Когда пируют львы. И грянул гром — страница 3 из 94

Необитаемая земля

1

В Претории они прожили пять дней – достаточное время, чтобы купить фургоны и подготовить их к дальнейшему путешествию. Утром шестого дня они выехали на Хантерс-роуд и взяли курс на север. Фургоны ехали один за другим, управляемые зулусами и дюжиной нанятых Шоном новых слуг. За ними следовала пестрая компания как черных, так и белых беспризорных мальчишек, а также бродячих собак. Мужчины кричали им вслед, желая счастливого пути, а с веранд домов, выстроившихся вдоль дороги, махали ручками женщины. Оставив город позади, путники оказались в степной местности, называемой вельдом, и только примерно с дюжину самых отчаянных дворняжек все еще следовали за ними.

В первый день одолели миль пятнадцать. Когда остановились на ночевку у брода через небольшую речку, у Шона болели спина и ноги: он уже больше пяти лет не сидел в седле так долго. Выпили бренди, поели мяса, пожаренного на углях; потом костер постепенно погас, а они продолжали сидеть, глядя в темноту ночи. Небо было похоже на занавес, в который кто-то выстрелил крупной картечью, оставив множество дырок, сквозь которые светились звезды. Голоса слуг гудели, как пчелиный рой, создавая фон, прорезаемый воплями шакалов из темноты. По фургонам путешественники разошлись рано, и грубые одеяла вместо шелковых простынь, жесткие соломенные матрасы нисколько не помешали Шону быстро уснуть.

В путь тронулись ранним утром и оставили позади еще двадцать миль, а на следующий день еще двадцать. Постоянная спешка, быстрое движение вошли у Шона в привычку – он приобрел ее в Рэнде, где жизненно важный смысл имела каждая минута, а день, проведенный впустую, был схож со стихийным бедствием. Эта привычка вошла ему в кровь и плоть, вот и теперь он подгонял свой караван на север так же нетерпеливо, как рабочих в «Глубинных горизонтах», которые врубались в породу, чтобы нащупать жилу. Но как-то утром, когда на рассвете они впрягали быков в фургоны, к нему подошел Мбежане:

– Мы что, опаздываем на свидание, нкози?

– Нет. А в чем дело?

– Когда человек быстро идет, этому есть причина. Вот я и хотел узнать причину, зачем мы спешим.

– Причину? Гм… Причина в том, что… – Шон замолчал, быстро осмотрелся вокруг, словно искал эту самую причину, потом откашлялся и почесал сбоку нос. – Причина в том, что на ночлег надо расположиться вовремя, за час до заката солнца, – резко закончил он и направился к своей лошади.

В этот день они с Даффом оторвались от фургонов на милю, и Шон, вместо того чтобы ехать дальше по дороге или вернуться к каравану, предложил совсем другое:

– Давай-ка подъедем вон к тому холмику. Оставим лошадей внизу и пойдем наверх.

– Зачем это? – спросил Дафф.

– Да ни за чем, просто так. Поехали.

Они стреножили лошадей у подножия холма и по крутому склону полезли вверх, карабкаясь через валуны и пробираясь через кучи поваленных деревьев. Когда добрались до вершины, пот лил с них градом, оба тяжело дышали. Чтобы посидеть, они отыскали местечко в тени, под плоским выступом скалы. Шон протянул Даффу сигару, они закурили и огляделись вокруг: местность внизу раскинулась перед ними как на ладони.

Отсюда хорошо было видно, как широкие луга высотного вельда постепенно переходят в лесистую местность с заросшими кустарником холмами. В низинах виднелись болота, открытые и широкие, как пшеничные поля, внезапно обрывающиеся у подножия холма или окруженные там и сям высокими деревьями. С высоты можно было проследить, как текут подземные реки, – деревья над ними с темно-зеленой листвой возвышались над прочими. Все остальное было окрашено цветом Африки, бурым или коричневым – тысячами разных оттенков бурого и коричневого. Бледно-коричневая трава на красновато-коричневой почве, тянущиеся к небу искривленные шоколадно-коричневые стволы деревьев, шевелящие на ветру массой коричневых листьев. Мерцающие неопределенно-коричневым цветом стада газелей, пасущихся среди деревьев, на выпуклых и скудных склонах коричневых холмов, и коричневая земля, широко и лениво раскинувшаяся на огромных, неизмеримых пространствах, еще не испорченных мышиной возней человека, спокойных и величественных в своей безмятежности.

– Мне кажется, я здесь такой маленький, но и в безопасности, словно меня никто не видит, – сказал Дафф и смущенно засмеялся.

– Понимаю, – отозвался Шон.

В первый раз с тех пор, как они покинули Рэнд, он увидел, что с лица Даффа исчезло напряжение. Они улыбнулись друг другу и прислонились спиной к вертикальной каменной стене. Далеко внизу виднелись стоящие тесным кругом фургоны; быков уже распрягли и пустили щипать траву. Солнце садилось, и тени на земле вытягивались, становясь все длиннее.

Наконец друзья спустились с холма и отыскали своих лошадей. В ту ночь у костра сидели дольше обычного, говорили мало, но между ними снова восстановилось прежнее чувство близости. Словно они открыли новую жилу, богатую, исполненную драгоценными элементами пространства и времени. Здесь этих главных сокровищ бытия человеку хватило бы на дюжину собственных жизней. Простор – чтобы двигаться, ехать все дальше и дальше или стрелять из винтовки. Простор, исполненный солнечным светом и ветром, травами и деревьями, да-да, исполненный, но не наполненный до отказа. И время. Здесь, именно здесь лежит исток времени; подобно спокойной реке, время непрерывно течет и при этом остается неизменным в своем движении – черпай из него сколько хочешь, а оно остается таким же полным. Отмеряют его временами года, но оно ими не ограничивается, ведь лето, которое сейчас уходит и уступает место осени, точно так же пылало тысячу лет назад и будет пылать еще через тысячу. В этом необъятном просторе и бесконечном временно́м потоке любые человеческие усилия кажутся пустыми и тщетными.

С того вечера их жизнь обрела ритм, подчиняющийся ленивому вращению фургонных колес. Глаза Шона, которые прежде были обращены только по ходу движения вперед, теперь обрели способность смотреть вокруг. Каждое утро они с Даффом покидали караван и отправлялись куда-нибудь в сторону, в буш. Иногда весь день промывали песок на берегу какого-нибудь ручья в надежде найти золото или искали слоновьи следы, но чаще всего просто ехали и разговаривали или лежали где-нибудь в укрытии и наблюдали за стадами дичи, которых чем дальше, тем становилось все больше. Убивали они только ради пищи, чтобы хватило прокормиться им самим, зулусам и стае собак, которые не покидали их от самой Претории. Миновали небольшое поселение буров недалеко от Питерсбурга, потом гористую территорию Зутпансберга – она тянулась до самого горизонта, крутые склоны гор с торчащими то здесь, то там высокими скалистыми утесами были покрыты густыми джунглями. У подножия этих гор, рядом с самым северным постоянным поселением белого человека под названием Луис-Тричардт, они провели неделю.

Побывав в городке, Шон с Даффом поговорили с людьми, которые охотились к северу от горного хребта, за рекой Лимпопо. Это были крупные, немногословные буры, с коричневыми лицами, бородами в пятнах от табачной жвачки, в глазах которых светилось невозмутимое спокойствие буша. В их учтивой и неторопливой манере общения Шон чувствовал горячую любовь к животным, на которых они охотятся, и к земле, по которой они так свободно ходят, – так любит свою землю настоящий хозяин. Это была иная порода буров, они были не похожи на африканеров Наталя и на тех, с кем Шон знался в Витватерсранде, и он сразу проникся к ним глубоким уважением, которое с годами становилось все сильнее и не поколебалось, даже когда ему пришлось воевать с ними.

Они сообщили, что прямо через горы дороги нет, но с фургонами горы можно обойти. На западе есть проход, который граничит с пустыней Калахари, но местность там неблагоприятная, колеса повозок тонут в зыбкой песчаной почве, а переходы между источниками воды чем дальше, тем длиннее. Зато на востоке местность хорошая, с густыми лесами, там есть вода и много дичи; она расположена в низменной части страны, а чем ближе к побережью, тем жарче – настоящая саванна, где нередко можно встретить слонов.

Шон с Даффом двинулись на восток и, не упуская из виду гор по левую руку, вступили в земли безлюдные и дикие.

2

Уже в первую неделю похода они наткнулись на следы присутствия слонов: сломанные и очищенные от коры деревья. Слоны здесь проходили несколько месяцев назад (деревья давно высохли), но Шона следы пребывания в этих местах гигантских животных так взбудоражили, что вечером, на привале, он целый час чистил и смазывал винтовки. Лес становился все гуще, и теперь фургонам приходилось то и дело менять курс, виляя между стволами деревьев.

Попадались в лесу и большие прогалины – открытые болотистые и заросшие травой низины, где, словно домашние животные, паслись стада буйволов, над которыми порхали беленькие птички, склевывающие с их тел насекомых. Местность изобиловала весело журчащими ручейками, чистыми, очень похожими на полные форели шотландские ручьи, вот только вода в них была совсем теплая, как человеческая кровь, а берега густо заросли кустарником. По берегам этих речек, в лесу и на открытых местах было полно дичи. Тут бродили стада антилоп импала: стоило к ним приблизиться, как они убегали быстрыми прыжками, закинув на спину красиво изогнутые рога. Встречались лесные винторогие антилопы куду с большими ушами и спокойными, матовыми глазами; черные лошадиные антилопы с белыми брюшками и заостренными на концах рогами, изогнутыми, как абордажные сабли; зебры, перебегающие рысцой с чувством собственного достоинства, словно жирные пони. Тут же резвились их товарищи – антилопы гну, водяные козы, антилопы ньялы, чалые антилопы. И наконец – бродили слоны.

Шон и Мбежане ушли вперед, опередив фургоны на милю, и отыскали их первые следы. Они были совсем свежие – настолько, что из ствола дерева махоба-хоба, где бивнем была подцеплена и содрана кора, все еще сочился сок. Ствол под корой был гладким и белым.

– Три самца, – сказал Мбежане. – Один очень крупный.

– Жди меня здесь, – сказал Шон.

Он развернул лошадь и галопом поскакал обратно к колонне. Дафф разлегся на скамейке возницы первого фургона; прикрыв лицо шляпой и заложив руки за голову, он тихо покачивался в такт движению.

– Слоны! – гаркнул Шон. – Меньше часа впереди. Седлай лошадь, черт бы тебя побрал!

Дафф собрался за пять минут. Мбежане ждал их. Он уже успел изучить след на небольшом отрезке впереди и определил направление движения животных, а теперь двинулся по этому следу. Медленно, бок о бок они последовали за ним.

– А ты, дружок, когда-нибудь охотился на слонов? – спросил Дафф.

– Нет, – ответил Шон.

– Черт побери! – выругался явно встревоженный Дафф. – Я-то думал, ты специалист. Нет уж, лучше я вернусь и посплю еще немножко. Позовете, когда научитесь.

– Не волнуйся, – нервно засмеялся Шон, – я знаю, как это делается, про слонов мне с детства рассказывали всякие байки.

– А-а-а… ну тогда моя душенька спокойна, – саркастически пробормотал Дафф.

Мбежане оглянулся на них через плечо, не пытаясь скрыть раздражения:

– Нкози, сейчас много болтать не очень мудро, скоро мы их догоним.

Дальше ехали молча: мимо желтой кучи навоза высотой по колено, похожей на волокна кокосовой пальмы, которыми набивают матрасы, следуя по овальным отметинам от гигантских ног в пыли, по следам волочащихся веток.

Это была добрая охота – самая первая. Лица овевал легкий ветерок, свежие следы были видны совершенно отчетливо. Расстояние между ними и жертвами сокращалось, и с каждой минутой крепла уверенность, что добыча от них не уйдет. Шон напряженно застыл в седле; винтовка лежала у него на коленях, глаза беспокойно бегали над опушкой кустарника впереди. Вдруг Мбежане замер на месте, потом вернулся и подошел к стремени Шона:

– Здесь они останавливались в первый раз. Солнце припекает, они скоро лягут отдыхать, но это место им не понравилось, и они двинулись дальше. Скоро мы их догоним.

– Что-то заросли здесь больно густые, – проворчал Шон, внимательно оглядывая беспорядочно перепутанные ветви кустарника, через который вел след. – Оставим лошадей здесь, Хлуби присмотрит, а нам лучше пешком.

– Послушай, дружок, – запротестовал Дафф, – лично мне больше нравится верхом.

– Слезай! – приказал Шон и кивнул Мбежане, чтобы тот вел их вперед.

Они снова двинулись в погоню. Шон взмок от жары, капли пота стекали на брови и, скапливаясь, тяжело падали на щеки. Он едва успевал смахивать их. От волнения комок подкатывал к пересохшему горлу.

Дафф неторопливо, даже как бы лениво шагал рядом с Шоном, на губах его играла привычная, едва заметная полуулыбочка, но и у него дыхание участилось.

Движением руки Мбежане заставил их остановиться. Медленно текли минуты, потом зулус снова подал Шону рукой красноречивый, понятный обоим знак.

«Никого, – говорила его рука. – За мной».

Они продолжили движение. В уголках глаз Шона уже роились какие-то мушки, они пили влагу в глазах, и ему приходилось то и дело моргать, чтобы отогнать их. Жужжали эти твари так громко, что Шону казалось: эти звуки могут спугнуть их добычу. Все чувства в нем напряглись до предела: слух и зрение обострились, даже нюх стал настолько тонкий, что он ощущал запах пыли, аромат лесного цветка и запах Мбежане, едва заметно окрашенный мускусом.

Вдруг Мбежане застыл на месте и снова подал рукой недвусмысленный знак.

«Они здесь», – сообщила им рука зулуса.

Шон с Даффом пригнулись за его спиной, шаря глазами, но впереди видели только коричневый кустарник и серые тени. Нервы у них напряглись, дыхание стало хриплым. Дафф больше не улыбался. Мбежане медленно поднял руку и указал на стену растительности прямо перед ними. Секунды одна за другой скользили по нитке времени, а они все шарили по кустам глазами.

Тут раздался ленивый хлопок слоновьего уха, и в одно мгновение картина обрела четкость. Совсем близко, прямо перед ними, стоял крупный самец, серый и почти невидимый среди серых теней. Шон тронул Мбежане за руку.

«Вижу», – говорило это прикосновение.

Мбежане осторожно повел рукой, указывая еще раз. Снова ожидание, напряженные поиски, и вдруг оттуда послышалось громкое урчание в животе – в огромном сером животе, наполовину наполненном переваренными листьями. В полной тишине этот звук показался Шону настолько нелепым и вместе с тем таким трогательным, что он едва удержался от смеха. И сразу увидел еще одного самца. Он тоже стоял в тени: хорошо видны были только длинные желтые бивни и маленькие, плотно закрытые глазки. Шон приблизил губы к уху Даффа.

– Это твой, – едва слышно прошептал он. – Я беру другого. Жди, когда займу позицию.

Он начал движение в сторону, с каждым шагом все дальше заходя первому слону с фланга, пока ему не открылась его лопатка и пока под морщинистой, свисающей мешками кожей он не увидел колено зверя. Угол оказался правильный, с этого места можно попасть прямо в сердце. Шон кивнул Даффу, затем поднял ствол винтовки, плотно прижал к плечу приклад и, прицелившись в точку чуть пониже массивной лопатки животного, выстрелил.

В тесном пространстве колючего кустарника выстрел прогремел оглушительно громко. Из лопатки слона вылетела струйка пыли, от удара пули огромный зверь покачнулся. Позади него проснулся третий слон и бросился было наутек, но Шон аккуратно, не торопясь, перезарядил винтовку, поднял ствол, прицелился и снова выстрелил. Он видел, куда ударила пуля, и не сомневался, что выстрел смертельный. Оба самца бежали вместе, заросли буша открылись и поглотили их: раненные, круша все на своем пути и громко трубя от боли, они скрылись из глаз.

– Сюда, нкози! – крикнул Мбежане, оказавшийся рядом с Шоном. – Быстрей, иначе мы их потеряем!

Они бросились на звуки бегства, тяжело дыша на жаре и обливаясь по́том: сотня ярдов, две сотни… Неожиданно заросли кустарника остались позади, и они выскочили на крутой и высокий берег широкой реки. Речной песок на дне русла был ослепительно-бел, а посредине едва струился тоненький ручеек. Один из самцов был уже мертв, он лежал, перекрывая струю воды, смывающую с него кровь и уносящую ее прочь бледно-коричневым пятном. Другой пытался вскарабкаться на противоположный берег, но откос был слишком крут, и после каждой попытки слон устало сползал обратно. Истекая кровью, он повернул голову назад и посмотрел на Шона и Мбежане. Зверь воинственно оттопырил уши и, спотыкаясь на мягком песке, пошел на них.

Глядя на приближающегося слона, Шон поднял ствол, и душу его вдруг охватила щемящая скорбь, благородное сожаление мужчины, который видит проявление лишенного всякой надежды мужества. Шон убил его сразу, выстрелом в голову.

Они спустились на дно русла и направились к слону. Он стоял на коленях, подогнув под себя ноги, и под тяжестью тела бивни его глубоко ушли в песок. Вокруг маленьких красных ранок от пуль уже летали мухи. Мбежане потрогал один из бивней и посмотрел на Шона.

– Хороший слон, – сказал он.

Больше он ничего не сказал, сейчас было не до разговоров. Шон прислонил винтовку к туше слона и нащупал в верхнем кармане сигару. Сунул ее в рот и долго стоял, не прикуривая. Он знал, что убьет еще много слонов, но этого запомнит на всю жизнь, так бывает всегда. Он погладил грубую кожу животного, ощущая ладонью его жесткую, острую щетину.

– А где же нкози Дафф? – вдруг вспомнил Шон о своем друге. – Он тоже убил своего?

– Он не стрелял, – ответил Мбежане.

– Что? – Шон быстро повернулся к зулусу. – Почему?

Мбежане сунул в ноздрю щепотку табака, чихнул и пожал плечами.

– Хороший слон, – снова сказал он, глядя на поверженное животное.

– Возвращаемся, надо его найти, – сказал Шон.

Он схватил винтовку и двинулся обратно. Мбежане пошел следом.

Даффа они нашли скоро: он сидел в зарослях, рядом лежала винтовка. А он прильнул губами к горлышку бутылки с водой. Увидев Шона, он оторвался от бутылки и помахал ею другу:

– Привет! Вот идет герой-победитель!

В глазах его было что-то такое, чего Шон прочитать никак не смог.

– Что, промазал? – спросил Шон.

– Да, – ответил Дафф, – промазал.

Он поднял бутылку и снова стал пить. И вдруг Шона охватило отвратительное чувство стыда. Он опустил глаза, не желая, чтобы Дафф видел, что он заметил его трусость.

– Вернемся к фургонам, – сказал он. – За бивнями приедет Мбежане с вьючной лошадью.

На обратном пути рядом они уже не ехали.

3

Когда вернулись в лагерь, было уже почти темно. Передав лошадей одному из зулусов, они помылись в тазе с водой, который приготовил для них Кандла, потом пошли посидеть у костра.

Шон налил бренди, уделяя внимание исключительно стаканам, – на Даффа он старался не смотреть. Сидя рядом с ним, он испытывал сейчас чувство неловкости. Надо поговорить с ним об этом, но как, с чего начать? Значит, Дафф испугался, проявил малодушие… Шон стал искать ему хоть какое-нибудь оправдание. А вдруг у него случилась осечка? Или его, Шона, выстрел помешал Даффу прицелиться? Мало ли что могло случиться. Но что бы там ни было, Шон твердо решил не оставлять этого дела так, как есть, – между ними не должно быть никаких недомолвок. Они как следует потолкуют обо всем и забудут. Он протянул Даффу стакан и улыбнулся.

– Вот это правильно, улыбайся и ни о чем не думай, – сказал Дафф, поднимая стакан. – Пью за тебя, отважного охотника. Черт возьми, как ты мог это сделать?

Широко раскрыв глаза, Шон посмотрел на друга:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты знаешь, что я хочу сказать. Что, небось совесть замучила, черт побери? Даже в глаза не смотришь. Как ты мог? Как только рука у тебя поднялась на этих прекрасных животных… да что там – как ты мог получать от этого удовольствие?

Шон быстро опустился на стул. Он не мог понять, какое из чувств, охвативших его сейчас, сильнее – облегчение или удивление.

– Знаю, что ты сейчас скажешь, – быстро продолжил Дафф, – все это я уже слышал от своего дорогого папочки. В один прекрасный вечер, после того как мы затравили лисицу, он мне все это доходчиво объяснил. Когда я говорю «мы», я имею в виду двадцать взрослых мужчин на лошадях и сорок гончих собачек.

Шон еще не успел оправиться от шока: он только что готовил себя к роли прокурора, а тут вдруг сам попал на скамью подсудимых.

– Ты что… неужели не любишь охоту? – не веря собственным ушам, спросил он; с таким же успехом он мог бы спросить «неужели не любишь кушать?».

– Я успел забыть, что это такое, – ответил Дафф. – Увлекся… видя, как ты возбужден… но когда увидел, как ты убиваешь, все сразу вспомнилось. – Дафф отхлебнул бренди и уставился на огонь. – У них ведь не было ни единого шанса спастись. Они мирно спали, а ты вдруг начал рвать их своими пулями, как гончий пес рвет бедную лисицу. У них не было ни единого шанса.

– Но, Дафф, при чем здесь шансы, я и не собирался устраивать состязание.

– И это понимаю, папочка объяснил. Это такой ритуал… священный обряд, посвященный Диане. Жаль, что он не мог объяснить этого самой лисице.

Шон уже начинал злиться:

– Мы прибыли сюда за слоновой костью, этим я и занимаюсь теперь.

– Ты еще скажи, что убил этих слонов только из-за их зубов, дружок, а я тогда назову тебя лжецом. Ведь тебе это очень нравилось. Боже мой! Видел бы ты свое лицо… да и рожу своего дикаря, черт бы его побрал.

– Хорошо! Да, я люблю охоту, а из тех, кто не любит – а я таких много встречал, – каждый второй трус! – выкрикнул Шон.

Дафф побледнел и посмотрел в глаза Шону.

– Что ты хочешь этим сказать? – прошептал он.

Они уставились друг на друга, и сейчас Шон должен был выбирать: дать ли волю своей злости или сохранить дружбу Даффа, поскольку на языке у него уже вертелись слова, которые способны разрушить ее навсегда. Усилием воли он расслабил пальцы, судорожно вцепившиеся в подлокотники кресла.

– Я говорю не о тебе, – сказал он.

– Надеюсь. – На лице Даффа снова заиграла улыбка, хотя понятно было, что в любой момент она может снова исчезнуть. – Объясни-ка мне лучше, дружок, почему ты любишь охоту. Я постараюсь понять, только не жди от меня, что я стану с тобой охотиться.

Объяснять, что такое охотничья страсть, описывать это чувство человеку, который лишен его от рождения, все равно что слепому рассказывать, что такое цвет.

Прилагая отчаянные усилия, чтобы молчать, Дафф слушал, как Шон, мучительно подыскивая слова, говорил о волнении, о том, что кровь словно закипает в жилах и все тело поет от восторга, что все органы восприятия обострены до предела, когда ты без остатка охвачен чувством столь же древним и первобытным, как желание спариваться. Шон пытался показать ему, что преследуемый зверь настолько благороден и прекрасен, что желание выследить и убить его не имеет сознательной жестокости, скорее так проявляется любовь к нему, страстная любовь и желание получить то, что ты любишь. Любовь настолько всепоглощающая, что для своего осуществления она нуждается в окончательном и бесповоротном акте убийства, который завершается смертью жертвы. Уничтожая что-то, человек всегда чувствует, что он уничтожает нечто принадлежащее ему одному. Возможно, это эгоизм, но ведь инстинкт действует за пределами этики. Для Шона это всегда было ясно как божий день, в глубине души он ни на мгновение в этом не сомневался, хотя никогда прежде не пытался выразить это словами. Теперь же он спотыкался, подбирая нужные слова, порой говорил темно и невнятно, помогал себе жестами и повторялся. Завершив наконец свою речь, по лицу Даффа он понял, что нисколько его не убедил.

– Надо же, неужели ты тот самый джентльмен, который боролся с Градски за права человека, – тихо сказал Дафф, – который толковал о том, что делать людям больно – нехорошо?

Шон открыл было рот, чтобы возразить, но не успел.

– Ладно, – продолжил Дафф, – добывай для нас слоновую кость, а я тем временем поищу золотишко – и каждый займется тем, что ему больше по вкусу. Я прощу тебе твоих убитых слонов, как ты простил мне мою Кэнди, и мы останемся равными партнерами. Согласен?

Шон кивнул, и Дафф поднял стакан.

– Тут уже пусто, – сказал он. – Сделай милость, дружок, налей.

4

Их споры никогда не оставляли неприятного осадка, обид в результате недосказанных слов или мучительных неясностей. Друг в друге им нравилось то, что их сближало, а различия в характере и вкусах они принимали как должное. И когда после каждой охоты вьючные лошади привозили в лагерь слоновьи бивни, ни в лице Даффа, ни в его голосе не было заметно ни капельки осуждения – одно лишь удовольствие снова видеть вернувшегося с охоты Шона.

