмыл в воздух. Тяжело взмахивая крыльями, он летел низко над землей и, постепенно набирая высоту, удалялся.

Шон выхватил из чехла винтовку и натянул поводья так, что лошадь даже присела. Выскочив из седла, он передернул затвор и загнал патрон в патронник.

Ягнятник отлетел уже ярдов на пятьдесят и высоту набирал довольно быстро. Шон вскинул винтовку, тщательно прицелился.

Теперь попасть было не так-то просто. Пернатый хищник поднимался все выше и выше, и с каждым взмахом крыльев тело его резкими толчками продвигалось вперед.

Шон выстрелил. Приклад ударил в плечо, и, когда пороховой дым унесло ветром в сторону, он увидел, что пуля нашла свою цель.

Гигантская птица падала вниз. Из нее, как из подушки, летели перья, она беспомощно махала длинными шестифутовыми крыльями. Не дожидаясь, когда ягнятник упадет на землю, Шон рванул с места.

Когда он добрался до места, куда упала птица, та была уже мертва. Но Шон на всякий случай обеими руками взял винтовку за ствол и прикладом что есть силы нанес удар, затем еще один и еще. С третьего удара приклад сломался, но он, всхлипывая от ярости, продолжал колотить врага.

Наконец, обессилев и тяжело дыша, Шон остановился. По лицу ручьями стекал пот, он весь дрожал. Гигантская птица превратилась в бесформенную массу из мяса, костей и перьев.

Теленок был еще жив. А вот винтовку заклинило. Слезы яростного гнева жгли Шону глаза. Он опустился на колени и прикончил детеныша охотничьим ножом.

13

Новое чувство хозяина было так сильно, что Шон порой даже на Гаррика злился. Впрочем, это всегда у него длилось недолго. Шон по натуре был отходчив, и гнев, и ненависть вспыхивали быстро, но скоро прогорали, наподобие сухой травы: горит она жарко, но скоро гаснет, и в пепле не остается горячих угольков.

Когда это случилось, Уайт был в отъезде. Уже три года подряд Уайта Кортни выдвигали кандидатом на должность председателя Ассоциации производителей говядины, и каждый раз он отзывал свою кандидатуру. Ничто человеческое не было ему чуждо, – конечно, он понимал престижность этого кресла и был бы не прочь занять его. Но при этом он прекрасно отдавал себе отчет, что частые отлучки неблагоприятно скажутся на состоянии хозяйства.

Когда произошли очередные ежегодные выборы, Шон и Гаррик работали уже два года.

Вечером, накануне отъезда в Питермарицбург на собрание, у Уайта состоялся разговор с Адой.

– Ты знаешь, – сказал он, стоя перед зеркалом и подравнивая ножницами бороду, – на той неделе я получил письмо от Бернарда. Они там настаивают, чтобы я принял эту должность.

– И правильно делают, – отозвалась Ада. – Соглашайся, лучшего председателя им не найти.

Подстригая бакенбарды, Уайт сосредоточенно хмурился. Ада столь безоговорочно верила в его способности, что он и сам почти не сомневался в своих силах. И теперь, разглядывая свое лицо в зеркале, он раздумывал, насколько его успехи обязаны поддержке этой женщины.

– Ты справишься, Уайт.

В этой простой фразе не было ни тени вызова или сомнений, только спокойная констатация факта. Она так считала, и он ей верил.

Уайт положил ножницы на комод и повернулся к жене. Она сидела на кровати в ночной рубашке, скрестив ноги, и волосы густой массой падали ей на плечи.

– Я думаю, Шон сможет приглядеть за делами на ферме, – сказала Ада. И быстро добавила: – Ну и Гаррик, конечно.

– Да, Шон схватывает все просто на лету, – согласился Уайт.

– Так ты примешь должность?

Уайт колебался недолго.

– Да, – наконец кивнул он, и Ада заулыбалась:

– Ну, иди ко мне. – Она протянула к нему руки.

Шон отвез Уайта с Адой в Ледибург, на железнодорожную станцию. В последнюю минуту Уайт настоял, чтобы она ехала с ним. Ему очень хотелось, чтобы супруга была рядом и разделила его успех.

Шон отнес их багаж в вагон и подождал, пока они побеседуют в небольшой компании скотопромышленников, – те тоже ехали на это собрание. Раздался свисток паровоза, и путешественники рассыпались по своим купе. Ада поцеловала Шона и поднялась к себе.

Уайт ненадолго задержался на платформе:

– Шон, если понадобится помощь, обратись к мистеру Эразму из Лайон-Коп. Я вернусь в четверг.

– Помощь не понадобится, папа.

Уайт сжал губы.

– Ты что, возомнил себя Господом Богом? Только Он никогда не нуждается в помощи! – прикрикнул он. – Не будь дураком, черт бы тебя побрал… будут неприятности, обратись к Эразму.

Уайт полез вслед за Адой в свое купе. Поезд дернулся и, постепенно набирая скорость, двинулся в сторону нагорья. Шон некоторое время следил за уходящим составом, а когда поезд уже стал совсем крохотным, юноша направился к коляске. Он остался хозяином Теунис-Крааля, и ему нравилось осознавать это.

Небольшая толпа на платформе уже рассеивалась, и тут Шон увидел Анну.

– Здравствуй, Шон, – сказала она.

Она стояла босая, в зеленом, выцветшем от стирки шерстяном платье, и, разглядывая его лицо, улыбалась, обнажая маленькие белые зубки.

– Здравствуй, Анна.

– А что же ты не поехал в Питермарицбург?

– Кто-то должен приглядывать за фермой.

– О-о-о!

Они замолчали, чувствуя себя неуютно в окружении стольких людей. Шон кашлянул и почесал нос.

– Анна! Пора домой ехать! – позвал ее один из братьев, стоящих возле кассы, и Анна наклонилась к Шону.

– Встретимся в воскресенье? – прошептала она.

– Если смогу, приду. Но не уверен, на ферме много работы.

– Пожалуйста, Шон, постарайся. – Лицо ее было серьезно. – Я буду ждать, возьму что-нибудь поесть и буду ждать целый день. Прошу тебя, приходи, хоть ненадолго.

– Хорошо, приду.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Она облегченно вздохнула и снова улыбнулась:

– Буду ждать на дорожке над водопадом.

Она повернулась и побежала к своим, а Шон сел в коляску и уже скоро прибыл в Теунис-Крааль.

Гаррик лежал на кровати и читал.

– А я-то думал, что папа велел тебе клеймить коров, которых мы купили в среду, – сказал Шон.

Гаррик положил книгу и сел.

– Я сказал Заме подержать их в краале, пока ты не вернешься.

– Ведь папа приказал заниматься этим тебе. Разве можно держать их там весь день без еды и питья?

– Терпеть не могу клеймить скот, – пробормотал Гаррик. – Терпеть не могу… когда прижигаешь, они так жалобно мычат… ненавижу запах жженых волос и кожи, у меня от этого голова болит.

– Но кто-то же должен этим заниматься. Я не могу, мне надо ехать, готовить новый травильный раствор, бассейны уже почти пустые. – Шон уже начинал терять терпение. – Черт возьми, Гаррик, почему ты всегда такой беспомощный?

– А что я могу поделать? Что я могу поделать, если у меня одна нога?

Упоминание о ноге попало в цель – раздражение Шона сразу улетучилось.

– Ну ладно, прости. – Шон улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой. – Давай сделаем так. Клеймением я займусь сам, а ты подготовь бассейны. Возьми в помощь пару парней с конюшни, пусть погрузят бочки с раствором на тележку. Держи ключи от кладовой.

Он бросил на кровать рядом с Гарриком связку ключей:

– Ты должен закончить до темноты.

Уже у двери Шон обернулся:

– Гаррик, не забудь, надо заполнить все шесть бассейнов, а не только те, что возле здания.

Гаррик погрузил шесть бочонков раствора на двухколесную тележку и отправился вниз по склону.

Вернулся он задолго до темноты. Штаны его были покрыты темными пятнами от смолистого раствора, который затек и в единственный сапог. Когда он из кухни вышел в коридор, из кабинета послышался голос Шона:

– Эй, Гаррик, ну как, закончил?

Гаррик вздрогнул. Кабинет отца для них являлся местом священным – действительно святая святых Теунис-Крааля. Даже Ада стучала, прежде чем туда войти, а уж близнецы попадали туда только затем, чтобы получить наказание. Гаррик заковылял по коридору и открыл дверь.

Шон сидел в крутящемся кресле, водрузив на стол сапоги и аккуратно при этом скрестив ноги.

– Папа убьет тебя, если узнает, – сказал Гаррик дрожащим голосом.

– Не узнает, он в Питермарицбурге.

Гаррик оглядел кабинет, не решаясь войти. Он впервые по-настоящему видел эту комнату. Во время прежних визитов он думал только о предстоящем наказании и ничего вокруг не замечал. Единственная вещь в этой комнате, которую он изучил хорошо, – сиденье большого, мягкого кожаного кресла, на ручку которого он нагибался, подставляя заднее место плетке.

А теперь он рассматривал комнату. Стены до самого потолка были забраны панелями из темно-желтого полированного дерева. Потолок украшала изящная лепнина в виде дубовых листьев. По центру на медной цепи свисала единственная лампа. В камин из коричневого тесаного камня, где уже лежали поленья, поджидая горящей спички, можно было спокойно войти не нагибаясь.

На полке возле камина хранились трубки и табак в табакерке. Вдоль стены – стойка с ружьями и книжный шкаф с книгами в темно-бордовых и зеленых кожаных переплетах: энциклопедии, словари, книги о путешествиях, о сельском хозяйстве… и ни одной художественной книжки. На стене, прямо напротив стола, висела картина – выполненный маслом портрет Ады: художнику удалось поймать выражение безмятежности на ее лице; облаченная в белое платье, она держала в руке шляпу. А над камином, доминируя над всей обстановкой комнаты, располагалась великолепная коллекция рогов черного буйвола с их рельефными зазубринами и с широким размахом между концами. На ковриках из леопардовых шкур виднелись клочки псины.

В этом пространстве обитал мужчина. Присутствие этого мужчины чувствовалось во всем, в кабинете даже пахло Уайтом. Кабинет так же несомненно принадлежал ему, как и висящие на двери твидовое пальто и широкополая фетровая шляпа с двойной тульей.

Шкафчик рядом с сидящим Шоном был открыт, на верхней полке стояла бутылка бренди. Шон держал в руке бокал.

– Ты пьешь папино бренди? – с изумленным осуждением в голосе спросил Гаррик.

– А что, неплохое бренди, кстати.

Шон поднял бокал и посмотрел содержимое на свет. Потом осторожно отхлебнул, подержал напиток во рту, не торопясь пропускать его через горло. Гаррик смотрел на него с ужасом, смешанным с восхищением, а Шон не моргнув глазом проглотил напиток.

– Хочешь попробовать?

Гаррик покачал головой. Пары бренди поднялись к носу Шона, и глаза его заслезились.

– Папа тебя убьет! – снова сказал Гаррик.

– Сядь! – приказал Шон слегка подсевшим от бренди голосом. – Пока папа в отъезде, я хочу составить план наших действий.

Гаррик двинулся было к креслу, но по пути передумал – слишком болезненны были воспоминания. Вместо этого он присел на краешек дивана.

– Во-первых, – Шон оттопырил один палец, – обработаем раствором весь скот на ближнем участке. Я уже распорядился, и Зама с утра начнет его перегонять… надеюсь, ты наполнил все бассейны?

Гаррик кивнул, и Шон продолжал:

– В субботу, – он оттопырил второй палец, – на верхушке откоса подожжем траву, сделаем противопожарную полосу. Трава там чертовски сухая. Возьмешь нескольких человек, и начнете от водопада, а я с другого конца, возле Фредериковой лощины. В воскресенье…

Стоп. Шон вспомнил и замолчал. В воскресенье у него свидание с Анной.

– В воскресенье я хочу сходить в церковь, – быстро сказал Гаррик.

– Отлично, – согласился Шон. – Сходишь в церковь.

– А ты пойдешь?

– Нет, – ответил Шон.

Гаррик опустил голову, рассматривая леопардовые шкуры на полу, – он и не думал переубеждать Шона, ведь на службу в церковь придет Анна. А после службы – если, конечно, там не будет Шона – он мог бы на коляске подвезти Анну домой. Он так размечтался, что уже не слушал, о чем говорит ему брат.

Утром, когда Шон добрался до первого бассейна с раствором, уже совсем рассвело. Он гнал перед собой небольшую группу отбившихся от стада животных. Пройдя сквозь деревья по высокой, достающей до стремени траве, они вышли на широкое пространство утоптанной вокруг бассейна земли. Гаррик к тому моменту начал прогонять животных через бассейн, и уже около десяти буйволов топталось в дальнем загоне для осушки, мокрых и несчастных, с потемневшей от раствора шкурой.

Шон пропустил свое стадо через входные ворота загона и подогнал к плотно сбившимся в кучу животным, которые уже находились там. Чтобы никто не смог удрать, Н’дути закрыл ворота на засов.

– Вижу тебя, нкози.

– Вижу тебя, Н’дути. Сегодня много работы!

– Много, – согласился Н’дути. – Работы всегда много.

Шон проехал вокруг площадки и, привязав лошадь под деревом, направился к баку. Гаррик стоял возле парапетного ограждения, прислонившись к колонне, подпирающей крышу.

– Здравствуй, Гаррик, как дела?

– Прекрасно.

Шон встал рядом с Гарриком и облокотился о парапет. Бассейн имел двадцать футов длины и восемь ширины, уровень раствора был ниже уровня земли. Резервуар окружала низкая стенка, сверху его закрывала соломенная крыша, чтобы в случае дождя концентрация дезинфицирующего раствора не стала ниже.

Подпаски по одному подводили животных к краю бассейна, но сразу заходить те не решались.

– Э’уапи! Э’уапи! – кричали подпаски, и напиравшие сзади животные заставляли передних прыгать.

Если животное упрямилось, Зама перегибался через ограду крааля, хватал за хвост и кусал его.

Каждая скотина прыгала, высоко задирая нос и подбирая передние ноги, и полностью погружалась в черный, как нефть, раствор. Потом снова появлялась на поверхности и, обезумев от страха, плыла вдоль бассейна, пока копыта не касались постепенно поднимающегося на другом конце дна. Там она могла кое-как вскарабкаться на твердую землю и отправиться в загон для просушки.

– Давай-давай, Зама, подгоняй! – крикнул Шон.

Зама улыбнулся и вонзил большие белые зубы в хвост очередного нерешительного буйвола.

Крупный и тяжелый буйвол прыгнул, и от сильного всплеска на щеку Шона упала капля жидкости. Но Шон сначала не обратил внимания, продолжая наблюдать за процессом.

– Если на торгах не получим за них настоящую цену, значит покупатель ничего не смыслит в доброй скотине, – сказал он.

– Да, скотинка у нас нормальная, – согласился Гаррик.

– Нормальная? Ты посмотри, какие упитанные, во всем районе таких не сыщешь!

Он хотел продолжить тему, но вдруг почувствовал, что капля, упавшая ему на щеку, подозрительно сильно жжется. Он вытер ее пальцем и поднес к носу: от запаха защипало в ноздрях. Секунду он тупо смотрел на палец; место на щеке, где была капля, горело, как от ожога.

Он быстро осмотрелся. Животные в сушильном загоне беспокойно мельтешили, а одного быка даже шатнуло в сторону, и он врезался в ограду.

– Зама! – заорал Шон, и зулус поднял голову. – Стой! Останавливай! Ради бога, не пускай больше ни одного!

На самом краю бассейна уже стоял еще один бык. Шон сорвал с головы шляпу и, вскочив на стенку, принялся хлестать ею быка по морде, пытаясь отогнать его, но тот все-таки прыгнул. Шон ухватился за ограду и встал в проходе, ведущем в бассейн.

– Останавливай! – кричал он. – Ставь перегородки, не пускай больше ни одного! – Он расставил руки, ухватился за оба конца изгороди, отбиваясь ногами от напирающих животных. – Гарри, черт бы тебя побрал, ставь перегородки! – кричал он.

А быки все напирали – перед ним росла стена рогатых голов. Подталкиваемые сзади и сдерживаемые Шоном, они начали паниковать. Один из них попытался перепрыгнуть через ограждение. Мотая головой, он снизу вверх задел рогами грудь Шона, подцепил и порвал на нем рубаху.

Шон почувствовал, что позади уже устанавливают деревянные брусья, преграждающие вход в бассейн. Пальцы Замы вцепились в его руку, и зулус потащил его прочь из опасного места, где беспорядочно мелькали острые рога и тяжелые копыта. Двое подпасков помогли ему перебраться через ограждение.

– Пошли, – едва коснувшись ногами земли, приказал он и бросился к лошади.

– Нкози, у тебя кровь.

Действительно, рубашка Шона была в кровавых пятнах, но боли он не ощущал.

Быки, уже прошедшие резервуар, страдали ужасно. Они метались по загону и жалобно ревели. Один из них упал, потом снова вскочил – его ноги так сильно дрожали, что он едва стоял.

– К реке! – закричал Шон. – Гоните их к реке! Надо смыть эту дрянь. Зама, открывай ворота!

До Бабун-Стрёма было не меньше мили. Один из быков сдох еще до того, как удалось выгнать их из крааля, и еще десять не успели добежать до реки. Они умирали в судорогах, сотрясаясь и закатывая глаза.

Остальных Шон загнал в реку. Как только животные оказались в чистой воде, поток стал смывать раствор, уходящий от них темно-коричневым облаком.

– Стой здесь, Зама. Не давай им выходить из воды.

Шон верхом на лошади переплыл на ту сторону и загнал обратно в реку быков, пытавшихся вскарабкаться на крутой берег.

– Нкози, смотри, один тонет! – закричал Н’дути.

Шон обернулся. На мелководье в судорогах дергался молодой бык. Голова его скрылась под водой, ноги молотили по воде.

Шон слез с лошади и по воде побрел к нему. Вода здесь доходила ему до груди. Он подхватил быка за голову и, стараясь держать ее над водой, потащил животное к берегу.

– Н’дути, помоги! – крикнул он, и зулус бросился в реку.

Но задача оказалась безнадежной. Бык то и дело погружался в воду и утягивал за собой людей. Когда они вытащили его на берег, бык уже был мертвым.

Шон шлепнулся рядом с тушей прямо в грязь. Он вконец вымотался, дышать было больно – в легкие попало много воды.

– Зама, выводи их из реки, – устало проговорил он.

Выжившие стояли на мелководье или плавали бесцельными кругами.

– Сколько всего? – спросил Шон. – Сколько погибло?

– Еще двое, пока вы были в воде. Всего тринадцать, нкози.

– Где моя лошадь?

– Убежала, я ее отпустил. Вернется домой.

Шон кивнул:

– Отведи их в загон для больных. Несколько дней за ними надо понаблюдать.

Шон встал и зашагал обратно к бассейну. Гаррик исчез, и основное стадо все еще оставалось в краале. Шон открыл ворота и отпустил животных на волю. Теперь ему стало лучше, силы возвращались, а вместе с ними пробуждались злость и ненависть. Он двинулся по дороге к усадьбе. Сапоги при ходьбе хлюпали, и с каждым шагом злость на брата разгоралась все сильнее. Это Гаррик смешивал раствор. Это он – причина гибели животных. Шон готов был убить его за это.

Поднимаясь по склону к дому, он увидел во дворе Гаррика. Гаррик тоже его заметил и быстро скрылся на кухне. Шон побежал за ним. Он ворвался на кухню, чуть не сбив с ног одного из слуг.

– Гаррик! – орал он на весь дом. – Где ты, черт бы тебя побрал?!

Он обыскал весь дом, сначала торопливо, потом более тщательно. Гаррик как сквозь землю провалился, но окно в их спальне было открыто, и на подоконнике остался пыльный след сапога. Гаррик удрал через окно.

– Проклятый трус! – прокричал Шон и тоже вылез в окно следом за ним. Секунду постоял, сжимая кулаки и вертя головой по сторонам. – Все равно найду! – крикнул он снова. – От меня не спрячешься!

Он двинулся через двор к стойлам и на полпути увидел закрытую дверь в маслобойню. Попробовал открыть, но она оказалась заперта изнутри. Шон отошел, разбежался и врезался в нее плечом – запор не выдержал, и дверь распахнулась. Шон бегом пересек помещение – он увидел, что Гаррик пытается удрать через окошко, но оно было слишком высоко и вдобавок маленькое. Шон ухватил его за штаны и стащил вниз.

– Что ты сделал с раствором, придурок? Что ты с ним сделал?! – заорал он прямо в лицо Гаррику.

– Я не хотел! Откуда я знал, что это опасно для жизни?

– Рассказывай, что ты делал и как!

Шон схватил его за воротник и потащил к двери.

– Я ничего такого не сделал! Честное слово, я не знал!

– Я из тебя выбью всю правду!

– Прошу тебя, Шон! Я же не знал!

Левой рукой Шон прижал Гаррика к дверному проему, правую сжал в кулак и занес над братом.

– Не надо, Шон. Прошу тебя, не надо.

Неожиданно злость покинула Шона, и он опустил руки.

– Ладно уж… Рассказывай, как это все получилось, – холодно проговорил он.

Злость прошла, но ненависть осталась.

– Я очень устал, было уже поздно, и нога сильно разболелась, – прошептал Гаррик, – а оставалось еще четыре бассейна, и я подумал, что ты обязательно проверишь, все ли бочонки пустые, и было уже так поздно… и…

– И что?

– Ну вот, я взял и вылил все в один бассейн… но я же не знал, что это для них смертельно, правда не знал…

Шон молча повернулся и медленно пошел к дому. Гаррик ковылял позади.

– Ты прости меня, Шон, я правда не хотел. Я же не знал…

Шон вошел на кухню и захлопнул дверь перед лицом брата. Прошел в кабинет Уайта. Снял с полки тяжелую тетрадь учета скота в кожаной обложке и положил на стол. Открыл, взял ручку, макнул в чернила. Секунду смотрел в тетрадь, потом в колонке «умершие» поставил цифру 13, а рядом два слова: «отравлены раствором». Он так сильно нажимал на перо, что оно прорезало бумагу насквозь.

Понадобился остаток дня и весь следующий, чтобы Шон с подпасками вычерпал бассейн, заполнил его чистой водой и влил новый раствор. Гаррика он видел только за обедом и ужином, но не сказал ему ни слова.

А следующий день был воскресенье. Гаррик отправился в город пораньше, служба в церкви начиналась в восемь утра. Как только он уехал, стал готовиться и Шон. Близко наклоняясь к зеркалу и аккуратно орудуя бритвой, он привел в порядок бакенбарды, а остальное чисто выбрил, и лицо стало гладким и посвежевшим. Потом прошел в спальню хозяина дома и вылил на голову добрую порцию отцовского бриллиантина, не забыв затем старательно завернуть пробку и поставить бутылку точно на то же место. Тщательно смазал бриллиантином волосы, с удовольствием вдыхая его запах. Зачесал их на лоб и, разделив пробором надвое, отполировал до блеска щеткой Уайта с серебряной ручкой. Потом оделся: чистая белая рубашка, всего один раз надеванные штаны, сапожки, которые блестели не хуже прически, завершили его приготовления к свиданию.

Часы на камине гостиной сообщили, что у Шона еще куча времени. А точнее, целых два часа. Сейчас восемь, служба в церкви закончится не раньше девяти, и Анне понадобится не меньше часа, чтобы дождаться, когда можно удрать от присмотра родственников и добежать до назначенного места у водопада.

Он сел и принялся ждать. Полистал последний номер «Отечественного фермера». Он уже три раза вдоль и поперек перечитал этот журнал, который пришел месяц назад, но теперь даже превосходная статья «Желудочные паразиты у крупного рогатого скота и овец» не доставила ему удовольствия. Мысли Шона блуждали, он думал, как сегодня сложится день, и ощущал знакомое шевеление в штанах. Потом переоделся: штаны показались слишком тесными. Воображение его иссякло: Шон был деятелем, а не мыслителем. Наведавшись на кухню, он попросил у Джозефа чашку кофе. Покончив с кофе, посмотрел на часы. Оставалось еще полчаса.

– Да и черт с ним, – сам себе сказал Шон и кликнул, чтобы подавали лошадь.

Предоставив лошади самой выбирать дорогу, он наискосок преодолел склон. Спешившись наверху, дал ей отдохнуть.

Видимость сегодня была прекрасная: далеко на равнине хорошо просматривалась темно-зеленая лента Тугелы, в Ледибурге можно было сосчитать крыши домов, среди которых торчал крытый медью шпиль церкви, сверкавший на солнце, как сигнальный огонь.

Шон снова сел на лошадь и тихонько поехал по краю плато до самого Бабун-Стрёма, туда, где водопад. Повернул вверх по течению речки и пересек ее на мелководье, задрав ноги на седло, чтобы не замочить сапоги. Возле заводей расседлал и стреножил лошадь, после чего отправился по тропинке, ведущей к опушке густого леса, растущего вокруг водопада.

В лесу царила влажная прохлада. С древесных стволов свисал мох, листья и вьющиеся растения полностью закрывали небо.

В низком подлеске подала голос птичка ткачик, которую еще называют «бутылка». Буль-буль-буль – заговорила она. Действительно, словно вода полилась из бутылки; голосок ее почти тонул в непрерывном шуме водопада.

Возле дорожки Шон постелил на камень носовой платок, сел и стал ждать. Не прошло и пяти минут, как его охватило нетерпеливое беспокойство, а через полчаса он уже раздраженно ворчал вслух:

– Так… Считаю до пятисот. Не придет – больше ждать не собираюсь.

Он стал считать. Досчитав до положенной цифры, остановился и тревожно вгляделся в даль, где терялась тропинка. Анны не было видно.

– Что, мне весь день тут торчать, что ли… ждешь ее, ждешь… Все, хватит, – решительно объявил он и не сдвинулся с места.

Тут на глаза ему попалась толстая желтая гусеница, она ползла по стволу дерева ниже по склону. Он подобрал камешек, прицелился и швырнул. Камешек отскочил в дюйме перед гусеницей.

– Надо же, чуть не попал, – подбодрил себя Шон и наклонился еще за одним камешком.

Через какое-то время камешки рядом кончились, а гусеница все так же неторопливо поднималась по бревну. Пришлось отправляться на поиски новых боеприпасов. Он вернулся с полными горстями камней и снова занял позицию. Ссыпал гальки у себя между ступнями и продолжил бомбардировку, перед каждым броском старательно прищуривая глаз. Наконец камешек попал точно в цель: гусеница лопнула, и зеленая жидкость брызнула во все стороны. У Шона почему-то возникло чувство, будто его одурачили. Он поднял голову, ища следующую мишень, и вдруг обнаружил, что перед ним стоит Анна.

– Здравствуй, Шон, – сказала она.

На ней было розовое платье. В одной руке она держала туфельки, в другой – небольшую корзинку.

– А я принесла кое-что перекусить.

– А чего так долго? – спросил Шон, встал и вытер руки о штаны. – Я уже думал, не придешь.

– Извини, все пошло не так, как я рассчитывала.

Возникла неловкая пауза, Анна слегка покраснела. Потом повернулась и двинулась по тропинке:

– Бежим! Спорим, не догонишь?

Не успел Шон схватить ее, как, подняв юбки до колен, она припустила босиком вверх и пропала в сиянии солнечных лучей. Он все-таки догнал ее, обнял обеими руками сзади, и оба повалились в траву возле тропинки. Так и лежали обнявшись, тяжело дышали и смеялись.

– Служба в церкви тянулась так долго, я думала, никогда не кончится, – сказала Анна, – а потом…

Закончить она не успела: Шон закрыл ей рот своими губами, и она тотчас закинула руки ему за шею. Они целовались неистово, постепенно распаляя желание. Тесно прижавшись к нему, Анна уже начинала постанывать и двигать бедрами. Шон оторвался от ее губ, поцеловал в щеку, потом в шею.

– О Шон, как долго мы с тобой не виделись… целую неделю…

– Да.

– Я так по тебе скучала… каждый день думала только о тебе.

Шон не отзывался, вплотную изучая губами ее шею.

– А ты скучал по мне, а, Шон?

– Мм… – промычал Шон, дотянулся губами до мочки ее уха и прихватил ее зубами.

– А когда ты работал, вспоминал обо мне?

– Мм…

– Ответь как следует… ну скажи, словами скажи.

– Я скучал по тебе, Анна, я думал о тебе каждую минуту, – соврал Шон и поцеловал ее в губы.

Она прильнула к нему, и рука Шона сама потянулась вниз, к ее колену, и снова вверх – уже под одеждой. Анна схватила его за руку и отвела ее в сторону:

– Нет, Шон, ты просто целуй меня.

Шон подождал, пока ее пальцы ослабнут, и попробовал снова, но на этот раз она отпрянула от него и села.

– Иногда мне кажется, что ты только этого от меня и хочешь.

Шон ощутил прилив раздражения, но ему хватило ума подавить его.

– Неправда, Анна. Просто я тебя давно не видел и очень соскучился.

Она сразу смягчилась, протянула руку и тронула его щеку:

– Ну прости меня, Шон. Я, вообще-то, не против, просто… ох, я и сама не знаю.

Она встала на коленки и взяла корзинку:

– Вставай, пошли к заводям.

У них там было свое особенное местечко – окруженное тростником, закрытое от солнца кроной растущего на берегу большого дерева. Шон расстелил одеяло на чистейшем белоснежном песке, и они уселись рядом. До них доносилось журчание невидимой речки, протекающей совсем рядом; слышалось шуршание тростника, кивающего пушистыми головками в ответ каждому дуновению легкого ветерка.

– …Ну никак не могла от него избавиться, – щебетала Анна, стоя на коленях и доставая из корзинки еду. – Уселся рядом на скамейке и молчит, а если я что-нибудь скажу, краснеет и ерзает. В конце концов я сказала ему прямо: «Извини, Гаррик, но мне надо идти!»

Лицо Шона потемнело. Услышав имя брата, он сразу вспомнил про случай с раствором – Шон все еще злился и не простил его.

– Прихожу домой, а там Фрикки с папой дерутся. Мама плачет, маленькие дети заперты в спальне…

– И кто победил? – поинтересовался Шон.

– Да нет, вообще-то, они не дрались, просто орали друг на друга. Оба пьяные в сосиску.

Шона всегда шокировали небрежные замечания Анны о пьянстве ее родственников. Все и так знали об этой слабости мистера ван Эссена и двух его старших сыновей, но Анне не следовало затрагивать эту тему. Однажды Шон даже сделал ей замечание:

– Нельзя говорить такое про своего отца. Ты должна уважать его.

Анна безмятежно посмотрела на него.

– За что, интересно? – спокойно спросила она.

Вопрос был действительно непростой. Но теперь она просто сменила тему.

– Проголодался? – спросила она.

– Нет, – ответил он и протянул к ней руку.

Она отпрянула, тихонько взвизгнув, но Шон удержал ее и поцеловал. Она тихо легла, отвечая на его поцелуи.

– Если ты сейчас меня остановишь, я сойду с ума, – прошептал Шон и целенаправленно расстегнул верхнюю пуговицу ее платья.

Пока он расстегивал все пуговицы до самого пояса, она смотрела на него без улыбки, положив руки ему на плечи, потом провела пальцами по его густым черным бровям.

– Нет, Шон, я не буду тебя останавливать. Думаешь, я не хочу? Еще как хочу, не меньше твоего.

Как много нового открывали они друг в друге, какой удивительной и странной казалась им каждая новая подробность, словно они первые обнаруживали все это. На его груди и по бокам мышцы были выпуклые и крепкие, но кое-где отчетливо проступали ребра. Кожа ее была белая и гладкая, и под ней угадывались едва заметные голубые вены. Посредине спины его проходила глубокая впадина, и под ее чуткими пальцами угадывался позвоночник. Ее щеки покрывал пушок, столь нежный и легкий, что Шон заметил его только на фоне солнечных лучей. А это удивительное ощущение, когда встречались их губы, а этот нежный трепет их языков! А запахи их тел – один теплый, как молоко, другой терпкий, ядреный. Волосы у него на груди становились гуще под мышками; у нее волосы, неожиданно темные на белой коже, образовывали маленькое шелковистое гнездышко. Сколько раз с тихим, восторженным вздохом или стоном они открывали друг в друге что-нибудь новое!

Сейчас, когда он стоял перед ней на коленях, а она лежала, закинув голову и протянув к нему руки, Шон вдруг склонился и коснулся ее губами. Вкус ее в этом месте был чист, как морская волна.

Глаза ее сразу распахнулись.

– О нет, Шон, не надо, о-о-о… нет, нельзя!

А под губами оказались еще губы и какой-то бугорок, нежный и упругий, как маленькая виноградина. Шон нащупал его кончиком языка.

– О Шон, этого делать нельзя! Прошу тебя, ну пожалуйста, пожалуйста!

А сама обеими руками вцепилась ему в волосы на затылке и удерживала его там.

– Я больше не могу, не выдержу, иди ко мне… скорее, скорее, о Шон!

Наполненный, как парус ветром урагана, распухший, тугой и твердый, вытянутый до предела, он взорвался и был разорван в клочья на этом ветру. И вдруг его не стало. Все исчезло. И ветер, и парус, и напряжение, и желание – все исчезло. Остались только великая пустота и абсолютный покой. Наверное, и смерть такова, сама смерть похожа на это. Но это еще не конец, как и сама смерть, ведь и смерть несет в себе семена воскресения. Вот и они медленно всплывают из глубин океана покоя, медленно пробуждаются к новому началу, потом быстрее, быстрее и наконец опять становятся двумя человеческими существами. Двумя людьми, лежащими на одеяле среди камышей на белом горячем песке под жарким солнцем.

– Каждый раз все лучше и лучше, правда, Шон?

– О-о-о! – Шон потянулся, вытянув руки и изогнув спину.

– Шон, ты любишь меня, правда?

– Конечно. Конечно я люблю тебя.

– Мне кажется, ты должен меня очень любить, если сделал… – она запнулась, – то, что ты сделал.

– Ну я же сказал, что люблю, разве нет?

Шон уже поглядывал на корзинку. Он взял яблоко и вытер его об одеяло.

– Скажи это как следует. Обними покрепче и скажи.

– Черт возьми, Анна, сколько раз повторять одно и то же?

Шон вонзил зубы в яблоко.

– А мамины бисквиты принесла?

Уже приближалась ночь, когда Шон вернулся в Теунис-Крааль. Он передал лошадь конюху и вошел в дом. Кожу покалывало от солнца, он ощущал опустошение и печаль, которые бывают после близости, но печаль была легка, как при воспоминаниях о былом.

Гаррика он нашел в столовой – тот ужинал в одиночестве. При виде брата Гаррик беспокойно поднял голову.

– Здравствуй, Гаррик, – улыбнулся ему Шон.

Гаррик так и просиял. А Шон сел рядом и легонько толкнул его кулаком в плечо:

– Мне хоть немножко поесть оставил?

Всю его злость на брата как рукой сняло.

– Еды полно! – с готовностью отозвался Гаррик. – Вот картошки попробуй, очень вкусная.

14

– Рассказывают, когда твой папа был в Питермарицбурге, его пригласил к себе сам губернатор. Часа два с ним беседовал наедине.

Стивен Эразм вынул изо рта трубку и сплюнул на рельсы. В своем грубом домотканом коричневом костюме и башмаках из сыромятной кожи он ничем не напоминал богача-скотопромышленника.

– Ну, мы-то понимаем, что это значит. На кофейной гуще гадать не будем, верно?

– Пожалуй, сэр, – уклончиво отвечал Шон.

Поезд запаздывал, и Шон слушал собеседника вполуха. Ему надо было как-то объяснить отцу запись в журнале учета скота, и он мысленно повторял, что будет говорить.

– Ja[8], уж мы-то с вами прекрасно знаем, где собака зарыта. – Старик Эразм снова сунул трубку в рот и продолжал: – Уже две недели, как британского представителя отозвали из крааля Кечвайо в Гинджиндлову. Liewe Here![9] В старые добрые времена мы давно бы уже созвали ополчение.

Мозолистым пальцем он зажал отверстие горящей трубки. Шон заметил, что палец этот искривился и покрылся рубцами от спускового крючка десятков тяжелых винтовок.

– Ты в ополчении никогда не бывал, jong?[10]

– Нет, сэр.

– Самое время, – заметил Эразм, – самое, черт возьми, время.

Со стороны обрыва послышался свисток паровоза, и Шон вздрогнул – его страшно мучило чувство вины.

– Ну вот и поезд.

Эразм встал со скамейки. На платформу со свернутым красным флажком в руке вышел начальник станции. Сердце Шона болезненно сжалось.

Мимо них, с шумом выпуская пар и скрипя тормозами, проехал паровоз. Единственный пассажирский вагон остановился точно рядом с деревянной платформой. Эразм выступил вперед и протянул Уайту руку.

– Goeie More[11], Стеф, – сказал Уайт.

– Доброе, Уайт. Говорят, ты у нас теперь новый председатель. Поздравляю.

– Спасибо. Ты получил мою телеграмму? – проговорил Уайт на африкаансе.

– Ja. Получил. Сообщил ребятам, завтра все будем в Теунис-Краале.

– Отлично, – кивнул Уайт. – Заодно пообедаем. Есть о чем поговорить.

– Это о том, о чем я думаю? – плутовато усмехнулся Эразм.

Борода вокруг его рта пожелтела от табака, коричневое лицо покрывали морщины.

– Завтра все расскажу, Стеф, – подмигнул ему Уайт. – А ты пока что готовь свой старый дульнозарядник, а то, боюсь, его уже моль поела.

Оба дружно рассмеялись: один – густым басом, другой – скрипучим старческим хрипом.

– Забирай сумки, Шон. Едем домой.

Уайт взял Аду под руку, и вместе с Эразмом они двинулись к коляске. На Аде было новое платье с рукавами, широкими у плеча и узенькими у локтя, а голову украшала широкополая шляпа со страусовыми перьями. Выглядела она очаровательно, но когда слушала их разговор, лицо ее выдавало некоторое волнение. Что ж тут удивительного – женщины… они всегда ждут надвигающейся войны без всякого энтузиазма, не то что мужчины, которые радуются, как мальчишки.

– Шо-он!

Страшный рев Уайта Кортни разнесся по дому; преодолев коридор, он легко проник в гостиную, несмотря на закрытую дверь. Ада опустила на колени вязанье, и на лице ее появилось несколько неестественное выражение полного спокойствия.

Шон встал.

– Надо было все рассказать раньше, – тихим голосом пролепетал Гаррик. – Надо было еще за обедом.

– Да не мог я, возможности не было.

– Шо-он! – снова донесся крик из кабинета.

– Что случилось на этот раз? – спокойно спросила Ада.

– Ничего страшного, мама. Не беспокойся.

Шон направился к двери.

– Шон… – испуганно сказал Гаррик, – Шон, ты же не станешь… то есть ведь не обязательно говорить… – Он замолчал и сгорбился на стуле – в глазах у него стояла отчаянная мольба.

– Не беспокойся, Гаррик, я все улажу.

Уайт Кортни стоял, склонившись над столом. Между сжатыми кулаками лежал журнал учета скота. Когда Шон вошел и закрыл дверь, отец поднял голову:

– Что это такое? – Он ткнул в журнал огромным квадратным пальцем.

Шон открыл рот и тут же закрыл его.

– Ну, что молчишь? Я слушаю.

– Понимаешь, папа…

– К черту «понимаешь, папа»! Ты мне объясни, как это вы умудрились за неделю угробить половину быков на этой ферме!

– Где же половину, всего только тринадцать, – ответил Шон; это чудовищное преувеличение больно задело его.

– Всего только тринадцать?! – заорал Уайт. – Всего только тринадцать?! Боже милостивый! Может, сказать тебе, сколько это будет наличными? Или, может, сказать тебе, сколько это будет в тяжелой работе, времени и заботах?

– Я это знаю, папа.

– Он это знает! – Уайт тяжело дышал. – Да, ты у нас все знаешь. Что тебе ни скажи, ты все знаешь. Знаешь даже, как прикончить тринадцать голов первоклассного скота.

– Папа…

– Да что ты заладил «папа, папа»! – Уайт громко захлопнул тяжелый журнал. – Ты объясни просто и ясно, как вы умудрились такое сделать? Что это значит – «отравление раствором»? Ты что, поил их этим раствором? Или вдувал им в задницу?

– Раствор оказался слишком крепким, – сказал Шон.

– И почему это раствор оказался слишком крепким? Сколько ты его разбавлял?

Шон глубоко вздохнул:

– Четыре бочонка.

В кабинете повисла тишина.

– Сколько-сколько? – тихо переспросил Уайт.

– Четыре бочонка.

– Ты что, рехнулся? Совсем, что ли, спятил, черт бы тебя побрал?

– Я не думал, что им будет вредно.

Шон уже успел позабыть все слова из своей тщательно отрепетированной речи и теперь просто повторял то, что слышал от Гаррика.

– Было уже поздно, и нога у меня… – Шон запнулся, а Уайт изумленно уставился на него, и недоумение исчезло с его лица как не бывало.

– Гаррик! – сразу понял он.

– Нет! – крикнул Шон. – Это не он, это я сделал!

– Ты мне все врешь.

Уайт вышел из-за стола. В голосе его звучала уже новая нотка: он сыну не верил. И насколько Уайт помнил, такое случилось впервые. Гнев на сына вспыхнул еще сильнее. Он уже забыл про быков, теперь он разозлился на то, что сын ему лжет.

– Черт меня подери, я научу тебя говорить правду!

Он схватил со стола плетку.

– Не бей меня, папа. – Шон отступил назад.

Уайт поднял плетку и с размаху нанес удар. Плетка свистнула в воздухе, Шон увернулся, но кончик все-таки попал по плечу. Шон охнул от боли и поднял руку.

– Ты врешь мне, паршивец! – заорал Уайт и нанес удар сбоку, как косят пшеницу, и на этот раз удачно: плетка обвилась под поднятой рукой Шона вокруг спины.

Удар разрезал рубашку, как бритва, ткань упала и обнажила идущий вдоль ребер и по спине красный, распухающий на глазах рубец.

– А вот тебе еще!

Развернувшись всем телом, Уайт занес плетку, но тут вдруг понял, что сильно ошибся. Шон уже не держался за место, куда пришелся удар плетки; кулаки его низко опущенных рук были крепко сжаты. Кончики бровей торчали вверх, придавая лицу выражение сатанинской ярости. Лицо было бледно, губы раздвинулись, обнажив оскаленные зубы. Синие глаза потемнели, в них металось черное пламя – он решительно и твердо смотрел отцу прямо в глаза.

«Сейчас на меня бросится», – удивленно подумал Уайт, и движения его замедлились: видя Шона в таком состоянии, он уже не решался ударить его.

А Шон, напружинив ноги, выбросил кулак и нанес удар прямо в открытую грудь Уайта, вложив в него весь свой вес.

Получив мощный толчок в область сердца, Уайт зашатался, сделал несколько неверных шагов назад и уперся в письменный стол – силы оставили его. Плетка выпала из руки. А Шон двинулся вслед за ним. Уайт чувствовал себя как жук, попавший в патоку. Он все видел и все соображал, но почти не мог двигаться. Он смотрел, как Шон делает три коротких и быстрых шага вперед, как он, словно заряженную винтовку, вздергивает правую руку, целя ему прямо в беззащитное лицо.

В это мгновение, когда тело едва двигалось, а ум лихорадочно метался, пелена отцовской слепоты упала с глаз Уайта Кортни: до него дошло, что он схватился с мужчиной, который давно сравнялся с ним и ростом, и весом, к тому же значительно превосходит его скоростью. Единственное преимущество Уайта, на которое он может рассчитывать, – сорокалетний опыт, приобретенный им при участии в потасовках.

Шон нанес свой удар, и он был не меньшей силы, чем первый. Уайт лишь успел понять: если этот кулак попадет ему в лицо, ему конец, но увернуться от него он не мог. Тогда он просто опустил голову, уперся подбородком в грудь и принял кулак Шона макушкой. Сила удара отбросила его, он перевалился через стол, но не мог не услышать хруста ломающихся пальцев Шона.

Ухватившись за угол стола, Уайт встал на колени и посмотрел на сына. Прижав сломанную руку к животу, Шон перегнулся пополам от боли. Уайт поднялся, отдышался как следует, и к нему снова вернулись силы.

– Отлично, сынок, – сказал он. – Хочешь подраться – будем драться.

Подняв руки на изготовку, Уайт медленно обошел стол – теперь он уже не стал недооценивать противника.

– Сейчас я из тебя весь дух вышибу, – объявил он.

Шон выпрямился и посмотрел на отца. Глаза его теперь потемнели от боли – но и злость никуда не девалась. Уайт это видел, и что-то всколыхнулось в его груди.

Что-что, а драться он умеет, да и не робкого десятка парень. Сейчас посмотрим, как он терпит, когда бьют его.

Уже торжествуя в душе, Уайт надвинулся на сына; теперь он остерегался только левой его руки, а на сломанную правую внимания не обращал – уж он-то понимал, какая боль сейчас в ней поселилась. Он знал, что при такой боли рука совершенно бесполезна.

Примерившись, он ударил с левой, пытаясь вывести Шона из равновесия. Шон сделал шаг в сторону, и удар пролетел мимо. Уайт был открыт для правой Шона, сломанной правой, которой противник воспользоваться не сможет… Но именно ею Шон нанес удар сокрушительной силы – прямо отцу в лицо.

В глазах Уайта мелькнула яркая разноцветная вспышка, потом свет перед ним померк, тело его мотнулось в сторону, и он упал на покрытый леопардовыми шкурами пол, ударившись плечом и проехав по полу до самого камина. И уже потом, пребывая в полном мраке, почувствовал на себе руки Шона и услышал его голос:

– Папа, о господи, папа… как ты? С тобой все в порядке?

Мрак слегка рассеялся, и Уайт увидел склонившегося над ним сына: злость на лице Шона куда-то испарилась, сменившись тревогой на грани настоящей паники.

– Папа, господи, да как же это… прости меня, папа…

Уайт попытался сесть, но у него ничего не вышло. Шону пришлось помогать ему. Он встал рядом с отцом на колени, придерживая его, и с беспомощным видом ощупывал его лицо, пытался убрать со лба и пригладить волосы, поправлял спутанную бороду.

– Прости меня, папа, честное слово, я не хотел. Давай усажу тебя в кресло.

Уайт наконец устроился в кресле и потер ушибленную скулу. Шон стоял, наклонившись над ним и забыв про собственную руку.

– Ну, сынок, что будешь теперь делать… хочешь – убей…

– Да ничего я не хочу. И не хотел. Просто разозлился и… не сдержался, вот.

– Я уж заметил, – отвечал Уайт. – Как уж тут не заметишь.

– И насчет Гаррика, папа. Не надо ему ничего говорить, ладно?

Уайт отнял ладонь с лица и внимательно посмотрел на сына.

– Давай договоримся так, – сказал он. – Я оставлю Гаррика в покое, если ты пообещаешь мне вот что. Первое: никогда в жизни ты больше не будешь мне врать.

Шон быстро кивнул.

– И второе: если хоть кто-нибудь поднимет на тебя плетку, поклянись, что сделаешь с ним то же самое, что сделал со мной.

Шон заулыбался.

– А теперь давай-ка посмотрим, что у тебя с рукой, – сухо продолжил Уайт.

Шон вытянул руку, и Уайт стал внимательно ее рассматривать, шевеля по очереди каждым пальцем. Шон каждый раз при этом вздрагивал.

– Больно? – спрашивал Уайт, а сам думал: «И вот такой рукой он меня ударил. Боже милостивый, вырастил на свою голову… совершенно безбашенный».

– Немножко, – отвечал Шон с побелевшим лицом.

– Все переломано. Вот что, давай-ка езжай срочно в город, пусть доктор ван Ройен попробует что-нибудь сделать.

Шон двинулся к двери.

– Подожди.

Шон остановился, и Уайт оторвался от кресла:

– Я поеду с тобой.

– Да все будет нормально, папа, ты лучше останься и отдохни.

Уайт пропустил его слова мимо ушей и двинулся к нему.

– Правда, папа, ничего страшного со мной не случится.

– Я еду с тобой, – решительно заявил Уайт, а потом тихо, почти неслышно, добавил: – Я так хочу, черт возьми.

Он поднял было руку, словно хотел положить ее Шону на плечо, но, так и не коснувшись сына, опустил руку. Они вышли в коридор.

15

На следующий день за обедом Шон с большим трудом держал нож – на два пальца были наложены шины. Но аппетит его от этого нисколько не пострадал. В разговоре он участия не принимал – что было уместно и правильно – за редким исключением, когда вопрос или замечание адресовались прямо ему. Но, работая челюстями, он внимательно слушал, переводя взгляд с одного говорящего на другого. Они с Гарриком сидели бок о бок в дальнем углу обеденного стола, в то время как гости по старшинству расположились вокруг Уайта.

Стивен Эразм, сообразно своему возрасту и богатству, сидел по правую руку хозяина, напротив – Тим Хоуп-Браун, не менее богатый, но на десять лет моложе; за ним – Гюнтер Нойехьюзен, Сэм Тингл и Саймон Руссо. Если сложить вместе их состояния, то можно сказать, что за столом Уайта Кортни расположились сто тысяч акров земли и полмиллиона фунтов стерлингов. Основной отличительный цвет этих людей был коричневый: коричневые костюмы, коричневые сапоги, большие, мозолистые и грубые коричневые руки. И лица были коричневые и грубые. Теперь, когда обед подходил к концу, их обычная сдержанность испарилась, зато проявилось влечение говорить всем вместе и одновременно, а также свойство обильно потеть. Это случилось не только вследствие доброй дюжины выпитых бутылок кейп-моссельского, которые выставил щедрый хозяин, и не от гор еды, которую они съели. Нет, тут было кое-что еще. Весь обед проходил в атмосфере некоего напряженного ожидания, которое им нелегко было скрыть или подавить.

– Можно позвать слуг убирать со стола? – спросила Ада с другого конца стола.

– Да, спасибо, дорогая. И кофе, пожалуйста, подайте сюда.

Он встал и, достав из шкафа коробку сигар, обошел с нею по очереди всех гостей. Когда сигары были должным образом обрезаны и кончики их запылали, все откинулись на спинки кресел; перед ними стояли вновь наполненные бокалы и чашки с дымящимся кофе. Ада незаметно ускользнула из комнаты, а Уайт откашлялся, призывая всех к тишине.

– Джентльмены, – начал он, и все взоры устремились к нему, – в прошедший вторник я два часа провел у губернатора. Мы с ним беседовали о последних событиях по ту сторону Тугелы.

Уайт поднял бокал, отхлебнул и повертел его, держа пальцами за ножку.

– Две недели назад, – продолжал он, – был отозван британский официальный представитель в краале короля зулусов. Впрочем, слово «отозван», возможно, не совсем верное… король спросил, не желает ли он быть обмазанным медом и привязанным возле муравейника к дереву, каковое предложение официальный представитель ее величества королевы Британии с благодарностью отклонил. И потом спустя некоторое время собрал вещички и отбыл в сторону границы.

Над столом прошла волна сдержанного смеха.

– После этого Кечвайо собрал все свои стада, пасущиеся по Тугеле, и двинул их на север; он объявил охоту на буйволов, для которой, решил он, ему понадобятся все его импи[12], все двадцать тысяч копий. И охота эта должна состояться на берегах Тугелы, где последнего буйвола видели десять лет назад.

Уайт отхлебнул из бокала и обвел взглядом гостей.

– И еще, согласно его приказу, во время этой так называемой охоты раненую дичь должны преследовать и по ту сторону границы.

Кто-то вздохнул, поднялся ропот. Ни для кого не секрет, что зулусы именно так традиционно объявляют войну.