Иногда выпадал благоприятный день, и Шон быстро находил след, преследовал, убивал и в тот же вечер возвращался в лагерь. Но чаще, когда стадо слонов двигалось быстро, или земля была тверда и следа не было видно, или ему не удавалось пристрелить животное с первого выстрела, Шон задерживался на неделю и больше. Всякий раз, когда он возвращался, они устраивали маленький праздник, выпивали, разговаривали, смеясь так громко, что во мраке ночи их голоса разносились далеко, допоздна играли в карты, расположившись на полу фургона между койками, или читали друг другу вслух книжки, которые Дафф прихватил с собой из Претории. Потом через день или два Шон снова уходил на охоту со своими собаками и оруженосцами.

Это был совсем другой Шон, совсем не тот, который ходил к проституткам в Оперный театр или заседал в отделанных панелями кабинетах на Элофф-стрит. Вьющаяся борода его теперь была нечесана, ее давно не касались ножницы цирюльника, и она свисала чуть не до живота. На жарком солнце бледный цвет лица и рук сменился темно-коричневым, как у буханки только что испеченного хлеба. Штаны, некогда так туго обтягивающие ягодицы, что, казалось, вот-вот разойдутся по швам, висели свободно, руки окрепли и стали объемнее, а слой жирка уступил место твердым мышцам. Ходил он теперь прямее, двигался быстрее и смеялся охотнее и чаще.

А вот Дафф внешне почти не изменился. Он так и остался сухощавым, с костлявым лицом, каким был всегда, только в глазах исчезло прежнее беспокойство. Речь и движения стали размереннее, а золотистая борода, которую он отрастил, странным образом молодила его. Каждое утро, взяв с собой одного из зулусов, он уходил из лагеря и до самого вечера бродил по бушу, тюкал своим геологическим молотком по встречавшимся ему на пути скальным образованиям или сидел на корточках на берегу ручья и промывал в своей бадье песок вперемешку с мелкими камешками. Вечером неизменно возвращался в лагерь и изучал собранные за день образцы. Потом выбрасывал, мылся и садился у костра с бутылкой и двумя стаканами. За ужином то и дело прислушивался, не лают ли собаки, не храпят ли, не стучат ли копытами лошади в темноте, не слышится ли голос Шона. Если ничего такого не случалось, он убирал бутылку и отправлялся спать в свой фургон. Без друга ему было одиноко – не то чтобы очень, но как раз достаточно, чтобы радоваться, когда Шон возвращался.

Они постепенно двигались к востоку. Очертания Зутпансбергского хребта становились все ниже, линии его смягчались, а крутизна гор уменьшалась, пока не превратилась в некое подобие хвостика самого хребта. Шон съездил на разведку и нашел перевал; они поднялись к нему со всеми своими фургонами, перешли хребет и спустились в долину реки Лимпопо. Здесь характер местности снова изменился: перед ними раскинулась плоская, заросшая терновником равнина. Пейзаж оживляли там и сям растущие баобабы, деревья с высокими широченными стволами, увенчанные скудным хохолком ветвей. Вода попадалась редко, поэтому во время каждой стоянки Шон ехал вперед в поисках следующего источника, и как только находил – трогался в путь весь караван. Но охота была удачной, поскольку вся дичь сосредоточивалась вокруг изолированных водопоев. Путешественники не преодолели и половины пути от горного хребта до Лимпопо, как Шон успел наполнить слоновой костью еще один фургон.

– Думаю, возвращаться будем тем же путем, как считаешь? – спросил Дафф.

– Скорей всего, – согласился Шон.

– В таком случае не вижу смысла тащить с собой тонну слоновой кости. Давай закопаем ее где-нибудь здесь, а на обратном пути заберем.

Шон окинул его задумчивым взглядом:

– Раз в году тебе в голову приходят неплохие идеи. Мы так и сделаем.

Следующий лагерь оказался довольно неплохой. Здесь была вода – примерно акр грязной жидкости, не слишком соленой от слоновьей мочи, какими были некоторые прежние источники; кроны диких смоковниц создавали тень, рядом располагалось неплохое пастбище, обещающее подкормить буйволов, серьезно исхудавших с тех пор, как они спустились с хребта. Они решили разбить здесь лагерь и как следует отдохнуть; кроме того, следовало закопать слоновую кость, в фургонах кое-что починить или укрепить, дать зулусам и животине нагулять немного жирка. Но прежде всего надо было выкопать большую яму и уложить туда сотню с лишним бивней. Закончили они с этим делом только к вечеру третьего дня стоянки.

5

Сидя в лагере, Шон с Даффом любовались кровавым закатом солнца. Наконец светило скрылось, и облака окрасились в серовато-белый и сиреневый цвета. Опустились короткие сумерки.

Кандла подбросил в костер дров, огонь вспыхнул и загорелся ярче. Поужинали жареной печенкой антилопы куду, кусками аппетитного мяса, окруженного желтыми кольцами жира, а запили все это бренди и кофе.

Разговор скоро увял и сменился умиротворенным молчанием: оба очень устали. Друзья смотрели на огонь; им было лень сейчас даже шевельнуться, а чтобы добраться до своих коек, требовалось усилие. Шон с интересом наблюдал за изменчивыми картинами в пламени костра, в его пылающих углях: ему виделись какие-то призрачные лица, вспыхивающие и через мгновение исчезающие. Вот в пламени возник крохотный храм, и тут же огненный Самсон выдернул из-под него колонны – храм разлетелся на тысячу искр; горящая лошадь вдруг как по волшебству превратилась в изрыгающего синее пламя дракона.

Шон отвернулся, чтобы дать отдых глазам, а когда посмотрел снова, увидел маленького черного скорпиона, шустро выскочившего из-под отставшей коры одного из поленьев. Скорпион поднял хвост, как танцор фламенко – руку; пляшущие вокруг языки пламени отражались в его блестящем панцире. Дафф тоже наблюдал за скорпионом, наклонившись вперед и упершись локтями в колени.

– Интересно, укусит сам себя, чтобы до него не добралось пламя? – тихим голосом проговорил он. – Я слышал, они так делают.

– Нет, – отозвался Шон.

– Почему?

– Только у человека хватает ума самому завершить то, что и так неизбежно. У всех остальных существ слишком силен жизненный инстинкт, – ответил Шон.

Скорпион бочком отбежал в сторону, спасаясь от ближних языков пламени, и снова остановился с поднятым легко подрагивающим жалом.

– А кроме того, – закончил Шон, – собственный яд на него не действует, так что выбора у него нет.

– Мог бы просто прыгнуть в огонь и разом покончить с этим, – пробормотал Дафф, явно подавленный этой маленькой трагедией.

А скорпион, пытаясь вырваться из огненного кольца, пошел на последний, отчаянный забег. Его хвост повис, он уже не мог крепко держаться коготками за грубую поверхность коры; от невыносимого жара он весь сморщился, лапки его изгибались кверху, а хвост обмяк. Желтые языки пламени ласково облизывали его, и блестящее тельце его тускнело, окрашивалось в цвет смерти. Полено опрокинулось, и маленькое пятнышко исчезло.

– А ты? – спросил Шон. – Ты бы прыгнул?

Дафф тихо вздохнул.

– Не знаю, – ответил он и встал. – Все, схожу отолью и завалюсь спать.

Он отошел от костра и остановился как раз на границе света и ночной тьмы.

С тех пор как они покинули Преторию, негромкое и сдержанное тявканье шакалов сопровождало их каждый раз, когда они разбивали лагерь, распрягали лошадей, – эти звуки были естественной частью африканской ночи, никто не обращал на них внимания. Но теперь Шон вдруг заметил, что здесь что-то не так. Тявкал только один шакал, да и то как-то странно, невнятно и как бы заикаясь, и вместе с тем голос его звучал уж очень пронзительно – это был безумный, истерический визг – так обычно кричат от боли. Шон прислушался, и у него по спине пробежали мурашки. Он резво вскочил на ноги и застыл, нерешительно вглядываясь в темноту. Шакал явно приближался к их лагерю, причем очень быстро… и вдруг Шон сразу все понял.

– Дафф! – крикнул он. – Уходи оттуда! Быстрей сюда! Бегом, бегом!

Дафф беспомощно оглянулся на Шона: руки низко опущены спереди, в свете костра видна серебристая, по дуге падающая на землю струя.

– Дафф! – заорал Шон. – Это бешеный шакал! Беги, черт бы тебя побрал, беги оттуда!

Шакал был уже совсем близко, очень близко. Дафф наконец понял опасность и побежал. Не преодолев и половины расстояния до костра, споткнулся и упал. Он быстро поджал ноги, готовясь вскочить, и повернул голову в сторону опасности, угрожающей ему из ночного мрака.

Шон вдруг увидел эту тварь. Шакал выскочил из темноты, словно серый мотылек на свет, и метнулся прямо к стоящему на коленях Даффу. Тот попытался закрыть руками лицо, но шакал уже сделал прыжок. Одна из собак, которую держал Мбежане, вырвалась и пронеслась мимо ног Шона. Шон подхватил горящую головню и бросился за ней. Но Дафф уже лежал на спине и бешено молотил руками, пытаясь отбиться от зверя размером с терьера, который рвал зубами его лицо и руки. Собака вцепилась в шакала и оттащила в сторону, мотая головой и яростно рыча сквозь сомкнутые зубы. Шон ударил шакала тяжелой палкой и перебил ему хребет. И продолжал бить снова и снова, пока тот не превратился в бесформенную массу мяса и шерсти. И только тогда Шон повернулся к Даффу. Дафф уже встал на ноги. Он размотал шейный платок и вытирал им кровь, которая стекала по подбородку и капала на рубаху. Руки его дрожали.

Шон подвел его поближе к костру. Отнял руки Даффа от лица и осмотрел укусы. Нос был порван, часть щеки лоскутом свисала вниз.

– Сядь!

Дафф повиновался, снова прижав платок к лицу. Шон быстро подошел к костру, палкой собрал в кучку пылающие угли и, достав охотничий нож, сунул в них лезвие.

– Мбежане! – позвал он, не отрывая глаз от ножа. – Иди сюда, возьми шакала и брось в костер! А сверху навали побольше дров. Только руками его не трогай. Когда сделаешь, привяжи собаку, а остальных держи от нее подальше.

Шон перевернул лезвие ножа.

– А ты, Дафф, выпей бренди, пей сколько сможешь.

– Что ты собираешься делать?

– Ты прекрасно знаешь, что я должен делать.

– Он и за руку меня укусил.

Дафф поднял руку, и Шон увидел следы укусов, почерневшие дырочки, из которых медленно сочилась водянистая кровь.

– Пей. – Шон указал на бутылку.

Секунду они смотрели друг на друга, и Шон заметил, как в глазах Даффа мелькнул ужас: ужас перед раскаленным ножом и ужас перед микробами, которые попали в его организм. Пока они не проникли в кровь, их нужно немедленно выжечь каленым железом, иначе они размножатся и бросятся пожирать мозг, доводя его до безумия и мучительной смерти.

– Пей, – настойчиво повторил Шон.

Дафф взял бутылку и поднес горлышко к губам. Шон взял из костра нож и потрогал лезвие в дюйме от рукоятки. Нет, еще рано. Он снова сунул лезвие в раскаленные угли.

– Мбежане, Хлуби, встаньте с двух сторон от нкози Даффа. Приготовьтесь, будете его держать.

Шон снял толстый кожаный ремень, сложил его вдвое и протянул Даффу:

– На, закуси зубами, да покрепче.

Он снова повернулся к костру, вынул нож; на этот раз лезвие светилось бледно-розовым светом.

– Готов?

– Ах, девушки-бедняжки, – хриплым голосом попытался пошутить Дафф, – изуродуешь мне лицо, и, глядя на меня, они будут плакать.

– Держите его, – подал команду Шон.

От прикосновения раскаленного ножа Дафф задохнулся, крупно задрожал всем телом, спина его выгнулась дугой, но двое сильных зулусов безжалостно удержали его на месте. Края раны зашипели и почернели, а Шон ввел лезвие еще глубже. От запаха горелого человечьего мяса тошнота подкатила к горлу. Он стиснул зубы и сделал шаг назад. Дафф безвольно повис в руках зулусов, пот пропитал рубаху и намочил волосы. Шон снова нагрел нож и обработал раны на руке Даффа – тот отчаянно стонал и извивался в своем кресле. Все ожоги Шон смазал колесной мазью и не очень туго перевязал руку полосами ткани разорванной чистой рубашки. Они отнесли Даффа в фургон и уложили на койку. Шон вышел и направился туда, где Мбежане привязал собаку. Он нашел у нее на плече под шерстью глубокие царапины. Чтобы она их не искусала, они надели ей на голову мешок, и Шон прижег эти раны тоже.

– Привяжи ее к дальнему фургону, не давай остальным собакам приближаться, следи, чтобы у нее постоянно были вода и еда, – проинструктировал он Мбежане.

Потом Шон вернулся к Даффу. От боли и выпитого бренди тот находился в полуобморочном состоянии и бредил. Он так всю ночь и не заснул, и Шон оставался рядом с ним до утра.

6

Ярдах в пятидесяти от лагеря, под кроной дикой смоковницы, зулусы построили для Даффа хибарку: вбили в землю шесты, на которые со всех сторон натянули брезент. Внутри соорудили кровать и принесли из фургона матрас и одеяла. Шон взял четыре куска цепи и выковал дополнительные звенья, которыми соединил их, прочно сомкнув ударами молотка. Один конец цепи обернул вокруг ствола смоковницы и еще одним звеном замкнул петлю.

Дафф сидел в тени фургона и смотрел, как они работают. Раненая рука его висела на перевязи, лицо распухло, рана покрылась струпьями, щека покраснела – там шло явное воспаление.

Закончив возиться с цепью, Шон подошел к нему:

– Извини, Дафф, так надо.

– Торговля рабами запрещена – я просто напоминаю, мало ли, может, ты не слышал, – пошутил Дафф, пытаясь улыбнуться перекошенным лицом.

Он встал и вслед за Шоном поплелся к своей хижине. Свободным концом цепи Шон обвязал Даффа вокруг талии, сквозь два звена продел болт и ударами молотка расклепал его конец.

– Думаю, в случае чего выдержит.

– А что, очень даже удобно, как раз впору, – одобрил Дафф. – А теперь давай осмотрим мое новое жилище. Прошу.

Он первым вошел в свою хибару, Шон последовал за ним. Оказавшись внутри, Дафф сразу лег на кровать. Вид у него был истомленный и больной.

– Сколько должно пройти, когда станет известно? – тихо спросил он.

Шон покачал головой:

– Я и сам не знаю. Думаю, тебе придется пробыть здесь не меньше месяца, только потом тебе можно будет вернуться к людям.

– Месяц… забавно, очень даже. Буду лежать здесь и ждать, когда же залаю собакой и стану задирать ногу под ближайшим деревом.

Шону было не до смеха.

– Я обработал твои раны очень тщательно. Тысяча к одному, что все будет хорошо. Это меры предосторожности, просто на всякий случай.

– Ну что ж, шансы довольно неплохие… ставлю на это пять фунтов.

Дафф скрестил ноги и посмотрел в потолок. Шон тоже присел на краешек кровати. Молчали довольно долго.

– Как это бывает, а, Шон? – наконец нарушил молчание Дафф. – Ты когда-нибудь видел больных бешенством?

– Нет.

– Но ведь слышал об этом, правда? Расскажи, что ты слышал, – настаивал Дафф.

– Ради бога, замолчи, Дафф… с тобой этого не случится.

– Ну расскажи, Шон, расскажи, что ты об этом знаешь. – Дафф сел на кровати и схватил Шона за руку.

Шон секунду внимательно смотрел на друга.

– Ты видел того шакала, да? – спросил он.

Дафф снова откинулся на подушки.

– Боже мой! – прошептал он.

И началось долгое ожидание. Взяв еще один кусок брезента, рядом с хибарой соорудили открытый навес, и каждый день они подолгу сидели под ним.

Сначала все шло очень плохо. Шон изо всех сил пытался вытащить Даффа из той бездны отчаяния, в которую тот медленно погружался, но Дафф часами неподвижно сидел, уставившись в пространство, щупал струпья у себя на лице и лишь изредка улыбался, слушая, как соловьем заливается перед ним Шон, рассказывая байки из своей жизни.

Однако усилия Шона не пропали зря: Дафф наконец заговорил. Он стал рассказывать о вещах, о которых никогда прежде не упоминал, и, слушая его, Шон все больше узнавал о нем и его жизни; он узнал о друге так много, как не смог узнать за все предыдущие пять лет. Иногда Дафф вставал и принимался ходить взад-вперед перед Шоном, и цепь, позванивая, тащилась за ним, как хвост. В другие дни он сидел и тихим, исполненным любовью голосом рассказывал о матери, которой никогда не знал.

– …В верхней галерее висел ее портрет, и я, бывало, часами сидел и любовался им. Такого доброго лица я ни у кого не видел…

Когда он говорил об отце, голос у него резко менялся, становился жестким.

– …Этот старый ублюдок… – Иначе Дафф его и не называл.

Рассказывал он и о своей дочери:

– Она всегда так глупо хихикала, что больно было смотреть. На ее могилку выпал снег… и она стала похожа на большое, покрытое сахарной глазурью пирожное, которые она так любила…

Порой, когда Дафф вспоминал некоторые свои поступки в прошлом, он недоумевал и сердился, находя ошибку или упущенные возможности. А потом, смущенно улыбаясь, умолкал.

– Слушай, кажется, я несу какой-то бред, – частенько говорил он.

Струпья на ранах его начали подсыхать и отваливаться, и все чаще лицо его вспыхивало прежней радостью и весельем.

На одном из столбов, поддерживающих брезентовый навес, он стал вести календарь своей болезни, каждый прошедший день отмечая зарубкой. Для него это превратилось в ежедневный ритуал. Наносил он зарубку сосредоточенно, как скульптор, режущий мрамор, а когда заканчивал, отступал назад и вслух пересчитывал их, словно тем самым мог заставить полученное число быстрей превратиться в магическое число тридцать, которое позволит ему сбросить цепь.

На столбе было восемнадцать зарубок, когда взбесилась собака. Это случилось днем. Они с Шоном играли в карты. Шон только успел раздать колоду, как со стороны фургонов донеслись жуткие собачьи вопли. Шон так резво вскочил с кресла, что оно опрокинулось у него за спиной. Схватив стоящую у стены винтовку, бросился в лагерь. Вот он скрылся за фургоном, к которому собака была привязана, и почти сразу Дафф услышал выстрел. Наступила полная тишина. Дафф медленно опустил голову в ладони.

Шон вернулся только через час или около того. Подняв свое кресло, он подвинул его к столу и сел.

– Твое слово – бьешь? – спросил он, беря карты.

Они играли с мрачной напряженностью, все внимание устремив на карты, но оба понимали, что с ними за столом сейчас сидит еще кто-то третий.

– Обещай, что ты со мной никогда так не сделаешь, – выпалил наконец Дафф.

Шон поднял голову:

– Как – никогда с тобой не сделаю?

– Как с этой собакой.

Собака! Эта проклятая собака. Да, зря он так рисковал, надо было сразу ее пристрелить и сжечь.

– Да брось ты… Допустим, заразилась собака – это вовсе не значит, что ты…

– Поклянись! – с яростью перебил его Дафф. – Поклянись, что не поднимешь на меня винтовку.

– Послушай, Дафф, ты сам не понимаешь, о чем просишь. Если бы ты заразился… – Тут Шон замолчал, сообразив: что бы он сейчас ни сказал, будет только хуже.

– Обещай, – повторил Дафф.

– Хорошо, я клянусь, что не сделаю этого.

7

Теперь все стало хуже, чем даже в самом начале. Календарь свой Дафф забросил, а вместе с ним и все свои надежды, которые прежде, хотя и медленно, становились все крепче. А если днем было плохо, то ночь превращалась в сущий ад, потому что Даффу однажды приснился сон. И этот сон стал повторяться каждую ночь, а иногда снился по два или три раза подряд. После того как Шон уходил к себе, Дафф старался бодрствовать, зажигал лампу и читал книгу или лежал, прислушиваясь к ночным звукам: плеску воды и храпу буйволов, пришедших на водопой, пению птиц, напоминающему бульканье воды, выливаемой из бутылки, глухому реву льва. Но в конце концов засыпал, и ему снова снился этот сон.

Он едет куда-то верхом по широкой и плоской бурой равнине. Со всех сторон до самого горизонта ни холмов, ни деревьев – ничего, кроме травы, короткой, как на газоне. Лошадь его не отбрасывает тени – он ищет взглядом ее тень и не видит ее, и это его очень тревожит. Потом он видит какой-то водоем с чистой, голубой и странно блестящей водой. Это его пугает, но он почему-то не может остановиться и едет прямо к нему. Спешивается, становится на колени, заглядывает в воду и видит собственное отражение: звериная морда, покрытая бурой шерстью, изо рта торчат волчьи зубы, белые и длинные. В ужасе он просыпается и до самого утра не может уснуть, вспоминая эту морду.

Шон пытался ему помочь, но был совершенно беспомощен, и это приводило его в отчаяние. За годы, проведенные вместе, их отношения достигли такой гармонии, между ними установилась такая близость, что и сам Шон страдал не меньше своего друга. Он старался бороться с этим чувством, и иногда у него даже получалось, но его хватало только на час – от силы на половину утра. Потом все снова накатывалось, и он ощущал на сердце тяжелый камень. Дафф умирает, и он умрет невыразимо ужасной смертью. Может, это была его ошибка, не следовало слишком глубоко впускать друга себе в душу, а теперь он должен мучиться так же, как и Дафф, вплоть до самых невыносимых нюансов болезни. Разве у человека мало своих проблем, зачем он должен в полной мере страдать чужим страданием?

Задули октябрьские ветры, предвестники сезона дождей: горячие, несущие с собой кучи пыли, мгновенно высушивающие с лица и тела пот, который не успевает принести никакой прохлады; ветры, вызывающие такую страшную жажду, что звери не боятся приходить на водопой днем, на виду у всего лагеря.

У Шона давно хранилось под кроватью полдюжины бутылок вина, и в тот последний день он взял четыре бутылки и завернул их во влажную мешковину, чтобы вино стало прохладнее. Потом, как раз перед ужином, принес их в хибарку к Даффу и поставил на стол. Дафф внимательно наблюдал за его действиями. Шрамы на лице его почти полностью зажили, оставив на бледной коже лоснящиеся красные отметины.

– «Шато Оливье», – сказал Шон.

– Вино неплохое, – кивнул Дафф, – скорей всего, бьет по мозгам.

– Не хочешь – не надо, давай отнесу обратно, – сказал Шон.

– Прости меня, дружок, – быстро исправился Дафф, – я не хотел тебя обидеть. Это вино мне сегодня как раз по настроению. Ты знал, что это вино вызывает печаль?

– Чепуха! – возразил Шон, вворачивая штопор в первую пробку. – Вино – это радость.

Он налил немного Даффу. Тот взял стакан и, протянув к огню, посмотрел жидкость на свет:

– Ты видишь, Шон, только то, что лежит на поверхности. Хорошее вино всегда содержит в себе частицы трагедии. Чем лучше вино, тем больше в нем печали.

Шон недоверчиво хмыкнул:

– Не понимаю… Растолкуй.

Дафф поставил стакан и устремил на него пристальный взгляд:

– Как думаешь, сколько понадобилось времени, чтобы это вино достигло нынешнего совершенства?

– Ну, как сказать… Лет десять, пятнадцать.

Дафф кивнул:

– А теперь мы возьмем и выпьем его. Многолетний труд уничтожится в одно мгновение. Ведь это очень грустно, ты не считаешь?

– Боже мой, Дафф, ты все видишь в мрачном свете.

Но Дафф не слушал его:

– Это как раз и есть то общее, что есть у человека с вином. Совершенство они обретают только с возрастом, в течение всей жизни и постоянных поисков. А когда обретут, их настигает смерть.

– Так ты считаешь, что всякий долгожитель достиг совершенства? – усомнился Шон.

– Плоды винограда могут созревать на плохой почве, другие бывают поражены болезнью до того, как отправились под пресс, третьи испорчены неправильным, небрежным уходом виноградаря… не из всякого винограда получается хорошее вино.

Дафф взял стакан, пригубил.

– А человеку, – продолжал он, – требуется гораздо больше времени, и он должен обрести совершенство не в тишине и спокойствии, как вино в бочонке, да еще в погребе, но в кипящем котле жизни. Вот почему его трагедия глубже.

– Да, но никто не живет вечно, – возразил Шон.

– И ты думаешь, жизнь от этого становится менее грустной? – покачал головой Дафф. – Нет, дружок, ошибаешься, не становится. Наоборот, наша трагедия только глубже. Если бы присутствовала хоть какая-то надежда, что хорошее в нас не умрет… Но пока я вижу одну только безысходность. – Дафф откинулся на спинку кресла; исхудалое, мрачное лицо его было бледно. – Но даже это я бы мог принять, если бы мне было отпущено больше времени.

– Хватит, мне надоел этот разговор! – резко прервал его Шон. – Поговорим о чем-нибудь другом. Не понимаю, о чем ты так беспокоишься. Похоже, пить тебе еще рановато. Да у тебя впереди еще лет двадцать, а то и все тридцать.

Дафф поднял голову и в первый раз за весь вечер посмотрел на друга:

– Это правда, Шон?

Шон не смог выдержать его взгляда. Он уже знал, что Дафф умрет.