– Итак, друзья, перед нами вопрос: что мы все собираемся по этому поводу делать? Сидеть на месте и ждать, пока они не придут и не выжгут тут все дотла?

Эразм наклонился вперед, не спуская с Уэйта глаз.

– Сэр Бартл Фрер, – продолжал Уайт, – неделю назад встречался с индунами – советниками и военачальниками короля Кечвайо – и предъявил им ультиматум. К одиннадцатому января они должны распустить все свои импи и вернуть в Зулуленд официального представителя ее величества королевы. В случае если Кечвайо этот ультиматум проигнорирует, лорд Челмсфорд должен возглавить карательный отряд, состоящий из регулярных войск и милиции. Эти силы в данный момент формируются и не позже чем через десять дней должны выступить из Питермарицбурга. Отряд должен форсировать Тугелу через Роркс-Дрифт и вступить в бой с импи до того, как они развернутся в боевые порядки. Тем самым предполагается покончить с постоянной угрозой на нашей границе и навсегда лишить зулусов военной мощи.

– Кровищи прольется о-го-го, – заметил Эразм.

– Его превосходительство, – продолжал Уайт, – произвел меня в звание полковника и приказал сформировать отряд бойцов из Ледибурга и окрестностей. Я обещал ему не менее сорока полностью вооруженных и экипированных конников, готовых соединиться с силами Челмсфорда у Тугелы. Если нет возражений, я назначаю вас, джентльмены, своими офицерами. Знаю, что могу положиться на вас и сдержать слово, данное мной его превосходительству.

Уайт неожиданно прервал свою высокопарную речь и широко улыбнулся:

– Вы будете получать денежное содержание. В единицах скота, как обычно.

– А далеко ли на север двинул свои стада Кечвайо? – спросил Тим Хоуп-Браун.

– Не очень далеко, уверяю вас, – усмехнулся Стивен Эразм.

– Тост! – вскакивая на ноги и хватая бокал, провозгласил Саймон Руссо. – Я предлагаю тост: выпьем за королеву, лорда Челмсфорда и королевские стада Зулуленда!

Все встали, выпили и, словно устыдившись своей горячности, снова уселись, смущенно покашливая и шаркая подошвами.

– Ну хорошо, – сказал Уайт, – а теперь давайте обсудим детали. Стеф, идешь ты и два твоих старших парня, так?

– Ja, нас трое и еще мой брат с сыном. Эразм, записывай пятерых.

– Отлично. А ты, Гюнтер?

Потом принялись составлять план мобилизации. Расписали на бумаге все: сколько людей, сколько лошадей и повозок. Перед каждым офицером были поставлены задачи. Там же были обозначены проблемы и предложены их решения, и по каждому вопросу проведена дискуссия, на что понадобился не один час. И только после этого гости разъехались. Плотной группой по трое, сидя в седлах расслабленно и вытянув ноги, они поднялись по дальнему откосу, вдоль дороги в Ледибург. Уайт и двое его сыновей стояли на ступенях веранды, провожая гостей.

– Папа… – неуверенно попытался привлечь внимание отца Гаррик.

– Да, мой мальчик, – отозвался отец, не отрывая взгляда от спин удаляющихся гостей.

Стеф Эразм повернулся в седле и помахал шляпой над головой, и Уайт помахал ему в ответ.

– А зачем нам с ними воевать, папа? Вот если бы губернатор просто послал к ним кого-нибудь поговорить, тогда и воевать не надо было бы.

Уайт бросил на него быстрый взгляд и слегка нахмурился:

– Все то, чем ты владеешь, всегда приходится защищать, Гаррик. Кечвайо собрал двадцать тысяч копий, чтобы отобрать у нас все это. – И Уайт обвел рукой Теунис-Крааль. – Я думаю, за это стоит драться, как ты считаешь, Шон?

– Еще бы! – с готовностью ответил Шон.

– А разве нельзя заключить с ними договор? – стоял на своем Гаррик.

– Еще один крестик на куске бумаги? – с яростным презрением спросил Уайт. – Одну такую бумажку нашли на теле убитого Пита Ретифа[13] – черта с два она ему помогла.

Уайт вернулся в дом, сыновья последовали за ним. Опустившись в свое кресло, он вытянул перед собой ноги и улыбнулся Аде:

– Чертовски хороший обед, дорогая.

Он сцепил пальцы на животе, невольно рыгнул и тут же покаялся:

– Прошу прощения, я не хотел, случайно получилось.

Пряча улыбку, Ада низко склонилась над шитьем.

– Нам предстоит много дел в ближайшие дни, – обратился Уайт к сыновьям. – С собой берем фургон с мулом, по паре лошадей на каждого. Теперь насчет амуниции…

– Но, папа, разве нельзя просто… – снова затянул свою волынку Гаррик.

– Замолчи! – оборвал его Уайт, и Гаррик печально умолк в своем кресле.

– Я вот о чем подумал… – начал Шон.

– Не ты один, – проворчал Уайт. – Черт побери, здесь твой шанс отвоевать у них себе собственное стадо и…

– Как раз об этом я сейчас и думал, – перебил его Шон. – У всех будет скота больше, чем надо, девать некуда. И цены сразу упадут, сильно упадут.

– Поначалу да, упадут, – признал Уайт, – но через год, от силы через два снова вернутся на место.

– Так, может, стоит сейчас продать? Всех, кроме племенных быков и коров. А потом, когда война кончится, можно будет за полцены прикупить снова.

Секунду Уайт сидел как громом пораженный, потом выражение на его лице стало медленно меняться.

– Черт побери, мне это и в голову не приходило!

– И еще, папа, – Шон с воодушевлением размахивал руками, – нам понадобится больше земли. Когда пригоним стада из-за реки, выпасать будет негде. А мистер Пай отдает Маунт-Синай и Махобос-Клуф в аренду. Он этой землей все равно не пользуется. Давай возьмем, пока остальные не бросились искать новые пастбища.

– Да-а, – тихо сказал Уайт, – и без того было работы по горло, а теперь будет просто невпроворот.

Он порылся в карманах, достал трубку и, набивая ее табаком, посматривал на Шона. Напустил на себя равнодушный вид, а сам явно гордился сыном и не мог этого скрыть.

– Продолжай в том же духе – станешь богатым человеком, – сказал он.

Уайт не знал, когда исполнится его пророчество и исполнится ли оно вообще. Не скоро еще придет тот день, когда Шон будет выкладывать на игорный стол сумму, равную стоимости всего Теунис-Крааля, и весело проигрывать ее…

16

Отряд ополчения выдвигался в первый день нового года. В канун Нового года отмечали двойной праздник: «Добро пожаловать, новый, 1879 год» и «В добрый путь, конные стрелки Ледибурга». Со всей округи в город съезжались люди – туда, где их будут ждать braaivleis[14] и танцы на площади. Это должно быть пиршество воинов, со смехом, с песнями и плясками, за которыми следовали построение и марш на войну.

Шон и Гаррик приехали рано. Ада и Уайт должны были прибыть позже, после полудня. Летний день выпал солнечный, ни ветерка, ни облачка в небе – в такие дни пыль, поднятая фургоном, долго висит в воздухе. Братья пересекли Бабун-Стрём и с гребня горы смотрели на лежащий внизу город; на каждой дороге, ведущей в Ледибург, висело облако пыли, поднятой подъезжающими фургонами.

– Смотри-ка, едут, – сказал Шон и, сощурив глаза от света, посмотрел на северную дорогу. – Вон там, кажется, фургон Эразма. И Карл с ними.

Фургоны были похожи на бусинки, нанизанные на нитку.

– А вон там Петерсены, – сказал Гаррик. – Или Нойехьюзены.

– А ну, пошли! – крикнул Шон и хлестнул по спинам лошадей свободным концом вожжей.

Лошади поскакали по дороге. Это были крупные, гладкие скакуны с густыми гривами, подстриженными на манер английских охотничьих лошадей.

Скоро они догнали чей-то фургон. На козлах рядом с матерью сидели две девушки, сестры Петерсен. Деннис Петерсен с отцом ехали верхом впереди.

Проносясь мимо фургона, Шон гикнул; девушки засмеялись и прокричали в ответ что-то неразборчивое – слова унес ветер.

– Догоняй, Деннис! – крикнул Шон, обгоняя спокойно трусивших всадников.

Лошадь Денниса вскинулась на дыбы и пустилась вскачь, догоняя Шона. Гаррик поскакал следом за ними.

Прижавшись к лошадиным шеям и подобрав поводья, как настоящие жокеи, они быстро домчались до перекрестка. Тут им повстречался фургон Эразма.

– Карл! – закричал Шон. – Ну что, друг, поймаем Кечвайо?!

Все вместе они въехали в Ледибург – раскрасневшиеся, хохочущие, возбужденные и счастливые в ожидании праздника, танцев и кровавой охоты.

Город бурлил. Улицы были забиты фургонами и лошадьми, между которыми сновал народ: мужчины, женщины и девушки, а также слуги; здесь же вертелись собаки всех размеров и мастей.

– Мне надо заскочить в лавку Пая, – сказал Карл. – Поехали со мной, это ненадолго.

Они привязали лошадей и вошли в лавку. Шон, Деннис и Карл вели себя шумно, разговаривали громко. Они же мужчины, большие, опаленные солнцем, исхудалые мужчины, с крепкими от тяжелой работы мускулами… правда, еще не вполне уверенные в том, что они мужчины. Вот и старались держать себя уверенно и развязно, смеялись громче, чем нужно, ругались, когда не слышит отец, ведь тогда никто не узнает об их сомнениях.

– Что ты хочешь здесь покупать, а, Карл?

– Сапоги.

– Так на это уйдет целый день – надо же примерять как следует. Пропустишь самое интересное.

– Да еще часа два ничего не начнется, – возражал Карл. – Подождите меня, а, парни?

Любоваться Карлом, примеряющим на скамейке сапоги на свои огромные лапы, – это зрелище не для Шона. И он пошел по магазину, разглядывая товары, в беспорядке лежащие на полках. Его взгляду представали груды рукояток для лопат и прочего инструмента, стопки одеял, мешки с сахаром, солью и мукой. Далее следовали полки с бакалейными товарами, отдельные полки с одеждой, плащами, женскими платьями, керосиновые лампы разных видов, под крышей висели седла. И все это было пропитано каким-то особым духом лавки товаров повседневного спроса – смешанным запахом парафина, мыла и свежих тканей.

Голубя тянет к голубятне, железо – к магниту… А Шона ноги сами привели к стойке с винтовками у дальней стенки помещения. Он взял в руки карабин Ли-Метфорда, попробовал затвор, погладил деревянное ложе, взвесил в руках, чтобы почувствовать, легко ли с ним управляться, потом вскинул к плечу.

– Здравствуй, Шон, – вдруг сказал кто-то застенчиво.

Шон прервал свои ритуальные манипуляции и поднял голову.

– А-а-а, это ты, Строберри Пай[15], – улыбаясь, сказал он. – Как дела в школе?

– А я уже окончила школу. В прошлом году.

Одри Пай цветом лица и волос пошла в родителей – правда, с маленькой разницей: волосы у нее были не рыжие, а чуть потемнее, отливали медью с искорками. Не сказать чтобы она была хорошенькая с ее широким и плоским лицом, зато кожа такая, что редко встретишь у рыжеволосых: кремового цвета, как сливки, и чистая, без единой веснушки.

– Хочешь что-то купить, Шон?

Шон поставил карабин обратно на стойку.

– Да нет, просто смотрю, – ответил он. – А ты что, работаешь в лавке?

– Да, – ответила она и опустила глаза под испытующим взглядом Шона.

Прошел уже год с тех пор, как он видел ее в последний раз. А за год многое может измениться. Изменения видны были и у нее под блузкой, и говорили они о том, что она больше не ребенок. Шон оценивающе разглядывал ее всю, а когда она бросила на него быстрый взгляд и увидела, куда он смотрит, прозрачная кожа ее вспыхнула маковым цветом. Девушка быстро повернулась к подносу с фруктами:

– Хочешь персик?

– Спасибо, – ответил Шон и взял один.

– Как поживает Анна? – спросила Одри.

– А почему ты меня об этом спрашиваешь? – нахмурился Шон.

– Ты же ее парень, разве нет?

– Кто тебе об этом сказал? – рассердился Шон.

– Все знают.

– Все ошибаются. – Шону очень не понравилось предположение, что он принадлежит Анне. – Я ничей, поняла?

– А-а-а… – Одри секунду помолчала. – Анна, наверно, приедет сегодня вечером потанцевать, как думаешь?

– Очень может быть, – сказал Шон. Вонзив зубы в покрытый легким пушком золотистый плод, он внимательно посмотрел на Одри. – А ты придешь, Строберри Пай?

– Нет, – печально ответила Одри. – Папа меня не отпустит.

Сколько ей лет? Шон быстренько подсчитал в уме… На три года моложе. Значит, шестнадцать. И Шон пожалел о том, что не увидит ее на танцах.

– Жаль, – сказал он. – Мы могли бы повеселиться.

Произнеся слово «мы», он как бы соединил их в одно целое, и она снова смутилась.

– Тебе понравился персик? – спросила она первое, что пришло в голову.

– Мм…

– Из нашего сада.

– Ну да, кажется, узнаю этот вкус, – улыбнулся Шон, и Одри рассмеялась:

– Знаю, ты когда-то воровал у нас персики. Папа сразу догадался, что это ты. Все время грозился поставить в дыре капкан.

– Надо же, а я и подумать не мог, что он знает про дыру. Мы же каждый раз маскировали ее.

– Конечно знает, – заверила его Одри, – все про нее знают. Она и сейчас там есть. Иногда ночью, бывает, мне совсем не хочется спать, я вылезаю через окно, иду через сад, пролезаю в эту дыру и гуляю одна в посадках акации. Там по ночам так темно и тихо, что даже страшно, но мне это нравится.

– А знаешь что, – задумчиво проговорил Шон, – если нынче ночью тебе не захочется спать, выходи к этой изгороди часиков в десять – может, застукаешь, как я снова таскаю у вас персики.

Одри даже не сразу сообразила, что он такое говорит; прошло несколько секунд, как она поняла и снова залилась густым румянцем. Хотела что-то сказать, но так и не сказала. Резко повернулась, так что юбки взлетели в воздух, и пулей помчалась между полками. Шон откусил последнее, что осталось от персика, и бросил косточку на пол. Возвращаясь к друзьям, он улыбался.

– Черт подери, Карл, долго ты еще будешь тут возиться?

17

По всему периметру площади расположилось с полсотни, а то и больше фургонов, но середина оставалась свободной: здесь уже пылали в ямах костры для braaivleis, а в некоторых уже и прогорели, оставив только яркие угли. Возле костров в два ряда на козлах были расставлены столы, и женщины уже вовсю рубили мясо, готовили из фарша сосиски, мазали маслом куски хлеба, расставляли бутылки с уксусом по нескольку вместе, складывали еду на подносы, оживляя вечер веселыми голосами и звонким смехом.

На приподнятой площадке для танцев натянули огромное полотнище паруса и на каждом углу с четырех сторон развесили на шестах фонари. Оркестр настраивал инструменты: пиликали скрипки, хрипло пробовала звук единственная в оркестре гармоника.

Мужчины небольшими группами собирались между фургонами или сидели на корточках возле костров; то здесь, то там время от времени мелькала бутылка, донышком указывая в самое небо.

– Не хочу быть назойливым, Уайт, – сказал Петерсен, подходя к группе офицеров во главе с Уайтом, – но вот скажи мне, ты ведь записал моего Денниса во взвод Гюнтера, так?

– Верно, – ответил Уайт и протянул ему бутылку.

Петерсен сделал добрый глоток и вытер рот рукавом.

– Против тебя, Гюнтер, я ничего не имею, – Петерсен улыбнулся Гюнтеру Нойехьюзену, – но мне было бы лучше, если бы мой Деннис был в одном взводе со мной. Я бы мог за ним присмотреть, сам понимаешь.

Все повернулись к Уайту: интересно, что он на это скажет.

– Ни один из наших парней не состоит в одном взводе со своим отцом, – сказал Уайт. – Мы нарочно разбили их по разным взводам. Так что, Дейв, извини.

– Но зачем?

Уайт Кортни посмотрел вдаль, туда, где над крышами фургонов и дальше, над откосом нагорья, яростно пылал закат.

– Нам предстоит не охота на бушбоков, Дейв. Иногда придется принимать непростые решения, а делать это гораздо легче, если не думаешь о том, что рядом собственный сын.

Раздался одобрительный ропот, все были с этим согласны. Стеф Эразм вынул трубку изо рта и сплюнул в огонь.

– Есть вещи, которые лучше не видеть своими глазами, – сказал он. – Трудно потом забыть. Не стоит видеть, как твой сын в первый раз убивает… а еще не стоит видеть, как умирает твой сын.

Все молчали; каждый понимал, что это правда. Прежде они об этом не говорили, потому что разговоры размягчают душу мужчины, но все здесь повидали смерть и понимали, что хочет сказать Стеф. Один за другим они повернули голову к площади, где за кострами уже собиралась молодежь. Деннис Петерсен что-то сказал, слов они не уловили, но товарищи Денниса, стоящие рядом с ним, засмеялись.

– Чтобы жить, мужчина должен время от времени кого-нибудь убивать, – сказал Уайт. – Но когда он убивает, будучи совсем молодым, он кое-что теряет в душе… уважение к жизни: жизнь для него становится дешевой штукой. То же самое и с женщинами, мужчина не должен иметь женщину, пока не поймет ее. Иначе это тоже становится дешевкой.

– У меня первая была, когда мне было пятнадцать лет, – сказал Тим Хоуп-Браун. – Не могу сказать, что все бабы стали для меня дешевками, наоборот, я узнал, что они обходятся чертовски дорого.

Все дружно захохотали, и в этом хохоте особенно выделялся громовой бас Уайта.

– Твой старик платит тебе фунт в неделю, а что скажешь про нас, а, Шон? – возражал Деннис. – Мы тут не миллионеры.

– Ну хорошо, – согласился Шон, – ставим по пять шиллингов. Кто выиграет – забирает все.

– Пять – это нормально, – согласился Карл. – Только правила должны быть понятные, чтобы потом не было разборок.

– Только убитые, раненые не считаются.

– И должны быть свидетели, – вставил Фрикки ван Эссен.

Фрикки был старше других; он смотрел на приятелей покрасневшими глазами – успел вечерком хлебнуть.

– Договорились: зулус только мертвый и свидетель на каждого. У кого больше всех, забирает все деньги.

Шон по очереди заглянул в глаза каждому, желая убедиться, что все согласны. Гаррик мялся позади всех.

– Гаррик будет банкиром. Давай, Гаррик, подставляй шляпу.

Все положили деньги в шляпу Гаррика, и он пересчитал:

– Два фунта на восемь человек. Все правильно.

– Черт возьми, да на это можно купить себе целую ферму.

Все засмеялись.

– У меня в седельных сумках припрятано две бутылочки, – сказал Фрикки. – Пошли-ка, хлебнем.

Стрелки часов на церковной башне показывали без четверти десять. Луна плыла по небу, пробираясь сквозь легкие облачка с серебристой каемкой. Воздух становился прохладней. Между танцующими плавал густой дым, пахнущий жареным мясом; пиликали скрипки, в такт с ними всхлипывала гармоника, молодежь отплясывала вовсю, а зрители хлопали, подбадривая их криками. Кто-то гикал, как шотландский горец, в лихорадке веселья отдаваясь горячей пляске. Ах, как бы хорошо было перекрыть тоненький ручеек минут, остановить время! Пусть никогда не настанет утро, пусть вечно длится эта ночь!

– Шон, ты куда?

– Скоро вернусь!

– Да куда же ты?

– Анна, ты хочешь, чтобы я все тебе рассказал? Ты серьезно хочешь это знать?

– А-а-а, поняла. Смотри только недолго. Подожду тебя возле оркестра.

– Потанцуй вон с Карлом.

– Нет, Шон, я лучше тебя подожду. Только не задерживайся. У нас и так осталось мало времени.

Шон проскользнул сквозь плотный круг фургонов и, стараясь держаться в тени деревьев, двинулся по тротуару. Обогнув лавку Пая, он свернул в переулок и побежал. На бегу перепрыгнул через канаву и пролез через забор из колючей проволоки.

В рощице было темно и тихо – точно так, как она говорила. Под ногами шуршали сухие листья, хрустели сухие веточки. В темноте пробежал какой-то зверек, слышен был быстрый топот маленьких лапок. У Шона перехватило дух, но он успокоил себя: чего бояться, это небось какой-нибудь кролик. Он подошел к живой ограде и поискал в темноте дыру, не нашел, вернулся обратно, нащупал наконец и пролез в сад.

Теперь он стоял, прислонившись спиной к плотной стене растений, и ждал. В лунном свете деревья казались серыми, а в самом низу – черными. За ними виднелась крыша дома. Он был уверен, что она придет. Не может не прийти. Ведь он же, считай, попросил ее об этом.

Часы на церковной башне пробили час ночи, потом четверть второго. Шон уже злился – чего не идет, черт бы ее побрал?! Он осторожно прошел по саду, стараясь держаться тени. В одном из боковых окон горел свет, желтый квадрат его падал на лужайку. Шон потихоньку обогнул дом.

Она стояла у окна, лампа горела за ее спиной. Лицо оставалось в тени, но свет от лампы подсвечивал кончики ее волос, и они сияли золотистым ореолом. В ее позе ощущалось некое томление: склонившись над подоконником, девушка, казалось, так и тянулась к окну. Сквозь белую ткань ночной рубашки просматривались очертания плеч.

Шон свистнул, но негромко, чтобы слышала только она. Девушка вздрогнула. Секунду она всматривалась из освещенной комнаты в темноту, потом медленно и как бы с сожалением покачала головой. Затем задернула шторы – сквозь них Шону видно было, как ускользает ее тень. Лампа погасла.

Шон поплелся по саду, потом через рощу обратно. Он весь дрожал от злости. Уже в переулке услышал музыку, которая доносилась с площади, и, прибавив шагу, вскоре свернул за угол, навстречу свету и праздничной суете.

– Глупая курица, дура набитая, – вслух выругался он.

Злость еще не прошла, но оставалось в груди что-то еще… Что же это? Любовь? Или чувство уважения?

– Где ты пропадал? Я тебя целый час ждала!

А вот и ревнивая Анна.

– Да так, нигде. Прошвырнулся туда-сюда…

– Странно! Шон Кортни, немедленно отвечай, куда ты ходил?

– Может, потанцуем?

– Нет.

– Хорошо, не хочешь – не будем.

Возле столов с едой стояли Карл и другие парни. Шон двинулся к ним.

– Шон, Шон, прости, я не хотела!

А теперь кающаяся Анна.

– Я очень хочу танцевать, ну прошу тебя!

И они танцевали, толкались с другими танцорами, но все время молчали. Наконец музыканты устали: им ведь тоже надо утереть мокрый лоб и промочить пересохшее горло.

– Шон, а у меня для тебя кое-что есть.

– Что?

– Пойдем со мной, покажу.

Она повела его в темноту между фургонами. Возле кучи седел и попон Анна опустилась на колени, откинула край одной из попон и поднялась, держа в руках куртку:

– Я сама сшила ее для тебя. Надеюсь, тебе понравится.

Шон взял у нее подарок. Это была овчина, дубленая и обработанная, с любовью прошитая, и мех с изнанки сиял снежной белизной.

– Красивая, – сказал Шон.

Сколько же труда она в нее вложила! Шон почувствовал себя виноватым. Он всегда чувствовал себя виноватым, когда получал подарки.

– Большое спасибо.

– Ну-ка, примерь, а, Шон?

Облачившись в обновку, Шон обнаружил, что она сидит на нем прекрасно: теплая, слегка приталенная, в плечах не жмет, не мешает двигаться. И без того крупный, в ней он смотрелся просто гигантом. Анна стояла совсем близко, поправляя ему воротник.

– Тебе очень к лицу, – сказала она.

Сколько самодовольства в этой радости дарящего!

Он поцеловал ее, и настроение сразу изменилось. Она крепко обняла его за шею:

– О Шон, я так не хочу, чтобы ты уезжал!

– А давай попрощаемся как следует.

– Где?

– Да у меня в фургоне.

– А твои родители?

– Они вернулись на ферму. Папа приедет только завтра утром. А мы с Гарриком ночуем здесь.

– Нет, Шон, тут так много народу! Как можно?

– Ты просто не хочешь, – прошептал Шон. – Очень жаль… а вдруг это вообще в последний раз.

– Что ты хочешь этим сказать?

Она вдруг затихла в его объятиях, словно маленькая робкая девочка.

– Завтра я уезжаю. Ты хоть понимаешь, что это может значить?

– Нет! Не говори так! Даже не думай!

– Но это так!

– Нет, Шон, не надо. Прошу тебя, не надо такого говорить.

Шон улыбнулся в темноте. Так легко, так все просто.

– Ну, пошли в фургон. – И он взял ее за руку.

18

Завтрак в темноте. Костры по всей площади, где готовится пища. Тихие голоса: мужчины с детишками на руках, рядом жены – все прощаются друг с другом.

Лошади оседланы, винтовки в чехлах, за спиной одеяла в скатку; в самом центре площади – четыре фургона, запряженные мулами.

– Папа в любую минуту будет здесь. Уже почти пять часов, – сказал Гаррик.

– Ну да, ждут только его, – согласился Шон.

Он повел плечом, поправляя тяжелый патронташ.

– А меня мистер Нойехьюзен назначил ездовым на один из фургонов.

– Знаю, – сказал Шон. – Справишься?

– Думаю, да.

К ним подошла Джейн Петерсен.

– Здравствуй, Джейн. Как твой братишка, уже готов?

– Почти. Седлает лошадь.

Она подошла поближе к Шону и, смущаясь, достала кусочек желто-зеленого шелка:

– Я сделала кокарду тебе на шляпу.

– Спасибо, Джейн. Сама прицепишь?

Она приколола кокарду, он взял у нее шляпу и залихватски надел набекрень.

– Ну, теперь я совсем как генерал, – сказал он, и она засмеялась. – Может, поцелуешь на прощание, а, Джейн?

– Ты чудовище, – покраснела маленькая Джейн и убежала.

Да нет, уже не маленькая, Шон это сразу приметил. И кругом, как посмотришь, много таких, просто глаза разбегаются: не знаешь, с какой бы начать.

– А вот и папа, – сказал Гаррик, увидев, что на площадь выезжает Уайт Кортни.

– Ну, пошли, – сказал Шон и отвязал лошадь.

Отовсюду на площадь стекались мужчины с лошадьми на поводу.

– До встречи, – отозвался Гаррик и захромал к фургонам, запряженным мулами.

Уайт ехал во главе колонны. Четыре взвода по пятнадцать бойцов колонной по два, позади – четыре фургона и запасные лошади, сопровождаемые черными слугами.

Колонна пересекла усеянную остатками ночного пиршества площадь и двинулась по главной улице. За ними молча наблюдали неподвижно стоящие женщины, окруженные детьми. Этим женщинам и раньше приходилось провожать своих мужей, выступающих в поход против местных племен. Они не улыбались и не подбадривали своих мужчин, поскольку понимали, что дело идет о жизни и смерти, и на собственном опыте знали, что в могиле для славы места нет.

Анна помахала Шону, но он не увидел. Его лошадь, резвая и норовистая, вздумала показать свой характер, и, стараясь умирить ее, он успел проехать мимо своей подруги. Анна опустила руку и молча смотрела ему в спину, защищенную от холода сшитой ее руками курткой.

Зато в верхнем окне лавки Пая Шон успел-таки заметить рыжую прическу с медным отливом и руку, пославшую ему воздушный поцелуй. И все потому, что хотел заметить. Он заулыбался и замахал в ответ шляпой, почти совсем позабыв о своей уязвленной гордости.

Колонна выехала из города, и теперь от нее отстали даже мальчишки и собаки, дольше всех бежавшие рядом. Всадники на рысях затрусили по дороге в сторону Зулуленда.

Солнце с высоты подсушило росу. Под копытами клубилась пыль, и ветерок сносил ее в сторону. Колонна потеряла стройность рядов: многие, пришпорив лошадей, уехали вперед, другие отстали, чтобы двигаться с друзьями. Они ехали спокойно, сбившись группами, нарушив походный порядок и предаваясь непринужденной болтовне, словно и не войско это было вовсе, а веселая дружеская компания, собравшаяся как следует поохотиться целый день. Да и одеты все были кто во что горазд, словно вовсе не на войну собрались. Один только Стеф Эразм надел свой воскресный костюм. Он оказался в отряде единственным, кто нарядился более или менее формальным образом. Объединяло их только одно: желто-зеленые кокарды. Хотя и здесь каждый проявил свой собственный вкус: один прицепил кокарду на шляпу, другой – на грудь, третий – на рукав. Они были фермерами, а не солдатами, хотя винтовочные чехлы у них были изрядно потрепаны от постоянного употребления, к патронташу на груди им было не привыкать, а приклады винтовок были отполированы до блеска частой лаской их грубых ладоней.

К середине дня отряд достиг берегов Тугелы.

– Вот это да, вы только гляньте! – присвистнул Шон. – В жизни не видел столько народу в одном месте.

– Говорят, там тыщи четыре, – заметил Карл.

– Сам знаю, что тыщи четыре. – Шон окинул взглядом военный лагерь. – Просто я не знал, что четыре тыщи так много.

Колонна двинулась по последнему спуску к броду под названием Роркс-Дрифт. Река здесь раскинулась широко; воду в ней, коричневую от грязи, на мелководье покрывала рябь. Открытые берега заросли густой травой. На левом берегу виднелась группа каменных зданий. В радиусе четверти мили от них лагерем расположилась армия лорда Челмсфорда. Ровнехонько, как по линейке, ряд за рядом выстроились палатки; между рядами, привязанные к кольям, паслись лошади. Не менее пяти сотен фургонов разместилось возле переправы, и все это пространство так и кишело людьми.

Заполнив всю дорогу, возглавляемые полковником конные стрелки Ледибурга плотной группой подъехали к лагерю. Там они были остановлены сержантом в мундире, с примкнутым к винтовке штыком.

– Осмелюсь спросить, кто такие будете?

– Полковник Кортни и отряд конных стрелков Ледибурга.

– Кто-кто? Я не расслышал.

Уайт Кортни встал на стремена и повернулся к своему отряду:

– А ну, помолчите, джентльмены! Нельзя же говорить всем сразу!

Говор за его спиной сразу стих, и на этот раз сержант его услышал.

– Ого! – воскликнул он. – Прошу прощения, сэр. Сейчас позову дежурного офицера.

Явившийся дежурный офицер – аристократ и джентльмен – оглядел прибывших.

– Полковник Кортни? – переспросил он с ноткой сомнения в голосе.

– Здравствуйте, – приветствовал его Уайт с добродушной улыбкой. – Надеюсь, к началу потехи мы не очень опоздали.

– Думаю, нет, – ответил офицер, и взгляд его остановился на фигуре Стефа Эразма.

– Доброе утро, сударь, – сказал тот по-голландски и вежливо приподнял шляпу.

Полный патронов патронташ поверх его черного сюртука выглядел несколько нелепо.

Офицер отвел от него взгляд:

– У вас палатки свои, полковник?

– Да, у нас есть все, что нам нужно.

– Сержант покажет вам место, где расположиться лагерем.

– Благодарю вас, – ответил Уайт.

Офицер обратился к сержанту:

– Отправь их куда-нибудь подальше. За саперную роту, – лихорадочно зашептал он. – Упаси бог, генерал увидит этот сброд…

Его даже передернуло – впрочем, вполне благородно и благопристойно.

19

Сначала Гаррик почувствовал запах. Это была та самая точка, на которой можно сосредоточить внимание и постепенно выбираться из убежища, где пряталось его сознание. Подобные возвращения к действительности всегда сопровождались для Гаррика головокружением и обостренной восприимчивостью всех чувств. Краски казались яркими, осязание, вкус и обоняние – острыми и чистыми.

Он лежит на соломенном матрасе. Ярко светит солнце, но сам он в тени. Это веранда каменного здания госпиталя возле Роркс-Дрифт. Но что это за запах, который вернул его к реальности? Запах гниения, пота и дерьма, запах рваных кишок и запекшейся крови.

Так может пахнуть только смерть.

Зрение его прояснилось, и он увидел мертвые тела. Они кучей валялись вдоль стены во дворе, где их настиг перекрестный огонь из склада и из госпиталя, они валялись между зданиями, и люди из погребальных команд грузили их в фургоны. Ими были усеяны и склон у переправы, и другой берег реки; даже в воде плавали трупы. Мертвые зулусы. Они были везде; их оружие и щиты валялись рядом с ними. Их же там сотни, с изумлением подумал Гаррик. Да нет, какие там сотни – тысячи.

Теперь он уже стал различать два разных запаха, но оба означали смерть. Вонь смердящих черных трупов с раздувшимися на жарком солнце животами и свой собственный запах, а также запах лежащих рядом людей – та же вонь страдания и гноя, но к ней примешивался тяжелый запах дезинфицирующих средств. Смерть в образе убивающего заразу – примерно так нечистая женщина старается скрыть душок менструальной жидкости.

Гаррик огляделся. До самого конца веранды тянулся длинный ряд матрасов, на которых лежали люди. Некоторые уже умирали, другие, напротив, выздоравливали, но все были перемотаны бинтами с пятнами крови и йода. Гаррик посмотрел на себя. Левая рука притянута к голой груди, короткими толчками подходит и бьется боль, размеренно и настойчиво, как погребальный барабан. Голова тоже перевязана.

«Так я ранен? – изумленно подумал он. – Но как? Как это случилось?»

– Глянь, оклемался! – раздался совсем рядом радостный голос с явным акцентом кокни. – А мы думали, ты уже копыта отбросил!

Гаррик повернул голову к говорящему: рядом с ним лежал маленький человечек с обезьяньим лицом, во фланелевых подштанниках и весь обмотанный бинтами.

– Док сказал, у тебя был шок. И еще сказал, что ты скоро очухаешься. Эй, док, наш герой опять как огурчик! – крикнул человечек.

Быстро подошел врач, усталый и постаревший; темные круги под его глазами свидетельствовали о работе день и ночь без сна и отдыха.

– Скоро встанешь на ноги, – сказал он, потыкав и пощупав Гаррика в разных местах. – Сейчас тебе нужен покой. Завтра тебя отправят домой.

Он двинулся было прочь к другим раненым, но остановился и с улыбкой обернулся к Гаррику:

– Вряд ли тебе от этого станет легче… тебя представили к кресту Виктории. Генерал вчера подписал представление. Думаю, ты его получишь.

Гаррик изумленно смотрел на доктора. И тут к нему обрывками стала возвращаться память.

– Так, значит, был бой, – проговорил он.

– Да еще какой, черт нас всех подери! – загоготал человечек рядом.

– А Шон? – спросил Гаррик. – Мой брат? Что с моим братом?

Доктор молчал, но в глазах его мелькнула скорбная тень. Гаррик изо всех сил пытался принять сидячее положение.

– И папа… А с папой что?

– Мне очень жаль, – просто ответил доктор. – Боюсь, оба убиты.

Гаррик лежал на матрасе и смотрел в сторону брода. Сейчас там с громким плеском вылавливали из воды и вытаскивали на берег трупы. Он вспомнил, как с таким же шумным плеском армия Челмсфорда форсировала реку. Впереди общей колонны двигался отряд разведчиков в составе трех взводов конных стрелков Ледибурга, в их числе и Шон с отцом, и шестьдесят человек натальской полиции. Челмсфорд знал, что делает: эти люди прекрасно ориентировались на знакомой им местности, по которой должно развиваться первоначальное наступление всей армии.

Гаррик с облегчением смотрел, как они уходят. Он едва мог поверить в свою удачу, которую даровала ему дизентерия, – он подхватил эту хворь как раз перед тем, как истек срок ультиматума и армия перешла Тугелу.

– Повезло засранцам, – с завистью проговорил еще один больной, провожая взглядом уходящих.

Но Гаррик им не завидовал: воевать он не хотел и был доволен, что остался здесь вместе с другими тридцатью недужными и еще шестью десятками бойцов гарнизона, оставленных Челмсфордом охранять переправу, пока он ведет свою армию вглубь Зулуленда.

Гаррик смотрел, как разведчики врассыпную выходят из воды и исчезают в высокой, волнующейся от ветра траве, а за ними движется основная колонна с фургонами, похожая на гигантского питона, который оставляет после себя в траве хорошо умятый след.

Он вспомнил, как медленно тянулись дни ожидания. Как все остальные ворчали, когда их заставили укреплять здания пакгауза и госпиталя мешками и большими жестяными банками из-под печенья с насыпанным песком. Вспомнил, как было тоскливо.

Потом вдруг сердце его сжалось: он вспомнил, как прискакал посыльный.

– Смотрите, там кто-то скачет, – сказал Гаррик, первым увидевший его.

Дизентерия его прошла, и его поставили в караул часовым сторожить брод.

– Ну да, небось генерал забыл зубную щетку и послал за ней адъютанта, – усмехнулся напарник.

Оба как сидели, так и остались сидеть. Сидели себе и смотрели, как по равнине к реке быстро катится темное пятнышко.

– Резво скачет, – сказал Гаррик. – Сходи-ка лучше, позови офицера.

– Пожалуй, – не стал спорить напарник.

Он потопал вверх по склону к пакгаузу, а Гаррик встал и двинулся поближе к реке. Протез глубоко утопал в грязи.

– Офицер сказал: когда этот доберется, чтобы послали его в пакгауз. – Напарник, успев быстро обернуться туда и обратно, снова оказался рядом с Гарриком.

– Смотри-ка, странно он как-то скачет, видишь? – заметил Гаррик. – Устал, наверно.

– А может, пьяный. Вон как его мотает в седле, будто сегодня суббота.

– Да нет, – охнул Гаррик, – у него кровь течет, он раненый!

Лошадь плюхнулась в воду, и всадник всем корпусом упал вперед, припав к шее животного; рубаха у него на боку потемнела от крови, покрытое пылью бледное лицо было искажено страданием.

Как только лошадь выбралась из воды, двое часовых подхватили ее под уздцы. Всадник хотел было прокричать, но из гортани вырвался хрип:

– Ради бога, готовьтесь, они скоро нападут. Нашу колонну окружили и уничтожили. Они уже близко… несметная стая воющих черномазых. Еще засветло они будут здесь.

– А мой брат? – спросил Гаррик. – Что с моим братом?

– Убит, – ответил всадник. – Все убиты.

Он кое-как сполз с лошади.

И они явились. Воинские формирования зулусов, построенные в боевой порядок «быка» – огромного черного быка, голова и шея которого заполонила всю равнину, а рога справа и слева пересекли реку и окружили их лагерь. Черный бык громко топал двадцатью тысячами ног и оглушительно, как штормовой океан, ревел десятью тысячами глоток. Наконечники копий сверкали на солнце, когда они, ликуя, переправлялись через Тугелу.

– Смотри! Вон те, впереди, на них гусарские шлемы! – вскричал один из наблюдающих в госпитале. – Сняли с убитых солдат Челмсфорда! Вон еще один, в нашем мундире… у некоторых даже карабины!

В госпитале стояла удушающая жара: железная крыша раскалилась от солнца, а окна были плотно закрыты мешками с песком. Бойницы для винтовок почти не пропускали свежего воздуха. Стрелки стояли у бойниц, некоторые в больничных пижамах, а то и вовсе по пояс голые, мокрые от пота в этакой духоте.

– Значит, это правда, наши все перебиты.

– Да хватит болтать! Стойте на своих местах и помалкивайте.

Импи зулусов форсировали Тугелу фронтом в пять сотен ярдов шириной. От их тел белой пеной кипела вода.

– Боже мой! О боже! – шептал Гаррик, глядя на это полчище. – Как их много! У нас нет шансов…

– Да заткнись ты! Черт бы тебя побрал! – прикрикнул на него стоящий рядом за пулеметом системы Гатлинга[16] сержант, и Гаррик тут же прикрыл рот ладонью.

…Схватил О’Райли он за шею,

И в кадку сунул головой,

И пистолет к виску наставил… —

запел в бреду один из малярийных больных, и кто-то визгливо, истерически захихикал.

– Идут!

– Заряжай!

Зазвякали затворы винтовок.

– Без команды не стрелять, ребята! Только по команде.

Низкий и звучный бычий рев сменился пронзительным воем наступающих, перешедшим в исступленный визг. Они жаждали крови.

– Спокойно, ребята. Спокойно. Терпение. Не стрелять.

– О Господи, – тихо шептал Гаррик, глядя, как враги лезут вверх по склону. – О Господи, прошу Тебя, не дай мне умереть.

– Готовьсь!

Передовой отряд зулусов подобрался уже вплотную к стене госпитального двора. Они полезли через нее – украшенные перьями головные уборы напоминали гребешки пены на черных волнах.

– Целься!

Шестьдесят винтовок поднялись и застыли, нацеленные в сторону наседающих тел.

– Огонь!

Раздался оглушительный грохот выстрелов, послышались шлепки пуль в живую плоть, словно кто-то швырнул в грязь горсть камешков. Ряды наступающих поредели. Стволы пулемета Гатлинга, вращаясь, с каждым выстрелом вздрагивали, пули косили лезущих через стену, и те валились в кучу друг на друга вдоль всей стены. От вони сгоревшего черного пороха невозможно было дышать.

– Заряжай!

Прореженные пулями ряды нападающих перестраивались, их заполняли напирающие сзади.

– Целься!

Они уже совсем близко, плотная черная орущая масса, они уже пересекают двор!

– Пли!

…Лежа в тени на веранде, Гаррик всхлипнул и прижал пальцы правой руки к глазам, чтобы прогнать страшное воспоминание.

– Что с тобой, дружок?

Кокни, кряхтя, повернулся на бок и посмотрел на Гаррика.

– Нет, ничего! – быстро ответил тот. – Ничего!

– Небось вспоминаешь, верно?

– Как все это было? Ничего не помню, только отрывки.

– Как было… – повторил вопрос сосед. – Спроси лучше, как не было!

– Врач сказал… – Гаррик быстро поднял голову. – Он сказал, что генерал подписал мое представление. Значит, Челмсфорд остался жив. Выходит, и брат с отцом, может быть, живы!

– Вряд ли им так повезло, дружок. Понимаешь, ты очень понравился нашему доку… надо же, одноногий, а такое вытворял, – ну вот он и поспрашивал про твоих. Да видно, ничего хорошего не узнал.

– Но почему? – в отчаянии спросил Гаррик. – Если Челмсфорд живой, то и они тоже…

Сосед покачал головой:

– Базовый лагерь Челмсфорд разбил в местечке под названием Изандлвана. Он оставил там гарнизон, все фургоны с припасами. А сам с подвижным отрядом двинулся в рейд. Зулусы окружили и атаковали базовый лагерь, а потом пошли сюда, к переправе. Как тебе известно, мы продержались два дня, потом на помощь пришел Челмсфорд со своим отрядом.

– А мои… что было с ними?

– Твой отец был в лагере Изандлваны. И спастись ему не удалось. А брат в отряде Челмсфорда, но был отрезан и убит в схватке еще до главного сражения.

– Шон убит? – Гаррик покачал головой. – Быть этого не может. Они не могли его убить.

– Ты бы удивился, если бы увидел, как легко они это делают, – сказал кокни. – Стальной наконечник – чик! – и готово, главное – попасть. Тут уж никто не устоит, даже лучший из лучших.

– Но только не Шон – ты его не знаешь. Нет, тебе этого не понять.

– Его убили, дружок. И его, и твоего папашу, и еще семь сотен других. Чудо, что мы остались живы. – Сосед устроился на матрасе поудобнее. – Генерал сказал речь про то, как мы здесь оборонялись. Непревзойденный ратный подвиг, мужество британского солдата, которое… войдет в анналы… и все такое.

Он посмотрел на Гаррика и подмигнул:

– Пятнадцать представлений на крест Виктории, и ты в этом списке тоже. Разве это не здорово, я тебя спрашиваю? Что скажет твоя подружка, когда ты придешь домой, а у тебя на груди брякает такой орден, а?

Он восхищенно смотрел на Гаррика, а у того по щекам катились мутные слезы.

– Ну что ты, дружок. Ты же у нас герой, черт тебя побери.

Он отвернулся, не в силах смотреть, как страдает от горя его молодой сосед.

– Ты хоть сам помнишь… помнишь, что совершил?

– Нет, – хрипло отозвался Гаррик.

Шон. Не оставляй меня одного. Что я буду без тебя делать?

– Я же был с тобой рядом. Все видел. Хочешь, расскажу? – продолжал кокни.

Он стал рассказывать, и картина событий постепенно выстраивалась у Гаррика в голове.

– Это было на второй день, мы тогда отбили двадцать три атаки.

Двадцать три. Неужели так много? Гаррик тогда не считал, это превратилось в один сплошной нарастающий ужас. Даже сейчас у него перехватило горло от страха, а в ноздрях снова встал едкий запах собственного пота.

– Тогда они натаскали под стену дрова и подожгли.

Да-да, зулусы бежали через двор с охапками хвороста, падали под выстрелами, а другие подхватывали вязанки и подтаскивали все ближе и тоже гибли, но третьи ухитрялись дотащить до места. Он вспомнил бледные языки пламени в солнечном свете и мертвого зулуса на костре, с обожженным лицом, запах дыма и горелого мяса.

– В задней стене мы пробили дыру и через нее стали выносить к пакгаузу больных и раненых.

Молодой парень с ассегаем в спине визжал, как девчонка, когда они его поднимали.

– Потом проклятые дикари обнаружили, что мы делаем, и напали… вон оттуда, с той стороны. – Он показал забинтованной рукой. – Парни из пакгауза не могли их там достать, а у наших бойниц остались только мы с тобой и еще двое – остальные таскали раненых.

Да, там еще был один зулус с перьями цапли на головном уборе – индуна. Он возглавлял атаку. У него был щит из высушенной воловьей шкуры, выкрашенный черной и белой краской, а на руках и ногах громко брякали боевые браслеты. Гаррик выстрелил в тот момент, когда зулус полуобернулся к своим воинам: пуля бритвой чиркнула по напряженным мышцам живота, раскрыв его, как кошелек. Зулус упал на четвереньки, и внутренности его розово-фиолетовой массой вывалились на землю.

– Они добрались до нашей двери, и под таким углом мы уже не могли их достать.

Смертельно раненный зулус пополз прямо к Гаррику, шевеля губами и не отрывая от Гаррика глаз. Он все еще держал в руке свой ассегай. Остальные зулусы ломали дверь, один из них просунул в щель наконечник копья и поднял засов. Еще секунда-другая, и дверь откроется.

А Гаррик все смотрел на идущего к нему в пыли на четвереньках зулуса, под которым, как маятник, раскачивались влажные внутренности. По щекам Гаррика стекал и капал с подбородка пот, губы его тряслись. Он поднял винтовку и направил ствол прямо зулусу в лицо. Но выстрелить не смог.

– И вот тогда ты совершил свой подвиг, парень. Я видел, как перекладина засова поднялась и выскочила из скоб, и понял, что сейчас дверь откроется и сюда ворвется их целая толпа, а на таком расстоянии против их копий нам ловить нечего.

Гаррик отпустил винтовку, и она с лязгом упала на бетонный пол. Он отвернулся от окна. Не мог больше видеть, как ползет к нему эта изуродованная тварь. Ему хотелось бежать, поскорее куда-нибудь спрятаться. Да-да, именно спрятаться. Он уже чувствовал знакомое биение крыльев в черепе, и свет стал меркнуть в глазах.

– Ты стоял к двери ближе всех. И что же ты сделал? Единственное, что могло нас спасти! Хотя я уверен, что у меня лично духу на это не хватило бы.

Весь пол был усеян гильзами, медными такими цилиндриками, коварными, если наступишь. Гаррик оступился и, падая, вытянул руку вперед.

– Черт возьми, – поежился маленький кокни, – ты сунул руку в скобы, вот так… не-ет, я бы ни за что такое не сделал.

Толпа зулусов налегла на дверь, и Гаррик услышал, как трещит его кость. Он стоял и смотрел на свою искривленную руку, смотрел, как дрожит от ударов дверь. Боли не чувствовал, а скоро и вовсе погрузился туда, где ему было тепло и безопасно.

– А мы палили в дверь, пока не перебили и не разогнали там всех. Потом освободили твою руку, но ты был без сознания и весь холодный. С тех пор так и лежал, пока не оклемался.

Гаррик смотрел на другой берег реки. Интересно, думал он, Шона похоронили или оставили на съедение птицам?

Лежа на боку, Гаррик подтянул коленки к груди, свернулся в калачик. Когда-то давно, когда он еще был маленьким и жестоким мальчишкой, Гаррик разбил панцирь краба-отшельника. Его мягкое, жирное брюшко казалось таким незащищенным, сквозь прозрачную кожу просвечивали внутренние органы. Теперь и он весь сжался, свернулся, словно хотел защититься от опасности.

– Зуб даю, ты получишь свою награду, – сказал кокни.

– Да, – отозвался Гаррик.

Сам он не хотел никакой награды. Он хотел одного: чтобы вернулся Шон.

20

Доктор ван Ройен подал Аде Кортни руку, помогая ей сойти с коляски. За пятьдесят лет он так и не приобрел невосприимчивости к чужому горю. Научился только скрывать свои чувства: ни по глазам, ни по губам, ни по чертам лица, обрамленного бакенбардами, невозможно было догадаться, что у него в душе.

– С ним все благополучно, Ада. Они там хорошо потрудились, я имею в виду военных хирургов. Срастется и будет как новенькая.

– А когда они прибыли? – спросила Ада.

– Часа четыре назад. Всех раненых, кто из Ледибурга, привезли в двух фургонах.

Ада кивнула, а он смотрел на нее с профессиональным безразличием, пытаясь за этой маской скрыть потрясение, когда он увидел, как она изменилась внешне. Кожа завяла и иссохла, как лепестки засушенного цветка; губы, несмотря на горе, решительно сжаты; вдовий траур вдвое состарил ее.

– Он ждет вас там, внутри.

Они поднялись по церковным ступенькам, и небольшая толпа расступилась, давая им пройти. Все негромко приветствовали Аду, говорили принятые при трауре банальности. Тут же находились еще несколько женщин в черном, с распухшими от слез глазами.

Ада с доктором вошли в прохладный полумрак церкви. Все скамьи были сдвинуты к стенам, чтобы освободить место для матрасов. На матрасах лежали мужчины, а между ними бесшумно двигались женщины.

– Тяжелораненых я держу здесь – так удобней за ними наблюдать, – сообщил ей доктор. – А вон и Гаррик.

Гаррик сидел на скамье. Увидев вошедших, поднялся. Прижатая к груди рука висела на бинте. Он захромал им навстречу, и костыль громко стучал в каменный пол.

– Мама, я… – начал он и остановился. – Шон и папа…

– Я приехала забрать тебя домой, Гаррик.

Ада проговорила это быстро, вздрогнув при звуке этих двух имен.

– Нельзя, чтобы они там лежали, их надо…

– Прошу тебя, Гаррик. Поедем домой, – сказала Ада. – Потом об этом поговорим.

– Мы все очень гордимся тобой, Гаррик, – сказал доктор.

– Да, – подтвердила Ада. – Пожалуйста, Гаррик, поедем домой.

Внутри у нее все пылало от горя, но она держала его в себе: так много скорби в столь крохотном пространстве… Она отвернулась к двери: никто не должен этого видеть. Плакать здесь, перед этими людьми, нельзя, надо поскорей вернуться в Теунис-Крааль.

Нашлись услужливые помощники, которые поднесли вещи Гаррика к коляске. Ада подобрала вожжи.