Дафф усмехнулся своей кривой усмешкой и снова уставился на стакан. Улыбка его медленно увяла, и он заговорил снова:

– Если бы только у меня было больше времени, я бы это сделал. Нашел бы слабые места и укрепил бы их. Нашел бы ответы на многие вопросы. – Тут голос его зазвучал громче. – Ведь я смог бы! Я знаю, что смог бы! О господи, сейчас я еще не готов. Нужно еще время. – Голос его задрожал, взгляд стал пугливый, затравленный. – Слишком рано… слишком рано!

Шон не выдержал: вскочив, он схватил Даффа за плечи и потряс их.

– Заткнись! – заорал он. – Заткнись, будь ты проклят!

Дафф тяжело дышал, дрожащие губы его раскрылись. Он прикоснулся к ним пальцами, словно хотел унять эту дрожь.

– Прости меня, дружок… я не хотел уходить вот так.

Шон отпустил плечи Даффа.

– Оба мы хороши… злимся, орем друг на друга, – сказал он. – Все будет хорошо, погоди, вот увидишь.

– Да, все будет хорошо.

Дафф запустил пальцы в волосы, убрал их со лба.

– Открой-ка еще бутылочку, дружок.

8

В ту ночь, когда Шон ушел спать, Даффу снова приснился тот же сон. Вино успокоило его нервы, и на этот раз он не просыпался. Воображение его разыгралось – он изо всех сил пытался проснуться, вернуться к реальности, но лишь ненадолго выныривал на поверхность и снова погружался в дебри пугающего сна.

На следующее утро Шон пришел в хибарку друга пораньше. Несмотря на то что в тени густых ветвей дикой смоковницы еще сохранялась ночная прохлада, день обещал быть сухим и жарким. И животные это чувствовали. Тягловые буйволы сбились между деревьями в кучу – с водопоя двигалось небольшое стадо антилоп канна. Самец с короткими толстыми рогами и темным пучком волос на лбу уводил своих самок куда-нибудь подальше от солнца, в прохладную тень.

Шон стоял на входе в хибару и ждал, пока глаза не привыкнут к полумраку, царящему внутри. Дафф не спал.

– Вставай, лежебока, все бока пролежишь, не сможешь радоваться жизни.

Дафф сбросил ноги с матраса и застонал.

– Что ты вчера подмешал в это вино? – спросил он, осторожно потирая виски. – Голова раскалывается, словно на ней сотня чертенят отплясывает дикий казацкий танец.

Шон сразу встревожился. Он положил руку другу на плечо, ожидая почувствовать жар, но тело Даффа было прохладным. Шон облегченно вздохнул.

– Завтрак готов, – сообщил он.

Дафф поковырялся в тарелке с кашей, едва притронулся к жареной антилопьей печенке. Он то и дело закрывал глаза, стараясь не смотреть на солнечный свет, а когда выпили кофе, сразу отодвинул стул:

– Пойду положу свою нежную головку на подушечку.

– Вот и хорошо, – сказал Шон и тоже встал. – У нас кончается мясо. Схожу поохочусь, попробую добыть кого-нибудь.

– Нет, останься, поговори со мной, – быстро проговорил Дафф. – Можно в карты сыграть партию-другую.

Они давненько не брали в руки колоды, поэтому Шон с готовностью согласился. Он уселся в изножье кровати Даффа и за какие-нибудь полчаса выиграл тридцать два фунта.

– Играть разучился, надо как-нибудь тебя поучить… если ты не против, конечно, – хвастливо заявил Шон.

Дафф раздраженно бросил карты на стол.

– Все, что-то больше не хочется, – сказал он и прижал пальцы к закрытым векам. – Голова трещит так, что ничего не соображаю.

– Спать не хочется?

– Нет. Может, что-нибудь почитаешь?

Дафф взял со столика рядом с кроватью книгу в кожаном переплете и бросил ее на колени Шону. Это был роман «Холодный дом» Диккенса.

– С какого места начать? – спросил Шон.

– Не важно, я знаю его почти наизусть, – сказал Дафф, лег на спину и закрыл глаза. – Начинай откуда хочешь.

Шон начал читать. Читал полчаса, спотыкаясь чуть не на каждом слове, – у него никак не получалось ухватить их ритм. Пару раз он поднимал голову и смотрел на Даффа. Тот лежал неподвижно, лицо его слабо блестело от пота, и шрамы были особенно заметны. Дышал он легко и свободно.

В такое жаркое утро Диккенс – прекрасное снотворное: веки Шона отяжелели, читал он все медленнее, потом вовсе остановился. Книга соскользнула с коленей на пол.

Сквозь дремоту Шон услышал легкое позвякивание цепи. Он сразу проснулся и бросил взгляд на кровать. Рядом с ней, низко согнувшись, как обезьяна, стоял Дафф. В глазах его горело безумие, щеки подергивались. Оскаленные зубы покрывала желтоватая пена, она же оставила тонкую полоску на губах.

– Дафф… – начал было Шон, и Дафф немедленно бросился на него, скрючив пальцы и издав горловой крик, уже не человеческий, хотя еще и не звериный.

Шон ощутил в груди ледяной ком ужаса, ноги его подкосились.

– Нет! – крикнул он, но тут цепь зацепилась за ножку кровати, и Дафф на нее опрокинулся, не успев вонзить зубы в парализованное страхом тело Шона.

Шон бросился бежать. Выскочив из хибары, он помчался в буш. От страха у него дрожали ноги и перехватывало дыхание, сердце замирало, а легкие отказывались работать.

Ветка, больно хлестнувшая по лицу, привела его в чувство. Он замедлил бег, затем, тяжело дыша, остановился и оглянулся в сторону лагеря. Подождал, пока организм не придет в норму, усилием воли подавил страх – осталось только тошнотворное ощущение в животе. Потом, обойдя колючий кустарник, приблизился к лагерю с противоположной стороны от убежища Даффа.

В лагере было пусто: все, как и Шон, страшно перепугались и разбежались. Он вдруг вспомнил, что в халупе у Даффа осталась его винтовка, стоящая как раз возле его кровати. Он полез в свой фургон и торопливо открыл ящик с новенькими, еще не использованными винтовками. Пока возился с затвором, руки его дрожали – еще бы, в любой момент цепь может порваться, и он с ужасом представлял, как за спиной снова раздается тот нечеловеческий крик. Он нашел висевший на спинке кровати патронташ, зарядил винтовку и взвел курок. Основательный вес оружия из железа и дерева в руках немного его успокоил. Он снова почувствовал себя мужчиной.

Шон прыжком выбрался из фургона и, держа винтовку наготове, осторожно вышел за пределы лагеря, обозначенные поставленными в круг крытыми повозками.

Цепь все-таки выдержала. Дафф стоял в тени дикой смоковницы и дергал ее, пытаясь порвать, при этом тихо поскуливая, как новорожденный щенок. Он стоял к Шону спиной совершенно голый, сорванная одежда валялась тут же на земле.

Шон медленно направился к другу. Остановился на расстоянии, куда не могла достать цепь.

– Дафф! – неуверенно позвал он.

Дафф резко повернулся, полуприсел и сжался; золотистая борода его была густо покрыта пеной. При виде Шона он оскалил зубы и с воплем бросился вперед, но цепь натянулась и удержала его, опрокинув на спину. Он кое-как поднялся на ноги и, не отрывая от Шона алчных глаз, снова рванулся к нему.

Шон отпрянул, вскинул винтовку и прицелился Даффу в переносицу.

Поклянись! Поклянись, что не поднимешь на меня винтовку.

Прицел Шона дрогнул. Он медленно продолжал пятиться.

По ногам Даффа текла кровь. Стальные звенья цепи содрали с его бедер кожу, но он все рвался, натягивая цепь и изо всех сил стараясь достать Шона.

Но и Шон был скован, как цепью, своей клятвой. Он не мог выстрелить.

Шон опустил винтовку и с бессильной жалостью смотрел на друга.

Наконец к нему подбежал Мбежане:

– Уходи, нкози. Если не можешь покончить с ним, уходи. Ты ему уже не нужен. Он видит тебя и еще больше злится.

Дафф с воплями продолжал натягивать цепь. Истерзанный торс кровоточил, кровь капала на землю, повисала на волосатых ногах, липкая, как расплавленный шоколад. С каждым рывком голова его дергалась и изо рта летели брызги пены, попадая ему на грудь и на руки.

Мбежане повел Шона обратно в лагерь. Остальные зулусы уже собрались, и Шон взял себя в руки, чтобы отдать необходимые распоряжения:

– Я хочу, чтобы все отсюда ушли. Заберите с собой одеяла, еду и разбейте лагерь на другом берегу водопоя. Когда все кончится, я за вами пришлю.

Шон дождался, пока все собрали пожитки, а когда они уже уходили, подозвал Мбежане.

– Что мне делать? – спросил он.

– Что ты должен делать, когда твоя лошадь сломает ногу? – вопросом на вопрос ответил зулус.

– Но я дал ему слово. – Шон в отчаянии покачал головой, глядя туда, откуда доносились бессвязные вопли Даффа.

– Нарушить клятву способен только негодяй или человек очень храбрый, – просто ответил Мбежане. – Мы тебя подождем.

Он повернулся и пошел за остальными.

Когда все скрылись из виду, Шон затаился в одном из фургонов и сквозь дырку в брезенте стал наблюдать за Даффом. С лицом совершенного идиота тот тряс головой и, натянув цепь и волоча ноги, расхаживал по кругу. Потом боль, видимо, заставила его лечь; он принялся кататься по земле, яростно чесать голову, рвать на себе волосы и царапать лицо, оставляя на щеках длинные кровавые следы. Шон слушал эти звуки, издаваемые безумным: Дафф вопил, не понимая, почему ему больно, бессмысленно хихикал и рычал. Да, до ушей Шона снова доносилось все то же ужасное, жуткое рычание.

Раз десять он прикладывался к винтовке и смотрел на друга через прицел, держа его на мушке, пока глаза ему не заливал пот, все впереди расплывалось; Шон снова и снова клал винтовку в сторону и отворачивался.

Там, на цепи, умирал его друг – нет, больше чем друг, там билась в агонии частица самого Шона. Его молодость, его веселый смех, беззаботная любовь к жизни… Он снова подкрадывался к дырке в брезенте и смотрел.

Солнце стояло в зените, потом начало склоняться к закату, и тот, кто некогда был его другом, все больше слабел. Он упал на четвереньки, долго так ходил, потом снова встал на ноги.

За час до заката по телу его прошла первая судорога. Стоя лицом к фургону, где спрятался Шон, он раскачивал головой из стороны в сторону и беззвучно шевелил губами. Все тело его содрогнулось, потом застыло, губы вытянулись и раскрылись в усмешке, обнажая зубы, глаза закатились так, что видны были только белки, и тело стало клониться назад. Это прекрасное тело с длинными ногами красивой формы, до сих пор сохранившее мальчишескую сухощавость, изгибалось все больше и больше, потом раздался щелчок, позвоночник треснул, и Дафф повалился на землю. Он лежал, извиваясь, и тихо стонал; его тело из-за сломавшегося позвоночника изогнулось под невозможным, неестественным углом.

Шон выскочил из фургона и бросился к нему, в упор наставив на умирающего винтовку, выстрелил прямо в череп и отвернулся. Потом отшвырнул винтовку, и она лязгнула о твердую землю.

Наведавшись в свой фургон, Шон снял с койки Даффа одеяло. Возвратившись, он завернул тело Даффа в одеяло, стараясь не смотреть на обезображенное лицо. Затем отнес в хибарку и уложил на кровать. Сквозь одеяло проступила кровь, и это пятно расплывалось по нему, как чернила по промокательной бумаге. Шон сел возле кровати в кресло.

Уже опустилась непроглядная ночь. В темноте заявилась гиена и, громко сопя, принялась обнюхивать кровь на земле. Потом она ушла. В буше за водопоем охотилось семейство львов, и часа за два до заката они кого-то убили; Шон сидел в темноте и слушал их торжествующее рычание.

Уже утром Шон расправил затекшие члены и, кое-как поднявшись из кресла, отправился к фургонам. В лагере возле костра сидел Мбежане.

– А где остальные? – спросил Шон.

Мбежане встал:

– Ждут там, куда ты их послал. Я пришел один, зная, что буду тебе нужен.

– Да, – сказал Шон. – Принеси два топора.

Они собрали целую гору сухой древесины, уложили ее вокруг кровати Даффа, и Шон поджег ее.

Мбежане оседлал лошадь Шона. Шон вскочил в седло и сверху посмотрел на верного зулуса:

– Фургоны доведешь до следующего водопоя. Встретимся там.

Отъехав от лагеря, Шон оглянулся. Дым погребального костра медленно стлался над верхушками терновника, ветерок отнес его уже на целую милю.

9

Сердце Шона ныло от вины и горя – эти чувства изводили его, как гнойник в корне больного зуба. Чувство вины питалось двумя источниками. Во-первых, он обманул доверие Даффа, а во-вторых, у него не хватило мужества сделать так, чтобы от этого обмана получилась хоть какая-то польза. Нельзя было допускать, чтобы его друг мучился так долго. Надо было сделать это сразу, быстро и чисто, или не делать вовсе. Всеми фибрами души он желал бы получить еще один шанс и сделать все правильно. Он с радостью готов был снова пройти через этот ужас, чтобы очистить совесть, смыть пятно своего позора, чтобы оно не пачкало воспоминаний об их дружбе.

Его горе было сродни абсолютной пустоте, это был вопящий от боли вакуум, такой огромный, что Шон затерялся в нем. Там, где прежде звучал смех Даффа, где играла его кривая усмешка и кипел его заразительный энтузиазм, теперь было одно лишь серое небытие. Сюда не проникал даже крохотный солнечный лучик, не виднелось ни единого плотного объекта.

Следующий водопой представлял собой мелкую лужу посреди засохшей грязи площадью с поле для игры в поло. Сухая грязь потрескалась, образовав на своей поверхности неровную клетку размером с ладонь. Лужу можно было перепрыгнуть, не замочив ног. Пространство вокруг нее было обильно усеяно калом животных, которые приходили сюда пить воду. Над ее поверхностью туда-сюда – в зависимости от того, куда вздумается дуть ветру, – порхало несколько легких перышек. Вода была отвратительно соленой и грязной. Словом, место для стоянки оказалось очень плохое.

На третий день Мбежане пришел в фургон Шона. Шон лежал на койке. Со дня смерти Даффа он ни разу не менял белья. Борода его свалялась и стала похожа на плотную, жесткую от пота циновку – под брезентовым верхом фургона было жарко, как в печке.

– Нкози, сходи посмотри, что сделалось с водой. Не думаю, что нам стоит здесь оставаться.

– А что с ней? – равнодушно спросил Шон.

– Очень грязная. Думаю, надо двигаться к большой реке.

– Делай то, что считаешь нужным.

Шон перевернулся на другой бок, спиной к зулусу, и уткнулся лицом в брезентовую стенку.

Мбежане двинул караван к реке Лимпопо. Только через два дня они вышли к узкой полоске деревьев с темно-зелеными листьями, растущих по берегам реки. Все два дня Шон пролежал на койке, трясясь при движении по неровной почве и обильно потея, совершенно равнодушный ко всем неудобствам.

На высоком берегу Мбежане поставил фургоны лагерем, и зулусы стали ждать, когда Шон снова придет в себя. Разговоры по вечерам у костра были исполнены тревоги; то один, то другой поглядывал на фургон Шона: лампа в нем ни разу не зажигалась, там было темно, как и в помраченном сознании лежащего в нем человека.

Но и медведь с наступлением весны выходит из своей берлоги: Шон наконец покинул свой фургон. Одежда на нем была совсем грязной. К нему поспешили собаки. Окружив его, они жались к его коленям, заглядывали в глаза, требуя внимания, но он словно не замечал их. Невнятно ответив на приветствия своих верных зулусов, он подошел к крутому берегу и спустился.

Жаркое лето иссушило Лимпопо, и река в самой середине своего русла превратилась в ряд редких водоемов с темно-зеленой, как оливки, водой. Белый песок вокруг сверкал, как снежное поле, а тут и там чернели камни, до блеска отполированные течением реки. На крутых берегах, отстоящих друг от друга на милю, в два ряда возвышались деревья.

Шон пошел по песку, и с каждым шагом ступни по щиколотку погружались в песок. Он сел у самого края воды и опустил в нее руку: вода была теплая, словно кровь. На песке рядом с ним остался длинный скользящий след крокодила. А на противоположном берегу на деревьях расселось стадо обезьян: они прыгали с ветки на ветку и, глядя на Шона, о чем-то болтали между собой. По узкому перешейку между двумя водоемами в их сторону пробежали две собаки Шона, – видно, псам вздумалось поохотиться на обезьян. Впрочем, бежали они без особого энтузиазма, свесив сбоку пасти болтающиеся на бегу языки: уж очень горяч был белоснежный песок.

Шон продолжал смотреть на зеленую воду. Без Даффа он особенно сильно ощущал одиночество – только чувство вины и печали составляло ему сейчас компанию. Одна из собак, похоже, раздумала бежать дальше; холодным носом она коснулась его щеки. Шон положил ей руку на шею, и пес всем телом прижался к нему.

За спиной послышались чьи-то шаги, и он обернулся. К нему шел Мбежане.

– Нкози, Хлуби обнаружил стадо слонов, до них около часа езды вверх по течению. Он насчитал двадцать, все с хорошими бивнями.

Шон снова отвернулся и устремил взгляд на воду.

– Уходи, – сказал он.

Мбежане присел на корточки рядом, упершись в колени локтями.

– По кому ты скорбишь? – спросил он.

– Уходи, Мбежане, оставь меня в покое.

– Нкози Дафф не нуждается в твоей скорби, поэтому, я думаю, ты оплакиваешь самого себя.

Мбежане взял гальку и швырнул ее в воду.

– Когда путник наступает на колючку, – тихо продолжил Мбежане, – если он умный, то вынимает ее, а если нет, оставляет, говоря: «Оставлю колючку в ноге, пускай колет, и я навсегда запомню дорогу, по которой шел». Нкози, вспоминать с удовольствием гораздо лучше, чем с болью.

Мбежане бросил в воду еще один камешек, поднялся и пошел обратно к лагерю.

Когда через десять минут Шон явился в лагерь, он увидел, что лошадь его оседлана, винтовка в футляре, а Мбежане и Хлуби поджидают его с копьями. Кандла протянул ему шляпу. Шон взял ее, повертел в руках, затем нахлобучил на голову и вскочил в седло.

– Веди, – сказал он.

Следующие несколько недель Шон только охотился и ни о чем, кроме охоты, не думал. Да и времени на размышления у него не оставалось. Если он и возвращался к фургонам, то ненадолго и нечасто, только чтобы привезти бивни и сменить лошадь.

В один из таких визитов, когда Шон уже собирался садиться на лошадь и снова ехать охотиться, даже Мбежане запротестовал.

– Нкози, что за доблесть в том, что мы умрем от работы? – пожаловался он.

– Да ты здоров как бык, – заверил его Шон, хотя Мбежане в последнее время исхудал и был тощий, как гончий пес, а кожа его блестела, как отмытый антрацит.

– Тому, кто сидит на лошади, наверно, все кажутся здоровыми, – предположил Мбежане.

Шон, уже слезавший с лошади, застыл одной ногой в стремени. Он задумчиво посмотрел на зулуса и только потом спешился.

– Ладно, на охоту сегодня идем пешком, и первый, кто попросит пощады, заработает почетную кличку Баба.

Мбежане оскалился: вызов ему понравился. Они перешли через русло реки и после полудня нашли след. Это было небольшое стадо молодых самцов. Охотники преследовали его до темноты. Проведя ночь под одним одеялом, наутро продолжили преследование. На третий день пошла каменистая почва; потеряв след, они повернули обратно к реке. Миль десять не дойдя до лагеря, наткнулись на другой след, догнали и подстрелили трех прекрасных самцов – бивни у этих животных весили не менее пятидесяти фунтов каждый.

К лагерю шли ночью. Четыре часа поспали – и снова отправились на охоту. Шон теперь слегка прихрамывал. На второй день во время одной из нечастых остановок он снял сапог. Мозоль на пятке уже лопнула, носок был жестким от запекшейся крови. Мбежане бесстрастно смотрел на него.

– Далеко мы ушли от фургонов? – спросил Шон.

– Можем вернуться засветло, нкози.

На обратном пути винтовку Шона нес Мбежане. Маска торжественной серьезности ни разу не соскользнула с его лица. Когда вернулись, Кандла принес тазик с горячей водой и поставил его перед креслом, куда усадили Шона. Пока Шон отмачивал ногу в воде, вокруг него присели на корточки все его спутники. Лица выражали напускную озабоченность, а молчание прерывалось лишь вздохами и щелканьем языком – так в племени банту выражают сочувствие. Они наслаждались каждой минутой этого зрелища, а Мбежане, как прирожденный актер, подыгрывал зрителям: держал паузу, нагнетая атмосферу и не торопя эффект. Шон попыхивал сигарой и хмурил брови, чтобы не рассмеяться. Мбежане то и дело откашливался и сплевывал в костер. Все глаза были устремлены на него – все, затаив дыхание, ждали.

– Нкози, – сказал наконец Мбежане, – вот если бы ты был моей дочерью, я бы дал за тобой в приданое пятьдесят голов скота.

Короткое мгновение молчания – и взрыв бешеного хохота. Шон тоже сначала смеялся с ними, но через некоторое время, когда Хлуби от смеха чуть не упал в костер, а Нонга со слезами на щеках громко рыдал, захлебываясь от смеха на плече у Мбежане, Шон смеяться перестал. В конце концов, не так уж это и смешно.

С кислой физиономией он смотрел на зулусов, на их широко разинутые розовые глотки, трясущиеся плечи и вздымающиеся груди, и внезапно в голову ему пришла одна кристально ясная мысль: теперь они смеются вовсе не над ним. Зулусы смеются просто от радости. Смеются потому, что они живы. Сдавленный смех подкатил к его гортани, и не успел он подавить его, как новый приступ вырвался из груди… Шон откинулся на спинку стула и расхохотался, широко раскрыв рот. Да пошло оно все к черту, подумал он, ведь и я, Шон, тоже живой.

Утром, выбравшись из своего фургона, он захромал к костру посмотреть, что Кандла готовит на завтрак, и снова ощутил радостное возбуждение перед наступлением нового дня. Чувствовал он себя прекрасно. Память о Даффе никуда не делась, она оставалась с ним и будет с ним всегда, но теперь она не несла с собой тошнотворной боли. Он вырвал из ноги мучившую его колючку.

10

В ноябре место стоянки они меняли три раза, держась южного берега реки и следуя вверх по течению, к западу. Фургоны, которые они освободили от слоновой кости возле первого водопоя, снова постепенно наполнялись, поскольку охота по берегам реки была удачной. Остальная земля высохла, но теперь каждый следующий день обещал скорое облегчение.

Облака, разбросанные по всему небу, стали собираться вместе, образуя округлые, с темной каймой по краям массы или сливаясь в величественные грозовые тучи. И вся природа, казалось, находится под впечатлением их растущего величия. По вечерам солнце обряжало их в царский пурпур, а днем их развлекал ветерок, множеством вихрей исполняя на земле пляски дервишей. Приближался сезон дождей.

Шону нужно было принимать решение: пересечь Лимпопо и, когда река выйдет из берегов, отъехать подальше к югу – или оставаться на месте и не беспокоить своим присутствием землю по ту сторону реки. Принять решение оказалось не трудно. Они нашли место, где оба берега реки слегка понижались и выравнивались, разгрузили первый фургон и разбились на две команды. Потом все вместе, громко подбадривая быков, погнали их вниз по крутому склону в русло реки. Фургон подпрыгивал сзади, пока не достиг песчаного дна; под невероятным углом склонившись набок, он застыл на месте: колеса по ступицу утонули в песке.

– Хватайтесь за спицы! – крикнул Шон.

Все бросились к колесам и, налегая на спицы, заставили их вращаться. Но половина быков, потеряв твердую опору под ногами, стояла на коленях, не находя сил подняться.

– К чертям его, – сказал Шон, со злостью глядя на фургон. – Распрягайте быков и ведите их обратно. Берите топоры.

За три дня они проложили через русло реки гать из толстых, положенных поперек веток. За два следующих дня переправили фургоны и слоновую кость на противоположный берег. Когда на руках перетащили и поставили в круг последний фургон, Шон объявил выходной, и на следующее утро все спали сколько хотели.

Когда Шон вышел из своего фургона, солнце стояло уже высоко. Долго провалявшись в постели, он был мрачен и раздражителен. Широко зевнув, Шон потянулся, раскинув руки, будто на распятии. Проведя языком по полости рта, поморщился: это оказалось невкусно, потом поскреб грудь, и волосы под пальцами заскрипели.

– Кандла, где мой кофе? Я умираю от жажды, а тебе наплевать?

– Нкози, сейчас вода закипит.

Шон крякнул и направился к костру, где уже сидели на корточках Мбежане и остальные, наблюдая за манипуляциями Кандлы.

– Хороший получился лагерь, Мбежане. – Шон, подняв голову, посмотрел на плотный шатер листьев сверху.

Начинался жаркий день, а в тени этой зелени было прохладно. В широко раскинувшихся ветвях громко жужжали рождественские жуки.

– И для скота неплохое пастбище, – согласился Мбежане и протянул Шону раскрытую ладонь. – Смотри, что я нашел в траве. Здесь уже кто-то стоял.