Всю дорогу оба молчали, пока не подъехали к спуску – внизу лежала усадьба.

– Теперь ты хозяин Теунис-Крааля, Гаррик, – тихо проговорила Ада.

Гаррик беспокойно заерзал на сиденье рядом с ней. Он не хотел этого, не хотел и ордена. Он хотел только Шона.

21

– Надеюсь, ты не против, что я пришла, – сказала Анна, – мне надо с тобой поговорить.

– Нет, конечно. Я рад, что ты пришла. Честное слово, я очень рад! – горячо уверял ее Гаррик. – Так приятно снова увидеть тебя, Анна. Кажется, вечность прошла с тех пор, как мы пошли на войну.

– Да, я знаю… и так много, так много всего случилось. И с моим папой, и с твоим. И… и Шон.

Она на минутку замолчала.

– Ох, Гаррик, я до сих пор не могу поверить. Все говорят, говорят, а я не могу поверить. Он был такой… в нем было столько жизни.

– Да, – отозвался Гаррик, – в нем было много жизни.

– В тот вечер, когда вы отправлялись, он говорил о смерти. А я раньше никогда и не думала о ней. – Словно в недоумении, Анна покачала головой. – И подумать не могла, что с ним может случиться такое. О Гарри, что же мне теперь делать?

Гаррик посмотрел Анне в глаза. Анне, которую он любит, Анне, которая принадлежала Шону. Но Шон ведь погиб. У него в голове мелькнула одна мысль, еще не облекшаяся в слова, но достаточно ясная, чтобы он почувствовал угрызения совести. Он попытался прогнать эту мысль.

– О Гарри! Что же мне делать?

Она просила о помощи, в ее голосе отчетливо звучала мольба. Ее отец убит при Изандлване, старший брат все еще на Тугеле, в войске Челмсфорда, у матери на руках еще двое детишек, которых надо кормить. Как он был слеп, что не сразу понял это!

– Послушай, Анна, чем я могу тебе помочь? Говори!

– Ох, Гаррик, тут уж вряд ли кто может мне помочь.

– Может, вам денег… – Он запнулся, не зная, как продолжить. – Ты знаешь, я ведь сейчас богатый. Папа оставил Теунис-Крааль Шону и мне, а Шон…

Она молча смотрела на него.

– Так что могу одолжить, ну, чтобы пережить это время, пока… – Гаррик покраснел, – сколько надо, столько и дам.

А она все смотрела на него и молчала, о чем-то соображая. Гаррик – хозяин Теунис-Крааля, он богат, вдвое богаче, чем был бы Шон, если бы остался жив. А Шон сейчас мертв.

– Ну как, Анна, что скажешь?

У нее в голове вертелись разные мысли: о голоде; о том, что на ноги надеть нечего; о платьях, застиранных до такой степени, что сквозь них все видно, особенно если на свет; о латаных-перелатаных нижних юбках. И о вечном страхе перед неизвестностью, в котором живет каждый бедняк. Гаррик вон живой и богатый, а Шона больше нет.

– Ну скажи, что возьмешь, – продолжал убеждать Гаррик.

Он наклонился к ней, взял ее за руку и, волнуясь, крепко пожал. Анна не отрываясь смотрела ему прямо в лицо. Да, они похожи, думала она, но в Шоне всегда чувствовалась сила, а тут – одни только мягкость и нерешительность. И внешне совсем не то: тут волосы блекло-рыжие, как песок, и глаза бледно-голубые – а там иссиня-черные волосы и темно-синие глаза. Словно художник взял портрет одного и несколькими мягкими мазками изменил его суть, и теперь картина совсем другая. А уж про ногу и вовсе не хотелось думать.

– Спасибо, Гаррик, – сказала она, – ты очень милый, но у нас есть еще деньги в банке, а земля свободна от долгов. И лошади есть, можно продать в случае чего.

– Тогда в чем же дело? Пожалуйста, скажи мне.

Теперь она твердо знала, что сделает. Обманывать не станет, уже поздно. Расскажет ему всю правду, и эта правда вряд ли будет иметь для него значение, она это знала. Ну разве что самую малость, но это не помешает ей получить то, что она хочет. А она хочет быть богатой, и еще она хочет, чтобы у ребенка, которого она носит под сердцем, был отец.

– Гарри, у меня будет ребенок.

Подбородок Гаррика дернулся, у него перехватило дыхание.

– Ребенок?

– Да, Гаррик. Я беременна.

– От кого? От Шона?

– Да, Гаррик. У меня будет ребенок Шона.

– Откуда ты знаешь? Ты уверена?

– Да, я уверена.

Гаррик выбрался из кресла и захромал по веранде. Остановившись у перил, схватился за них здоровой рукой; другая все еще висела на перевязи. Стоя спиной к Анне, он смотрел вдаль, туда, где за лужайками Теунис-Крааля поднимался заросший редколесьем склон.

Ребенок Шона. Эта мысль ошеломила его. Он знал, что Шон и Анна занимались этим. Шон сам ему рассказал, и Гаррик не обиделся, не разозлился. Ревновал, конечно, но совсем немножко, ведь Шон ничего от него не скрыл, рассказал ему все, значит Гаррик и сам в этом как бы участвовал. Но ребенок! Ребенок Шона.

Не сразу, исподволь до него дошел полный смысл того, что он только что узнал. Ребенок Шона – это же частичка его брата, та частичка, которая не погибла под копьями зулусов. Значит, он не совсем потерял Шона. А Анна… ей нужен для ее ребенка отец; невозможно представить, чтобы она хотя бы еще месяц прожила без мужа. И он тогда мог бы получить обоих, и частичку брата, и Анну – все, что он любил в этом мире. И Шон, и Анна. Она должна за него выйти, у нее нет другого выхода. Охваченный ликованием, он повернулся к ней:

– И что ты будешь делать, Анна? – В ее ответе он был уверен. – Шон погиб. Что будешь делать?

– Не знаю.

– Ребенка тебе иметь нельзя. Он будет незаконнорожденный.

Услышав это слово, она вздрогнула, и это от него не укрылось. Он был абсолютно уверен, что́ она в конце концов скажет.

– Придется уехать… куда-нибудь подальше… в Порт-Наталь.

Говорила она без всякого выражения. Лицо было спокойно, она знала, что он скажет.

– Скоро уеду, – повторила она. – Не пропаду. Что-нибудь придумаю.

Гаррик слушал, не отрывая от нее взгляда. Маленькая головка на широких для девушки плечах, остренький подбородок, кривоватые зубки, хотя вполне беленькие, – для него она имела манящую привлекательность, несмотря на что-то кошачье во взгляде.

– Я люблю тебя, Анна, – сказал он. – Ты же знаешь это, правда?

Она неторопливо кивнула, волосы колыхнулись на ее плечах, и взгляд кошачьих глазок удовлетворенно смягчился.

– Да, Гаррик, я это знаю.

– Пойдешь за меня замуж? – задыхаясь, проговорил он.

– А ты возьмешь меня такую? С ребенком Шона? – спросила она, хотя была уверена: куда он денется.

– Я люблю тебя, Анна.

Он заковылял к ней. Подняв голову, она смотрела ему в лицо. Про его ногу ей думать не хотелось.

– Я люблю тебя… а все остальное не имеет значения.

Он протянул к ней руки, и она не противилась.

– Ты пойдешь за меня, Анна? – дрожащим голосом спросил он еще раз.

– Да.

Руки ее неподвижно лежали у него на плечах. Он тихонько всхлипнул, и по лицу ее прошла тень отвращения. Она уже чуть было не оттолкнула его, но вовремя остановилась.

– Любимая, ты не пожалеешь об этом. Клянусь, не пожалеешь, – прошептал он.

– Надо все сделать как можно быстрей, слышишь, Гаррик?

– Да. Сегодня же поеду в город и поговорю с падре…

– Нет! Только не здесь, не в Ледибурге! – резко оборвала его Анна. – Пойдут разговоры. А я терпеть этого не могу.

– Тогда поедем в Питермарицбург, – согласился Гаррик, хотя и неохотно.

– Когда?

– Когда захочешь.

– Тогда завтра, – сказала она. – Завтра и поедем.

22

Кафедральный собор в Питермарицбурге находится на Чёрч-стрит. Мостовая серого камня, колокольня, посредине улицы – железное ограждение, газоны. На травке расхаживают важные, грудь колесом, голуби.

По мощеной дорожке Анна с Гарриком поднялись к собору и вошли в полумрак церкви. Солнечный свет проникал через застекленное разноцветными витражами окно, создавая внутри храма атмосферу таинственности. Оба очень волновались и, возможно, поэтому, стоя в проходе, держались за руки.

– Здесь никого нет, – прошептал Гаррик.

– Кто-то обязательно должен быть, – так же шепотом отозвалась Анна. – Попробуй открыть вон ту дверь.

– А что говорить?

– Как – что? Скажешь, что мы хотим пожениться, и все.

Гаррик все-таки не решался.

– Давай же, – прошептала Анна, легонько подталкивая его к двери в ризницу.

– Пошли вместе, – сказал Гаррик. – Я не знаю, что говорить.

Тощий священник за дверью поднял голову, поверх очков в железной оправе посмотрел на мнущуюся в дверях робкую парочку и захлопнул лежащую перед ним на столе книгу.

– Мы хотим пожениться, – сказал Гаррик и покраснел как помидор.

– Ну что ж, – суховато отозвался священник, – вы явились именно туда, куда надо. Заходите.

Он был несколько удивлен срочностью заказа, и они немного об этом поспорили. Потом он послал Гаррика за особым разрешением к мировому судье. Браком он их в конце концов сочетал, но обряд прошел как-то второпях и будто понарошку. Бормотание священника звучало очень тихо, почти неслышно; трепеща, они стояли перед ним и в огромном пустом соборе чувствовали себя совсем крохотными. Свидетелями у них стали две пожилые прихожанки, которые зашли в церковь помолиться: весь обряд они простояли с радостными лицами, а потом обе расцеловали Анну, а священник пожал Гаррику руку.

И вот наконец новобрачные вышли на солнечный свет. Голуби все так же с гордым видом расхаживали по газонам, а по улице трусил запряженный в дребезжащий фургон мул, которым правил темнокожий возница; он что-то напевал и время от времени щелкал хлыстом. Создавалось впечатление, будто ничего особенного и не случилось.

– Мы поженились, – с сомнением проговорил Гаррик.

– Да, – не стала с ним спорить Анна, хотя по голосу ее можно было понять, что она тоже в это не очень-то верит.

Бок о бок они зашагали обратно в гостиницу. По пути оба молчали и не притрагивались друг к другу.

Багаж им доставили в номер, а лошадей отправили на конюшню. Гаррик расписался в журнале, и портье улыбнулся:

– Я поместил вас в двенадцатый, сэр, это у нас люкс для молодоженов.

Он едва заметно подмигнул, и смущенный Гаррик промямлил в ответ что-то невнятное.

После обеда, превосходного кстати, Анна поднялась в номер, а Гаррик остался в комнате отдыха выпить кофе. Миновал чуть ли не целый час, когда он набрался храбрости и отправился к ней. Пройдя через гостиную к двери спальни, он нерешительно постоял и вошел. Анна лежала в кровати. Натянув одеяло до самого подбородка, она смотрела на него своими загадочными кошачьими глазами.

– Твоя ночная рубашка в ванной на столе, – сообщила Анна.

– Спасибо, – ответил Гаррик.

Проходя через комнату, он задел деревяшкой стул. Закрыв за собой дверь, быстро разделся догола, наклонился над ванной и сполоснул лицо. Вытершись, через голову надел рубашку и вернулся в спальню. Анна лежала, отвернувшись к стенке. По подушке разметались лоснящиеся в свете лампы волосы.

Гаррик присел на краешек стула. Подняв ночную рубашку выше колена, расстегнул ремни протеза, осторожно положил его рядом со стулом и обеими руками помассировал культю. Она затекла и ничего не чувствовала. Тихонько заскрипела кровать, и он поднял голову. Анна подсматривала, изумленно уставившись на его искалеченную ногу. Гаррик торопливо спустил ночную рубашку, чтобы прикрыть торчащий, слегка расширяющийся обрубок с неровной линией шрама. Он встал, стараясь сохранить равновесие, и с красным лицом, на одной ноге запрыгал к кровати.

Гаррик поднял край одеяла и лег, и Анна резко отпрянула от него.

– Не трогай меня, – прохрипела она.

– Анна, прошу тебя, не пугайся.

– Я беременна, тебе нельзя ко мне прикасаться.

– Не буду. Клянусь, не буду.

Она тяжело дышала и не делала даже попыток скрывать свое отвращение.

– Хочешь, я буду спать в гостиной? Хочешь, Анна? Ты только скажи.

– Да, – сказала она, – хочу.

Он вернулся обратно к стулу и поднял протез. Допрыгал до двери и обернулся. Она все еще наблюдала за ним.

– Ты прости меня, Анна, я совсем не хотел тебя напугать.

Она не отвечала, и он продолжил:

– Я люблю тебя. Клянусь, я люблю тебя больше всего на свете. Я не хочу, чтобы ты страдала из-за меня. Ты же знаешь это, правда? Ты знаешь, что я даже пальцем тебя не трону?

Она продолжала молчать, и он умоляюще протянул руку, сжимая в ней свою деревяшку. На глаза его навернулись слезы.

– Анна, да я скорее убью себя, чем… ты не бойся меня.

Он быстро покинул спальню и закрыл за собой дверь. Анна выскочила из постели, путаясь ногами в подоле рубашки, подбежала к двери и повернула ключ.

23

Увидев Анну утром, Гаррик был несколько озадачен. Она была весела, как девочка. Вплела себе в волосы зеленую ленточку, надела зеленое платье – оно хоть и выцвело, но было ей очень к лицу.

За завтраком Анна с удовольствием болтала, а когда пили кофе, наклонилась и через стол коснулась руки Гаррика:

– Гаррик, а что мы сегодня будем делать?

Гаррик удивился – он так далеко еще не заглядывал.

– Думаю, сядем на поезд и отправимся в Ледибург.

– О Гаррик, – Анна демонстративно надула губки, – а как же медовый месяц? Или ты меня больше не любишь?

– Ну, в общем-то… – Гаррик не знал, что и сказать, – ну да, конечно, как я об этом не подумал, – взволнованно промямлил он и улыбнулся. – Куда отправимся?

– Можно сесть на почтовый корабль в Кейптаун, – предложила Анна.

– Точно! – Гаррик мгновенно одобрил эту идею. – Прекрасная мысль! Развлечемся немного!

– Но Гаррик… – Энтузиазм Анны вдруг сразу пропал. – У меня с собой только два старых платья! – Она окинула себя взглядом.

Гаррик тоже мгновенно отрезвел, пытаясь разрешить в уме новую проблему. Но быстро нашел решение:

– А мы возьмем и купим новые!

– О Гаррик, это правда? Правда купим?

– Купим все, что тебе понадобится, и даже больше. Давай допивай кофе, мы отправляемся в город и посмотрим, что у них там есть.

– Уже допила!

Анна с готовностью поднялась из-за стола.

24

На корабле «Даннотар касл», следующем из Порт-Наталя в Кейптаун, их поместили в лучшей каюте. На борту этого судна путешествовали и другие молодые люди. Анна красовалась в элегантных новых нарядах и, находясь в центре группы веселой молодежи, вся искрилась от радостного возбуждения. Они играли в настольные игры, вместе обедали, танцевали и флиртовали, а почтовый корабль тем временем день за днем неспешно продвигался к югу. Стояла ранняя осень, и погода радовала солнцем.

Гаррик был очень доволен тем, что мог вот так, ненавязчиво, никому не мешая, постоянно быть рядом с Анной. Он всегда оказывался под рукой, чтобы вовремя подать ей пальто, принести книгу или плед. Гаррик с обожанием наблюдал за ней, наслаждался ее успехом, почти даже не ревновал, когда жену едва было видно в окружении услужливых и галантных молодых людей, и нисколько не обижался, что ему приходилось спать на неудобном диване в гостиной их двухкомнатной каюты.

Потом, хотя и не сразу, до их юных попутчиков дошло, что большинство угощений оплачивал Гаррик, да и на прочие небольшие, но ежедневные расходы он не скупился. Его стали замечать и скоро поняли, что самый богатый среди них человек именно он. Дело оставалось за малым – молодые люди быстро прикинули, что к чему, и включили его в свой кружок. Мужчины стали с ним заговаривать, а некоторые девушки открыто с ним флиртовали, посылая его туда и сюда с мелкими поручениями. Гаррика такое внимание обрадовало и одновременно испугало, поскольку он далеко не всегда мог уследить за их болтовней и беззлобными шутками, его частенько заставали врасплох, и тогда он заикался и краснел. Но скоро Гаррик понял, что это все без всякой задней мысли.

– Давай по глоточку, старик.

– Нет, спасибо. Ты же знаешь, я не пью.

– Чепуха, все пьют. Человек, принеси-ка моему другу виски!

– Да нет же, нет, я не буду!

И Гаррик глотнул, конечно. На вкус напиток показался отвратительным, вдобавок Гаррик пролил немного на вечернее платье Анны, а когда пытался вытереть след от виски носовым платком, она язвительным шепотом читала ему нотацию, а потом весело рассмеялась шутке сидящего справа галантного усача. Несчастный Гаррик съежился, откинулся на спинку стула и залпом хлопнул остатки. По жилам побежал приятный огонь, медленной и мощной волной разливаясь по всему телу до самых кончиков пальцев.

– Повторим, мистер Кортни?

– Да, большое спасибо. Мне то же самое, но на этот раз угощаю я.

Он выпил еще.

Они возлежали в шезлонгах на верхней палубе. Ночь дышала мягким теплом, в небе сияла луна. Кто-то заговорил о военной кампании Челмсфорда против зулусов.

– Вот тут вы не совсем правы, – вдруг отчетливо проговорил Гаррик.

Все сразу замолчали.

– Прошу прощения? – Говоривший бросил на него удивленный взгляд.

Тогда Гаррик слегка наклонился вперед и заговорил. Сначала несколько скованно, но одно остроумное замечание понравилось двум дамам, и они рассмеялись. Гаррик приободрился, голос его окреп. И он кратко, но достаточно глубоко изложил свое мнение о причинах и целях этой войны. Кто-то задал вопрос, и довольно острый, но Гаррик, сразу ухватив суть, дал обстоятельный и четкий ответ. Говорил он легко, слова словно сами слетали с языка.

– Вы, наверно, там были? – рискнула задать вопрос одна из девушек.

– Мой муж участвовал в битве при Роркс-Дрифт, – тихо сказала Анна, глядя на мужа совсем другими глазами. – Лорд Челмсфорд представил его к ордену крест Виктории. Сейчас мы ждем новостей из Лондона.

Все снова замолчали, но теперь в их молчании чувствовалось уважение.

– Думаю, настал мой черед, мистер Кортни. Вам, как всегда, виски, верно?

– Спасибо.

На этот раз сухой, болотистый привкус виски показался не столь противным; Гаррик наконец распробовал напиток и понял, что в этой сухости есть своя сладость.

Спускаясь ночью в каюту, Гаррик обнял Анну за талию.

– Какой ты сегодня был милый! – сказала она.

– Я – лишь жалкая тень твоего очарования, дорогая, я всего лишь твое зеркало.

Он поцеловал ее в щеку – она отстранилась, но уже не так резко.

– А ты у нас, оказывается, та еще штучка, Гаррик Кортни.

Гаррик улегся на свой диванчик. Он спал на спине, улыбаясь во сне, хотя ему ничего не снилось.

Утром Гаррик проснулся с ощущением сухой кожи, обтягивающей череп, и боли в глазах. Пройдя в ванную комнату, он почистил зубы; это немного помогло, но глаза продолжали болеть. Вернувшись в гостиную, он позвонил коридорному. Тот явился немедленно:

– Доброе утро, сэр.

– Вы можете принести виски с содовой? – нерешительно попросил он.

– Разумеется, сэр.

Содовой Гаррик разбавлять не стал, выпил чистый, как лекарство. И случилось чудо: снова по жилам пробежало тепло, согревая все тело. А он почти и не надеялся, что ему станет лучше.

Он прошел к Анне. Она спала, на щеках ее играл румянец, спутанные волосы разметались по подушке.

– Доброе утро, дорогая. – Гаррик, наклонившись, поцеловал ее и прикрыл ей грудь, видневшуюся сквозь шелк ночной рубашки.

– Однако ты у нас, Гаррик, проказник!

Она хлопнула его по руке, но на этот раз шутливо.

На борту корабля была еще одна пара, проводившая медовый месяц; сейчас они возвращались на собственную ферму под Кейптауном – семьдесят пять акров превосходнейших виноградников, лучших, по их словам, на всем Капском полуострове. Анна с Гарриком уступили их настойчивым просьбам и приняли приглашение погостить у них.

Питер и Джейн Хьюго представляли собой очаровательную пару. Они без ума любили друг друга, были достаточно богаты и пользовались успехом в кейптаунском обществе. С ними Анна и Гаррик провели поистине волшебных полтора месяца.

Они ездили на бега в Милнертон. Купались в теплых водах Индийского океана, под Мюзенбергом. Устроили пикник в Клифтоне, где лакомились только что пойманными и зажаренными на угольях лангустами. Ездили на охоту с членами охотничьего клуба Кейптауна и после целого дня бешеной скачки по горам Готтентотс-Холланд затравили двух шакалов. Обедали в крепости, где Анна танцевала с губернатором.

Они бродили по базарам, полным настоящих сокровищ и всяких диковинок из Индии и других стран Востока. И чего бы Анне ни захотелось – ей ни в чем не было отказа. Гаррик и себе кое-что прикупил: искусно сделанную, инкрустированную сердоликом серебряную фляжку. Она прекрасно умещалась во внутреннем кармане плаща, где была совсем незаметна. Фляжка прекрасно помогала Гаррику вписываться в любую компанию.

Наконец пришла пора уезжать. В последний вечер за обеденным столом они сидели только вчетвером. Несмотря на грусть от расставания, молодые люди были счастливы: сколько радостных минут они пережили вместе! А значит, будет что вспомнить.

Целуя Анну на прощание и желая ей доброй ночи, Джейн Хьюго даже всплакнула. Гаррик с Питером засиделись внизу за бутылочкой, а когда она опустела, вместе поднялись наверх и у двери в спальню Гаррика пожали друг другу руки.

– Жаль расставаться с вами, – грустно пробормотал Питер. – Мы так к вам привыкли! Я разбужу вас пораньше, утречком, до отхода корабля, прокатимся в последний раз верхом.

Стараясь не шуметь, Гаррик прошел в ванную комнату, переоделся и вошел в спальню. Пол здесь был застлан толстым ковром, и протез совсем не стучал. Он подошел к своей кровати и сел, собираясь отстегивать деревяшку.

– Гарри, – вдруг прошептала Анна.

– Ой, а я думал, ты спишь.

Послышалось шуршание, из-под одеяла показалась рука Анны и протянулась к нему.

– Я ждала тебя, хотела пожелать доброй ночи.

Гаррик смущенно подошел к ее кровати – он снова остро чувствовал свою неуклюжесть.

– Присядь на минутку, – сказала Анна, и он уселся на краешек. – Гарри, ты представить себе не можешь, как мне было хорошо все это время. Это были самые счастливые дни в моей жизни. Спасибо тебе, муж мой.

Анна коснулась пальцами его щеки. Она лежала свернувшись калачиком и казалась такой маленькой, такой теплой…

– Поцелуй меня на ночь, Гарри.

Он наклонился и коснулся губами ее лба, но она быстрым движением прильнула к его губам.

– Иди ко мне, если хочешь, – прошептала она, продолжая целовать его, и откинула одеяло.

И Гарри оказался в ее теплой постели, когда вино еще немного кружило ей голову, и в своей ранней беременности она была особенно горяча. В общем, все должно было сложиться просто чудесно.

Теперь Анна проявляла нетерпение, готовность взять на себя ведущую роль; она протянула руку и вдруг удивленно застыла, не веря самой себе. Там, где она ждала нечто нахально твердое и мужское, ее ждало нечто вялое и весьма сомнительное.

Анна разразилась громким смехом. Выстрел из ружья не ранил его столь больно, как этот смех.

– Вылезай давай, – с трудом проговорила она сквозь этот безжалостный смех. – Топай к себе.

25

К моменту возвращения в Теунис-Крааль Анна с Гарриком являлись мужем и женой уже два полных месяца. Гипс с руки Гаррика был давно снят – это сделал еще врач Питера Хьюго.

Они поехали по окружной дороге, в объезд города, пересекли мост через Бабуинов ручей. Подъехав к спуску, Гаррик остановил лошадей. Отсюда супруги посмотрели вниз, на свою ферму.

– Не понимаю, зачем мама переехала в город, – сказал Гаррик. – Совсем не надо было этого делать. В Теунис-Краале всем хватило бы места.

Сидя рядом, Анна удовлетворенно молчала. Когда они поженились, Гаррик сразу послал из Порт-Наталя телеграмму матери, извещая ее о событии, и Ада ответила письмом. Прочитав его, Анна облегченно вздохнула. Как ни была она молода, но женским чутьем давно поняла, что Ада ее не любит. Да, конечно, при встрече она была вполне мила и приветлива, но уж очень смущали Анну ее большие черные глаза. Они смотрели вглубь, многое видели и понимали все, что Анне хотелось бы скрыть.

– Как только получится, обязательно съездим к ней в гости. Она должна вернуться на ферму, в конце концов, Теунис-Крааль и ее дом тоже, – продолжал Гаррик.

Анна слегка поерзала на сиденье. «Пускай сидит в своем Ледибурге, пусть хоть сгниет там», – подумала она, но вслух сказала совсем другое.

– Теунис-Крааль теперь твой, Гаррик, а я твоя жена, – кротко проговорила она. – Твоя мачеха понимает, что для нас лучше. – Анна коснулась его руки и улыбнулась. – Впрочем, поговорим об этом лучше в другой раз. Поехали скорей, я очень устала в дороге.