Шон взял у него осколок фарфоровой посуды с голубым узором в виде фигового листка. Странно, подумал он. Откуда взялся здесь, в пустыне, этот маленький кусочек цивилизации? Он озадаченно повертел осколок в пальцах.

– Вон там, возле того дерева, старое кострище, и еще я нашел колеи фургонов, там же, где переправлялись и мы.

– Давно это было?

Мбежане пожал плечами:

– Около года назад. В следах от колес выросла трава.

Шон опустился в кресло. Не очень-то приятное известие. Он поискал причину этого чувства и, усмехнувшись, понял, что это ревность: на земле, которую он привык считать своей, были чужаки. От этих колесных следов годовой давности у него возникло ощущение, будто вокруг толпа народу. Но тут же появилось и противоположное чувство: он уже истосковался по обществу своих, белых людей. В сердце закралось страстное желание увидеть лицо белого человека. Странное чувство жажды получить то, что неприятно.

– Кандла, когда ты мне дашь кофе? Или прикажешь до ужина ждать?

– Уже готово, нкози.

Кандла добавил в кружку немного коричневого сахара и, помешав палочкой, вручил Шону. Шон взял кружку обеими руками, подул на горячий напиток и стал отхлебывать, громко вздыхая после каждого глотка.

Зулусы толковали о своем, угощая друг друга содержимым табакерок, и каждое замечание встречалось хором голосов.

– Это правда, это правда, – с серьезными лицами повторяли они и тянулись за понюшкой.

Вспыхивали и споры, но несерьезные, которые быстро стихали, и снова продолжалась неторопливая, плавная беседа. Шон слушал их, иногда вставлял и свое слово или что-нибудь рассказывал, пока желудок не подсказал ему, что неплохо было бы и подзакусить. Кандла тут же принялся готовить завтрак, остальные критически наблюдали и давали советы – безделье сделало их не в меру болтливыми.

Кандла уже почти закончил зажаривать крупную цесарку к удовольствию всей компании, хотя Мбежане считал, что мало посолено, как вдруг сидящий напротив Нонга вскочил на ноги и вытянул руку к северу. Шон прикрыл ладонью глаза и посмотрел, куда указывал зулус.

– Черт побери! – сказал он.

– Ага! Ага! Ага! – закивали его верные слуги.

Между деревьями прямо в их сторону скакал на лошади белый человек. Он ехал легким галопом, с длинными стременами, удобно откинувшись в седле. Когда незнакомец был уже достаточно близко, Шон смог разглядеть густую рыжую бородищу, закрывающую всю нижнюю часть лица. Это был крупный мужчина; высоко закатанные рукава рубахи открывали толстые, сильные руки.

– Здравствуйте! – крикнул Шон и радостно пошел навстречу незнакомцу.

Подъехав к лагерю, всадник натянул поводья. Он неуклюже спешился и схватил протянутую руку Шона. Косточки Шона так и хрустнули от мощного рукопожатия.

– Здорово, дружище! Как дела?

Он говорил на африкаансе. Голос был под стать размерам его фигуры, и ростом он был не ниже Шона. Оба безжалостно жали друг другу руки, смеялись, и обычные, формальные слова приветствия звучали вполне искренне.

– Кандла, тащи сюда бутылку бренди! – крикнул Шон через плечо, а потом снова обратился к буру: – Добро пожаловать, вы успели как раз к обеду. Выпьем по стаканчику, раз такое дело. Черт возьми, как приятно снова увидеть белого человека!

– Так вы тут только один белый?

– Да… проходите, дружище, садитесь.

Шон разлил напиток, и бур взял свою кружку.

– Как вас зовут? – спросил прибывший.

– Кортни, Шон Кортни.

– А меня – Ян Пауль Леру. Рад познакомиться, минхеер.

– За ваше здоровье, минхеер, – ответил Шон, и они выпили.

Ян Пауль рукой вытер усы и резко выдохнул, наслаждаясь вкусом бренди.

– Хорошо пошло, – сказал он и протянул свою кружку.

И начался взволнованный разговор – от долгого одиночества и бренди языки развязались, каждому хотелось рассказать сразу все и задать сразу все вопросы – неожиданные встречи в буше всегда происходят именно так. Между делом Шон подливал себе и гостю, и бутылочка скоро опустела.

– Скажи, а где же твои фургоны? – спросил Шон.

– Идут за мной, в часе, а может, в двух позади. Я поехал вперед, чтобы найти реку.

– И сколько вас человек?

Шон смотрел ему в лицо, наслаждаясь каждым звуком беседы.

– Отец, мать, моя младшая сестренка и жена… кстати, чуть не забыл. Вам лучше убрать отсюда свои фургоны.

– Что? – не сразу понял его Шон.

– Это мое место, я тут всегда распрягаюсь, – пояснил бур. – Видишь, здесь у меня был костер… это мое место.

Улыбка сразу исчезла с лица Шона, голос тоже изменился.

– Слушай, бур, оглянись вокруг, вся Африка перед тобой. Выбирай, места всем хватит, но меня не трогай.

– Но это мое место. – Ян Пауль даже слегка покраснел. – Когда я возвращаюсь, всегда останавливаюсь на одном и том же месте.

За несколько секунд добрая атмосфера встречи нарушилась. Ян Пауль резко встал и направился к лошади. Нагнулся и подтянул подпругу, дернув за ремень так свирепо, что бедная лошадь чуть не потеряла равновесие. Он вскочил в седло и посмотрел на Шона.

– Убирай свои фургоны, – сказал он. – Сегодня вечером я разбиваю здесь лагерь.

– Может, поспорим? – угрюмо спросил Шон.

– Посмотрим! – злобно ответил Ян Пауль.

– Обязательно, – согласился Шон.

Бур развернул лошадь и поскакал прочь. Шон смотрел ему в спину, пока гость не исчез между деревьями, и только потом дал волю злости. Доводя себя до исступления, он в ярости метался по лагерю, нарезал круги, время от времени останавливаясь и нетерпеливо бросая взгляд туда, откуда должны были появиться фургоны бура. Но под внешними проявлениями злости и негодования в нем закипало дьявольски заманчивое предвкушение драки. Кандла принес ему поесть и по всему лагерю бегал за ним с тарелкой. Шон нетерпеливо отмахивался и продолжал свое патрулирование: скорей бы, ох, скорей бы как следует подраться!

Наконец вдали послышалось щелканье кнута и донеслось едва слышное мычание, на которое сразу же отозвались волы Шона. Дружно залаяли собаки.

Шон подошел к фургону, стоящему с северной стороны лагеря, и прислонился к нему с напускным безразличием.

Из-за деревьев показалась длинная вереница фургонов, которая направилась прямо к нему. На высоких козлах переднего он разглядел какие-то яркие разноцветные пятна. Женские платья! Обычно, завидев такое, Шон настораживался и ноздри его начинали раздуваться, как у породистого племенного жеребца, но сейчас все его внимание было сосредоточено на более крупном из двух верховых эскорта.

Ян Пауль пустил лошадь в легкий галоп и обогнал отца. Шон сжал кулаки, превратив их в увесистые кувалды, и внимательно наблюдал за его приближением. Ян Пауль сидел в седле прямо и остановил лошадь в десятке шагов от Шона; большим пальцем, толстым и коричневым, как жареная сосиска, он сдвинул шляпу на затылок и слегка потыкал шпорами лошадь в бока, отчего та заплясала под ним.

– Что я вижу, – насмешливо проговорил он, изображая удивление. – Rooi Nek[39] все еще здесь?

Собаки Шона бросились навстречу другой стае, и они закружились на месте; малоподвижные от напряжения, с ощетинившимися загривками, они исполняли сдержанный обряд взаимного обнюхивания, то и дело задирая заднюю лапу в ритуальном акте мочеиспускания.

– Почему бы тебе не залезть на дерево? Там тебе самое место – будешь чувствовать себя как дома, – кротко заметил Шон.

– Ах вот ты как? – Ян Пауль даже привстал на стременах.

Он вынул из стремени правую ногу, перекинул ее через лошадиный круп, собираясь спешиться, но не успел – Шон бросился на него. Лошадь нервно отскочила в сторону, и бур, потеряв равновесие, вцепился в седло. Шон обеими руками крепко ухватил его за рыжую бороду, всем своим весом приналег на него и опрокинул на спину. Ян Пауль замолотил руками по воздуху, нога его застряла в стремени, и он повис, как гамак: с одной стороны нога его зацепилась за стремя, а с другой – его держали за бороду крепкие руки Шона. Шон прочно стоял на ногах, потешаясь над воплями бура.

Возбужденные примером Шона, собаки отбросили китайские церемонии и ринулись друг на друга, слившись в одну рычащую, щелкающую зубами хаотическую массу, – шерсть летела во все стороны, как песок в пустыне Калахари во время песчаной бури.

Тут ремешок стремени оборвался, Шон повалился назад. Он быстро перевернулся и вскочил на ноги как раз вовремя, чтобы встретить атаку Яна Пауля. Мощный удар, который бур нанес ему сверху, он выдержал, но был потрясен; они сошлись грудь с грудью, и Шон почувствовал, что встретил примерно равную силу. Они боролись молча, касаясь друг друга бородами, а между их глазами было не более нескольких дюймов.

Шон быстро перенес вес и сделал попытку броска, но Ян Пауль был к этому готов и держал его легко и крепко, как танцор партнера. Потом настала его очередь: он крутанулся в руках Шона, и тот громко крякнул, пытаясь ему воспрепятствовать.

Неожиданно в драку вмешался Упа Леру: он двинул вперед свою лошадь и, размахивая тяжелой, свистящей в воздухе плетью из кожи бегемота, разогнал собак.

– А ну, кончайте! Эй, вы, черт бы вас побрал! Хватит, кончайте!

Спину Шона ожег удар плети, и он закричал от боли, и тут же заорал Ян Пауль, который тоже отведал тяжелой плетки. Бойцы отпустили друг друга и, потирая следы от плеточных ударов, отступили перед худым как скелет, белобородым стариком на лошади.

Тут подъехал первый фургон, где на козлах сидело существо женского пола весом не менее двухсот фунтов.

– Зачем ты остановил их, Упа? – закричала дородная женщина.

– А если они поубивают друг друга, тогда что?

– Стыдись! Мальчики решили позабавиться, а ты все испортил! Забыл, как сам любил подраться? Старый ты пень, вспомни свою молодость и оставь их в покое! Пусть ребятки порезвятся в удовольствие.

Вертя в руке плетку и глядя то на Шона, то на Яна Пауля, Упа заколебался.

– Отойди в сторонку и не лезь не в свое дело, – приказала жена.

Она была женщиной плотной, как гранит, блузку ее распирала пышная грудь, а обнаженные коричневые руки обладали мужскими мускулами. Широкие поля шляпы бросали тень на ее лицо, но Шон успел разглядеть пышные, как пудинг, розовые щеки – на таком лице чаще играет улыбка, чем хмурятся брови. Рядом с ней сидели еще две девицы, но рассмотреть их у него не хватило времени.

Упа уже убрал с дороги свою лошадку, и Ян Пауль снова двинулся на него. Шон встал на цыпочки и сгруппировался – он уже испытал на себе силу противника, но это была лишь закуска: основное блюдо еще предстояло отведать, и он не вполне был уверен, что сможет проглотить его.

Ян Пауль решил прощупать Шона длинным ударом правой, но Шон успел увернуться, и толстая подушка бороды смягчила удар; он нанес Яну Паулю крюк по корпусу, прямо под поднятую руку, тот хрюкнул и отскочил назад.

А Упа Леру отбросил всякие сомнения и любовался ими со все возрастающим восхищением. Бой действительно обещал быть добрым. Бойцы стоили один другого: оба крупные, обоим под тридцать, оба быстро двигались и крепко стояли на ногах. Оба явно имели достаточный опыт в таких делах, дрались они частенько. Это было видно по тому, как они прощупывают друг друга, уворачиваются от ударов, сближаются, делают ложные движения, открываются, заманивая друг друга – менее опытный боец давно бы купился на это и горько потом пожалел – и тут же отскакивая.

И вдруг плавный, текучий, почти ленивый рисунок боя взорвался. Ян Пауль прыжком пошел на сближение, взял влево, тут же сменил направление, словно конец извивающейся плети, и снова нанес удар правой. Шон нырнул и тем самым открылся для левой противника. От удара он шатнулся назад, в глазах потемнело, скула была рассечена, из раны потекла кровь. А Ян Пауль уже рьяно наседал, держа кулаки наготове, и ждал, когда Шон раскроется. Шон отступал, ногами его двигало чутье: он ждал, когда пройдет темень в глазах и в руки вернется ощущение силы. Он видел, что Ян Пауль идет вперед, и ноги его продолжали упруго двигаться. Шон опустил руки, ожидая момента, когда Ян Пауль сделает ошибку. Тот по глазам Шона заметил хитрость, однако слишком поздно: он попытался вырваться из ловушки, но плотно сжатый кулак врезался ему в лицо. Ян Пауль зашатался и отступил; лицо его тоже окрасилось кровью.

Бой продолжался уже между фургонами, где у бойцов появилась возможность с десяток раз поменять руки. Снова сошлись вплотную, били головой, коленями, потом опять разошлись, и в ход пошли кулаки. В очередной раз вцепившись друг в друга, они покатились вниз по крутому берегу Лимпопо. Битва продолжалась на мягком песке, который мешал двигать ногами. Они упали, и песок, как сахарная пудра, забил им рты, налип на волосы и бороды.

Они оказались в одном из водоемов и продолжали биться в воде. Вода попала в легкие, и они отчаянно кашляли, барахтаясь в луже, как два самца-бегемота. Движения их становились все медленнее – вот они уже стоят на коленях друг против друга, не в силах больше подняться на ноги, с них ручьями стекает вода, и оба с шумом хватают ртом воздух.

Шон не мог бы сказать определенно, по какой причине в глазах потемнело: то ли из-за того, что солнце к концу битвы действительно село, то ли темнота рождена усталостью. Сквозь эту тьму Шон смотрел, как Яна Пауля стало тошнить, причем рвало его так, что душу раздирало от этих звуков, хотя изо рта его вылетело всего лишь несколько капель желчи.

На четвереньках Шон выполз из лужи и лег, положив голову на песок. В ушах его звучали чьи-то голоса, он смутно увидел свет фонаря, и свет был красный – глаза его заливало кровью. Верные зулусы подняли его и понесли, но он едва почувствовал это. И свет, и голоса провалились куда-то в темноту, и он потерял сознание.

Очнулся Шон от резкой боли: кто-то прижигал ему раны йодом. Он попытался сесть, но чьи-то руки толчком заставили его снова лечь.

– Тихо, тихо, драка закончилась, – раздался голос.

Он сделал усилие и одним глазом попытался рассмотреть, кто говорит. И увидел прямо над собой розовощекое лицо Умы Леру. Она прикоснулась к его лицу, и он снова почувствовал жжение антисептика. Плотно сжав губы, Шон застонал.

– Ну и ну, мужчина называется, – усмехнулась Ума. – Ему чуть голову не оторвали, и он даже не пикнул, а тут от лекарства сейчас расплачется, как маленький мальчик.

Шон провел языком по полости рта: одного зуба нет, но все остальные чудесным образом оказались на месте. Он поднял было руку, чтобы потрогать закрытый глаз, но Ума сердито шлепнула его по ладони и продолжила обрабатывать лицо.

– Черт возьми, вот это была драка! – Она радостно покачала головой. – Ты был великолепен, kerel[40], ты был просто великолепен.

За ее спиной Шон заметил девушку. Она стояла в тени, виден был только силуэт на фоне брезента. В руках девушка держала тазик. Ума повернулась к ней, окунула в таз тряпку, отжала с нее кровь и снова повернулась к нему. Под ее весом фургон ходил как живой, и фонарь, подвешенный к потолку, раскачивался, сбоку освещая лицо девушки. Шон распрямил ноги и повернул голову, чтобы получше рассмотреть ее.

– Не верти головой, jong, – скомандовала Ума.

Но Шон не смотрел на нее, он разглядывал девушку, любовался мягкой линией ее губ, ее округлыми щечками. Видел копну густых волос, в веселом беспорядке обрамлявших лицо, а потом грешный взгляд его вдруг скользнул вниз, по шее, обогнул плечико и остановился на свисающей до самого пояса толстой, как его собственное запястье, косе.

– Послушай, Катрина, мне что, каждый раз вот так поворачиваться к тазику? Встань поближе, девочка.

Девушка сделала шаг вперед и, выйдя из тени, посмотрела на Шона. Глаза у нее оказались зеленые и смеющиеся, нет, даже не зеленые, а зеленущие. Но она сразу опустила их и уставилась в тазик. А Шон все смотрел – уж очень не хотелось упустить момент, когда она снова поднимет на него глаза.

– Медведь ты мой, медведь, – продолжала говорить Ума, и в ворчании ее слышалась одобрительная нотка. – Отнял у нас стоянку, побил моего сыночка и теперь строит глазки моей дочери. Будешь так продолжать, я собственными руками из тебя дух выбью. Черт возьми, ну и опасный же ты тип! А ты, Катрина, поди-ка в наш фургон и помоги лучше Генриетте ухаживать за братом. А тазик поставь вон хоть на сундук.

Уходя, Катрина еще раз посмотрела на Шона. В зеленых глазах ходили тайные тени – ей вовсе не нужно было улыбаться губами.

11

Шон проснулся оттого, что понял: что-то с ним не так. Он хотел было сесть, но не смог: мешала сильная боль. Мышца, на которой красовался синяк, оцепенела, рана с полузасохшей коркой тоже болела. Он застонал, и губы тоже пронзила боль. Он осторожно спустил с кровати ноги и поднялся, чтобы осмотреть себя и оценить ущерб. Сквозь волосы на груди просматривался темный след сапога Яна Пауля. Шон осторожно пощупал вокруг, почувствовал, как шевелится сломанное ребро, и, удовлетворенный информацией об этой части организма, продолжил исследовать свое тело: высоко подняв левую руку, стал внимательно разглядывать глубокую царапину, уходящую за спину. Оторвал прилипшую к корке ворсинку от одеяла. Потом встал и тут же застыл на месте – боль в порванной плечевой мышце резанула его, как ножом. Шон тихо, монотонным голосом выругался.

Он продолжал ругаться, когда, преодолевая боль, спускался из фургона на землю. За этим наблюдали все его спутники, даже собаки смотрели на него встревоженными глазами.

– Какого черта… – сказал он, стараясь не шевелить губами, которые снова начали кровоточить, – какого черта вы тут собрались, как бабы за кружкой пива? Что, делать больше нечего? Хлуби, мне кажется, я посылал тебя на разведку поискать слонов.

Хлуби сразу ушел.

– А ты, Кандла? Где завтрак? Мбежане, принеси тазик с водой и зеркало для бритья.

Шон уселся в кресло и стал рассматривать в зеркало свое лицо:

– Да-а… стадо буйволов оставило бы меньше вреда своими копытами.

– Нкози, да это у тебя пустяки… ты бы видел его рожу, – заверил его Мбежане.

– Неужели так плох? – спросил Шон, подняв голову.

– Я разговаривал с одним из его слуг. Он все еще валяется в постели, лежит и рычит, как раненый лев в чаще, а глаза закрыты, как у новорожденного щенка.

– Ты мне вот что скажи, Мбежане. Скажи честно, хорошая получилась драка?

Мбежане присел на корточки рядом с креслом Шона. Секунду молчал, подбирая слова.

– Когда небо посылает боевые отряды своих облаков с громом и копьями молний на пики Дракенсберга, это приводит человека в восторженный трепет. Когда два слона в вельде бьются до смерти, нет прекраснее зрелища. Разве это не так?

Шон кивнул, и глаза его засверкали.

– Так слушай, нкози, я говорю тебе: все это – детские игры рядом с вашей битвой.

Шон с удовольствием слушал славословия в свой адрес. Мбежане был весьма опытен в этом древнем искусстве зулусов и, когда закончил, посмотрел в лицо Шону. Оно просветлело от радости. Мбежане улыбнулся и достал из набедренной повязки согнутый пополам листок бумаги:

– Пока ты спал, слуга из другого лагеря принес тебе вот это.

Шон стал читать записку. Она была написана крупным, округлым почерком школьницы на верхненемецком языке. Записка очень ему понравилась. Это было приглашение на обед.

– Кандла, достань-ка мой костюм и лучшие сапоги.

Он снова взял в руки зеркало. С лицом можно сделать не так уж много, разве что бороду подрезать, и это, пожалуй, все. Он отложил зеркало и посмотрел вверх по течению реки, где виднелись наполовину скрытые деревьями фургоны Леру.

Мбежане нес перед Шоном лампу. Шли они медленно, чтобы хромота Шона выглядела более достойно. Когда подошли к лагерю, Ян Пауль кое-как выкарабкался из своего кресла и чопорно поклонился в ответ на не менее чопорный поклон Шона. Мбежане все наврал: кроме выбитого зуба, их лица в известном смысле мало чем отличались одно от другого.

Упа хлопнул Шона по спине и сунул ему в руку высокий стакан с бренди. Старик был высокого роста, но двадцать тысяч солнц выжгли его плоть, оставив только жилистые мускулы, обесцветили его глаза до бледно-зеленого цвета и выдубили кожу, сделав ее плотной, как шея индейки. Борода на лице его была желтовато-белая, с рыжинкой вокруг рта. Он задал Шону три вопроса подряд и, не дожидаясь ответа ни на один из них, подвел к креслу.

Застольную беседу вел Упа; Шон слушал, а Ян Пауль сидел и дулся. Упа рассуждал о быках, об охоте, о землях на севере. Через несколько минут Шон понял, что никто и не ждет, чтобы он принимал участие в разговоре: несколько его нерешительных попыток были сокрушены словесным потоком Упы. Поэтому слушал он вполуха, все старался поймать, о чем говорят женщины у костров за лагерем, – они там готовили обед. Один раз до слуха донесся ее смех. Шон знал, что это смеется она, потому что именно этот глубокий звук он уже однажды слышал.

Наконец женщины закончили возиться с едой и кастрюлями, и Ума привела дочь и невестку к мужчинам. Шон встал и увидел, что Катрина высокого роста и плечи у нее как у мальчишки. Когда она шла к нему, юбка прижималась к ее длинным ногам, зато ступни были маленькие. Черные с золотым отливом волосы собраны в огромный пучок на затылке.

– А-а-а, мой драчливый медведь, – Ума взяла Шона за руку, – разреши представить тебе свою невестку. Генриетта, перед тобой человек, который чуть не убил твоего мужа.

Ян Пауль хмыкнул из своего кресла, а Ума рассмеялась, и огромная грудь ее заколыхалась от смеха. Генриетта была маленькая, почти совсем девочка, с темными глазами. «Я ей не понравился», – сразу догадался Шон. Он слегка поклонился и взял ее за руку, но она отдернула ладонь.

– А это моя младшенькая, Катрина. Вчера вечером ты уже ее видел.

«А вот ей я, пожалуй, нравлюсь». Длинные пальцы ее с аккуратно подстриженными ногтями лежали в его ладони. Шон отважился улыбнуться.

– Без ее помощи я бы истек кровью и помер, – сказал он.

Катрина смело улыбнулась в ответ, но не губами.

– Вы с честью переносите свои раны, минхеер, и синие глаза вам очень к лицу.

– Ну хватит, моя девочка, с тебя достаточно! – резко проговорил Упа. – Поди сядь рядом с матерью. – Он повернулся к Шону. – Я рассказывал тебе про жеребца… ну вот, я и говорю этому парню: «Какие пятнадцать фунтов, он и пяти не стоит, ты посмотри на его коленки, тонкие как палки». А он говорит… хочет меня, понимаешь, отвлечь… говорит: «А пойдем на седло посмотрим». Но я-то вижу, он уже забеспокоился…

Тонкая хлопчатобумажная кофточка едва сдерживала нетерпеливый напор молодой девичьей груди. Шону казалось, что он в жизни не видел ничего более удивительного.

Рядом с костром был устроен стол на козлах, и все наконец переместились туда. Упа прочитал молитву. Шон смотрел на него сквозь опущенные ресницы. Во время чтения борода Упы раскачивалась, а в одном месте, чтобы подчеркнуть мощь Всемогущего Бога, он громко хлопнул ладонью по столу. Его «аминь» произвело на Шона такое сильное впечатление, что он едва удержался, чтобы не зааплодировать. Выбившийся из сил Упа откинулся на спинку кресла.

– Аминь, – повторила за ним Ума и из котелка объемом с ведро принялась раскладывать по тарелкам тушеное мясо.

Генриетта добавляла к нему тыквенные оладьи, а Катрина клала перед каждым нарезанные куски свежеиспеченного маисового хлеба. Все беседы смолкли, тишина нарушалась только стуком металлических приборов о фарфор и громким сопением Упы.

– Давненько я не пробовал, госпожа Леру, такой вкусной еды, – сказал Шон, кусочком маисового хлеба подбирая остатки подливки.

Ума так и просияла:

– Давайте вашу тарелку, добавочки положу, минхеер. Обожаю смотреть, как мужчины едят. Упа тоже был когда-то хорошим едоком. Когда он еще ухаживал за мной и приходил к нам в гости, мой отец всегда отправлял его со мной погулять – он не мог позволить себе кормить лишний рот.

Она взяла тарелку Шона и снова наполнила ее.

– Сразу видно, кушать ты умеешь.

– Да, в этом смысле я себя в обществе не посрамлю, – согласился Шон.