Гаррик сразу забеспокоился:

– Конечно, дорогая, прости меня, пожалуйста. Как это я не подумал?

Он коснулся хлыстом лошадей, и они стали спускаться к усадьбе.

На зеленых газонах Теунис-Крааля цвели канны, красные, розовые и желтые.

«Как красиво, – подумала Анна, – и это теперь мое. Теперь я богата».

Коляска подъезжала по дорожке к дому, и Анна любовалась остроконечной крышей, тяжелыми желтыми деревянными ставнями на окнах.

В тени веранды стоял какой-то мужчина. Анна с Гарриком одновременно заметили его. Высокий, косая сажень в плечах, такой и в дверь не пролезет. Он вышел из тени на яркое солнце и спустился по ступенькам веранды. Оба сразу узнали все ту же ослепительную белозубую улыбку на загорелом лице.

– Шон, – прошептала Анна.

26

В первый раз Шон обратил на него внимание, когда они остановились напоить лошадей. Накануне в полдень они покинули колонну Челмсфорда, чтобы провести разведку в северо-восточном направлении. Отряд был совсем маленький: четверо белых всадников и с полдюжины дружественных местных из племени нонгаи, обитавшего в районе Наталя.

Он взял из рук Шона поводья:

– Давай подержу, а ты тоже попей.

Голос был звучный, это еще больше заинтересовало Шона. Он присмотрелся внимательней, и лицо этого человека сразу ему понравилось. Белки глаз без желтизны, нос скорее арабский, чем негроидный. Кожа цвета темного янтаря блестит, словно маслом смазанная.

Шон кивнул. В зулусском языке нет слова «спасибо», как нет и слова «извини».

Шон опустился перед ручьем на колени и стал пить. Вода показалась ему очень вкусной – наверно, из-за мучившей его жажды. Утолив ее, он поднялся; штаны на коленях намокли, с подбородка капала вода.

Шон еще раз посмотрел на того, кто держал его лошадь. Его тело прикрывала одна лишь короткая юбочка из хвостов африканской циветты – ни побрякушек, ни какой-либо накидки, ни головного убора. Вооружение его состояло из двух коротеньких дротиков, на плече висел щит из черной сыромятной кожи.

– Как тебя зовут? – спросил Шон, уважительно отметив широкую грудь зулуса и мышцы его живота, выступающие твердыми квадратными буграми.

– Мбежане.

Носорог, значит.

– За твой рог, что ли, так назвали?

Мбежане радостно засмеялся – его мужское достоинство Шон оценил по заслугам.

– А тебя как зовут, нкози?

– Шон Кортни.

Губы Мбежане беззвучно зашевелились, повторяя это имя, потом он покачал головой:

– Трудное имя.

За все долгие годы вместе он так ни разу больше и не произнес имени Шона.

– По коням! – скомандовал Стеф Эразм. – Надо ехать.

Они вскочили на лошадей, подобрали поводья и ослабили крепления винтовочных чехлов. Нонгаи, разлегшиеся на песке, тоже встали.

– Вперед! – сказал Стеф.

Шлепая по воде, он пересек ручей. Его лошадь, собравшись с силами, одним прыжком выскочила на противоположный берег, и остальные последовали за ним. Они двигались по высокой траве саванны цепью, ноздря в ноздрю, держались в седлах расслабленно, и лошади ступали ровно.

У правого стремени Шона длинными шагами бежал тот самый рослый зулус, бежал легко, с лошадью вровень, не отставал. Время от времени Шон отводил взгляд от горизонта и смотрел на Мбежане; странное дело, когда он видел его рядом, на душе становилось спокойнее.

На ночь они остановились в неглубокой, заросшей травой долине. Огня не разводили, поужинали вяленым мясом – жевали его черные просоленные полоски, запивая водой.

– Только время зря тратим, – ворчал один из бойцов, по имени Бестер Кляйн, – тут хоть два дня скачи, и духу зулусов нет.

– Надо поворачивать назад, к своим, – поддержал его Шон. – Все едем и едем, все дальше и дальше, так всю потеху пропустим, когда начнется.

Стеф Эразм поплотнее завернулся в одеяло: ночи становились прохладные.

– Потеху, говоришь? – Он ловко сплюнул в темноту. – Пусть себе потешаются сколько хотят, а мы лучше поищем стада.

– Тебе что, так хочется пропустить самое интересное?

– Слушай сюда, парень. Я гонял бушменов в Карру и Калахари, я дрался с косами и фингами на берегах Фиш-ривер, ходил в горы на Мошеша с его воинами-басуто. Матабеле, Зулу, Бечуана – потехи у меня в жизни хватало со всеми. А вот четыре, а может, и пять сотен голов первоклассного скота – отличная награда за то, что мы пропустим самое интересное.

Стеф лег на спину и поправил под головой седло.

– И вообще, с чего ты взял, что стада никто не охраняет? Будет тебе потеха, обещаю.

– А откуда ты знаешь, что скот у них где-то здесь? – стоял на своем Шон.

– Он здесь, – твердо сказал Стеф, – и мы его найдем.

Он повернул голову к Шону:

– Тебе первому караулить, так что смотри не засни.

Он сдвинул шляпу на лицо и пошарил рукой справа, желая убедиться, что винтовка на месте.

– Спокойной ночи, – послышался его голос из-под шляпы.

Остальные тоже завернулись в одеяла и уснули прямо так, в одежде, не снимая сапог, с винтовками под рукой.

Шон двинулся в темноту проверить пикеты нонгаев. Ночь выдалась безлунная, зато звезды поражали величиной, – казалось, они совсем близко к земле. В звездном свете виднелись на бледном фоне травы темные пятна четырех пасущихся лошадей.

Обойдя лагерь, Шон убедился, что двое часовых не спят. С севера подход охранял Мбежане, и Шон направился к нему. Ярдах в пятидесяти увидел очертания куста, возле которого он оставил Мбежане.

Шон вдруг хитро улыбнулся; опустившись на четвереньки, он взял винтовку в обе руки и начал осторожно подкрадываться к кусту. Полз он медленно и бесшумно, прижимаясь к земле.

За десять шагов до куста Шон остановился и поднял голову, стараясь двигаться совсем незаметно. Он вглядывался в темноту, среди чахлых ветвей и листьев высматривая очертания зулуса. И вдруг шеи его, чуть пониже уха, сразу за челюстью, коснулся кончик дротика. Шон замер, скосив глаза в сторону, и при скудном свете звезд увидел Мбежане, с копьем в руках стоящего над ним на коленях.

– Нкози ищет меня? – спросил Мбежане серьезным голосом, в котором, однако, где-то глубоко слышалась насмешка.

Шон сел и потер то место, куда чуть не вонзился острый наконечник копья.

– В темноте видит только ночная обезьяна, – попытался он оправдаться.

– А на пузе шлепает только пойманная каракатица, – усмехнулся Мбежане.

– Ну да, ты же зулус, – сказал Шон, признавая в нем право на это природное гордое высокомерие.

Впрочем, по лицу этого зулуса он с первого взгляда понял, что Мбежане родом не из тех уже выродившихся натальских племен, которые только говорят на зулусском, а сами давно уже не зулусы, – так домашняя кошка никогда не станет леопардом.

– В моих жилах течет кровь Чаки, – согласился Мбежане; имя древнего царя он произнес с благоговением.

– А теперь ты поднял копье на Кечвайо, твоего короля?

– Моего короля? – Веселость Мбежане как рукой сняло, голос сразу изменился. – Моего короля? – презрительно повторил он и замолчал.

Шон ждал. Где-то в темноте пару раз тявкнул шакал, и одна из лошадей тихо заржала.

– Королем должен был стать другой человек, но он погиб: его посадили на кол, который пронзил его внутренности до самого сердца. Этим человеком был мой отец, – сказал Мбежане.

Он встал и снова отправился в свое укрытие среди веток куста. Шон последовал за ним.

Бок о бок они сидели на корточках, молчали и слушали. Снова подал голос шакал уже со стороны лагеря, и Мбежане повернул туда голову.

– Шакалы бывают и двуногие, – задумчиво прошептал он.

У Шона слегка задрожали руки.

– Зулусы? – спросил он.

Мбежане пожал плечами – едва заметно в темноте.

– Даже если это и так, ночью они нападать не станут. На рассвете – да, но только не ночью.

Мбежане положил руку на лежащее на коленях копье:

– Старик в высокой шляпе и с седой бородой хорошо это знает. Годы сделали его мудрым, поэтому ночью он всегда спит спокойно, но поднимается затемно и выступает еще до рассвета.

Шон слегка успокоился. Он искоса посмотрел на Мбежане:

– Этот старик считает, что часть скота спрятана где-то здесь.

– Годы сделали его мудрым, – повторил Мбежане. – Завтра равнина кончится, пойдут холмы и густой колючий кустарник. Вот там и прячут скотину.

– Как думаешь, найдем?

– От того, кто знает, где искать, скотину не спрячешь.

– А охраны там много будет?

– Надеюсь, – проурчал Мбежане, погладив древко ассегая. – Надеюсь, очень много, – повторил он.

– И ты станешь убивать своих – братьев, родичей? – спросил Шон.

– Да, буду убивать, как они убили моего отца, – свирепо ответил Мбежане. – Они мне не свои. У меня больше нет своих. Нет больше братьев… ничего не осталось.

Снова наступило молчание. Но дурное настроение Мбежане постепенно испарилось, его сменило чувство приятного товарищеского общения. Обоим было хорошо друг с другом. Так всю ночь они и просидели вместе.

27

Глядя на Мбежане, Шон вспомнил своего Тинкера, выслеживающего птицу: так же осторожно, на полусогнутых, продвигается вперед, так же сосредоточен и полностью поглощен тем, что делает. Белые молча наблюдали за ним, сидя в седлах. Солнце поднялось уже довольно высоко, Шон расстегнул и снял овчинную куртку, закрепив ее рядом со свернутым в скатку одеялом сзади.

Мбежане ушел вперед ярдов на пятьдесят и теперь медленно продвигался обратно. Остановившись, стал внимательно рассматривать влажную коровью лепешку.

– Hierdie Kaffir verstaan wat hy doen[17], – одобрительно заметил Стеф Эразм.

Остальные молчали. Бестер Кляйн возился со спусковым механизмом карабина; становилось жарко, и красное лицо его покрылось потом.

Мбежане оказался прав: началась холмистая местность. Не такая, как в Натале, где холмы ровные, с округлыми вершинами, нет, здесь каждый холм заканчивался скалистым гребнем, а между ними почву разрезали глубокие овраги и ущелья. Склоны холмов густо заросли колючим молочаем с серыми стволами, корой, похожей на сетчатую шкуру пресмыкающихся, и высокими жесткими травами.

– Попить бы сейчас, – сказал Фрикки ван Эссен и тыльной стороной ладони провел по губам.

Чи-пип, чи-пип – громко пропищала в ветвях кораллового дерева, под которым они стояли, бородатка.

Шон поднял голову: коричнево-красным оперением птичка выделялась на фоне алых цветов, покрывающих дерево.

– Сколько их там? – спросил Стеф, и Мбежане подошел к морде его лошади:

– Не больше пятидесяти.

– Когда?

– Вчера, как спала жара, медленно двинулись по долине. Паслись по дороге. Сейчас они в получасе езды от нас.

Стеф удовлетворенно кивнул. Всего пятьдесят голов, но ведь будут еще стада.

– Сколько с ними людей?

Мбежане презрительно прищелкнул языком:

– Двое umfaans[18].

Концом копья он ткнул в пыль, где отчетливо отпечатался след босой ноги – явно подростка.

– Это не мужчины.

– Отлично. Едем за ними.

– Но у нас был приказ, если что-нибудь обнаружим, сразу возвращаться и доложить, – запротестовал Бестер Кляйн. – Сказали же, никакой самодеятельности.

Стеф повернулся в седле.

– Ты что, испугался двух umfaans? – холодно спросил он.

– Ничего я не испугался, просто такой был приказ. – И без того красное лицо Кляйна покраснело еще больше.

– Спасибо, я помню, какой был приказ, – сказал Стеф. – И я не собираюсь устраивать самодеятельность. Мы просто посмотрим, что к чему.

– Я тебя знаю! – взорвался Кляйн. – Стоит тебе увидеть корову, сразу с катушек слетаешь. Да и все вы… жадные до скота, как пьяница до бутылки. Только помани, вас уже ничем не остановишь.

Кляйн работал десятником на железной дороге.

Стеф уже отвернулся от него.

– Ну все, поехали, – сказал он.

Они выехали из-под широкой кроны кораллового дерева на солнце – Кляйн все еще что-то бормотал себе под нос, – и Мбежане повел их вперед по долине.

Почва здесь шла слегка под уклон, а по обе стороны поднимались крутые скалистые склоны. Двигались быстро: Мбежане и нонгаи рассыпались веером, а всадники ехали тесной шеренгой, почти касаясь друг друга шпорами.

Шон открыл затвор винтовки, вынул патрон и заменил его другим из патронташа, наискось висевшего на груди.

– Пятьдесят голов… это ж всего десять на брата, – жалобно проговорил Фрикки.

– А это сотня фунтов, тебе за полгода столько не заработать.

Шон засмеялся от удовольствия, и Фрикки тоже.

– Закройте-ка рот и глядите в оба, – невозмутимо заметил Стеф, а у самого в глазах от возбуждения и азарта уже чертики прыгали.

– Так и знал, что будете грабить, – сердито заныл Кляйн, – так ведь и знал, как дважды два…

– И ты тоже заткнись, – сказал Стеф и улыбнулся Шону.

Так они ехали минут десять. Потом Стеф окликнул нонгаев, и отряд остановился. Все молчали, тревожно вытянув шею и прислушиваясь.

– Нет, вроде ничего, – подал голос наконец Стеф. – Мы уже близко?

– Очень близко, – ответил Мбежане. – Отсюда их можно уже услышать.

Невероятно мускулистое тело Мбежане лоснилось от пота, гордая осанка выделяла его среди остальных нонгаев. Он так и рвался вперед, хотя всячески сдерживал себя, ведь волнение – вещь заразительная.

– Ладно, пошли, – сказал Стеф.

Мбежане поудобней пристроил щит на плечо и двинулся дальше.

Останавливались еще дважды, прислушиваясь, и каждый раз Шона и Фрикки охватывали еще большие беспокойство и нетерпение.

– Да сидите вы тихо! – зашипел на них Стеф. – Невозможно ничего услышать, когда вы так ерзаете.

Шон открыл было рот, но ответить не успел: впереди, за деревьями, послышался заунывный рев буйвола.

– Вот они!

– Мы их нашли!

– Вперед!

– Стойте! – приказал Стеф. – Шон, возьми мой бинокль и лезь на дерево. Будешь говорить, что видишь.

– Время только теряем, – заспорил было Шон, – надо…

– Сначала, черт побери, надо научиться делать то, что тебе говорят, – отрезал Стеф. – Полезай на дерево!

С биноклем на шее Шон послушно полез на дерево, забрался повыше и устроился поудобнее на одной из развилок. Отломал ветку, которая мешала смотреть.

– Вон они! – сразу же сообщил он. – Прямо перед нами!

– Сколько? – спросил Стеф.

– Немного… и два пастушонка с ними.

– Где они, среди деревьев?

– Нет, – ответил Шон, – на открытой поляне. Что-то вроде болотца.

– Зулусы там есть?

– Нет… – начал Шон, но Стеф снова оборвал его:

– Смотри в бинокль, черт бы тебя побрал! Если они там, значит прячутся.

Шон поднял бинокль, настроил фокус. Буйволы были упитанные, холеные, с большими рогами и гладкой шкурой – белой в черных пятнах. Над ними порхала целая туча беленьких птичек, склевывающих с них насекомых. Два пастушонка – совершенно голые подростки с худенькими ножками и непропорционально большими гениталиями африканцев. Шон медленно повел биноклем влево и вправо, всматриваясь в пятна болота и в заросли окружающего кустарника. Наконец опустил его.

– Только два пастушонка, – доложил он.

– Тогда спускайся, – приказал Стеф.

Отряд выехал на открытое место, и пастушата сразу пустились наутек и скрылись среди хинных деревьев по ту сторону болотца.

– Пускай бегут, – засмеялся Стеф. – У этих бедняжек и без нас теперь неприятностей хватит.

Он пришпорил лошадь, пустив ее к ярко-зеленому пятну сочной болотной травы. Она росла густо и так высоко, что доставала ему до седла. Остальные тронулись вслед за ним; под копытами лошадей чавкала грязь. Уже видны были над травой спины животных, всего в сотне ярдов впереди, и вокруг них с писком кружились птички.

– Шон, ты с Фрикки заходи слева… – начал Стеф через плечо, но закончить не успел.

Внезапно из травы вокруг них поднялись зулусы – не менее сотни, в полном боевом снаряжении.

– Засада! – заорал Стеф. – В драку не вступать, их слишком много! Уходим!

И тут нападавшие с воем стащили его с лошади.

Оказавшись в вязком болоте, лошади испугались: они громко ржали, вставали на дыбы. Выстрел Кляйна почти потонул в торжествующем реве воинов. Мбежане одним прыжком оказался рядом с Шоном, схватил его лошадь за узду и развернул ее кругом:

– Давай, нкози, жми, быстро! Не жди!

Кляйн был уже убит, ассегай вонзился ему горло, и яркая кровь хлестала у него из уголков рта, когда он опрокинулся на спину.

– Держись за стремя, – сказал Шон, с удивлением обнаружив, что совершенно спокоен.

Сбоку на него бросился зулусский воин. Винтовка лежала у Шона на коленях, и он почти в упор выстрелил нападавшему в лицо. Пуля снесла тому половину черепа. Шон быстро перезарядил винтовку.

– Гони, нкози! – снова крикнул Мбежане.

Он и не подумал послушаться Шона. Высоко подняв щит, он пошел на двоих атакующих и опрокинул их в грязь. Его ассегай поднялся и опустился, снова поднялся и опустился.

– Нги дла! – орал Мбежане, что приблизительно означало «я съел».

Он окончательно вошел в раж, перепрыгнул через мертвые тела и бросился в атаку. Его встретил воин, но Мбежане краем своего щита подцепил щит противника, рывком отбросил в сторону, открыв для своего клинка левый бок противника.

– Нги дла! – снова заорал он.

В плотном кругу атакующих он пробил брешь, и Шон рванулся в нее. Лошадь с трудом ступала в вязкой грязи. А тут еще за поводья схватился какой-то зулус, и Шон в упор выстрелил ему в грудь. Зулус закричал.

– Мбежане! – снова крикнул Шон. – Хватайся за стремя!

Разделались и с Фрикки ван Эссеном. Лошадь его упала, и зулусы облепили его как мухи, размахивая окровавленными копьями.

Сидя в седле, Шон наклонился, обхватил Мбежане за пояс и выдернул его из грязи. Тот отчаянно отбивался, но Шон удержал его. Почва под копытами лошади стала тверже, и они прибавили ходу. Но на пути встал еще один зулус с ассегаем наготове. Шон был перед ним совершенно беззащитен: одной рукой он держал негодующе брыкавшегося Мбежане, в другой сжимал незаряженную винтовку. Грязно ругаясь в лицо врагу, Шон направил лошадь прямо на него. Зулус ловко отскочил в сторону и снова бросился в атаку. Острый наконечник чиркнул Шона по голени и вонзился лошади в грудь. Но они все-таки прорвались. Болото осталось позади, и они помчались между деревьями.

Лошадь пронесла его еще одну милю и пала. Рана оказалась слишком глубока. Скакун тяжело рухнул на землю, но Шону удалось вовремя освободить ноги из стремян и спрыгнуть. Тяжело дыша, Шон и Мбежане смотрели на мертвое тело животного.

– В этих сапогах бежать сможешь? – торопливо спросил Мбежане.

– Да.

На нем были легкие сапоги из сыромятной кожи.

– Штаны точно будут мешать.

Мбежане быстро опустился на колени и наконечником копья обрезал обе штанины по колено. Встал и прислушался – нет ли погони. Ничего не было слышно.

– Брось винтовку, она слишком тяжелая. Патронташ и шляпу тоже.

– Как это «брось винтовку»? Я не могу!

– Тогда тащи! – вспыхнул с досадой Мбежане. – Тащи и погибай. Если не бросишь, тебя настигнут еще до полудня.

Шон еще секунду подумал, потом перехватил винтовку за ствол, взмахнул, как топором, и шмякнул о ствол ближайшего дерева. Приклад разлетелся на куски. То, что от нее осталось, Шон забросил в кусты.

– Теперь вперед, – сказал Мбежане.

Шон бросил быстрый взгляд на мертвую лошадь. Увидел прикрепленную кожаными ремнями к седлу овчинную курточку. Пропала куртка, зря Анна столько трудилась над ней, подумал Шон, криво усмехнувшись про себя. И побежал следом за Мбежане.

Первый час дался Шону очень тяжело. С большим трудом ему удавалось не отставать от зулуса. Мышцы тела были напряжены, и скоро закололо в боку. Мбежане заметил это, они остановились на несколько минут, и зулус показал ему, как надо расслабить мышцы, чтобы боль прошла. Потом побежали снова, и теперь Шону стало легче. Прошел еще час, и у Шона открылось второе дыхание.

– Долго бежать до своих? – прохрипел Шон.

– Дня два… не разговаривай, – ответил Мбежане.

Они продолжали бежать, и пейзаж вокруг постепенно менялся. Холмы стали менее круты, не столь изрезаны оврагами и расщелинами, лес поредел, и они наконец оказались среди холмистых лугов, заросших густой травой.

– Похоже, за нами никто не гонится, – проговорил Шон в первый раз за последние полчаса.

– Все может быть, – уклончиво отозвался Мбежане. – Рано еще говорить об этом.

Они бежали бок о бок и в ногу, шлепая подошвами по пропеченной солнцем почве.

– Господи, как хочется пить, – сказал Шон.

– Воды нет, – отозвался Мбежане, – но, когда поднимемся наверх, немного отдохнем.

Оказавшись на вершине, они оглянулись назад. Рубаха Шона промокла от пота, дышал он глубоко, но легко.

– Никто за нами не гонится, – облегченно заметил он. – Теперь можно немного снизить темп.

Мбежане не отвечал. Он тоже много потел, но ни в движениях, ни в посадке головы усталости не замечалось. Свой щит он нес на плече, в другой руке держал копье: наконечник темнел от запекшейся крови. Минут пять он пристально всматривался в проделанный ими путь и вдруг злобно зарычал, куда-то указывая наконечником ассегая:

– Вон они! Рядом с группой деревьев! Видишь?

– Черт побери! – воскликнул Шон.

Он их увидел. Мили за четыре позади, на самом краю начинающего редеть леса, виднелось нечто похожее на темную цепочку, нарисованную карандашом на буром пятне равнины. И эта цепочка двигалась, извиваясь как змейка.

– Сколько их? – спросил Шон.

– Пятьдесят, – прикинул Мбежане. – Для двоих многовато будет.

– Эх, зря я бросил винтовку, – пробормотал Шон.

– Если бы не бросил, они оказались бы гораздо ближе. Да и одна винтовка против пятидесяти… – Он не закончил.

– Ладно, побежали.

– Еще чуть-чуть отдохнем. До ночи остановок не будет.

Дыхание обоих уже успокоилось. Шон прикинул свои силы. Ноги побаливали, но несколько часов продержаться он сможет. Он отхаркнул густой, как резина, комок слюны и сплюнул. Очень хотелось пить, но он понимал, что сейчас это стало бы губительным безрассудством.

– Ага! – воскликнул Мбежане. – Они нас заметили!

– Откуда ты знаешь?

– Смотри, высылают вперед бегунов.

От головы змейки отделилось три крохотных пятнышка, и разрыв в цепочке стал увеличиваться.

– Зачем?

Шон озадаченно потер нос. В первый раз он ощутил страх жертвы, на которую идет охота, – жертвы слабой и беззащитной, безоружной, а свора преследователей все ближе и ближе.

– Выслали вперед лучших бегунов, чтобы навязать нам другой темп и вымотать. Знают, что при определенной скорости даже они сами выдохнутся, остальные легко нас догонят.

– Боже мой! – На этот раз Шон встревожился не на шутку. – И что теперь делать?

– На всякую хитрость есть другая хитрость, – ответил Мбежане. – Ну все, отдохнули, пора бежать дальше.

Шон рванул вниз по склону холма, как испуганный дукер, но Мбежане резко умерил его прыть:

– Вот этого они от нас и хотят. Бежим, как бежали.

Оба снова перешли на спокойный, размеренный и размашистый бег.

– Они приближаются, – сказал Шон, когда добрались до вершины следующего холма.

Разрыв теперь между тремя первыми пятнышками и остальными значительно увеличился.

– Да, – бесстрастно отозвался Мбежане.

Они перевалили через гребень и побежали вниз: шлеп, шлеп, шлеп – в унисон стучали о землю подошвы; вдох-выдох, вдох-выдох – дышали в унисон все в том же ритме.

Внизу по долине протекал крохотный ручеек: прозрачная вода струилась по белому песку. Шон перепрыгнул через него, лишь на секунду бросив на воду жадный взгляд, и оба двинулись вверх по склону очередного холма. Они уже почти добежали до вершины, как вдруг услышали за спиной далекий и слабый крик. Беглецы разом обернулись. И на вершине соседнего холма, где они только что были, по прямой всего в полумиле, увидели трех преследователей, которые уже через мгновение устремились вниз по склону за ними. Видно было, как на их головных уборах раскачиваются длинные перья и мотаются вокруг ног леопардовые хвосты юбочек. Щиты они оставили, но каждый держал в руке ассегай.

– Ты посмотри на их ноги! – радостно крикнул Мбежане.

Шон присмотрелся и увидел, что бегут они вяло, спотыкаются и уже совсем выдохлись.

– Им конец, они слишком быстро бежали, – засмеялся Мбежане. – А сейчас покажем им, что мы их боимся: мы должны бежать как ветер, бежать так, будто сотня токолоше[19] дышит нам в затылок.