– Подумаешь… – в первый раз за весь вечер подал голос Ян Пауль и передал свою тарелку матери. – Положи-ка и мне, мама, еще, что-то я сегодня проголодался.

Шон сощурился, подождал, пока перед Яном Паулем поставят полную тарелку, и только тогда не спеша взял свою вилку. Ян Пауль последовал его примеру.

– Черт побери! – радостно воскликнула Ума. – Снова начинается! Упа, до того как закончится наш обед, тебе, возможно, придется прогуляться и подстрелить пару буйволов.

– Ставлю соверен на Яна Пауля, – бросил жене вызов Упа. – Он у нас как полчище термитов. Клянусь, если ему нечего будет есть, он слопает весь брезент с фургонов.

– Отлично, – приняла вызов Ума. – Я не видела, как кушает этот медведь, но мне кажется, у него в животе еще много осталось места.

– Твою шерстяную шаль против моей зеленой шляпки, что Ян Пауль первый положит вилку и попросит пощады, – прошептала Катрина невестке.

– Когда мой Яник покончит с мясом, он слопает этого англичанина, – хихикнула Генриетта. – А шляпка у тебя красивая. По рукам.

Полная тарелка против полной тарелки – каждый черпак Ума отмеряла с тщательной добросовестностью – начиналось состязание едоков. Разговоры за столом постепенно иссякали и умолкли совсем.

– Еще? – спрашивала Ума, как только тарелки становились пустыми, и каждый раз, переглянувшись, оба согласно кивали.

Наконец черпак заскреб по дну кастрюли.

– Все, еда кончилась, дети мои, придется опять объявить ничью.

Она замолчала, но и остальные продолжали молчать. Шон и Ян Пауль сидели не двигаясь, каждый уставясь в свою тарелку. Ян Пауль икнул, лицо его побледнело. Он поспешно встал со стула и скрылся в темноте.

– А-а-а! Тихо! Слушайте! Слушайте! – радостно воскликнула Ума.

Все прислушались, и вдруг она разразилась смехом:

– Бесстыдник неблагодарный, так вот как ты относишься к моей еде? Упа, где мой соверен?!

– Да погоди ты, жадная старуха, игра еще не кончена, – отмахнулся супруг и повернулся к Шону. – Сдается мне, что эта лошадка сейчас лопнет.

Шон закрыл глаза. Звуки, сопровождающие недомогание Яна Пауля, отчетливо долетали до его ушей.

– Благодарю вас за…

Но доканчивать фразу у него уже не было времени. Не терпелось поскорей оказаться подальше, чтобы ничего не услышала девушка.

12

На следующее утро за завтраком Шон размышлял о том, что он сделает дальше. Он напишет приглашение на обед, а потом сам его и доставит. Тогда им придется просить его остаться на чашку кофе, а потом если он подождет, то обязательно дождется удобного случая. Даже Упа иногда умолкает, да и Ума тоже может на некоторое время утратить бдительность. Шон не сомневался, что у него появится возможность поговорить с девушкой. О чем с ней говорить, он не знал, но об этом побеспокоится, когда придет время. Он залез в фургон и отыскал в сундуке карандаш и бумагу. Вернувшись к столу, расправил перед собой листок. Потом пожевал кончик карандаша, посмотрел вдаль. Между деревьями виднелось шевеление. Шон положил карандаш и встал. Залаяли собаки, но вскоре замолчали, узнав Хлуби. Он приближался мелкой рысью – нес какую-то новость. Шон едва дождался, когда он подбежит.

– Нкози, большое стадо, много отличной слоновой кости. Я видел их на водопое, в реке, потом они вернулись в буш и потихоньку кушают.

– Когда? – спросил Шон.

Он пытался выиграть время. Ему нужно было найти благовидный предлог, чтобы остаться в лагере, и предлог должен быть убедителен, чтобы удовлетворить Мбежане, который уже седлает лошадь.

– Утром, перед восходом солнца, – ответил Хлуби.

Шон пытался вспомнить, какое плечо у него болит, – нельзя же охотиться с больным плечом. А Мбежане уже привел оседланную лошадь в лагерь. Шон почесал кончик носа и кашлянул.

– Следопыт из другого лагеря бежал прямо за мной, нкози, он тоже видел стадо и спешит сообщить хозяину. Но я бегу как газель, и я оставил его далеко позади, – скромно закончил Хлуби.

– Так вот оно что?

Теперь проблема менялась – не оставлять же стадо слонов этому рыжему голландцу. Он помчался в фургон и схватил из-под кровати бандольер[41]. А винтовка его уже в футляре.

– Хлуби, ты очень устал? – Шон повесил через плечо тяжелый патронташ.

По телу зулуса, оставляя масляные следы, стекали капельки пота, дышал он часто и глубоко.

– Нет, нкози.

– Тогда веди нас к этим твоим слонам, моя быстроногая газель.

Шон вскочил в седло и через плечо оглянулся на другой лагерь. Он скоро вернется, а она никуда не денется.

Шон ехал со скоростью, не превышающей скорость ног Хлуби, а вот двое Леру скакали галопом по четкому следу, оставленному людьми Шона, и легко догнали его, не успел он проехать и двух миль.

– Желаю доброго утра, – приветствовал его Упа, поравнявшись с Шоном и переводя лошадь на рысь. – Вижу, ты с утречка решил прогуляться.

Шону ничего не оставалось, как улыбнуться.

– Если уж все собрались на охоту, поохотимся вместе. Согласны?

– Конечно, минхеер.

– И добычу поделим поровну, на троих.

– Как и положено, – кивнул Упа.

– Так, значит, по рукам?

Шон повернулся в седле к Яну Паулю. Тот что-то пробурчал. С тех пор как он потерял зуб, ему не очень хотелось открывать рот.

Не прошло и часу, как они отыскали след. Стадо слонов проложило дорогу сквозь растущий по берегу реки густой кустарник. Слоны обдирали кору со стволов молодых деревьев, оставляя их стоять голыми, истекающими соком. Деревья побольше они валили на землю, чтобы полакомиться нежными листочками на верхушке, оставляя на траве огромные кучи навоза.

– За таким стадом не нужно никаких следопытов, – сказал Ян Пауль. Он первый почувствовал возбуждение перед охотой.

Шон посмотрел в его сторону. Интересно, подумал он, сколько слонов пало от его пули. Возможно, тысяча, и все-таки он снова и снова чувствует волнение охотника.

– Скажи своим зулусам, чтобы шли за нами по следу. Мы поедем вперед. За час нагоним.

Он улыбнулся Шону, демонстрируя дырку между зубами, и Шон тоже ощутил, как от волнения у него на руках топорщатся волоски. Он улыбнулся в ответ.

Отпустив поводья и предоставив животным самим выбирать удобную дорогу среди поваленных деревьев, они скакали легким галопом, не обгоняя друг друга. Чем дальше они продвигались на север, тем реже становился буш по берегу реки. Вскоре они оказались на открытой местности – лишь кое-где росли отдельные деревья. Высокая трава, растущая на твердой и гладкой земле, доходила до стремян.

Скакали молча, пригнувшись к лошадиным шеям и глядя вперед. Копыта стучали о землю, как боевой барабан. Шон провел рукой по патронам висящего поперек груди патронташа, потом вытащил винтовку и, проверив затвор, сунул обратно в футляр.

– Вот они! – негромко крикнул Упа.

Шон увидел стадо в рощице хинного дерева, всего в четверти мили впереди. Оно было поистине огромно!

– Вот это да! – присвистнул Пауль. – Да тут их не меньше двух сотен.

Шон услышал пронзительный, похожий на поросячий визг сигнал тревоги и увидел, как слоны подняли уши и задрали хоботы. Все стадо сразу сбилось в кучу и, сгорбив спины, бросилось наутек – позади них клубилась лишь тонкая пелена пыли.

– Пауль, заходи справа! Ты, манир, давай по центру, а я слева! – крикнул Упа.

Шон покрепче натянул на уши шляпу, ударил пятками лошадь, и она понесла его вперед.

Как брошенный трезубец, трое всадников устремились вслед за стадом. Шон скоро оказался в облаке пыли. Стадо бегущих слонов напоминало движущийся горный хребет.

Он выбрал старую слониху, пришпорил скакуна и оказался к ней так близко, что видел волоски на кисточке ее хвоста и ссадины на коже, сморщенной, как мошонка старика. Он коснулся рукой шеи своего коня, и тот резко, всего за несколько прыжков бешеного галопа, остановился. Шон одним движением сбросил стремена, спешился, спружинив коленями, и прицелился в бугристый под серой кожей позвоночник слонихи. Ему удалось перебить позвоночник с первого выстрела – она села и потащила зад по земле, перебирая передними ногами, как собака, у которой глисты. Не успел Шон как следует устроиться в седле, как лошадь снова поскакала, и теперь он не видел, не слышал и не ощущал ничего, кроме шума, пыли и запаха сгоревшего пороха. Гнаться и догонять, задыхаясь от пыли и кашляя. Приближаться. Спрыгивать с лошади и стрелять. Видеть кровь на серой спине. Слышать лязг винтовочного затвора. Ствол винтовки раскалился, отдача больно бьет в плечо. Пот заливает и щиплет глаза. Лошадь мчится вперед. Снова выстрел. Еще двое слонов падают и кричат – ноги парализованы. Всюду алая кровь – цвет битвы. Вставить патрон, загнать его в ствол. И опять бешеная скачка – догнать и снова стрелять и стрелять. Пули шлепаются о живую плоть – и снова надо вскакивать и мчаться вперед. Мчаться вперед, пока лошадь не выдохнется и не начнет отставать, и тут ничего не поделаешь, придется их отпустить.

Шон стоял, обняв морду лошади; пыль и жажда перехватили ему горло. Хотел сглотнуть – и не получалось. Руки дрожали. Снова разболелось плечо. Он развязал шелковый шейный платок, вытер им лицо, высморкал жидкую грязь из носа и только потом глотнул воды из фляги. Она показалась ему слаще самого изысканного напитка.

Луга с отдельно стоящими деревьями остались позади: охота завела их в мопаневый[42] буш. Он был очень густой, блестящие зеленые листья деревьев мопане свисали до самой земли и окутывали Шона со всех сторон. В неподвижном и теплом воздухе дышать было легко. Шон повернул лошадь и поехал обратно путем погони. Подбитых слонов он находил по их визгливым крикам. Увидев человека, они пытались вскочить на ноги и броситься на него, но могли только ползти, перебирая передними ногами и вытягивая к нему свои хоботы. Он делал выстрел в голову, и слон затихал. Это была неприятная часть охоты, и Шон старался выполнить ее как можно быстрее. В мопаневой роще слышались и другие выстрелы. Выйдя на открытое место между деревьями, Шон увидел, что к нему направляется Ян Пауль, ведя лошадь на поводу.

– Сколько? – спросил Шон.

– Gott, я и не считал. Вот это охота, скажи? У тебя водички не осталось? Я где-то выронил флягу.

Винтовка Яна Пауля уже была уложена в седельный футляр. Поводья он перекинул через плечо, и лошадь понуро шла за ним, от усталости низко свесив голову.

Внезапно из густых зарослей на открытую поляну выбежал раненый слон. Пуля попала ему в легкое – весь бок животного был окрашен пеной, а когда он кричал, из хобота вырывались розовые струи крови.

Из них двоих слон выбрал Яна Пауля; угрожающе растопырив уши, он бросился прямо к нему. Его лошадь встала на дыбы, поводья взлетели, и она галопом бросилась прочь, оставив своего всадника одного перед несущимся на него слоном.

Шон вскочил в седло, не коснувшись даже стремян. Его лошадь задрала голову и заплясала, кружась на одном месте, но он силой развернул ее и заставил преградить слону путь.

– Только не беги, ради бога, только не беги! – крикнул он, выхватывая винтовку из чехла.

Ян Пауль услышал его. Он стоял, опустив руки и расставив ноги: тело его сковал страх. Слон тоже услышал крик Шона и мотнул головой, и Шон заметил, что гигант неуверенно замедлил бег. Даже не особенно целясь, Шон выстрелил, надеясь только попасть и тем самым отвлечь внимание слона от Яна Пауля. Пуля хлестко шлепнула в тело животного – с таким звуком мокрое полотенце шлепается о стену. Слон неуклюже повернулся – сказывалось пробитое пулей легкое. Развернув лошадь, Шон помчался прочь, а слон пустился за ним вдогонку.

Липкими от пота руками Шон не глядя, на ощупь перезарядил винтовку. Медная гильза выскользнула из пальцев и, ударившись о колено, упала в траву, под копыта лошади. Слон догонял. Шон отстегнул ремешок, стягивающий притороченное к седлу одеяло в скатке, и оно упало – порой даже упавшая шляпа может остановить атаку зверя, но этот слон не обратил на него внимания. Шон повернулся в седле и выстрелил. Слон снова закричал. Животное было уже так близко, что кровь свежей раны забрызгала Шону лицо. Лошадь его совсем выдохлась. Все тяжелее давался ей каждый шаг; они уже были почти на краю поляны, перед глазами маячила зеленая спасительная стена деревьев мопане.

Шон втолкнул в патронник винтовки еще один заряд и, перекинув ногу, лег животом на седло. Потом скользнул вниз и, коснувшись ногами земли, побежал рядом с лошадью. Он отпустил седло, и его потащило вперед; он чудом сохранил равновесие, с сумасшедшей скоростью перебирая ногами. Сумев удержаться на ногах, он развернулся, чтобы в первый раз спокойно сделать выстрел. Слон приближался с большой скоростью, он уже навис над ним всей своей огромной, как скала, массой. Хобот свернулся кольцом у него на груди, бивни подняты высоко.

«Слишком близко, – мелькнула в голове мысль, – слишком близко. Отсюда в голову не попасть».

Он прицелился во впадину на лбу слона, как раз между глаз. Раздался выстрел, и передние ноги слона подкосились. Мозг, укрытый за стенкой черепа, лопнул, как перезрелый помидор.

Шон попытался отскочить в сторону, но огромная туша обрушилась на него: одна нога животного ударом подцепила его и отбросила в сторону, животом на траву.

Он лежал и не шевелился. Ему было очень плохо, сердце едва трепыхалось в теплых и липких лапах страха.

Через некоторое время он сел и посмотрел на слона. Один из бивней отломился чуть не у основания.

Подошел Ян Пауль. Он тяжело дышал – видимо, бежал, торопился. Остановился перед слоном, потрогал рану на лбу и вытер о рубашку пальцы.

– Ты как, в порядке, дружище?

Он протянул Шону руку и помог встать на ноги. Потом поднял его шляпу и как следует выбил из нее пыль, прежде чем вручить Шону.

13

В уютном уголке, ограниченном с трех сторон животом и раскинутыми ногами убитого слона, они устроили ночевку.

Выпили кофе. Шон сидел между отцом и сыном Леру, спиной прислонившись к животу слона с его грубой кожей. Силуэты деревьев на фоне ночного неба дополнялись очертаниями стервятников, уже собравшихся на пир; во мраке ночи раздавался злобный хохот гиены, от которого мурашки бежали по спине. Знатное они устроили пиршество для тех, кто питается падалью. Говорили мало – слишком устали, но Шон чувствовал, что люди, сидящие рядом с ним, испытывают к нему глубокое чувство благодарности.

– Спасибо тебе, kerel, – хрипло сказал Ян Пауль, заворачиваясь в одеяло.

– Когда-нибудь, может, и ты для меня сделаешь то же самое, – отозвался Шон.

– Надеюсь, ja, очень надеюсь.

Настало утро.

– Чтобы вырезать все бивни, понадобится дня три или даже четыре, – сказал Упа, когда все проснулись, и посмотрел на небо. – Что-то не нравятся мне эти тучки. Кому-то придется сгонять в лагерь, прислать побольше людей и фургоны пригнать – не на руках же тащить эту прорву слоновой кости.

– Я поеду, – сказал Шон и быстро встал.

– Вообще-то, я сам хотел съездить…

Но Шон уже звал Мбежане седлать лошадь, и Упа не смог перечить ему, особенно после того, что случилось вчера.

– Скажи Уме, чтобы переправляла фургоны через реку, – уступил он. – Не хватало остаться на этой стороне, когда разольется река. Надеюсь, ты не против помочь ей.

– Нет, конечно, – бодро заверил его Шон. – Совсем даже не против.

После вчерашней охоты лошадь еще не совсем отдохнула, и прошло часа три, пока Шон добрался до реки. Он привязал ее на высоком берегу, а сам спустился к одному из прудков. Раздевшись, залез в воду. Набрав полные горсти грубого песка, принялся скрести тело. Наконец закончил и, выбравшись, стал вытирать тело рубахой, и кожа его при этом скрипела. Он сел на лошадь и поехал вдоль берега – искушение погнать ее вскачь было почти непереносимо. Он даже засмеялся, подумав об этом.

– Поле почти свободно, хотя… не удивлюсь, если подозрительный старикашка-голландец отправится следом за мной.

Он снова засмеялся, вспомнив, какие зеленые у нее глаза – как crème-de-menthe[43] в хрустальном бокале. Вспомнил и очертания ее юной груди. Мышцы ног напряглись, колени невольно сжали бока лошади, и она в ответ прибавила ходу.

– Ладно. Беги, если так захотелось, – подбодрил ее Шон. – Я, конечно, не настаиваю, но буду благодарен.

Сначала он заехал в свой лагерь и сменил пропахшую потом рубаху на свежую, кожаные бриджи – на ситцевые, а вместо обшарпанных сапог надел начищенные до блеска сапожки из мягкой кожи. Солью почистил зубы, продрал расческу через волосы на голове и бороде. Заглянул в зеркало и, увидев, что урон, нанесенный дракой, почти исчез, подмигнул отражению:

– Ну разве может она устоять перед тобой?

Еще раз покруче закрутил усы, выбрался из фургона и тут же заметил, что его беспокоит какое-то очень неприятное чувство. По дороге к лагерю Леру он все думал об этом и пришел к выводу, что такое же точно чувство он испытывал, когда отец, Уайт Кортни, вызывал его к себе в кабинет, чтобы наказать за мальчишеские проказы.

– Странно, – бормотал он. – С чего бы это вдруг?

Уверенность в себе его несколько подзавяла, и он остановился.

– Хотел бы я знать, пахнет у меня изо рта или нет. Нет, надо вернуться, пожевать гвоздики.

Он повернул обратно, и ему стало легче, но тут он понял, что просто трусит, и снова остановился.

– Возьми себя в руки. Это всего лишь девчонка, маленькая необразованная голландская девчонка. А у тебя было полно женщин, которые гораздо лучше ее.

– Назови хотя бы двух, – выпалил он в ответ самому себе.

– Ну, у меня была… Ох, да заткнись ты, черт побери.

И он снова решительным шагом двинулся к лагерю семейства Леру.

Она сидела на табуретке в кольце фургонов и, наклонившись вперед, сушила на солнышке только что вымытые волосы: закрывая лицо, они свисали чуть не до самой земли. Одновременно она расчесывалась, и с каждым движением руки волосы прыгали вверх как живые, и солнечные лучи зажигали между ними красные искорки. Шону очень захотелось потрогать их, набрать из этого водопада волос полные пригоршни и вдыхать этот запах – ее волосы должны пахнуть теплом и чуть-чуть молоком, как шерсть недавно родившегося щенка. Он тихо подошел к ней, но не успел протянуть руку, как она обеими руками откинула светящуюся груду волос через плечи назад и навстречу ему вспыхнули два зеленых глаза.

– Нет, нет! – отчаянно воскликнула Катрина. – Не смотрите на меня, я не причесана!

Зашуршал вихрь юбок, табуретка отлетела в сторону, и она скрылась в своем фургоне. Оказавшись в дурацком положении, Шон озадаченно почесал нос.

– А почему вы так рано вернулись, минхеер? – спросила она через брезент фургона. – Где остальные? Не случилось ли чего?

– Нет, с ними все хорошо. Я приехал за фургонами, чтобы перевозить слоновую кость.

– А-а-а, ну это хорошо.

Шон старался понять интонацию ее голоса: хорошо, что с ними все хорошо, или хорошо, что он приехал? Пока, кажется, все говорит в его пользу, ее смущение при виде его не сулит ничего плохого.

– Что произошло? – раздался громкий вопль от другого фургона. – А где Упа? Только не говорите, что с ним что-то случилось!

Фургон страшно закачался, и из него высунулось заспанное розовое лицо Умы. Едва Шон услышал ее голос, как обретенная было уверенность в себе исчезла без следа.

– Ох, чувствовало мое сердце, что-нибудь обязательно случится! – запричитала она. – Не надо было его отпускать!

– А Пауль? Где Ян Пауль? Я должна немедленно ехать к нему. Где он? – Генриетта выскочила из-за фургонов, где горели костры и готовился завтрак.

Тут же дружно залаяли собаки, да еще тревожно залопотали зулусы, – в общем, шум поднялся такой, что трудно представить. Шон попытался перекричать их, но тут увидел, что из фургона показалась Катрина. Она успела привести в порядок волосы: собрала их назад и повязала зеленой ленточкой. Звонко рассмеявшись, она помогла ему успокоить Уму и Генриетту.

Ему принесли кофе и, рассевшись вокруг, стали слушать его рассказ об охоте. Особенно подробно Шон описал спасение Яна Пауля и был вознагражден благодарным взглядом Генриетты: неприязнь в глазах ее смягчилась. Когда Шон закончил свой рассказ, оказалось, что двигать фургоны через реку уже поздно. Поэтому он поговорил еще немного – ему было очень приятно иметь столь внимательных слушательниц, – а потом все вместе сели ужинать.

С нарочитым тактом Ума с Генриеттой довольно рано разошлись по своим фургонам, оставив Шона с Катриной у костра вдвоем. Через тщательно отмеренные интервалы времени из фургона Умы доносился театральный кашель, напоминающий им, что вдвоем-то они вдвоем, да не совсем. Шон закурил сигару и, хмуря брови на огонь, отчаянно пытался придумать, что бы такое умное сказать, но в голове вертелась только одна мысль: «Слава богу, Упы нет рядом». Он украдкой посмотрел на Катрину. Она тоже смотрела на огонь, и щеки ее пылали. И сразу же Шон почувствовал, что он тоже ни с того ни с сего начинает краснеть. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но, увы, лишь хрюкнул нечто нечленораздельное.

– Если хотите, минхеер, мы можем говорить по-английски, – сказала Катрина.

– Вы говорите по-английски? – От удивления Шон снова обрел нормальный голос.

– Я каждый вечер тренируюсь, читаю сама себе вслух.

Шон посмотрел на нее с восхищенной улыбкой – ему показалось вдруг очень важным, что она может говорить на его родном языке. Плотина, сдерживающая вопросы, которые нужно было задать, мысли, которые нужно было высказать, прорвалась, и слова сами собой хлынули с обеих сторон. Когда Катрина не могла подыскать нужное слово, она всплескивала руками и переходила на африкаанс. Порой после коротких, напряженных пауз они вдруг начинали говорить одновременно, а потом вместе смущенно смеялись. Оба сидели на краешках стульев, и когда говорили, то не сводили глаз друг с друга.

Взошла луна, красная, предвещающая дожди, костер прогорел и превратился в кучу пепла.

– Катрина, уже поздно, приличные люди давно спят. Боюсь, минхееру Кортни тоже пора отдохнуть.

Они перешли на шепот, желая как можно дольше растянуть последние мгновения перед расставанием.

– Еще минута, милая моя, и я сама выйду и загоню тебя в постель!

Они направились к ее фургону, и при каждом шаге юбки ее шуршали, задевая его ногу. Катрина остановилась, держась за ступеньку. Шон понял, что она не так высока ростом, как казалось: макушка ее едва достает ему до подбородка. Бежали секунды, а он все медлил, не решаясь коснуться ее. Странное дело, но он страшился проверить прочность той тонкой нити, которую они только что спряли вдвоем: а вдруг порвется еще до того, как станет совсем крепкой… Он медленно качнулся к ней, и в груди его колыхнулась волна: он увидел, что подбородок ее слегка приподнялся, а ресницы опустились.

– Доброй ночи, минхеер Кортни, – снова послышался голос Умы, громкий и довольно язвительный.

Шон вздрогнул и сразу почувствовал себя виноватым:

– Доброй ночи, госпожа Леру.

Катрина коснулась его руки повыше локтя. Пальцы ее были теплы.

– Доброй ночи, минхеер, увидимся утром.

Она прошуршала вверх по ступенькам и проскользнула под брезент.

Шон бросил угрюмый взгляд на фургон Умы:

– Большое спасибо… и, если вам нужна будет моя помощь, прошу вас, обращайтесь.

14

Рано утром начали переправлять фургоны. Нужно было запрягать волов и тащить фургоны через бревенчатую гать, и в суете работы поговорить с Катриной не было ни минуты. Бо́льшую часть утра Шон провел внизу, в русле реки, на белом песке, где жара особенно чувствовалась. Он сбросил рубашку, тело его блестело от пота, как у борца на арене. Когда переводили через русло фургон Катрины, Шон бежал рядом. Она лишь разок взглянула на его обнаженный торс и руки; прячущиеся в тени шляпки щечки ее потемнели, она опустила глаза и больше на него не смотрела. Шон отдохнул, только когда два фургона вернулись обратно, чтобы забрать оставшуюся на северном берегу слоновую кость и все остальное. В одном из водоемов он помылся, надел чистую рубаху и отправился на южный берег, с нетерпением предвкушая весь оставшийся день провести в обществе Катрины.