До вершины оставалось шагов двадцать, и, словно охваченные паникой, они рванули вверх и перевалили через хребет. Но как только беглецы скрылись от глаз преследователей, Мбежане схватил Шона за руку, и они остановились.

– Ложись, – шепнул он.

Скрывшись в траве, они снова поползли вверх и залегли почти у самой вершины.

Мбежане лежал, подобрав ноги, и держал ассегай наготове. Зубы его зловеще оскалились.

Шон пошарил в траве и нащупал камень размером с апельсин. В самый раз для его ладони.

Стало слышно, как приближаются зулусы: их грубые, мозолистые подошвы босых ног топали вверх по склону холма, потом послышалось их дыхание, хриплое с присвистом, все ближе и ближе.

И вот они перевалили вершину. Инерция понесла их прямо туда, где из травы навстречу им встали Шон и Мбежане. Утомленные, серые лица преследователей мгновенно изменились: они не могли поверить собственным глазам. Они-то думали, что их жертвы где-то в полумиле впереди, а тут на́ тебе!

Одного Мбежане проткнул ассегаем – тот не успел даже поднять своего копья в попытке парировать удар, как наконечник вышел у него между лопатками.

Меткий камень Шона шмякнулся в рожу другого, хлюпнув, как упавшая на каменный пол тыква; выронив ассегай, зулус рухнул на спину.

Третий пустился было наутек, но Мбежане прыгнул ему на спину, опрокинул на землю, уселся на грудь, задрал ему подбородок и перерезал горло.

Шон смотрел на своего противника, сбитого камнем; уже без головного убора, он еще слабо дергался, свернутая набок челюсть отвисла на изуродованном лице.

«Сегодня я убил трех человек, – подумал Шон, – и оказалось, что это совсем не трудно».

Он совершенно равнодушно смотрел, как Мбежане подходит к его жертве. Вот он склонился над поверженным врагом, тот судорожно охнул и затих. Мбежане выпрямился и посмотрел на Шона:

– Теперь до темноты нас никто не догонит.

– А в темноте видит только ночная обезьяна, – усмехнулся Шон.

Вспомнив шутку, Мбежане улыбнулся, и лицо его словно осветилось, он сразу стал как будто моложе. Зулус сорвал пучок сухой травы и вытер руки.

Ночь наступила как раз вовремя, чтобы спасти их. Сказался целый день непрерывного бега, и организм Шона запротестовал: тело словно одеревенело, дышал он тяжело, с одышкой, был полностью обезвожен и больше не потел.

– Ну еще, еще немножко, – шепотом подбадривал его бегущий рядом Мбежане.

Погоня растянулась: самые сильные наседали уже в миле позади, другие отстали, и их не было видно.

– Солнце садится, скоро отдохнешь.

Мбежане коснулся рукой его плеча, и, странное дело, от этого живого прикосновения Шону стало легче, словно прибавилось силы. Ноги будто окрепли, бежали тверже; спускаясь по очередному склону, спотыкался он уже не так часто. Огромное красное солнце внизу неторопливо скользило к горизонту, и долину уже накрывала тень.

– Скоро, уже совсем скоро. – Мбежане почти напевал ему эти слова.

Он оглянулся. Фигуры догоняющих зулусов расплывались в наступающих сумерках. Но тут Шон подвернул ногу и рухнул на землю; он лежал лицом вниз, сильно ободрав щеку.

– Вставай! – отчаянно закричал Мбежане.

Шона вырвало, с болью он изверг из себя с чашку горькой желчи.

– Ну вставай же!

Мбежане схватил его и рывком поднял на колени.

– Вставай или умирай здесь! – пригрозил Мбежане.

Он вцепился пальцами в волосы Шона и безжалостно потянул на себя. Глаза Шона от боли наполнились слезами, он выругался и попытался лягнуть своего спутника.

– Вставай! – не отставал тот, и Шон с трудом поднялся на ноги. – Беги! – приказал Мбежане и подтолкнул Шона, и тот, механически переставляя ноги, побежал.

Мбежане еще раз оглянулся. Ближайший зулус был уже совсем рядом, но сгущающиеся сумерки почти скрыли его из виду. Мбежане догнал Шона и побежал рядом, поддерживая, когда тот спотыкался. При каждом шаге Шон хрипел, челюсть отвисла, язык распух, и он из последних сил втягивал воздух.

И вдруг, как всегда бывает в Африке, погасли все цвета на земле, кроме черного: на них обрушилась ночь, черная африканская ночь – хоть глаз выколи. Глаза Мбежане метались из стороны в сторону: высматривая очертания предметов во мраке, он пытался оценить, достаточно ли уже темно. Шатаясь и спотыкаясь, ничего не видя перед собой, Шон тащился сзади.

– Ладно, давай попробуем, – принял решение Мбежане.

Он остановил бегущего Шона и развернул его лицом обратно, под острым углом к направлению, по которому они бежали. И они пошли навстречу преследователям почти по касательной, совсем близко, но невидимые для них в этом кромешном мраке.

Они двинулись шагом; одной рукой Мбежане не давал Шону упасть, а в другой держал наготове ассегай. Шон двигался, свесив на грудь голову и почти не осознавая, что происходит.

Они слышали, как шагах в пятидесяти прошла мимо передовая группа преследователей.

– Ты их видишь? – прозвучал вопрос на зулусском.

– Ай-бо! – отрицательно ответил другой.

– Развернемся цепью, они могут свернуть в темноте в сторону.

– Йех-бо! – утвердительно отозвался кто-то.

Голоса затихли, и снова вокруг воцарилась полная тишина кромешной ночи. Но Мбежане все заставлял Шона идти.

Взошел тоненький серп месяца и добавил им немного света, а они все шли – Мбежане уводил товарища в обратную сторону, на юго-восток. Наконец они добрались до ручья, по берегам которого росли деревья. Шон с большим трудом напился – горло у него распухло и сильно болело. Потом оба легли под деревьями на ковер из листьев и, тесно обнявшись, чтобы не очень замерзнуть, крепко уснули.

28

К последнему лагерю Челмсфорда они вышли на следующий день, уже после полудня. Их взорам предстали ровные ряды погасших лагерных костров, выровненные площадки, где некогда стояли палатки, столбы коновязей и кучи пустых консервных банок из-под тушенки и пятифунтовых банок из-под галет.

– Они ушли два дня назад, – сказал Мбежане.

Шон кивнул, нисколько не сомневаясь в том, что тот прав.

– А куда направились?

– Обратно, к главному лагерю у Изандлваны.

Шон был озадачен:

– Интересно зачем?

Мбежане пожал плечами:

– Они очень торопились, всадники помчались галопом, а за ними пехота.

– Надо идти за ними, – сказал Шон.

Две тысячи ног шагающих солдат оставили широкий след, сопровождаемый глубокими колеями от колес фургонов и орудийных лафетов. Голодные и холодные, спутники провели ночь рядом с этой дорогой; наутро, когда они двинулись дальше, в низинах даже подморозило.

Незадолго перед полуднем на фоне неба показалась куполообразная гранитная вершина холма Изандлвана, и они невольно прибавили шагу. Изандлвана – холм Маленькой Руки.

Натерший сапогом пятку, Шон сильно хромал. Волосы на голове спутались в копну от грязи и пота, лицо покрывал толстый слой пыли.

– Эх, сейчас хотя бы баночку говяжьей тушенки, – проговорил он по-английски.

Мбежане ничего не ответил, поскольку не понял ни слова; он напряженно, с легкой тревогой смотрел вперед:

– Нкози, мы идем второй день, а не встретили ни души. Давно уже должны были встретиться патрули.

– Могли пропустить, – равнодушно отозвался Шон.

Мбежане покачал головой.

Они молча продолжали путь. Холм приближался – взгляд уже мог различить паутину трещин, кружевным узором покрывающих вершину.

– И лагерного дыма не чувствуется, – сказал Мбежане.

Он поднял глаза и заметно вздрогнул.

– Что такое? – Шона тоже охватила тревога.

– N’yoni, – тихо произнес Мбежане, и Шон тоже увидел это.

Высоко в небе над холмом Изандлваны висела темная туча, которая медленно вращалась, словно гигантское колесо. Из-за большого расстояния нельзя было разобрать в ней отдельных птиц: сплошная туча походила на тень, упавшую на небосвод.

Стоял жаркий, солнечный полдень, но, глядя на эту тучу, Шон похолодел. И бросился вперед.

Внизу, на равнине, что-то шевелилось. Спустившись, они увидели перевернутый фургон с порванным брезентом: он хлопал на ветру, и казалось, будто раненая птица машет крыльями. Всюду шныряли и дрались между собой шакалы, а выше по склону суетились горбатые гиены.

– Господи! – прошептал потрясенный Шон.

Мбежане со спокойным и отрешенным лицом стоял, опершись на копье; глаза его медленно оглядывали поле.

– Они что, погибли? Все погибли?

Ответа на эти вопросы не требовалось. Шон своими глазами видел валяющихся в траве убитых – возле фургонов их были груды, на склоне холма не так густо. Отсюда они казались там совсем маленькими, почти незаметными. Мбежане молча стоял и ждал.

Прямо перед ними, широко раскинув крылья с растопыренными, словно пальцы протянутой руки, перьями на концах, спланировал вниз большой стервятник. Выставив лапы, он коснулся земли, тяжело запрыгал и наконец остановился между мертвыми телами. И если его полет поражал красотой, то теперь его сгорбленная фигура выглядела отвратительно-непристойной. Он повертел головой, взъерошил перья и, вразвалочку подойдя к трупу в зеленом мундире шотландского клана Гордонов, вонзил в него клюв.

– А где сам Челмсфорд? Его тоже здесь захватили?

Мбежане покачал головой.

– Он пришел слишком поздно, – сказал он.

Мбежане протянул конец копья, указывая на широкий след, окружающий поле боя и ведущий от подножия холма к Тугеле:

– Он направился обратно к реке. Не остановился даже, чтобы похоронить убитых.

Шон и Мбежане зашагали к полю боя. Уже скоро пришлось пробираться через нагромождение зулусских копий и щитов. Наконечники ассегаев уже кое-где поржавели. Плотно утоптанную землю рядом с мертвыми покрывали пятна, но мертвых зулусов не было видно – это явный признак их победы.

Они пошли по рядам англичан. Когда Шон увидел, что с ними сделали, его стошнило. Трупы кучами валялись друг на друге, лица успели почернеть, каждый со вспоротым животом и выпотрошенными внутренностями. Полчища мух ползали по пустым полостям живота.

– Зачем они это делают? – спрашивал он. – Зачем надо вот так потрошить?

Он тяжелыми шагами двинулся вдоль фургонов. Коробки с едой и питьем были разбиты вдребезги, содержимое разбросано по траве. Вокруг убитых валялись одежда, бумага, рассыпанные патронные гильзы, но винтовки исчезли. Смрад гниющих тел был столь густой, что мешал дышать, словно покрывшая горло и язык касторка.

– Надо найти отца, – тихо сказал Шон, непонятно к кому обращаясь.

Мбежане шел шагах в двадцати позади. Они направились к рядам, где стояли добровольцы. Палатки были искромсаны в клочья и втоптаны в пыль. Лошадей закололи прямо у коновязей, их трупы уже успели раздуться. Шон узнал среди них Джипси, кобылу отца. Он подошел к мертвому животному.

– Здравствуй, девочка, – сказал он.

Лошадь лежала на боку, птицы уже выклевали ей глаза, живот так распух, что доходил Шону до пояса. Он обошел вокруг. Первый из ледибургских стрелков лежал сразу за лошадью. Он узнал по очереди всех пятнадцать, несмотря на то что птички потрудились и над ними. Они лежали, образуя неровный круг, головами наружу. Потом обнаружились и отдельно лежащие тела, редкий след их вел вверх по склону горы. Это было похоже на игру в «заяц и собаки»: Шон переходил от одного тела к другому – здесь добровольцы, видимо, пытались с боем пробиться к Тугеле. Вдоль этого следа по темным пятнам с обеих сторон было видно, сколько зулусов они положили в этом бою.

– Не меньше двадцати на каждого, – прошептал Шон с гордостью за своих.

Он пошел дальше вверх по склону. И в самом конце его, уже совсем рядом со скальным утесом Изандлваны, нашел отца.

Их там было четверо, последняя четверка: Уайт Кортни, Тим Хоуп-Браун, Ганс и Найл Эразмы. Они лежали почти вплотную. Уайт лежал на спине, раскинув в стороны руки; птицы расклевали его лицо до самой кости, но борода осталась, от ветра она легко шевелилась на груди. И мухи – зеленые, с металлическим отливом мухи роились в распахнутой полости вскрытого живота.

Шон сел рядом с отцом. Подобрал лежащую рядом фетровую шляпу и накрыл ею изуродованное лицо. На шляпе все еще оставалась желто-зеленая шелковая кокарда, странно веселенькая среди множества трупов. Назойливо и зловеще жужжали мухи, многие садились на лицо и на губы Шона, и он отбивался от них как мог.

– Ты знаешь этого человека? – спросил подошедший Мбежане.

– Это мой отец, – ответил Шон, не поднимая головы.

– Значит, и ты тоже. – В голосе Мбежане звучало сочувствие и понимание. Он повернулся и оставил отца с сыном наедине.

«У меня ничего не осталось», – сказал однажды Мбежане. Теперь и у Шона ничего не осталось. В груди было пусто: ни злости, ни печали, ни боли… даже реальность воспринималась с трудом. Глядя на этот изуродованный труп, Шон никак не мог заставить себя поверить, что это был живой человек. Одно только мясо, а человек куда-то ушел.

Чуть позже вернулся Мбежане. Он отрезал от фургона, чудом уцелевшего в огне, большой кусок брезента, и они вдвоем завернули в него Уайта. Выкопали могилу – каменистая, глинистая почва поддавалась тяжело. Тело Уайта опустили в могилу с раскинутыми в стороны под холстом руками – rigor mortis[20], – Шон не смог заставить себя ломать ему кости, чтобы уложить руки как следует. Осторожно засыпав яму землей, положили сверху кучку обломков скалы. Постояли у изголовья могилы.

– Ну, папа… – Голос Шона прозвучал неестественно. Он никак не мог поверить в то, что разговаривает с отцом. – Ну, папа… – снова начал он, неловко выговаривая слова. – Спасибо тебе за все, что ты для меня сделал…

Он замолчал, прокашлялся.

– Думаю, ты не сомневаешься, что я присмотрю за мамой и за фермой… все свои силы… и за Гарриком тоже.

Он снова умолк и посмотрел на Мбежане:

– Говорить больше нечего. – Голос его звучал удивленно, почти с болью.

– Да, – согласился его спутник. – Все уже сказано.

Шон постоял еще несколько минут, отчаянно пытаясь преодолеть чувство чудовищности и громадности смерти, абсолютной бесповоротности ее. Потом повернулся и двинулся в путь, в сторону Тугелы. Мбежане шагал почти рядом, приотстав только на шаг.

«Когда дойдем до реки, будет уже темно», – подумал Шон. Он очень устал и хромал, наступая на натертую, покрытую волдырями пятку.

29

– Не намного дальше, – сказал Деннис Петерсен.

– Ну да, – проворчал Шон.

Его раздражало, когда кто-то начинает утверждать и без того очевидное; выходишь из Махобос-Клуф, и Бабуинов ручей у тебя слева, рядом с дорогой, и оттуда до Ледибурга пять миль. Как и сказал Деннис: дальше, но не намного.

Деннис закашлялся от пыли.

– Первая кружка пива у меня в горле закипит, – сказал он.

– Думаю, надо ехать вперед. – Шон вытер лицо, размазав по нему пыль. – Осталось совсем немного, Мбежане и остальные и без нас справятся.

– Я и сам как раз хотел это предложить. – Деннис облегченно вздохнул.

Почти тысяча голов скота заполонила дорогу впереди, подняв такую пылищу, что нечем стало дышать. Они уже двое суток находились в пути от Роркс-Дрифт, где их отряд распустили и отправили по домам.

– Нынче ночью подержим их в загоне для продажи, а с утра погоним дальше. Сейчас скажу Мбежане, что делать.

Шон ударил каблуками лошадь по бокам и развернул ее туда, где в конце стада бежал высокий зулус. После нескольких минут разговора Шон помахал Деннису рукой. Они объехали стадо каждый со своей стороны и встретились уже впереди.

– Слегка отощали, – оглядываясь, проворчал Деннис.

– А чего же ты хочешь, – отозвался Шон. – Два дня гнали без остановки.

Тысяча голов скота – доля на пятерых от всего стада Кечвайо: на Денниса с отцом, на Уайта, Шона и Гаррика. Погибшие тоже получили свою долю.

– Как думаешь, мы далеко впереди остальных? – спросил Деннис.

– Не знаю, – ответил Шон.

Какая разница, да и чего тут гадать: дурацкие вопросы так же раздражали его, как и очевидные утверждения. Шону вдруг пришло в голову, что еще несколько месяцев назад подобный вопрос послужил бы началом долгого обсуждения и даже спора, который мог продлиться не менее получаса. И что это значило? А это значило, что он сильно изменился. Найдя ответ на собственный вопрос, Шон язвительно усмехнулся.

– Ты чего это? – спросил Деннис.

– Да вот подумал, как сильно я изменился за последние несколько месяцев.

– Ja, – сказал Деннис.

И снова наступила тишина, только копыта вразнобой стучали о землю.

– Как-то странно будет без папы, – задумчиво продолжал Деннис. Мистер Петерсен тоже погиб при Изандлване. – Странно, что на ферме остались только мама и девчонки… ну и я тоже.

Снова какое-то время оба молчали. Думали о быстро пролетевшем времени, о событиях, которые изменили всю их жизнь.

Обоим еще нет и двадцати от роду, но оба уже во главе семейств, владельцы земли и скота, оба знают, что такое горе, что такое убить человека. Шон теперь выглядел старше, на лице появились новые морщины, и окладистая борода висит лопатой. Они оба отправились в рейд с отрядом, который в отместку за Изандлвану грабил и жег все на своем пути. В битве при Улунди, сидя под горячим солнцем на своих лошадях позади боевых порядков пехоты Челмсфорда, они спокойно ждали, пока Кечвайо соберет своих воинов в кулак и пошлет их на готовое к бою в открытом поле хрупкое каре солдат. Они ждали, слушая грохот выстрелов регулярной армии, эти размеренные залпы, и смотрели, как огромный черный зулусский бык разбивается о неприступное каре. И вот ряды пехоты расступились, и они помчались вперед, две тысячи крепких всадников, чтобы навсегда уничтожить могущество империи зулусов. Они гнали и убивали бегущего врага, пока их не остановила ночь, пока они не потеряли счет убитым.

– Вон уже и колокольня виднеется, – сказал Деннис.

Шон не сразу вернулся от воспоминаний к реальности. Они подъезжали к Ледибургу.

– А твоя мачеха где сейчас, в Теунис-Краале? – спросил Деннис.

– Нет, переехала в город, у нее там дом на Проти-стрит.

– Наверно, как Гаррик женился на Анне, не захотела мешать.

Шон сразу нахмурился.

– Как это Гаррику удалось захомутать Анну… – Деннис усмехнулся и покачал головой. – Двадцать против одного, у него не было ни шанса.

Шон слушал и вовсе уже смотрел волком. Ну да, Гаррик сделал из него шута горохового. Ведь у них с Анной еще ничего не закончилось.

– Про них что-нибудь слышно? Когда приезжают? – спросил Деннис.

– В последний раз их видели в Питермарицбурге. Прислали маме телеграмму, что поженились. Она получила ее, а через два дня и я вернулся из Изандлваны. Два месяца назад это было. И больше, кажется, про них ничего не было слышно.

– Да-а, похоже, Гаррик здорово влип, ломом не выковырять.

Деннис снова усмехнулся, на этот раз как-то уж очень игриво. Шон вдруг ярко представил Гаррика верхом на Анне, а она ноги задрала, голову откинула, глаза закрыла и сладострастно постанывает.

– Заткнись, скотина! – злобно прорычал он.

Деннис растерянно заморгал:

– Ну прости, я просто пошутил.

– Нечего шутить над моими родичами… он мой брат.

– А она была твоей подружкой, так ведь? – пробормотал Деннис.

– Ты что, в морду захотел?

– Да успокойся ты, шучу я!

– А я не люблю таких шуток, понял?

– Ну ладно, ладно тебе. Успокойся.

– Грязные у тебя шуточки…

Шон отчаянно пытался избавиться от картины: в порыве дикой страсти она вцепилась ногтями в задницу Гаррика.

– Господи, с каких это пор ты стал святошей? – спросил Деннис. Пустив лошадь в галоп, он обогнал Шона и направил ее к гостинице.

Шон хотел было позвать его обратно, но передумал. Он свернул в тенистый переулок. Дом, где жила Ада, был третьим от начала. Уайт купил его три года назад – решил вложить деньги в недвижимость. Местечко было очаровательное: дом с выбеленными стенами, крытый тростником, утопал в тени деревьев, в саду радовало взор изобилие цветов, а вокруг этого райского уголка шел заборчик из штакетника.

Шон привязал лошадь у калитки и пошел по дорожке к дому.

Открыв дверь, он увидел в гостиной двух женщин. От неожиданности обе вскочили, но, когда узнали его, удивление мгновенно сменилось восторгом. У него на душе сразу потеплело – что ни говори, приятно, когда тебя так встречают.

– Ах, Шон, мы ведь не ждали, что ты сегодня вернешься! – Ада быстро подошла к нему.

Он поцеловал мачеху и успел заметить, что горе не прошло для нее бесследно. Его охватило смутное чувство вины за то, что смерть отца не оставила на нем столь очевидных следов. Шон слегка отстранил от себя Аду.

– Прекрасно выглядишь, – сказал он.

Она сильно похудела. Глаза казались огромными, и в них поселилось горе, как прохладная тень в лесу, но она все равно улыбалась и даже смеялась.

– Мы думали, ты приедешь в пятницу. Я так рада, что ты раньше вернулся!

Шон перевел взгляд:

– Здравствуй, Строберри Пай.

А та уже сидела как на иголках: когда же он и на нее посмотрит?

– Здравствуй, Шон.

Глядя ему прямо в глаза, она слегка покраснела, но взгляда не отвела.

– А ты повзрослел, – добавила она, едва ли замечая, что лицо его сплошь покрыто толстым слоем пыли, которая припудрила ему волосы и ресницы; глаза от пыли тоже покраснели.

– Ты просто давно меня не видела, забыла наверно, – сказал Шон и снова повернулся к Аде.

– Ничего подобного, – прошептала Одри, но так тихо, что ее никто не услышал. Грудь ее переполняли нахлынувшие чувства.

– Садись, Шон. – Ада подвела его к большому креслу как раз напротив камина.

На каминной полке стоял дагеротип с изображением Уайта.

– Сейчас налью тебе чашечку чая.

– Может, лучше пива, а, мама? – сказал Шон и опустился в кресло.

– Конечно, сейчас принесу.

– Нет! – вскочила Одри и быстро направилась к кухне. – Я принесу!

– Пиво в кладовке, Одри! – крикнула Ада в спину девушке, а потом обратилась к Шону: – Такой милый ребенок.

– Посмотри внимательнее, мама, – улыбнулся Шон. – Она давно уже не ребенок.

– Жаль, что Гаррик… – начала Ада и тут же осеклась.

– Что – Гаррик? – спросил Шон.

Она секунду молчала. Ей было жаль, что Гаррик нашел себе не такую девушку, как Одри, а…

– Да нет, ничего, – сказала она и села поближе к нему.

– Кстати, от Гаррика никаких новостей больше не было? – спросил Шон.

– Нет, пока не было, но мистер Пай говорил, что через банк прошел чек: деньги были обналичены в Кейптауне.

– Ого, даже в Кейптауне? – Шон вскинул бровь. – Наш мальчик решил ни в чем себе не отказывать.

– Да, – согласилась Ада, припомнив сумму, обозначенную в чеке. – Это уж точно…

Вернулась Одри с подносом, на котором стояла большая бутылка и стакан. Она подошла к Шону. Тот прикоснулся к бутылке: холодненькое.

– Наливай поскорей, красотка, – подбодрил он ее, – умираю от жажды.

Первый стакан он осушил в три глотка. Одри налила еще, и с полным стаканом Шон поудобнее устроился в кресле.

– Ну а теперь, – сказала Ада, – рассказывай.

В атмосфере теплого радушия – мышцы приятно побаливают, ладонь холодит стакан с пивом – и рассказывать было приятно. Он и подумать не мог, что о своих приключениях может говорить хоть до утра. Тем более что стоило ему хоть на секунду умолкнуть, как Ада или Одри задавала вопрос, и рассказ лился рекой дальше.

– Боже мой, – ахнула наконец Одри, – уже совсем темно! Мне надо бежать!

– Шон, – сказала Ада, вставая, – ты не проводишь девушку домой? Мало ли что…

Они шли рядышком в полумраке, под кронами огненных деревьев. Молчали, потом Одри заговорила:

– Шон, а ты все еще влюблен в Анну?

Вопрос прозвучал ни с того ни с сего, и Шон, как всегда в таких случаях, разозлился. Открыл было рот, чтобы сказать ей что-нибудь резкое, но вовремя остановился. Вопросик-то правильный, хотя и непростой, даже щекотливый. А был ли он в самом деле влюблен в Анну? Раньше он никогда не думал об этом и теперь вертел вопрос в голове, разглядывая его со всех сторон, чтобы дать правдивый ответ. И вдруг на душе стало легко – отвечая ей, он улыбался:

– Нет, Строберри Пай, нет, я никогда не был влюблен в Анну.

Тон он выбрал правильный – сразу видно было, что не врет. Сердечко у Одри так и замерло от радости.

– Не провожай меня до самого дома, – сказала она.

Она в первый раз обратила внимание на грязную одежду Шона и подумала: а вдруг его увидят в таком виде родители и ему будет стыдно? Ей хотелось, чтобы с самого начала все было без сучка и задоринки.

– Хорошо. Постою здесь, пока ты дойдешь до двери, – ответил Шон.