Его встретила Ума:

– Благодарю вас, мой дорогой. Вот девушки приготовили для вас пакет, тут холодное мясо и фляга с кофе, будет что перекусить в дороге.

Физиономия Шона вытянулась. Он совсем забыл про эту чертову слоновую кость; а ведь действительно надо ехать. Упа с Паулем вполне могут прикарманить его долю.

– А про нас теперь не беспокойтесь, минхеер. Я все понимаю, вы же настоящий мужчина. Главное – работа, все остальное потом.

Катрина сунула ему в руки пакет. Шон искал в ее лице хоть какой-нибудь намек. Один только намек, и он бросит вызов даже Уме.

– Возвращайтесь скорее, – шепнула она.

Мысль о том, что он может уклониться от работы, видно, ей и в голову не могла прийти. Слава богу, что он не предложил этого сам.

Поездка туда, где лежали мертвые слоны, оказалась долгой.

– Похоже, ты не очень-то торопился? – с кислой миной на лице подозрительно спросил Упа. – Иди работать, если не хочешь потерять часть своей доли.

Извлекать слоновьи бивни – задача деликатная и непростая: один неверный удар топора может оставить на слоновой кости отметину, и тогда теряешь половину ее стоимости. Они работали на жаре, окруженные синющей тучей мух, которые садились на лицо, на губы, лезли в ноздри и в глаза. Туши уже начали подгнивать, животы раздулись от газов, которые выходили через все отверстия мертвых животных.

Во время работы на всех троих не высыхал пот, руки до локтя покрывала кровь, но с каждым часом фургоны наполнялись все больше. Наконец на третий день они погрузили последний бивень. Шон подсчитал свою долю: получилось около двенадцати тысяч фунтов стерлингов – столько же он зарабатывал за обычный день на товарной бирже.

Утром двинулись обратно к лагерю. Сперва настроение Шона было прекрасное, но постепенно портилось: казалось, день тянется бесконечно долго, а тяжелогруженые фургоны тащатся еле-еле. А тут еще дождь, похоже, решился обрушиться на землю, и теперь небо, как беременная свинья, свесило тяжелый живот чуть ли не до земли. Тучи поймали жару в ловушку, прижали ее к земле, и люди дышали тяжело, а буйволы скорбно и жалобно мычали. После полудня, уже ближе к вечеру, они услышали первый, еще отдаленный удар грома.

– Боюсь, не успеем переправиться, попадем под дождь, – забеспокоился Упа. – Посмотри, нельзя ли заставить буйволов тащиться побыстрее.

До лагеря Шона добрались через час после того, как опустилась ночь; сбросили с фургонов его долю, почти не останавливаясь, потом спустились в русло реки и по гати перебрались на южный берег.

– Мать приготовит поесть! – крикнул Шону из темноты Ян Пауль. – Как помоешься, приходи ужинать!

Шон ужинал с семейством Леру, но все его попытки остаться наедине с Катриной искусно пресекались Упой, подозрения которого теперь подтвердились. Сразу после ужина старик, пользуясь положением главы семейства, отправил дочку спать. Отвечая на быстрый умоляющий взгляд Катрины, Шон мог только беспомощно пожать плечами. Когда она ушла, Шон вернулся к себе. От усталости кружилась голова; он рухнул на койку, даже не раздеваясь.

Свое ежегодное наступление сезон дождей начал полночной канонадой грома. Шон вскочил на ноги, даже не успев проснуться. Он распахнул полог фургона и услышал приближение ветра.

– Мбежане, загони буйволов в лагерь. Проверь, хорошо ли закреплен навес.

– Уже сделано, нкози. Я покрепче связал все фургоны вместе, буйволы не смогут разбежаться, и еще я…

Но мощный порыв ветра унес конец его фразы куда-то вдаль.

Ветер прилетел с востока и так напугал деревья, что они в страхе замахали ветками; он застучал по туго натянутому брезенту фургонов и наполнил воздух пылью и сухими листьями. По лагерю беспокойно кружили буйволы. Потом хлынул дождь; капли его жалили, как градины, потоки его поглотили ветер и воздух превратили в воду. Ливень сделал болотом почву в низинах, которая не могла быстро впитывать воду, а все живое ослепил и оглушил.

Шон вернулся на свою койку, слушая неистовствующий дождь. Глаза стали слипаться. Он натянул одеяло до подбородка и уснул.

Утром Шон достал из сундука, стоящего в изножье его постели, непромокаемую одежду. Когда он натягивал ее на себя, она потрескивала. Затем выбрался из фургона.

Буйволы перемесили ногами всю почву на территории лагеря, превратив ее в жидкую грязь глубиной выше щиколотки; развести костер и приготовить завтрак не было никакой возможности.

Дождь продолжался, вот только шум его показался Шону странным: он был громче обычного. Остановившись, Шон прислушался и вдруг понял, в чем дело: это шумела река Лимпопо. Скользя ногами по грязи, он выбежал из лагеря и остановился на берегу. Река словно обезумела. Смешанный с грязью поток мчался так быстро, что казалось, вода застыла на месте. Река горбилась над ушедшими под воду грудами камней, бурлила в глубоких местах, шипела пенистыми волнами на отмелях. Ветки, стволы деревьев проносились мимо с такой скоростью, что почти не рассеивали иллюзии, будто бурые воды реки застыли в судороге.

Сам не желая того, Шон посмотрел на противоположный берег. Фургоны Леру исчезли.

– Катрина, – произнес он, и страшная печаль о несбывшемся охватила его. – Катрина, – повторил он, и чувство утраты смешалось с полыхнувшей вдруг яростью.

Он хорошо понимал, что его чувство, его жажда – это не просто зуд, который легко почесать и забыть, нет, это настоящая боль, которая охватывает всего тебя: и руки, и голову, и сердце, а не только лишь чресла. Нет, нельзя вот так взять и отпустить ее.

Бегом Шон вернулся в фургон и разделся, побросав одежду на койку.

– Я женюсь на ней, – сказал он и вздрогнул, сам пораженный тем, что сказал.

Совершенно голый, он стоял как столб с каким-то благоговейным страхом на лице.

– Я женюсь на ней, – повторил он, и эта мысль показалась ему настолько новой и странной, что он даже немного испугался.

Шон достал из сундука шорты, сунул в них ноги и, подтянув, застегнул ширинку.

– Я женюсь на ней! – энергично повторил он и усмехнулся собственной дерзкой отваге. – Будь я проклят, если не женюсь!

Шон затянул ремень, привязал к нему за шнурки пару кожаных башмаков и спрыгнул из фургона прямо в грязь. Холодные капли дождя били по голой спине, тело охватила мелкая дрожь. Он увидел, как из другого фургона выходит Мбежане, и бросился к реке.

– Нкози, нкози, ты куда?

Шон опустил голову и прибавил скорость, а Мбежане пустился вслед за ним к берегу реки.

– Ты с ума сошел… давай сначала поговорим! – кричал Мбежане. – Прошу тебя, нкози, пожалуйста…

Шон поскользнулся в грязи и поехал вниз по откосу. Мбежане прыгнул следом и настиг его уже у самой воды, но скользкая грязь облепила все тело Шона, и Мбежане никак не мог ухватить его покрепче. Шон выскользнул из его рук и прыгнул в реку. Всем телом шлепнувшись в воду, он поплыл на спине, чтобы не попасть в подводное течение. Река понесла его прочь.

Очередная волна накрыла Шона, и вода попала в горло: он согнулся пополам, чтобы откашляться, и река сразу схватила его за пятки и утащила под воду. Потом отпустила, но лишь для того, чтобы он мог глотнуть воздуха, а затем закрутила в водовороте и снова засосала в себя.

Выскочив на поверхность, Шон принялся бить руками по воде, но река швырнула его в струю водопада. Грудь пронзила боль, и он понял, что тонет. Быстрый поток воды между большими камнями подхватил его и потащил вниз, под воду, и все остальное теперь уже не имело значения. Он слишком устал.

И тут что-то царапнуло его по груди. Защищаясь, он выставил руку, и пальцы его сомкнулись вокруг какой-то ветки. Голова вынырнула из воды. Шон снова глотнул воздуха и еще крепче вцепился в ветку, все еще живой и с желанием жить. Он принялся бить ногами по воде, выгребая поперек течения. Ему удалось-таки оседлать реку, и он плыл, обеими руками обняв ствол рухнувшего в воду дерева.

Одно из завихрений под южным берегом подхватило бревно и понесло под низко повисшими ветвями дерева. Взметнув к ним руку, он ухватился за ветви и выкарабкался на берег.

Шон стоял на коленях в грязи; из горла и из носа хлынула вода. Башмаки смыло бурным потоком. Глядя на реку, он с болью изрыгал из себя воду. Как быстро мчится река, как долго он пробыл в воде? Наверняка от фургонов его отнесло вниз по течению миль на пятнадцать, не меньше.

Мокрой ладонью он вытер лицо. Дождь лил без конца. Стоя на нетвердых ногах, Шон смотрел в ту сторону, откуда он приплыл.

Понадобилось три часа, чтобы добраться до места как раз напротив его лагеря. Увидев его, Мбежане и все остальные на берегу радостно замахали ему руками, но их крики не долетали до него. Шон сильно замерз, покрытые ссадинами ноги болели. Следы фургонов Леру уже размыло дождем, и они быстро исчезали. Он пошел по этим следам. И как только увидел впереди, за завесой дождя смутные очертания брезентовых фургонов, боль в ногах сразу утихла.

– Черт побери! – закричал при виде его Ян Пауль. – Как ты перебрался через реку?

– Переплыл, как же еще? – ответил Шон. – Где Катрина?

Откинувшись в седле назад, Пауль расхохотался:

– Так вот оно в чем дело! А я-то думал, ты прибежал, чтобы со мной попрощаться.

Шон так и вспыхнул:

– Ладно, смейся-смейся. Веселый денек у меня сегодня выпал… Так где она?

К ним во весь опор уже скакал Упа. Вопросы он стал задавать еще ярдах в пятидесяти, а когда поравнялся, задал уже пятый. Но Шон по опыту знал, что отвечать ему нет никакого смысла. Он посмотрел вдаль, за спины отца и сына Леру, и увидел Катрину. Выскочив из переднего фургона, она бежала к ним; шляпка слетела с головы и болталась на ленточке вокруг шеи, и тяжелые волосы подпрыгивали на каждом шагу. Она бежала, приподняв обеими руками юбки, чтобы не запачкать их грязью; раскрасневшиеся щеки на ее загорелом лице потемнели, а зеленые глаза так и сияли. Шон нырнул под голову лошади, на которой сидел Упа, и, весь мокрый, с головы до ног перемазанный грязью, нетерпеливо пошел ей навстречу.

И вдруг обоих охватила робость. Они остановились в нескольких шагах друг от друга.

– Катрина, ты выйдешь за меня замуж? – спросил Шон.

Она побледнела. Смотрела на него во все глаза, потом отвернулась и заплакала, и Шон почувствовал, как сжалось его сердце.

– Нет! – яростно выкрикнул Упа. – Она за тебя не выйдет. Оставь ее в покое, бабуин проклятый. Она из-за тебя плакала! Убирайся отсюда. Она еще совсем ребенок. Убирайся!

Он направил лошадь между ними.

– Придержи язык и не суй нос не в свое дело, старый хлопотун! – Это явилась наконец Ума и, тяжело дыша, вступила в дискуссию. – Что ты об этом понимаешь? Если девочка плачет, это не значит, что она его не хочет.

– Я думала, мы уедем и он сразу забудет меня, – всхлипывала Катрина. – Я думала, что ему все равно.

Шон охнул и попытался обойти лошадь Упы.

– Оставь ее в покое! – снова отчаянно крикнул тот, маневрами лошади стараясь отрезать Шона от дочери. – Она из-за тебя плачет. Смотри, она и сейчас плачет.

Катрина и вправду плакала. Тем не менее она тоже пыталась исхитриться и обойти лошадь отца.

– Vat haar! – закричал Ян Пауль. – Бери ее! Парень, давай бери ее!

А Ума схватила лошадь мужа за узду и потащила ее прочь: женщина она была мощная. Шон и Катрина бросились друг к другу и крепко обнялись.

– Эй, хватит уже, дружище, – сказал Ян Пауль, спрыгивая с лошади.

Он ткнул Шона кулаком в спину, потом еще раз и еще. Не имея возможности защититься, Шон с каждым ударом делал шаг вперед.

Уже потом, чуть позже, Упа немного оттаял.

– Даю за ней два фургона приданого, – сердито промычал он.

– Нет, три! – возразила Катрина.

– Четыре! – поставила точку Ума.

– Ладно, пусть будет четыре. Убери от него руки, девчонка. Стыда у тебя нет?

Катрина торопливо убрала руки с талии Шона. Шон успел приодеться, одолжил костюм у Пауля. Они стояли вокруг костра. Дождь кончился, но низкие тучи обложили небо, и ночь наступила раньше обычного.

– И четыре лошади, – подсказала мужу Ума.

– Ты что, женщина, хочешь, чтобы я остался нищим?

– Четыре лошади, – повторила Ума.

– Ну хорошо, хорошо… четыре лошади.

Упа посмотрел на Катрину жалостливым взглядом:

– Она же еще ребенок, парень, ей только пятнадцать лет.

– Шестнадцать, – сказала Ума.

– Почти семнадцать, – сказала Катрина, – и вообще, папа, ты же обещал, а брать свои слова обратно нельзя.

Упа только вздохнул… потом посмотрел на Шона, и лицо его сделалось жестким.

– Пауль, ну-ка, принеси из моего фургона Библию. Этот большой бабуин будет сейчас приносить клятву.

Ян Пауль положил Библию на откидной борт фургона. Это была толстая книга в кожаном переплете, потускневшем от частого употребления.

– Подойди, – сказал Упа Шону. – Клади руку на книгу… и не смотри на меня. Смотри вверх, парень, вверх смотри. Теперь повторяй за мной: «Я торжественно клянусь заботиться об этой женщине… – да не части, говори медленно, – пока не встречу священника, чтобы произнести перед ним все подобающие слова. Если я не исполню этого, тогда молю Тебя, Господи, порази меня молнией, пошли на меня змею с ее острым жалом, и да гореть мне в аду…» – Упа закончил перечислять список страшных кар, удовлетворенно крякнул и сунул Библию под мышку. – У Него не будет ни шанса сделать все это с тобой… я до тебя доберусь первым.

Эту ночь Шон провел в фургоне Яна Пауля. Спать ему не хотелось, тем более что Ян Пауль храпел так, что хоть святых выноси. Утром снова шел дождь, погода для расставания была самая тоскливая. Ян Пауль все время смеялся, Генриетта плакала, а Ума то смеялась, то плакала. Упа поцеловал свою дочь.

– Бери пример с матери, – сказал он Катрине. И бросил сердитый взгляд на Шона. – Смотри помни у меня, все помни!

Шон с Катриной стояли рядышком и смотрели, как за деревьями пропадает в пелене дождя караван фургонов. Шон держал Катрину за руку. Он понимал, как ей сейчас грустно, и чувствовал жалость к ней. Он обнял девушку – платье Катрины было влажное и холодное. Вот пропал вдали последний фургон, и они остались одни посреди необъятной, как одиночество, земли. Катрина задрожала и посмотрела снизу вверх на стоящего рядом мужчину. Он был такой огромный, такой неодолимо мужественный… и чужой. Она вдруг испугалась. Ей снова захотелось услышать материнский смех, увидеть едущих впереди ее фургона брата и отца, как это и было всегда.

– О, прошу тебя… я хочу… – Она вывернулась из его руки.

Этой фразы Катрина так и не закончила; она посмотрела ему в лицо, на его полные, обожженные солнцем до черноты губы – и эти губы улыбались ей. Потом заглянула ему в глаза, и страх сам собой куда-то исчез. Под взглядом этих глаз она больше никогда ничего не будет бояться, до самого конца жизни, а случится это еще очень не скоро. Его любовь была ей защитой; любовь окружала ее, как замок с толстыми стенами. Здесь ей будет безопасно, сюда не войдет больше никто чужой. Первое ощущение этого было столь сильно, что она могла только тихо стоять и не противиться окутывающему ее теплу его любви.

15

В тот же вечер они перегнали фургоны Катрины обратно на южный берег реки. Дождь все не переставал. Зулусы Шона подавали им знаки, махали руками, но между ними ревел бурый поток, заглушая все остальные звуки, а заодно и надежду переправиться. Катрина со страхом смотрела на бешено несущуюся воду:

– Вы что, и в самом деле переплыли реку, минхеер?

– Да, причем так быстро, что промокнуть не успел.

– Спасибо вам, – сказала она.

Несмотря на дождь и густой дым от костра, Катрина приготовила ужин, причем не хуже матери. Они поели под брезентовым навесом, натянутым возле ее фургона. Ветер раскачивал фонарь «молния», хлопал брезентом и задувал брызги дождя под полог. Было очень неуютно, и, когда Шон предложил перейти в фургон, Катрина согласилась сразу, почти не колеблясь. Она села на край своей кроватки, а Шон уселся напротив нее на сундук. Совсем скоро после неловкого начала разговор побежал так же быстро, как и воды реки, несущейся неподалеку от фургона.

– Ой, у меня же совсем мокрые волосы! – воскликнула наконец Катрина. – Вы не против, если я просушу их, пока мы разговариваем?

– Конечно нет.

– Тогда встаньте, мне нужно достать полотенце.

Они встали одновременно. В фургоне было совсем тесно. И они коснулись друг друга. И неожиданно оказались на кровати. Движения его губ, прижимающихся к ее губам, теплый их вкус, настойчивая мольба его пальцев, поглаживающих ее затылок и спину, – все это было для нее очень странно, все это приводило ее в замешательство. Сначала она отвечала на ласки как бы неохотно, потом все проворней, с озадачивающими ее движениями собственного тела; пальцы ее жадно хватали его руки и плечи. Она этого не понимала, но ей было все равно. Смятение охватило все ее существо, она уже не могла от него избавиться, да и не хотела. Протянув руку, она запустила пальцы в его волосы, притянула голову к себе. Зубы его впились ей в губы – о, какая сладкая, какая возбуждающая боль! А тут еще ладонь его поползла со спины обратно и накрыла ее упругую круглую грудь. Сквозь тонкую ткань он нащупал бугорок соска и нежными пальцами стал ласкать его. Она ответила ему, как молодая кобылка, впервые познавшая хлыст. Мгновение лежала, потрясенная его лаской, потом судорожно дернулась, и это застало его врасплох. Он отпрянул от кровати и больно ударился головой об угол деревянного сундука. Сев на полу, изумленно уставился на нее и даже забыл потереть шишку на голове. Щеки ее вспыхнули, обеими руками она откинула назад волосы. Она дико трясла головой, словно пытаясь прийти в себя и одновременно что-то произнести.

– Теперь вы должны идти, минхеер… слуги приготовили для вас постель в другом фургоне, – сумела она наконец сказать.

Шон кое-как поднялся на ноги:

– Но я думал… ведь мы с тобой… ну, ты понимаешь…

– Не подходите ко мне, – тревожно предупредила она. – Если вы снова сегодня тронете меня, я… я вас укушу.

– Но, Катрина, прошу тебя. Как же я могу спать в другом фургоне…

Эта мысль ужаснула его.

– Я буду готовить еду, чинить одежду… я буду делать все-все! Но пока вы не найдете священника…

Продолжать она не стала, но Шон и без того понял, что она имеет в виду. Он принялся возражать, пытаясь сломить непреклонность этой дочери бура. Но в конце концов отправился искать свою койку.

Однако там он увидел перед собой одну из собак Катрины, еще не совсем взрослую пятнистую гончую. Попытки Шона убедить пса, чтобы тот ушел, потерпели полный провал, как и давешний спор с его госпожой. Они устроились на одной кровати. В течение ночи они так и не сошлись во мнении, что такое половина одеяла. С тех пор собака получила кличку Тиф[44].

16

Шон твердо решил показать Катрине, что ее позиция очень его обижает и возмущает. Он будет с ней вежлив, но холоден. Однако утром, когда они сели завтракать, буквально через пять минут его демонстративное осуждение ее поведения удивительным образом преобразилось: он сидел и не мог отвести глаз от ее лица, а говорил так много, что завтрак продлился целый час.

Дождь лил не переставая еще три дня, а потом прекратился. Выглянуло солнышко, и все радостно приветствовали его, как старого друга. Но прошло еще десять дней, пока к реке наконец не вернулся здравый рассудок.

Для них двоих ни время, ни дождь, ни поведение реки почти ничего не значили. Они ходили в буш по грибы, сидели в лагере, а когда Катрина была чем-то занята, Шон ходил за ней как хвост или сидел рядом. А еще они разговаривали. Слушала она его очень внимательно. Там, где надо было смеяться, смеялась, где удивляться – сидела раскрыв рот и глядела на него не отрываясь. В общем, слушательницей Катрина оказалась превосходной. Что же касается Шона, один только звук ее голоса приводил его в состояние восторженного транса – так было бы, даже если бы она просто повторяла одно и то же слово. А вот по вечерам обоим было трудновато. Уже к вечеру Шон начинал беспокоиться и искал любой повод, чтобы только к ней прикоснуться. Она тоже хотела этого, но ее напугало чувство, которое она испытала в ту ночь, оказавшись совсем рядом с ним, и которому чуть не поддалась. Поэтому Катрина составила на листке список правил поведения и положила его перед Шоном:

– Обещай только целовать, а больше – ни-ни!

– Обещаю, если, конечно, сама не скажешь, что можно, – с готовностью согласился Шон.

– Ну уж нет! – Она сразу увидела в этом ловушку.

– То есть даже если скажешь, что можно, я должен ни-ни, только целовать?

Она покраснела:

– Если днем – это другое дело… но только не ночью: ночью нельзя, даже если скажу, что можно. Не сдержишь обещание – больше ко мне в жизни не притронешься.

Правила Катрины оставались незыблемы.

И вот вода в реке спала, и появилась возможность переправить фургоны на северный берег. Сезон дождей взял передышку и накапливал силы; все знали, что скоро дожди снова зарядят на всю катушку. Река хоть и осталась полноводна, но не смертельно: самое время переправляться. Сначала Шон переправил буйволов, заставив их плыть через реку всем стадом. Ухватив одного за хвост, как охотник, загарпунивший кита, он переправился тоже, и когда достиг северного берега, его встретил дружный хор радостных приветствий.

В фургоне, служившем складом, они взяли шесть бухт толстой неиспользованной веревки и соединили их вместе. Концом веревки обвязав себя за пояс, Шон заставил лошадь отбуксировать себя обратно, а Мбежане по ходу движения потихоньку стравливал. Потом Шон проследил, чтобы зулусы Катрины опорожнили все бочки с водой, и крепко-накрепко закрепил их по обе стороны первого фургона – пустые бочки не дадут ему утонуть.

Далее, привязав к фургону веревку, совместными силами спустили его на воду и поправили поплавки, чтобы фургон держался на воде ровно. Шон подал Мбежане сигнал и подождал, пока тот прикрепляет другой конец веревки к стволу дерева. Потом столкнули фургон в поток и с тревогой наблюдали, как он, раскачиваясь, словно маятник, уносится течением и одновременно, удерживаемый веревкой, приближается к северному берегу.

Фургон достиг берега на расстоянии ширины реки вниз по течению. На берегу, где был Шон, раздались радостные крики, а Мбежане и остальные зулусы бросились к фургону, чтобы притащить его в лагерь. У Мбежане уже наготове были буйволы, которых в фургон и впрягли. А лошадь с Шоном снова переплыла через реку с концом веревки.

Шон, Катрина и ее зулусы плыли в последнем фургоне. Шон стоял за спиной Катрины, обеими руками обняв ее за талию – якобы для того, чтобы она, не дай бог, не упала. Зулусы кричали и весело смеялись, как дети на увеселительной прогулке.

Поток воды бил в боковину фургона, раскачивал его и вертел в разные стороны. С захватывающей дух скоростью они пересекли реку, и фургон врезался в берег. От удара все попадали в воду – глубина там, к счастью, оказалась всего по колено. Все благополучно выбрались на берег. С платья Катрины ручьями стекала вода, волосы залепили лицо, одна щека была заляпана грязью, а сама она задыхалась от смеха. Размокшие нижние юбки прилипли к ногам и мешали идти, и тогда Шон подхватил ее на руки и понес в лагерь. Шагая вслед за ними, зулусы громко подбадривали его. Катрина повизгивала и просила отпустить, а сама обеими руками крепко держалась за шею Шона.

17

Теперь, когда дожди превратили каждую впадину в водопой и засеяли свежей зеленой травкой каждый клочок, где прежде были только пыль да сухая, потрескавшаяся земля, искать слонов приходилось далеко от реки. Каждые несколько дней разведчики Шона возвращались в лагерь и докладывали, что слонов нигде не видать. Шон сочувствовал им и снова посылал на поиски следов этих гигантов. У него теперь были свои радости, а перед ним – новая жертва, куда более труднодоступная, а следовательно, эта охота доставляла ему куда больше удовлетворения, чем на какого-нибудь старого слона-самца с бивнями в полторы сотни фунтов слоновой кости, торчащими с каждой стороны его хобота. И все же называть Катрину его жертвой было бы неправдой. Эта девушка значила для него гораздо больше.