– Завтра, наверно, отправишься в Теунис-Крааль? – спросила она.

– Да, встану – и домой, – подтвердил Шон. – Там работы по горло.

– Но ты ведь будешь заходить к нам в лавку?

– Конечно. – Шон посмотрел на нее такими глазами, что она вспыхнула и тут же возненавидела свои нежные щечки, с такой легкостью выдающие ее чувства.

Одри быстро пошла по дорожке, потом остановилась и оглянулась:

– Шон, больше не называй меня Строберри Пай, пожалуйста.

– Ладно, Одри, – усмехнулся Шон, – я постараюсь.

30

Прошло полтора месяца, как он вернулся с зулусской военной кампании. Целых шесть недель пролетели как одно мгновение. Шон размышлял об этом, сидя в центре кровати, удобно, как Будда, скрестив ноги, для чего пришлось задрать ночную рубашку чуть не до пояса, и отхлебывая кофе из чашки размером с немецкую пивную кружку. Кофе был горячий, Шон звучно хлебал и с шумом выдыхал пар изо рта.

Да, последние полтора месяца дел было невпроворот. Заботы не оставляли времени предаваться горю или сожалениям, хотя по вечерам, когда он сидел в кабинете, где любая вещь напоминала ему об отце, сердце его ныло.

День пролетал быстро, не успеешь оглянуться – уже темнеет. Теперь у них было три фермы: Теунис-Крааль и еще две, арендованные у старика Пая. На них он держал трофейный скот, а также животных, купленных после возвращения. Из Зулуленда пригнали чуть ли не сотню тысяч голов первоклассных буйволов: цена снова резко упала и Шон мог себе позволить отбирать лучших. И еще он мог себе позволить подождать, когда цены снова поползут вверх.

Спустив ноги с кровати, Шон прошел к умывальнику. Налил из кувшина воды в тазик и нерешительно попробовал пальцем. Вода ужалила холодом. В своей до нелепости женственной ночной сорочке с искусной вышивкой спереди, над которой вились растущие на груди волосы, он стоял и никак не мог решиться. Потом собрался с духом и окунул в тазик лицо; набрав полные пригоршни ледяной воды, вылил ее себе на шею и затылок, согнутыми пальцами потер мокрую голову и, громко отфыркиваясь, распрямился. Вода потекла ему под рубашку. Он быстро и энергично вытерся и, стащив с себя мокрый наряд, голый посмотрел в окно. Уже вполне рассвело, и было видно, что утро пасмурное и моросит мелкий дождь.

– Ну и денек, – проворчал он вслух, хотя в душе теснились совсем другие чувства. Он ждал этого дня с волнением: посвежевший, твердый, как острый клинок, готовый, как волк, проглотить завтрак и отправляться на работу.

Он стал одеваться: прыгая на одной ноге, натягивал штаны, заправлял в них рубаху, затем, сидя на кровати, надевал сапоги. И думал про Одри: надо обязательно завтра попасть в город и повидаться с ней.

Шон решил-таки вступить в законный брак. Для этого у него имелись три веские причины. Во-первых, он понял, что легче залезть в сейф Английского банка, чем Одри под юбки, не женившись на ней. А уж если Шон чего-то хочет, он ни перед чем не остановится.

Во-вторых, живя в Теунис-Краале под одной крышей с Гарриком и Анной, он решил, что неплохо было бы и ему иметь рядом женщину, которая готовила бы ему, чинила одежду и слушала бы его разговоры, – Шон порой ощущал себя немного обделенным.

Было и третье соображение, не менее значимое, чем прочие: Одри – дочка местного банкира. В прочных доспехах старины Пая это было одно из немногих слабых мест. Почему бы ему не прибавить к свадебному подарку ферму Махобос-Клуф, размышлял оптимист Шон, хотя и он понимал всю экстравагантность такой надежды. С деньгами Пай расстается не так-то просто.

Итак, решил Шон, надо найти время, съездить в город и сообщить обо всем Одри – ему казалось, что просить эту девчонку было бы даже слишком. Он расчесал волосы и бороду, подмигнул своему отражению в зеркале и вышел в коридор. Ноздри щекотал запах готовящегося завтрака, и у него потекли слюнки.

На кухне была Анна. Лицо ее раскраснелось от печного жара.

– Что у нас на завтрак, сестричка?

Она повернулась и тыльной стороной ладони быстро отбросила со лба волосы.

– Какая я тебе сестричка! – отпарировала она. – Не зови меня так, понял?

– А где Гаррик? – спросил Шон, пропустив ее протест мимо ушей.

– Еще не встал.

– Бедный мальчик; небось замучила крошку. – Шон оскалился, глядя ей в лицо, и она смущенно отвернулась.

Шон смотрел на ее задницу и не испытывал никакого желания. Как странно, думал он: став женой Гаррика, Анна в корне заглушила в нем всякий к ней аппетит. Даже вспоминать о том, что он с ней делал когда-то, казалось ему не вполне пристойным, сродни кровосмешению.

– А ты у нас поправилась, – сказал он, заметив, что фигура ее несколько округлилась.

Она опустила голову, но ничего не сказала.

– Мне, пожалуйста, четыре яйца, – продолжал он, – и скажи Джозефу, чтобы не прожаривал до конца.

Шон прошел в столовую, и одновременно с ним через другую дверь там появился Гаррик с заспанным лицом. Шон принюхался: от брата несло перегаром.

– Доброе утро, Ромео, – приветствовал его Шон.

Гаррик смущенно улыбнулся. Глаза его были красные, щеки небритые.

– Здравствуй, Шон. Как спалось?

– Спасибо, прекрасно. Надеюсь, тебе тоже.

Шон сел за стол и положил в тарелку овсяной каши.

– Хочешь? – спросил он.

– Спасибо.

Шон передал ему тарелку и заметил, что рука брата дрожит.

«Надо поговорить с ним, чтобы не очень увлекался этим делом», – подумал он.

– Черт возьми, как хочется есть.

Они продолжали отрывочный разговор о том и о сем, как обычно за завтраком. Пришла Анна и тоже села за стол. Джозеф принес кофе.

– Гаррик, ты уже сказал Шону? – вдруг решительно и четко задала вопрос Анна.

– Н-нет. – Гаррик, застигнутый вопросом врасплох, от неожиданности расплескал кофе.

– О чем, интересно? – спросил Шон.

Они молчали, Гаррик нервно водил по столу рукой. Он очень боялся этой минуты – а вдруг брат догадается, что это его, Шона, ребенок, и прогонит их, Анну с ребенком, прогонит и оставит его ни с чем.

– Скажи ему, Гаррик, – скомандовала Анна.

– У Анны будет ребенок, – сказал Гаррик. И вдруг увидел, как удивление Шона сменяется бурной радостью, почувствовал, как его обнимает сильная рука брата, да так крепко, до боли, чуть совсем его не раздавила.

– Так это же здорово! – восхищенно восклицал Шон. – Это же просто чудесно! Гаррик, продолжай в том же духе, и у нас будет полный дом детей. Да я просто горжусь тобой, брат!

Гаррик глупо улыбался, у него словно камень с души свалился, а Шон уже осторожно обнимал Анну и целовал ее в лоб:

– Молодец, Анна, ты уж постарайся, чтобы мальчик был. Нам позарез нужна дешевая рабочая сила.

«Не догадался, – думал Гаррик. – Он ничего не знает, и ребенок будет мой. И никто теперь не отнимет его у меня».

В тот день они работали на южном участке. Старались держаться вместе, и счастливый Гаррик смущенно смеялся над болтовней Шона. Как все-таки хорошо, что у него есть такой добрый, такой внимательный брат! Закончили рано: в кои-то веки у Шона вдруг пропала охота работать.

– О мой плодовитый брат, каждый выстрел его бьет, как картечью! – Шон двинул Гаррика в плечо. – А давай сегодня наплюем на все и двинем в город, а? Зайдем в гостиницу, пропустим по маленькой, а потом и к Аде заскочим, ей тоже расскажем.

Шон встал на стременах и заорал, перекрывая мычание и топот бредущего стада:

– Мбежане, десять больных коров отгони к дому! Да, еще не забудь: завтра забираем скот из торговых загонов!

Мбежане помахал рукой – понял, мол, – и Шон повернулся к брату:

– Ну что, поехали отсюда?

Они ехали рядышком, бок о бок. На их дождевиках и в бороде у Шона блестели капельки влаги. Еще стояли холода, и пелена мокрого тумана скрывала подъем.

– Погода шепчет, что самое время выпить, – сказал Шон.

Гаррик промолчал. Он снова вдруг испугался. Не хотел, чтобы и Ада узнала про ребенка. Догадается. От нее ничего не укроется, она сразу поймет, чей это ребенок. Ее не проведешь.

Копыта лошадей смачно хлюпали по грязи. Братья доехали до развилки, миновали гребень горы и направились к Ледибургу.

– Ада обрадуется, когда узнает, что станет бабушкой, – усмехнулся Шон.

И тут лошадь его слегка запнулась и захромала, словно ей больно было наступать на переднюю ногу. Шон спешился, поднял ее ногу и увидел, что под копыто глубоко вонзился острый камешек.

– Вот это да, черт возьми! – выругался он. Наклонившись, он вцепился зубами в торчащий конец камешка и вытащил его. – Так, в Ледибург сейчас ехать нельзя, тут надо срочно лечить, и не один день.

У Гаррика как гора с плеч свалилась: откровенный разговор с Адой откладывался.

– Слушай, брат, у тебя-то лошадь не хромает, – продолжал Шон, глядя на Гаррика снизу вверх. – Давай-ка езжай один, и привет не забудь передать.

– Да зачем, куда торопиться, можно и потом сказать. Я поеду с тобой домой, – запротестовал Гаррик.

– Да ты что, Гаррик, это же твой ребенок. Езжай, пусть порадуется.

Гаррик продолжал спорить, но, увидев, что Шон начинает сердиться, покорно вздохнул и поехал, а Шон повел свою лошадь в Теунис-Крааль. Скоро ему стало жарко в тяжелом плаще, он снял его и бросил на седло.

Подходя к усадьбе, он увидел на веранде Анну.

– А Гаррик где? – крикнула она.

– Не волнуйся. Отправился в гости к Аде. К ужину вернется.

Подбежавший мальчишка с конюшни принял у Шона лошадь. Они перекинулись парой слов, Шон наклонился и поднял раненое копыто. Штаны на заду натянулись, обозначив рельефные мускулы на стройных ногах. Анна смотрела, не отводя глаз. Вот он выпрямился, расправил под влажной белой рубахой широкие плечи. Улыбнулся ей, поднимаясь по ступенькам. От дождя борода его курчавилась, и сейчас он был похож на озорного пирата.

– Тебе сейчас надо особенно беречься. – Он взял ее за локоть и повел в дом. – Не стой так долго на холоде.

Через стеклянные двери они вошли внутрь. Анна подняла голову, заглянула ему в лицо – макушка ее едва доставала ему до плеч.

– Ты же славная женщина, Анна, черт побери, и ребенок у тебя будет такой же славный, вот увидишь.

Это была ошибка. Как только он это сказал, взгляд его потеплел, голова наклонилась к ней. Рука словно сама легла ей на плечи.

– Шон! – воскликнула она, и сколько же боли прозвучало в ее голосе…

Она прильнула к нему всем телом, руками вцепилась в волосы у него на затылке, притянула к себе его голову, открытыми, влажными губами впилась в его губы, изогнув спину и прижав бедра к его ногам. Целуя его, она тихонько застонала. Стиснутый ее руками и оцепенев от изумления, Шон стоял так всего секунду – и тут же оторвался от нее:

– Ты что, с ума сошла?

Он попытался оттолкнуть ее, но она сопротивлялась, отчаянно цеплялась за него, прорываясь сквозь защиту его сильных рук. Ей снова удалось обнять его, и она прижалась лицом к его груди:

– Я люблю тебя. Пожалуйста, прошу тебя… Ты же видишь, как я люблю тебя! Ну позволь мне обнять тебя, мне ничего больше не надо. Я просто хочу обнять тебя.

Влажная рубаха приглушала ее голос. Она дрожала всем телом.

– Да отстань же ты от меня!

Шон грубо оторвал от себя ее руки и едва ли не швырнул ее на диван, стоящий возле камина.

– Ты теперь жена Гаррика, а скоро станешь матерью его ребенка. Прибереги свой темперамент для него.

Шон сделал шаг назад, его вовсю разбирала злость.

– Но, Шон, я люблю тебя, только тебя. Боже мой, ну как тебе объяснить? Я так страдала все это время! Живу вот тут с тобой под одной крышей и не могу даже притронуться к тебе.

Шон подошел к дивану.

– Послушай меня внимательно, – резко заговорил он. – Я тебя не хочу, понятно? Я никогда не любил тебя, а сейчас тронуть тебя для меня все равно что тронуть собственную мать. – По его лицу прошло отвращение, и она это увидела. – Ты – жена Гаррика, и, если ты еще хоть раз посмотришь на другого мужчину, я убью тебя. – Он поднял обе руки с согнутыми пальцами. – Я убью тебя голыми руками, поняла?

Лицо Шона было совсем рядом, и Анна, не вынеся этого взгляда, бросилась на него. Он вовремя отпрянул и спас собственные глаза, однако ногти ее успели оставить у него на лице и на носу кровавые царапины. Он схватил ее за руки; тоненький ручеек крови заструился по щеке, капая на бороду. Она извивалась в его руках, дергаясь всем телом в попытках вырваться.

– Свинья! Грязная, грязная свинья! – визжала она. – Говоришь, жена Гаррика? И ребенок, говоришь, Гаррика?

Она закинула голову и дико, визгливо расхохоталась:

– Так знай же: я ношу твоего ребенка! Это чистая правда! Он твой, и Гаррик тут ни при чем!

Шон отпустил ее руки и попятился.

– Не может этого быть, – прошептал он. – Ты все врешь.

Она шагнула к нему:

– А ты разве не помнишь, как прощался со мной, когда уходил на эту чертову войну? Не помнишь ту ночь в фургоне? Не помнишь? Неужели? Неужели не помнишь?

Сейчас она говорила тихо, но слова ее жалили Шона в самое сердце.

– Так сколько времени прошло… Нет, этого не может быть, – проговорил Шон, заикаясь и продолжая пятиться.

– Три с половиной месяца ровно, – не отставала она. – Рановато будет для твоего братика, как думаешь? Но ведь у многих рождаются недоношенные… – Слова ее звучали монотонно, тело безудержно трясло, а лицо побледнело как смерть.

Шон не выдержал:

– Да отстань ты от меня, оставь меня в покое. Мне надо подумать. Я же ничего не знал!

Он прошмыгнул мимо нее и выскочил в коридор. Слышно было, как с грохотом захлопнулась дверь кабинета. Она так и стояла, не двигаясь, посреди комнаты. Но дыхание постепенно успокоилось, бурные волны злости утихли, и над ними показались черные рифы ненависти. Анна вышла в коридор и направилась к своей спальне. Там она встала перед зеркалом, разглядывая свое отражение.

– Ненавижу. – Она видела, как, шепча это слово, шевелятся ее губы на все еще бледном лице. – Погоди, я у тебя еще кое-что отберу. Гаррик теперь будет не твой, а мой.

Она вынула из прически шпильки, бросила их на пол, и тяжелые волосы упали ей на спину. Обеими руками она смяла их в комок, подняла и яростно спутала. Закусила губу, да так сильно, что почувствовала солоноватый вкус крови во рту.

– Боже, как я его ненавижу, как ненавижу, – шептала она, не обращая внимания на боль.

Обеими руками Анна схватила себя за ворот платья, рванула в стороны и без особого интереса посмотрела в зеркало на свои круглые набухшие соски, уже начинающие темнеть, обещая скорое разрешение от беременности. Она сбросила туфли.

– Ненавижу его.

Она наклонилась и запустила руки под нижние юбки. Сбросила панталоны, переступила через них. Подняла, рванула их пополам и бросила на пол рядом с кроватью. Провела ладонью по туалетному столику; одна из баночек упала на пол и разбилась, пыхнув на нее облаком пудры, и она вдруг почуяла резкий запах пролитых духов. Подойдя к кровати, Анна повалилась на нее. Подтянула колени, нижние юбки съехали вниз, раскрылись, как лепестки цветка, обнажив белоснежные тычинки ног и нижней части тела.

Перед наступлением темноты в дверь кто-то робко постучал.

– Ну что еще? – крикнула она.

– Нкозикази не сказала мне, что готовить на обед, – послышался почтительный голос старого Джозефа.

– Сегодня обеда не будет. Можешь идти к себе, остальные слуги тоже.

– Слушаюсь, нкозикази.

Гаррик вернулся, когда уже было темно. Она слышала, как он стучал деревяшкой по полу веранды.

– Эй! Куда все подевались? – Язык его слегка заплетался; он явно был пьян. – Анна! Анна! Я вернулся!

Последовало недолгое молчание, – видимо, он зажигал лампу. Потом торопливое «тук-тук-тук» протеза по коридору, и снова его встревоженный голос:

– Анна, Анна, где же ты?

Он распахнул дверь и остановился с лампой в руке. Анна отвернулась от света, уткнув лицо в подушку и сгорбившись. Она слышала, как он ставит лампу на туалетный столик, чувствовала, как руки его поправляют ей задранные юбки, прикрывая ее наготу. Она повернулась к нему и увидела на его лице ужас, смешанный с недоумением.

– Анна, дорогая… Что тут произошло?

Вытаращив глаза, он смотрел на ее прикушенную губу, на обнаженную грудь. Недоуменно повернул голову и увидел на полу пузырьки, порванные панталоны. Лицо его окаменело, он снова повернулся к ней:

– Кто тебя обидел?

Анна опустила голову.

– Кто? Скажи, кто это сделал?

Она снова отвернулась и спрятала лицо.

– Дорогая моя, бедняжка… Кто это был? Кто-то из слуг?

– Нет. – Голос ее звучал глухо, она словно задыхалась от стыда.

– Прошу тебя, расскажи мне все, Анна. Что произошло?

Она быстро села и, обхватив его руками, крепко прижалась к его груди. Губы ее оказались у его уха.

– Ты сам знаешь, Гаррик. Ты знаешь, кто это сделал.

– Нет, клянусь, я ничего не знаю. Прошу тебя, скажи мне.

Анна глубоко вздохнула, задержав дыхание на долгий миг. И выдохнула:

– Шон!

Гаррик бился в ее объятиях, как в судороге, кряхтел и хрипел, словно его били.

– Значит, вот оно что, – наконец проговорил он. – Теперь еще и это.

Он снял ее руки со своей шеи и осторожно положил ее на подушки. Подошел к шкафу и, открыв ящик, достал пистолет Уайта.

«Сейчас он пойдет и убьет Шона», – подумала она.

Не глядя на нее, Гаррик вышел из комнаты. Напрягшись всем телом и сжав кулаки вытянутых вдоль тела рук, она ждала. Наконец раздался выстрел, но какой-то глухой, не похожий на настоящий. Тело ее размякло, пальцы разжались, и она тихо заплакала.

31

Гаррик ковылял по коридору. Тяжелый пистолет оттягивал руку; пальцы крепко сжимали грубую рифленую рукоятку. Под дверью кабинета в конце коридора светилась щель. Дверь оказалась не заперта. Гаррик вошел в комнату.

Шон сидел за столом, обхватив руками опущенную голову. И поднял ее, как только появился Гаррик. Царапины на щеке уже почти подсохли и почернели, но сама щека покраснела от воспаления. Он посмотрел на пистолет в руке Гаррика:

– Так она, значит, все тебе рассказала.

Потухший голос Шона звучал скорее утвердительно.

– Да.

– А я надеялся, что не расскажет, – проговорил Шон. – Хотел, чтобы избавила тебя хотя бы от этого.

– Избавила? – переспросил Гаррик. – А она? Ты хоть о ней подумал?

Шон не ответил, он только пожал плечами и устало откинулся в кресле.

– А я ведь раньше не понимал этого… какая же ты свинья, жестокое, безжалостное животное, – задыхаясь, сказал Гаррик. – Я пришел убить тебя.

– Да, – отозвался Шон, глядя, как брат поднимает на него пистолет.

Гаррик держал оружие обеими руками, рыжие волосы падали ему на лоб.

– Бедный мой Гаррик, – тихо сказал Шон.

Пистолет в руках брата задрожал и опустился. Гаррик продолжал держать его обеими руками между колен. Он согнулся над оружием и всхлипывал, кусая губы, и все равно никак не мог остановиться. Шон приподнялся, хотел подойти к нему, но Гаррик отскочил к двери.

– Не подходи! – заорал он. – Не трогай меня!

Он швырнул пистолет в Шона, острый конец ударника попал тому в лоб, отчего голова его подалась назад. Пистолет отскочил и ударился о стену у него за спиной. Раздался выстрел, и пуля расщепила деревянную панель.

– Между нами все кончено! – закричал Гаррик. – Все кончено навсегда!

Он лихорадочно нащупал ручку двери и, ковыляя, выскочил в коридор. Торопливо миновав кухню, оказался на воздухе под дождем.

Путаясь протезом в траве, он несколько раз падал, но тут же вставал и продолжал бежать в кромешном мраке ночи, всхлипывая при каждом шаге.

Наконец путь ему преградил ревущий, бурлящий от дождя Бабуинов ручей. Гаррик остановился на берегу; мелкий дождь хлестал ему в лицо.

– Почему я… ну почему всегда я? – громко жаловался он темноте.

И вдруг на него снова накатила волна, несущая облегчение, мощная, как и поток, клокочущий внизу перед ним. Он снова ощутил в черепе, за глазами, биение мягких крыльев мотылька. Теплая серая волна сомкнулась над ним, и он упал коленями прямо в грязь.

32

Шон взял с собой совсем мало: одеяло в скатку, винтовку и сменную лошадь. Дорогу к краалю Мбежане он терял в темноте дважды, но оба раза лошадь сама находила путь. Из толстых стеблей травы Мбежане построил себе большую круглую хижину в отдалении от жилищ остальных слуг, ведь он был зулус не простой, а царской крови. Когда Шон наконец добрался до нее, несколько минут за стенкой слышалась какая-то возня и сонное бормотание, и только потом на крики Шона вышел завернутый в одеяло по плечи Мбежане со старой парафиновой лампой в руке.

– В чем дело, нкози?

– Я уезжаю, Мбежане.

– Куда?

– Куда глаза глядят. Едешь со мной?

– Сейчас, принесу копья, – сказал Мбежане.

Когда добрались до Ледибурга, старик Пай еще сидел в своем кабинете позади банка. Он пересчитывал соверены, ставя их аккуратными золотыми столбиками, и пальцы его касались монет так же нежно, как они касаются тела любимой женщины. Стоило Шону плечом открыть дверь, как хозяин быстро протянул руку к открытому сбоку ящику стола.

– Вот это совсем ни к чему, – сказал Шон, и Пай с виноватым видом убрал руку от пистолета.

– Боже мой! Я и не узнал тебя, мой мальчик! – воскликнул он.

– Сколько у меня на счете? – Шон опустил обмен любезностями и перешел сразу к делу.

– Сегодня банк уже не работает.

– Послушайте, мистер Пай, я очень тороплюсь. Сколько у меня на счете?

Пай выбрался из кресла и подошел к большому железному сейфу. Закрывая его собой, он набрал комбинацию и раскрыл дверцу. Осторожно достал журнал и положил на стол.

– Картер… Клёт… ага, Кортни… – бормотал он, переворачивая страницы. – Так, Ада, Гаррик, Шон. Вот они. Значит, так: тысяча двести девяносто шесть фунтов и восемьдесят восемь пенсов; счета магазина за последний месяц, разумеется, еще не оплачены.

– Будем считать, тысяча двести, – сказал Шон. – Я хочу получить их немедленно, а пока вы считаете, дайте мне перо и бумагу.

– Пожалуйста, все на столе.

Шон уселся за стол, сдвинул в сторону столбики золотых монет, окунул перо в чернильницу и стал писать. Закончив, поднял голову и посмотрел на старика Пая:

– Прошу вас заверить мою подпись.

Пай взял документ и принялся читать. Когда прочитал до конца, лицо его обмякло от удивления.

– Свою долю Теунис-Крааля и все стада ты отдаешь первенцу своего брата! – воскликнул он.

– Все верно, подписывайте.

– Да ты с ума сошел! – запротестовал Пай. – Ты отказываешься от целого состояния! Подумай хорошенько, подумай о своем будущем! А я-то надеялся, что вы с Одри… – Он не закончил фразу. – Не глупи, парень.

– Пожалуйста, подпишите, мистер Пай, – стоял на своем Шон.

Банкир, бормоча что-то под нос, быстро подписал бумагу.

– Благодарю вас.

Сложив документ, Шон сунул его в конверт, запечатал и убрал во внутренний карман плаща.

– Где же мои деньги? – спросил он.

Пай с отвращением подтолкнул к нему холщовую сумку. С дураками он не хотел иметь никакого дела.

– Пересчитай, – промычал он.

– Я вам верю, – сказал Шон и подписал расписку.

Шон направил лошадь мимо торговых загонов, вверх по склону и дальше по дороге на Питермарицбург. Мбежане бежал рядом с его стременем, ведя на поводу сменную лошадь.

Наверху подъема Шон остановился. Ветер разогнал облака, и земли достиг звездный свет. Внизу раскинулся город, в домах кое-где светились окна.

«Эх, с Адой не попрощался», – подумал Шон.

Он перевел взгляд в долину, туда, где находился Теунис-Крааль. Там царила тьма – ни огонька не было заметно. Шон притронулся к конверту во внутреннем кармане плаща.

– Отправлю из Питермарицбурга, – проговорил он вслух.

– Нкози? – не понял Мбежане.

– Я сказал: дорога длинная, пора ехать.

– Да, – не стал спорить Мбежане, – пора ехать.

Часть вторая

Стр. 1 из 94 Следующая

Уилбур СмитКогда пируют львыИ грянул гром

Когда пируют львы

Часть перваяНаталь

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

Часть вторая

Оглавление