Катрина явилась для него совершенно новым, неизведанным миром, где его ждали глубочайшие тайны и неожиданные радости: в ней самым очаровательным образом соединились женщина и ребенок. Домашним хозяйством она занималась с обманчивым отсутствием какой-либо суеты. Грязная одежда его и белье неожиданно становились чистыми, с полным комплектом пуговиц; беспорядочно валяющихся по всему фургону сапог, книжек и грязных носков больше не стало. На столе всегда были свежий хлеб и варенье из разных фруктов. Жареное мясо, нарезанное кусками, которое вечно готовил Кандла, уступило место самым разнообразным блюдам. Каждый день она подавала к столу что-нибудь новенькое.

Катрина прекрасно умела ездить верхом, хотя, когда она садилась на лошадь или спешивалась, Шону приходилось поворачиваться к ней спиной. Она стригла Шона, и делала это ничуть не хуже его парикмахера в Йоханнесбурге. В ее фургоне имелся целый сундук с лекарствами, откуда она доставала средства для каждого хворого, будь то человек или животное. С винтовкой Катрина обращалась уверенно, как мужчина, и умела разобрать и почистить «манлихер» Шона. Она помогала ему снаряжать патроны, опытным глазом отмеряя заряды. С ней можно было говорить на такие темы, как рождение, произведение потомства, – она рассуждала об этом с клинической беспристрастностью, но уже через минуту вспыхивала как маков цвет, когда замечала, что он смотрит на нее «туда». Если это ей надо было, могла быть упряма как мул и высокомерна, а порой невозмутима и загадочно-непроницаема, но часто была просто маленькой девчонкой. Сунет за шиворот пучок травы и убегает – догоняй, мол, – а то сидит и хихикает, и поди догадайся о чем, или подолгу играет с собаками, воображая, что они – ее дети, разговаривает с ними и сама отвечает за них. Иногда она бывала такой наивной, что Шону казалось, будто она нарочно притворяется, в шутку, пока он не вспоминал, сколько ей еще лет от роду. С одинаковой легкостью в течение всего лишь часа эта девочка могла сделать его счастливым и тут же разозлить так, что плеваться хотелось, и вдруг снова вернуть в состояние полного блаженства. Но как только она стала ему доверять и уже не сомневалась, что он будет играть по правилам, на ласки его отвечала с таким неистовством, что это пугало обоих.

Теперь, кроме нее, для Шона не существовало больше ничего, она полностью овладела его мыслями и чувствами.

Ничего более чудесного и удивительного он никогда в жизни не видел, но лучше всего в ней было то, что с ней можно было разговаривать. Рассказал он ей и про Даффа. Как-то раз она обратила внимание на вторую койку в его фургоне, а также одежду, которая Шону явно была мала. Спросила, что это значит, и, когда он рассказал ей все, она поняла.

День проходил за днем, неделя за неделей. Буйволы нагуляли жирку, тугая кожа их лоснилась.

У Катрины уже имелся небольшой огородик, и она собрала урожай. На Рождество сделала торт. Шон подарил ей накидку из обезьяньих шкурок, которую, прячась от нее, изготовил Мбежане. А Катрина подарила ему сшитые вручную рубашки; на верхнем кармане каждой были вышиты его инициалы. Кроме того, она частично смягчила свои правила.

Начался новый год, за шесть первых недель Шон не убил ни одного слона, и тогда во главе депутации охотников к нему явился Мбежане. В тактично завуалированной форме он задал вопрос, смысл которого сводился к следующему: «Мы зачем сюда пришли, охотиться или как?»

Они снялись с лагеря и снова двинулись на север, и напряжение, в котором постоянно пребывал в последнее время Шон, дало наконец о себе знать. Он старался избавиться от него, на много дней уходя на охоту, но это не помогало, поскольку условия, в которых они охотились, были настолько неважные, что раздражение его только усиливалось. Почти везде трава была столь высока, что в ней спокойно, даже не наклоняя головы, мог укрыться всадник, а острые листья ее оставляли на теле глубокие порезы. Но хуже всего были семена этой травы: длиной где-то с половину дюйма, они были усыпаны острыми как стрелы колючками, которые с легкостью протыкали любую одежду и вонзались в тело. И в течение нескольких часов во влажной жаре ранки начинали гноиться. А уж мухи! Лошадиные кровососки, зеленоголовые мухи, песчаные мухи – множество самых разных, но с одним общим свойством: все жалят очень больно и сосут кровь. Любимое место – нежная кожа за ухом. Садятся они так легко, что и не почувствуешь, заползут куда надо – и вдруг в тебя вонзается раскаленная иголка!

Шону, промокавшему то от дождя, то от пота, порой удавалось приблизиться к стаду слонов. Он слышал, как они передвигаются в высокой траве, видел взлетающих над ними белых цапель, но вот сделать выстрел ему удавалось редко. Если удавалось, приходилось стоять в центре настоящей бури хаотически мечущихся тел. Частенько охотники, догнав стадо, шли за ним почти вплотную, как вдруг Шон терял к охоте всякий интерес, и они возвращались в лагерь ни с чем. Оказывается, он просто не перенес долгой разлуки с Катриной.

Он был несчастен, его зулусы были несчастны – одна Катрина была счастлива, как птичка, весело встречающая каждый новый день. Еще бы, ведь у нее есть мужчина, она его жена и хозяйка в доме и хозяйством своим она управляет умело. А поскольку, в отличие от Шона, чувства Катрины еще не окрепли, физически она ощущала себя вполне удовлетворительно. Даже при строгом соблюдении Шоном всех ее правил их совместные вечера у нее в фургоне неизменно заканчивались лишь вздохом и легким трепетом. Моргая сонными глазками, она отправлялась в постельку, оставляя Шона наедине с пылающим демоном в груди. Жаловался Шон только одному-единственному существу – Тифу. Пес лежал под одеялом рядом с ним и, зарывшись мордой Шону под мышку, молча и понимающе слушал.

Зулусы прекрасно видели, в чем проблема, но понимать ничего не понимали. Между собой они это не обсуждали, конечно, но если кто-то из них выразительно разводил руками или особым образом кашлял, остальным не нужно было толковать, что имеется в виду. Только Мбежане вплотную подошел к тому, чтобы выразить проблему словами. При Шоне он озвучил вопрос о потерянном топоре и о том, кто несет за это ответственность. Шон, услышав это, пришел в гнев. Выстроив их в шеренгу, он высказал им свои сомнения относительно их родословной, нынешнего достоинства, а также перспектив на будущее и в бешенстве скрылся в своем фургоне.

Наступило долгое молчание. Хлуби протянул Мбежане свою табакерку. Мбежане взял щепотку.

– Глупенький жеребец, – сказал он, – не знает, с какой стороны получше лягнуть, чтобы забор повалился.

– Это правда, это правда, – согласились с ним все остальные, и на этом вопрос был закрыт.

18

Через неделю они добрались до реки Саби, полной мутно-коричневой воды. На противоположном берегу вдали высились серовато-голубые горы.

Ночью прошел дождь, и следующее утро выдалось свежим и прохладным. В воздухе стояли запахи кострового дыма, буйволов и дикой мимозы. Из одного страусового яйца, которое Мбежане нашел минувшим днем, Катрина соорудила омлет размером с большую тарелку. Он был приправлен мускатным орехом и кусочками каких-то желтых грибов, очень вкусных. Потом были ячменные лепешки с диким медом, кофе и сигара для Шона.

– Ты куда-нибудь сегодня идешь? – спросила Катрина.

– Угу.

– А-а-а!

– А ты разве не хочешь, чтобы я уходил?

– Тебя целую неделю не было в лагере.

– Так ты не хочешь?

Она быстро встала и принялась убирать со стола.

– Все равно ведь не найдешь ни одного слона… ты давно уже никого не встречал.

– Так ты, значит, хочешь, чтобы я остался?

– Сегодня такой чудесный день…

Она жестом подозвала Кандлу, чтобы тот убрал тарелки.

– Если хочешь, чтобы я остался, попроси, только как следует.

– Мы могли бы сходить за грибами.

– Скажи прямо, – гнул свое Шон.

– Ну ладно, я прошу тебя!

– Мбежане! Расседлай лошадь, мне она не понадобится!

Катрина засмеялась. Она побежала в свой фургон – юбки так и вертелись вокруг ее ножек. Кликнула собак. Вернулась уже в шляпке и с корзинкой в руке. Их окружили собаки, они прыгали и весело лаяли, предвкушая прогулку.

– Вперед!.. Ищи! – приказал им Шон, и они помчались вперед, потом с лаем вернулись обратно, гоняясь друг за дружкой.

Взявшись за руки, Шон с Катриной двинулись за ними. Поля шляпки закрывали ее лицо от солнца, но все равно видно было, как сияют ее зеленые глазки, когда она на него поглядывала. Они собирали молоденькие грибы, круглые и твердые, с коричневыми, чуть заостренными шляпками, снизу с тоненькими, как дамский веер, пластиночками. Корзинка наполнилась за час, и они остановились передохнуть под кроной дерева марула. Шон улегся на спину. Катрина оторвала длинную травинку и щекотала его щеку, но скоро он схватил ее за руку и притянул к себе. Собаки внимательно наблюдали за ними, усевшись кружком и вывалив розовые влажные языки.

– В Кейпе есть одно местечко, неподалеку от Парла, – сказала Катрина, прижав ухо к его груди и слушая, как бьется сердце Шона. – Совсем рядом горы, речка… вода в ней такая чистая-чистая, что видно, как рыба стоит на самом дне. Купишь мне там когда-нибудь ферму?

– Да, – ответил Шон.

– Мы построим дом с широкой верандой и по воскресеньям будем ездить в церковь. Девочки и маленькие мальчики будут сидеть сзади, а большие мальчики – ехать верхом рядом с коляской.

– И сколько же их всего будет? – спросил Шон.

Он приподнял край ее шляпки и посмотрел на ушко. Очень красивое такое ушко, и в солнечном свете можно было видеть на мочке легкий пушок.

– О, много… в основном мальчики, но и несколько девочек тоже.

– Десять? – попробовал угадать Шон.

– У-у-у, больше.

– Пятнадцать?

– Да, пятнадцать.

Они помолчали, представляя себе будущее. Шону это число показалось весьма привлекательным.

– И еще у меня будут курочки. Я хочу, чтобы у меня было много-много кур.

– Хорошо, – сказал Шон.

– Значит, ты не против?

– А с чего мне быть против?

– Ну, некоторые кур не любят, прямо терпеть их не могут, – сказала Катрина. – Я очень рада, что ты ничего против них не имеешь. Мне всегда хотелось завести курочек.

Шон исподтишка потянулся губами к ее уху, но она почувствовала и сразу села:

– Ты что это делаешь?

– Вот что, – ответил Шон, протягивая руку.

– Нет, Шон, они на нас смотрят. – Она махнула рукой в сторону собак.

– Ну да, они все сразу поймут, – сказал Шон, и оба надолго замолчали.

Вдруг собаки вскочили и всей стаей громко залаяли. Катрина вздрогнула, Шон повернул голову и увидел леопарда. Он стоял ярдах в пятидесяти возле густых зарослей на берегу реки и смотрел на них: изящный, крупный, поджарый, туго обтянутый золотистой шкурой, покрытой черными пятнами. Потом двинулся прочь, увеличивая скорость и сливаясь с окружением. Лапы зверя ступали по земле так легко, будто касающаяся воды ласточка, когда пьет в полете.

Собаки плотной стаей помчались за ним, отчаянно лая хриплыми от возбуждения голосами. Впереди несся Тиф.

– Назад, назад! – закричал Шон. – Оставьте его в покое, черт бы вас подрал! Назад!

– Беги за ними, Шон, останови их. Он же их всех поубивает.

– Жди меня здесь, – сказал ей Шон.

И он бросился вслед собачьему лаю. Больше не кричал, чтобы не сбить дыхание. Шон прекрасно знал, что сейчас случится, и внимательно слушал, ожидая худшего. Лай преследующих зверя собак изменился, стал яростнее. Шон остановился и, тяжело дыша, вглядывался вперед и прислушивался. Собаки больше не бежали. Звуки лая не удалялись от него.

– Зверюга остановился – кажется, решил разобраться с ними.

Шон снова побежал и почти сразу услышал собачий визг. Собаку он обнаружил там, где леопард напал на нее. Это была немолодая сука с белыми ушами – брюхо ее было вспорото. Шон побежал дальше. Следующим был коричневой масти риджбек – внутренности у него вывалились наружу, но, еще живой, он полз навстречу Шону.

Уже потеряв псов из виду, Шон теперь бежал только на слух. Больше он не останавливался – все равно выведенным из строя собакам уже невозможно было помочь. Тем более что, скорей всего, они уже погибли. В горле у него пересохло, сердце гулко бухало по ребрам, и он часто спотыкался.

Неожиданно Шон выскочил на поляну, и перед ним открылась картина схватки. В живых осталось всего три собаки, в том числе Тиф. Окружив леопарда, они с яростным рычанием бросались на него, пытаясь вцепиться в задние лапы, и тут же отскакивали, когда хищник, зловеще оскалясь, поворачивался к нападавшим.

Трава на поляне росла короткая и очень зеленая. Солнце стояло в зените, равномерно заливая жаркими лучами все вокруг, и предметы не отбрасывали тени.

Шон попробовал было закричать, но горло совсем пересохло, и из груди не вырвалось ни звука.

Вдруг леопард повалился на спину и грациозно раскинулся на траве, словно кошка, которая решила вздремнуть открытым брюхом кверху. Собаки озадаченно попятились, не зная, что делать. Шон снова крикнул, но и сейчас голос не послушался. Брюхо у леопарда было желтовато-кремовое, мягкое и пушистое – соблазн для псов оказался слишком велик. Одна из собачек бросилась вперед, пригнув голову и раскрыв пасть. Леопард накрыл ее, как пружинная ловушка. Передними лапами схватил бедного пса, а задние быстро заработали. Пес жалобно взвыл. Несколько хирургически точных и быстрых ударов, и дикая кошка отбросила пса с выпущенными кишками в сторону. А леопард снова развалился на травке, маня собачек своим золотистым животиком.

Шон подбежал уже совсем близко, и оставшиеся два пса услышали его крики.

Но услышал и леопард. Хищник вскочил и попытался уйти. Но как только отвернулся – Тиф бросился вперед и вцепился ему в задние лапы. Зверь снова развернулся и присел, готовясь к прыжку.

– Ко мне! Брось его! Ко мне, Тиф, ко мне!

Но Тиф понял этот крик превратно, подумав, будто Шон подбадривает его. Пес выплясывал перед леопардом, уворачиваясь от острых когтей, и это очень раздразнило зверя. Силы теперь несколько сбалансировались. Шон понимал: если собаки оставят леопарда в покое, он убежит. Шон шагнул вперед и наклонился, чтобы поднять камень и бросить в Тифа, отогнать его – это решило бы проблему. Но как только выпрямился – увидел, что леопард внимательно наблюдает за ним. В животе у Шона шевельнулся червячок страха.

Зверь приготовился броситься на него. Шон понял это, увидев, что леопард прижал уши и плечи зверя сжались, как взведенные пружины. Шон отбросил камень и схватил висящий на поясе нож.

Леопард оттопырил губы и обнажил желтые зубы. Голова его с прижатыми ушами стала похожа на змеиную.

Вдруг хищник метнулся вперед, словно стелящаяся по земле молния, – обе собаки так и прыснули прочь. Бег этой кошки, рассчитанный на длинный прыжок, был легок и прекрасен. Зверь буквально стлался по короткой траве навстречу Шону. Потом взвился в воздух: высоко, быстро и легко.

Шон почувствовал сильный удар и одновременно боль. Удар отбросил его назад, а боль вышибла дух из легких. Когти зверя вонзились ему в грудь, Шон чувствовал, как они царапают ему ребра. Он схватил зверя за горло, изо всех сил стараясь удержать пасть леопарда подальше от своего лица, – Шон уже чуял тяжелый запах его смрадного дыхания.

Они покатились по траве. Когтями передних лап леопард удерживал Шона, вцепившись ему в грудь. Шон ощутил, как поднимаются задние лапы хищника, чтобы, как граблями, пройтись ему по животу. Чтобы помешать зверю, он отчаянно повернулся и одновременно вонзил нож ему в спину. Леопард заревел, задние лапы снова поднялись, когти впились Шону в бедро и порвали ногу до колена. Страшная боль пронизала его, и он понял, что ранен очень серьезно. Леопард снова поднял лапы. На этот раз смерти, кажется, не избежать.

Но не успели когти свирепой кошки вонзиться в тело Шона, как в ногу леопарда вцепились зубы Тифа; упираясь передними лапами, собака рванула ногу зверя на себя, и теперь леопарду стало не до Шона. В глазах Шона потемнело, заплясали яркие огоньки. Он вдавил нож в спину леопарда еще глубже к позвоночнику и резко рванул лезвие вниз – так мясник рубит большие куски мяса на котлеты. Леопард снова пронзительно закричал, все тело его затряслось, а когти еще глубже вошли в плоть Шона. Шон глубоко, длинным порезом рубанул еще раз, и еще, и еще. Обезумев от боли, он яростно кромсал зверя, из которого хлестала кровь, смешиваясь с его собственной. Наконец он оторвался от хищника и откатился в сторону.

Собаки, рыча, продолжали терзать дикую кошку. Но леопард был уже мертв. Шон выронил нож и притронулся к рваным ранам на ноге. Из них текла густая, как патока, темно-красная кровь, ее было очень много. В глазах сгущалась темнота, мрак словно засасывал его в свою воронку. Нога, казалось, была где-то далеко и совсем чужая – не его нога.

– Гарри, – прошептал он. – Гарри, о боже! Прости меня. Я поскользнулся, я не хотел этого, я просто поскользнулся…

Воронка всосала его, и больше не было никакой ноги, сознание поглотил мрак. Время – вещь текучая, весь мир – текучий, он течет, он движется в полном мраке. И солнце тоже темное, только боль одна непоколебима и тверда как скала в этом темном, мятущемся море. И в этом мраке – неотчетливое лицо Катрины. Он пытается попросить прощения. Хочет сказать, что так уж вышло, совсем случайно, но ему мешает боль. Она плачет. Он знает, что она все поймет, и снова возвращается в темное, зыбкое море. Потом поверхность моря вспенивается, ему становится жарко, очень жарко, он задыхается, но боль всегда рядом, она как скала, за которую можно держаться. Вокруг клубится пар, который поднимается над морем, густеет и принимает очертания женщины; он думает, что это Катрина, но вдруг видит, что у женщины голова леопарда, и дыхание ее смердит, как смердит охваченная гангреной нога.

– Не хочу тебя, я знаю, кто ты такая! – кричит он ей. – Не хочу, это не мой ребенок!

Видение снова превращается в пар, пляшущий серый пар, а потом возвращается к нему на звякающей цепи и что-то невнятно тараторит, из серого туманного рта извергается какой-то желтый вздор, и вместе с ним приходит страх. Шон отворачивается, закрывает лицо, стараясь держаться боли, ведь только боль реальна и нерушима.

Потом, когда прошла уже тысяча лет, море замерзло; Шон шагает по льду: куда ни глянь – всюду только лед. О, как здесь холодно и одиноко! Дует ветер, и этот холодный слабый ветерок что-то печально нашептывает ему в уши, а Шон все держится за свою боль, прижимая ее к себе, потому что он одинок и реальна одна только боль. Потом появляются другие фигуры, они везде вокруг; они двигаются по льду, эти темные фигуры, торопятся куда-то, все стремятся в одну сторону; окружая его толпой, подталкивают и увлекают за собой, и он теряет свою боль, теряет ее в этой отчаянной спешке. И хотя лиц не видно, он знает, что некоторые плачут, а некоторые смеются. Все вместе они спешат куда-то вперед. И вот наконец приходят туда, где во льду перед ними разверзлась глубокая расселина. Глубокая и широкая: отвесные стены ее белы, потом белизна переходит в бледную зелень, дальше стены становятся синими и, наконец, в самом низу – непроницаемая чернота; кое-кто из фигур радостно бросается вниз, распевая песни во время падения. Другие отчаянно цепляются за края, бесформенные лица исполнены страхом. Третьи ступают в пустоту устало, как странники после долгих блужданий. Как только Шон видит расселину, он начинает сопротивляться, бросается обратно, пытаясь пробиться сквозь толпу, но та влечет его вперед, тащит к краю провала, и ноги его скользят. Вот он уже вцепился пальцами в скользкий край ледяного обрыва. Он борется, кричит и борется, но мрачный провал засасывает его ноги. Тогда он просто тихо ложится, провал смыкается, и он остается один. Закрывает глаза, и к нему снова возвращается тихо пульсирующая в ноге боль.

Шон открыл глаза и увидел перед собой лицо Катрины. Она была рядом – бледная, с огромными глазами, потемневшими до голубизны. Он попытался поднять руку, чтобы коснуться ее лица, но не смог и пошевелиться.

– Катрина, – сказал он и увидел, что глаза ее от удивления и счастья вспыхнули зеленым светом.

– Очнулся… Ох, слава богу! Ты очнулся.

Шон повернул голову и посмотрел на брезент фургона.

– Долго?.. – спросил он шепотом.

– Пять дней… Не разговаривай, прошу тебя, не разговаривай.

Шон закрыл глаза. Чувствуя неимоверную усталость, он сразу уснул.

19

Когда Шон проснулся, Катрина помыла его. Мбежане ей помогал, поднимал его, поворачивал, и его большие, с розовыми ладонями руки становились особенно нежны, когда он прикасался к больной ноге Шона. Катрина и Мбежане смыли с него запах болезни, поменяли повязки. Шон наблюдал, как работает Катрина; время от времени она поднимала голову, и они улыбались друг другу. Один раз он собрался с силами и задал Мбежане вопрос:

– Где ты был, когда я нуждался в тебе?

– Пригрелся на солнышке, нкози, и спал, как старуха, – с виноватым смехом отозвался Мбежане.

Катрина принесла поесть, он почувствовал запах еды и понял, что голоден. Съел все и снова уснул.

Выбрав на берегу Саби подходящее местечко в тени, Мбежане построил Шону открытый навес с соломенной крышей. В нем соорудил кровать на столбах, скрепив ее кожаными ремнями. Шона перенесли из фургона туда, и Катрина все суетилась вокруг, пока его не уложили. Катрина побежала в фургон за подушками, а когда вернулась, увидела, что с Шоном на кровати удобно устроился Тиф.

– Убери немедленно это чудовище, я ведь только что выстирала одеяла!

Тиф всем телом прижался к кровати и спрятал морду под мышкой у Шона.

– Да не волнуйся ты, он же чистый, – вступился за пса Шон.

– От него псиной несет.

– Вовсе нет. – Шон обнюхал Тифа. – Разве что самую малость…

– Неразлучная парочка! – Катрина положила подушки под голову Шона и подошла к изножью кровати. – Как нога?

– Отлично, – заверил Шон.

Тиф незаметно сдвинулся вверх и тоже устроился головой на подушку.

День за днем тянулись неторопливо, раны Шона заживали, и он постепенно набирался сил. Под навесом свободно гулял воздух и подсушивал болячки на груди и на ноге, правда все равно оставались шрамы. По утрам после завтрака Шон устраивал для своих подданных прием. Катрина садилась в изножье его кровати, а верные зулусы усаживались на корточках вокруг. Сначала беседа касалась домашних дел. Первой темой, как правило, становилось здоровье буйволов – причем каждый был назван по имени, и далее подробно обсуждалось состояние их глаз, копыт и желудков. У единственной оставшейся суки началась течка – справится ли Тиф со своей мужской обязанностью? Кругом полно дичи, – может быть, нкозикази возьмет сегодня винтовку и пойдет постреляет? Хлуби поймал в реке четыре марены средних размеров… В этом месте беседа переходила на окружающий их буш. За первым поворотом реки вниз по течению лев убил дикого буйвола – там теперь полно стервятников. В миле вверх по течению стадо слоних приходило ночью на водопой. Каждая новость подробно обсуждалась всем собранием. Любой из присутствующих свободно высказывался или спорил, если был не согласен с чьей-либо точкой зрения. Когда все темы исчерпывались и все желающие смогли высказаться, Шон ставил перед ними задачи и посылал их выполнять. И только потом они с Катриной оставались вдвоем.

Из-под навеса хорошо был виден полный изгиб реки: там на песчаных отмелях лежали крокодилы, а на мелководье плескались зимородки.

Шон с Катриной сидели рядышком, совсем близко друг к другу, и разговаривали о ферме, которую они очень скоро заведут. Шон станет выращивать виноград и разводить лошадей, а у Катрины будут курочки. К следующему сезону дождей все фургоны у них будут полны слоновой костью; после этого еще один переход, и денег как раз хватит на ферму.

Шон уже совсем поправился и вполне мог вставать, но Катрина еще долго держала его в постели. Она ухаживала за ним, как мать за своим ребенком, и это ему очень нравилось. Шон, как и всякий мужчина, с большим удовольствием принимал заботу и даже слегка преувеличивал степень опасности своих ран.

Наконец, хотя и с большой неохотой, Катрина позволила ему встать. Еще с неделю он не выходил за пределы лагеря, пока окончательно не окрепли и не перестали подкашиваться ноги. А в один прекрасный вечер он взял винтовку и отправился с Мбежане пострелять свежей дичи. Шли они медленно, Шон старался беречь ногу; совсем недалеко от стоянки ему удалось подстрелить молодую антилопу канну. Шон сел под деревом мсаса и закурил сигару, а Мбежане тем временем побежал за подмогой, чтобы перенести свежее мясо в лагерь. Шон смотрел, как они разделывают тушу; мясо покрывали довольно толстые прослойки жира. Зулусы сложили мясо на шесты, концы шестов положили себе на плечи и по двое понесли добычу в лагерь.

Когда вернулся Шон, Катрина пребывала в своем непостижимо-загадочном настроении. За ужином он заговорил с ней, и она отвечала как-то мечтательно-отстраненно, а потом уселась у костра несколько особняком. Она была удивительно прелестна, но Шон чувствовал озадаченность и даже немного обиделся. Наконец он не выдержал и встал:

– Пора спать, я провожу тебя до фургона.

– Ты иди. Я еще посижу немножко.

Шон даже растерялся, не зная, что и делать.

– Что-то не так? Я сделал что-то не так?

– Нет-нет, – быстро ответила она. – Все в порядке. Иди спать.

Он поцеловал ее в щечку:

– Если что, зови меня. Я буду рядом. Спокойной ночи и сладких снов.

Шон выпрямился.

– Пошли, Тиф, – позвал он. – Пора спать.

– Оставь, пожалуйста, Тифа со мной.

Катрина схватила собаку за загривок и удержала ее рядом.

– Зачем?

– Не так скучно будет сидеть.

– Тогда и я останусь. – Шон собрался было сесть рядом.

– Нет, ты иди спать, иди же!

В голосе ее чувствовалось отчаяние, и Шон пристально посмотрел на нее:

– Ты правда хорошо себя чувствуешь?

– Да, да. Прошу тебя, иди.

Он направился к своему фургону, потом оглянулся. Она сидела очень прямо и держала собаку.

Шон полез в фургон. Оказавшись внутри, увидел, что там уже горит лампа, а посмотрев на кровать, удивленно замер на месте. На ней были постелены не просто грубые одеяла, как раньше, а настоящие простыни. Он провел ладонью по гладкой поверхности ткани, она была свежевыглажена и хрустела. Он сел, снял сапоги. Расстегнув рубаху, бросил ее на сундук, потом лег на спину и посмотрел на лампу.

– Черт возьми, очень странно все это, – проговорил он вслух.

– Шон, – послышался ее голос рядом с фургоном.

Шон мгновенно вскочил и откинул полог.

– Можно войти? – Она смотрела на него.

– Да, конечно.

Он протянул ей руку и поднял ее в фургон. Заглянул в лицо – оно было испуганно.

– Все-таки что-то случилось, – сказал он.

– Нет, не трогай меня. Я должна тебе кое-что сказать. Сядь на кровать.

Не на шутку встревоженный, Шон внимательно смотрел ей в лицо.

– Когда я ушла с тобой, я думала, что люблю тебя. Думала, что мы с тобой всегда будем вместе. – Она болезненно сглотнула. – А потом нашла тебя там на траве, ты лежал весь израненный и полумертвый. Ты чуть не погиб еще до того, как по-настоящему началась наша совместная жизнь.

Шон видел, как изменился ее взгляд: она снова болезненно переживала то, что случилось. Он протянул руку, но она схватила его за запястье:

– Нет, погоди… прошу тебя, дай я закончу. Мне надо все тебе объяснить. Это очень важно. – Шон опустил руку, и она быстро продолжила: – Ты был при смерти, и я тоже умирала, все во мне умирало. Внутри была пустота. Ничего не осталось. Ничего… пустота внутри и холод снаружи – холод смерти. Я трогала твое лицо, и ты смотрел на меня. Я молилась тогда, Шон, молилась изо дня в день, когда ты боролся с гнилой смертью в своем организме.

Она опустилась перед ним на колени и обняла руками за пояс:

– Теперь мы живы и мы снова вместе. Но я теперь знаю, что так не может продолжаться вечно. Еще один день, год, а если повезет – двадцать лет. Но ведь не вечно. Я вижу, что относилась к нашей с тобой жизни как девчонка. А я хочу быть твоей женой.

Он быстро наклонился к ней, но она отпрянула и встала. Отстегнула пуговицы, и платье ее упало на пол. Катрина распустила волосы, и они блестящим водопадом обрушились на ее белое тело.

– Смотри на меня, Шон, я хочу, чтобы ты видел меня. Вот это все – и свою любовь – я отдаю тебе… Довольно ли этого?

Шон смотрел на гладкие выпуклости и впадины ее тела, на волосы, схожие с черным пламенем, на мягкий свет, отражающийся в ее мягкой коже. Краска, залившая щеки, спустилась ей на грудь, и Катрина порозовела и вспыхнула от смущения, однако гордо выставила вперед соски, как бы похваляясь своим совершенством. Дальше смотреть на нее он не стал. Прижал к себе и накрыл ее наготу своим большим телом. Она вся трепетала, и он укутал ее простыней и успокаивал, нашептывая ласковые слова, пока не унялась дрожь, пока она не затихла, спрятав голову ему под бороду и прижав лицо к шее.

– Покажи мне, как это надо делать… Я хочу отдать тебе все. Покажи, что я должна делать, – прошептала она.

Вот так они стали мужем и женой, и акт их единения был как музыка, где гармонично слились звуки множества инструментов. Здесь была и мягкая ласка теплого ветерка, и жгучее желание – так иссохшая от жары земля жаждет дождя. И боль, острая и скорая, и движение, словно по саванне скачет табун лошадей, и звуки – тихие, как голоса в ночи, но исполненные радости, как приветствие друга. Здесь был и восторг, на орлиных крыльях поднимающийся все выше и выше, и торжествующий взлет, а за ним мощный удар обезумевшей волны о скалистый берег; а потом тишина и покой, и тепло внутри, и сладкая истома, и дремота двух сонных, тесно прижавшихся друг к другу щенков, и крепкий сон. Но и во сне все не закончилось, снова продолжились поиски и находки, снова слияние и исполненное тайн и открытий странствие чужестранца в потаенных глубинах ее тела.

20

Утром она сходила к себе и принесла ему Библию.

– Эй, эй, – запротестовал он, – я уже давал одну клятву.

Катрина засмеялась – в ее глазах и во всем теле все еще горела радость воспоминания о минувшей ночи. Она открыла книгу в конце, на чистой странице перед обложкой:

– Ты должен написать здесь свое имя… вот здесь, рядом с моим.

Она встала возле его кресла, бедром касаясь его плеча, и смотрела, как он пишет.

– Дату рождения тоже, – сказала она.

Шон написал: «9 января 1862».

– А тут что написано? – спросил он. – «Дата смерти». Хочешь, чтобы я и эту графу заполнил?

– Не говори так, – быстро сказала она и коснулась деревянной крышки стола.

Шон сразу пожалел о том, что сказал. И попытался загладить ошибку:

– Смотри, тут место только для шестерых детей.

– Остальных впишем на свободном месте. Так всегда делала мама… у нее было столько детей, что не хватило места, пришлось писать на первой странице Бытия. Как думаешь, мы до нее дойдем?

Шон улыбнулся:

– У меня сейчас такое чувство, что с тобой мы легко дойдем аж до Нового Завета.

Старт они взяли очень хороший. К июню, когда закончились дожди, Катрина ходила, стараясь держать плечи назад, чтобы уравновесить свою ношу. Настроение в лагере царило приподнятое. Катрина теперь уже больше была похожа на женщину, чем на ребенка. Она располнела в талии и вся сияла – ей доставляло огромное удовольствие видеть, с каким благоговейным изумлением, даже с примесью страха, Шон относится к ее положению. Она то и дело что-нибудь напевала сама себе, а по вечерам порой позволяла и ему попеть вместе с ней. И еще она позволяла ему задирать на ней ночную рубашку, оголять вздувшийся живот с туго натянутой, пронизанной венами кожей и прикладывать к нему ухо. Он слушал булькающие и сосущие звуки, ощущал щекой шевеление. Потом отрывался от живота и смотрел на нее полными удивления глазами, а она горделиво ему улыбалась и клала его голову себе на плечо; так они и лежали вместе, не говоря ни слова. И днем тоже все шло как положено. Шон шутил и смеялся со своими зулусами, ходил на охоту, хотя охотился уже не с таким увлечением, как раньше.

Они двигались по берегу реки Саби к северу. Иногда по целому месяцу стояли лагерем на одном месте. Вельд пересох, места охоты опять переместились к рекам, и фургоны снова стали заполняться слоновой костью.

Однажды сентябрьским днем Шон с Катриной вышли из лагеря и отправились прогуляться вдоль берега. Земля уже побурела, от нее пахло сухой травой. Река тоже почти пересохла, песчаное дно обнажилось, лишь кое-где оставались озерца воды.

– Черт возьми, сегодня жарко. – Шон снял шляпу и вытер вспотевший лоб. – На тебе столько одежды, что свариться можно.

– Нет, для меня в самый раз, – отозвалась Катрина, держась за его руку.

– А давай искупаемся.

– Голышом, что ли? – Катрина удивленно посмотрела на него.

– Ну да, а что тут такого?

– Это же неприлично.

– Пошли-пошли.

Шон помог ей спуститься, хотя на каждом шагу она протестовала, и привел туда, где воду со всех сторон окружали огромные валуны. Там он стащил с нее всю одежду. Она и смеялась, и задыхалась от возмущения, и краснела одновременно. Шон на руках отнес ее в воду, и Катрина, благодарно глядя на него, присела, так чтобы вода доставала ей до подбородка.

– Ну и как тебе? – спросил Шон.

Катрина распустила волосы, и они плавали вокруг нее по поверхности воды. Она отталкивалась носками от песчаного дна, и ее живот показывался из воды, словно спина белого кита.

– Приятно, – призналась она. – Такое ощущение, будто на мне шелковое белье.

Шон стоял над ней, на нем красовалась одна только шляпа.

– Ты лучше сядь, – посмотрев на него, недовольно сказала Катрина и отвернулась.

– Зачем?

– Ты знаешь зачем… неприлично, вот зачем.

Шон опустился в воду рядом с ней.

– Пора бы уж ко мне привыкнуть, – сказал он.

– А я еще не привыкла.

Шон обнял ее под водой.

– Ты очень красивая, – сказал он. – Я хочу тебя.

Катрина позволила ему поцеловать ее в ушко.

– Интересно, кто у нас будет? – Он потрогал ее вздувшийся живот. – Мальчик или девочка?

Сейчас это была излюбленная тема их разговоров.

– Мальчик, – уверенно сказала она.

– А как мы его назовем?

– Если как можно скорее не найдешь священника, придется называть его словом, которым ты частенько обзываешь своих зулусов.

Шон так и уставился на нее:

– Не понял?

– Вспомни, как ты кричишь на них, когда сердишься.

– Ублюдки, – сказал Шон и сразу вдруг забеспокоился. – Черт, а я и не подумал об этом! Надо срочно найти священника. Я не хочу, чтобы у меня рождались незаконнорожденные дети. Надо возвращаться в Луис-Тричардт.

– У тебя остался месяц, – предупредила его Катрина.

– Боже мой, мы ведь не успеем. Мы выехали слишком поздно. – Лицо Шона мертвенно побледнело. – Погоди-ка, кажется, я придумал. За горами на побережье есть поселение португальцев.

– Но, Шон, они же католики.

– Да у всех у них один начальник, все работают на него.

– А сколько займет переход через горы? – с сомнением спросила Катрина.

– Не знаю. Если верхом, возможно, недели две.

– Верхом? – Кажется, она еще больше засомневалась.

– А, черт… тебе же нельзя верхом! – Шон почесал нос. – Тогда поеду один и привезу попа сюда. Подождешь меня здесь одна? С тобой останется Мбежане, он о тебе позаботится.

– Да, конечно, не пропаду.

– Если не хочешь, я никуда не поеду. Это не так уж важно.

– Нет, это важно, ты знаешь, что это важно. Ничего со мной не случится, честное слово.

Шон отправился в путь на следующее утро, но накануне отвел Мбежане в сторонку:

– Ты понимаешь, почему я не беру тебя с собой, да?

Мбежане молча кивнул, но Шон сам ответил на свой вопрос:

– Потому что здесь у тебя дело гораздо более важное.

– По ночам, – сказал Мбежане, – я буду спать под фургоном нкозикази.

– Что-о? Ты собираешься спать? – угрожающе переспросил Шон.

– Только совсем чуть-чуть… да и сплю я очень чутко, – улыбнулся Мбежане.

– Вот так-то лучше.

21

Шон попрощался с Катриной. Она не проронила ни единой слезинки, понимая всю необходимость этого шага и тем самым помогая ему спокойно перенести расставание. Довольно долго они стояли возле своего фургона обнявшись, шептались, почти касаясь губами друг друга. Наконец Шон крикнул, чтобы подавали лошадей. Хлуби шел за ним следом, ведя на поводу вьючную лошадь.

Они пересекли русло Саби. Выбравшись на противоположный берег, Шон обернулся и бросил взгляд туда, где он оставил жену. Катрина все еще стояла возле фургона, за ее спиной маячила фигура Мбежане. В зеленом платье и шляпке, она казалась совсем молоденькой. Шон помахал над головой шляпой и двинулся в путь в сторону горного хребта.

По мере того как они поднимались все выше, леса сменились лугами, и каждая следующая ночь оказывалась холодней предыдущей. Потом и луга сменились голыми обрывистыми утесами и туманными ущельями горного хребта. Следуя охотничьими тропами, Шон и Хлуби с трудом карабкались все выше, порой теряли их и, встретив непроходимые скалистые кручи, поворачивали обратно. Они заново искали проход, проводя лошадей через крутые склоны, а по ночам жались поближе к костру, прислушиваясь к крикам бабуинов в окружающих скалах.

И вдруг однажды, в самый разгар яркого, как бриллиант, утра они вышли к перевалу. К западу, откуда они пришли, земля, словно карта, раскинулась перед ними, и расстояние, которое они покрыли за неделю пути, казалось до смешного коротким. Напрягая глаза и воображение, Шон смог различить темно-зеленый пояс русла реки Саби. К востоку же земля тонула в синеве, но это было не небо, и он не сразу догадался, что же это. И вдруг до него дошло.

– Море! – крикнул он, и вместе с ним радостно засмеялся Хлуби. Какое же это божественное чувство – стоять, возвышаясь над всем миром!

Они отыскали наиболее легкий спуск по восточным склонам хребта и вышли на прибрежную равнину.

У самого подножия на пути им попалась деревня аборигенов. Увидев возделанные поля, жилища, в которых живут люди, Шон испытал чувство сродни с потрясением. Для него стало уже привычным считать, что он и его спутники – единственные оставшиеся на земле люди.

Едва увидев его, все население деревушки разбежалось кто куда. Матери хватали детей под мышки и спасались бегством, стараясь не отстать от своих мужчин: в этой части Африки еще хорошо помнили визиты торговцев рабами. Буквально через две минуты Шон снова испытал знакомое чувство, будто он – единственный человек на этой земле.

Ко всем остальным племенам Африки зулусы относились свысока; вот и теперь, глядя на происходящее, Хлуби печально покачивал головой.

– Обезьяны, – кратко прокомментировал он.

Шон спешился; они привязали лошадей к большому дереву, растущему в самом центре деревни. Затем сели в тенечке и стали ждать.

Хижины местных жителей были похожи на ульи из листьев травы с почерневшими от дыма крышами; между ними, ковыряясь в голой земле, бродили куры.

Через полчаса Шон увидел в зарослях кустарника черное лицо – обладатель его внимательно за ними наблюдал. Шон сделал вид, что не обращает на него внимания. И вот из зарослей медленно и, по-видимому, очень неохотно показалась голова, а за ней и весь ее обладатель. Шон все так же продолжал чертить веточкой узоры в пыли между ногами. И краем глаза наблюдал, как к нему нерешительно приближается человек. Это был старик с тощими, как у аиста, ногами; один глаз его, пораженный тропической офтальмией, остекленел и ослеп. Шон понял: остальные избрали именно его исполнять роль посланника на том основании, что в случае чего для обитателей деревушки он будет наименьшей потерей.

Шон поднял голову и встретил старика ослепительной улыбкой. Тот замер на месте, губы его дрогнули и сложились в болезненную улыбочку облегчения. Шон встал, отряхнул от пыли штаны и, протянув ладонь для рукопожатия, пошел ему навстречу. И сразу же заросли буша ожили: из него высыпали остальные жители. Они смеялись и тараторили что-то, затем окружили Шона толпой и с радостными восклицаниями щупали его одежду, заглядывали в лицо. Видно было, что белого человека здесь прежде никогда не видывали. Шон пытался прекратить крепкое рукопожатие с Одноглазым и забрать руку обратно, но тот держал ее крепко. Хлуби продолжал стоять, прислонившись к стволу дерева, не принимая в этом участия и всем своим видом демонстрируя презрение к обряду радушных приветствий.

Всеобщий хаос прекратил Одноглазый, прикрикнув на толпу скрипучим от старости голосом. Мужество, которое он только что продемонстрировал у всех на глазах, было вознаграждено. По его команде с десяток молоденьких женщин куда-то сбегали и быстро вернулись, притащив с собой резную табуретку и шесть глиняных чашек, наполненных местным пивом. Продолжая по-прежнему крепко держать Шона за руку, Одноглазый подвел его к табуретке и заставил сесть. Остальные жители деревеньки расселись на корточках вокруг, и одна из девушек поднесла Шону самую большую чашку с пивом. Напиток был желтого цвета и сердито булькал. Посмотрев на него, Шон почувствовал, как его желудок болезненно сжимается. Он бросил быстрый взгляд на Одноглазого, наблюдающего за ним с тревожным волнением, поднял чашку и отхлебнул. И с некоторым удивлением улыбнулся: густой напиток оказался приятно терпким на вкус.

– Хорошее, – похвалил он.

– Кароше, – хором отозвались жители.

– Ваше здоровье, – сказал Шон.

– …Дарове, – как один человек, повторили жители, и Шон выпил до дна.

Другая девушка принесла чашку с пивом и для Хлуби. Она опустилась перед ним на колени и робко протянула ему напиток. Талию ее охватывал пояс из плетеной травы, на котором висела коротенькая юбочка, прикрывающая ее только спереди, но вот попка ее была совсем голенькая, а также груди, размером и формой напоминающие небольшие дыньки. Пока девушка не опустила голову, Хлуби с интересом рассматривал их, а потом милостиво принял чашку с пивом.

Чтобы добраться до ближайшего поселения португальцев, Шону нужен был проводник.

– Город? Португал? – спросил он, глядя на Одноглазого.

Одноглазый был окончательно сражен вниманием Шона к своей персоне. Шон не успел отдернуть руку, как он снова схватил ее и энергично потряс.

– Да хватит тебе, старый дурак! – раздраженно сказал Шон.

Одноглазый оскалился и кивнул, однако руки Шона не отпустил, зато обратился со страстной речью к остальным жителям деревни. Тем временем Шон рылся в памяти, пытаясь припомнить название хоть одного из португальских портов на побережье.

– Нова-Софала! – крикнул он.

Одноглазый сразу прервал свою речь и уставился на Шона.

– Нова-Софала, – повторил Шон.

Он неопределенно махнул рукой куда-то на восток, и Одноглазый в широчайшей улыбке обнажил свои десны.

– Нова-Софала, – согласился он, авторитетно указывая рукой туда же.

Понадобилось всего несколько минут для того, чтобы понять: роль проводника он берет на себя.

Хлуби оседлал лошадей, Одноглазый прихватил с собой циновку из плетеной травы, чтобы спать на земле, и еще боевой топорик. Шон вскочил в седло и посмотрел на Хлуби, ожидая, что зулус сделает что-то аналогичное, но тот повел себя очень странно.

– Ну? – сказал Шон, стараясь сохранять терпение. – В чем дело?

– Нкози, – сказал Хлуби, разглядывая ветки дерева над головой, – этот старикашка вполне мог бы сам вести вьючную лошадь.

– Можно делать это по очереди, – сказал Шон.

Хлуби кашлянул и перевел глаза на ногти своей левой руки:

– Нкози, вы вернетесь в эту деревню на обратном пути? Это возможно?

– Да, конечно, – ответил Шон. – Старика надо будет доставить сюда. Почему ты спрашиваешь?

– Я наступил на колючку, нкози, и мне очень больно ходить. Если я тебе не очень нужен, я подожду вас здесь. Может быть, к тому времени заживет.

Хлуби снова поднял глаза на крону дерева и смущенно шаркнул ногой. Шон не замечал, чтобы он хромал при ходьбе, и был озадачен, с чего это вдруг Хлуби стал симулировать. И тут Хлуби не удержался и бросил быстрый взгляд на толпу местных жителей, среди которых стояла и та самая девица. Передничек на ней был настолько мал, что не прикрывал ее даже с боков. До Шона наконец дошло, и он усмехнулся.

– Понимаю, колючка острая, и рана болит, но она у тебя не в ноге.

Хлуби снова пошаркал подошвой.

– Помнится, ты называл их обезьянами… что, поменял мнение? – спросил Шон.

– Нкози, они и вправду настоящие обезьяны, – вздохнул Хлуби, – но они очень симпатичные обезьяны.

– Ладно уж, оставайся… только смотри не переусердствуй. Твои силы нам еще понадобятся. Обратно идти опять через горы.

22

Одноглазый вел вьючную лошадь и очень этим гордился. Они двигались через местность, заросшую высокой травой, через болота с манговыми деревьями, через густые жаркие джунгли, потом по белому коралловому песку и по земле, где росли пальмы с кривыми стволами. И вот наконец добрались до самого моря.

Нова-Софала представляла собой крепость с толстыми стенами и медной пушкой. Море под нею имело грязно-коричневый цвет – здесь в него несколькими рукавами впадала река.

– Madre de Dio[45], – увидев Шона, сказал часовой и немедленно доставил его к коменданту.

Комендантом оказался маленький человек с желтым от лихорадки лицом и в потемневшем от пота, помятом мундире.

– Madre de Dio, – сказал комендант, отодвинул стул, на котором сидел, и выскочил из-за стола.

Он не сразу понял, что, несмотря на внешний вид, этот грязный бородатый гигант не опасен. Комендант говорил по-английски, и Шон изложил ему свою проблему.

О чем разговор, конечно, он ему поможет. В крепости трое иезуитских миссионеров, они только что прибыли из Португалии, и у них просто руки чешутся, чтобы поскорее приступить к делу. Шон может выбирать любого, но для начала он непременно должен принять ванну, пообедать с комендантом и помочь ему продегустировать вина, которые прибыли на корабле вместе с миссионерами. Шону эта идея очень понравилась.

С миссионерами он познакомился за обедом. Все трое – молодые люди, все еще розовощекие; Африка не успела наложить свою печать на эти лица. Все трое выразили горячее желание немедленно отправиться вместе с ним, и Шон выбрал самого юного, но не за внешность, а скорее за имя. «Отец Альфонсо» – в этом имени звучало нечто героическое. Иезуиты отправились спать рано и оставили коменданта, четырех младших офицеров и Шона наедине с портвейном. Они провозгласили тост за королеву Викторию и ее семейство, потом за короля Португалии и его семейство. После этого они почувствовали такую жажду, что стали пить за отсутствующих друзей, потом друг за друга. Комендант с Шоном дали взаимную клятву в вечной дружбе и верности, и это почему-то вдруг опечалило старого вояку. Он заплакал, а Шон хлопал его по плечу и предлагал сплясать для него «Лихого белого сержанта». Комендант ответил, что посчитает это для себя великой честью, более того, он с великим удовольствием на это посмотрит. Сам он этого танца не знает, но, может быть, Шон покажет ему, как это делается.

Танцевали они на столе. У коменданта получалось просто превосходно, пока он не вошел в раж, не рассчитав размеров стола. Шон помог младшим офицерам уложить беднягу в постель.

Наутро он, отец Альфонсо и Одноглазый двинулись в обратный путь по направлению к горному хребту.

Любая задержка теперь сильно раздражала Шона, ему не терпелось поскорей вернуться к Катрине. Английский отца Альфонсо был примерно такого же уровня, как и португальский Шона. Поэтому разговаривать было непросто, но Альфонсо решил эту проблему тем, что без передышки говорил один. Сначала Шон старался слушать, но потом решил, что этот добрый пастырь просто пытается обратить его в свою веру, и слушать бросил. Альфонсо, похоже, нисколько не обиделся и продолжал говорить, держась за лошадь обеими руками; ряса его колыхалась, по щекам в тени широкополой шляпы ручьями стекал пот. Переставляя ноги, как старый аист, за ними следовал Одноглазый.

До деревни Одноглазого они добрались за два дня. Их приход был встречен как триумфальное возвращение победителей. Лицо отца Альфонсо так и просияло, когда он увидел перед собой так много будущих обращенных в истинную веру. Шон представил себе, что тот уже мысленно потирает руки, и решил не останавливаться, пока Альфонсо не забыл о главной цели этой экспедиции. Одноглазому в качестве платы за услугу Шон подарил охотничий нож. Прижав нож к груди, Одноглазый уселся под большим деревом посредине деревни, его тоненькие ножки больше не в силах были держать его вес.

– Хлуби, хватит прохлаждаться… мы едем немедленно!

Шон даже не слезал с лошади и нетерпеливо ждал, пока Хлуби прощается сразу с тремя местными девушками. Хлуби продемонстрировал традиционный вкус всех зулусов: все три были молоденькие, полногрудые и толстозадые. И вдобавок все три безутешно плакали.

– Ну хватит, Хлуби, поехали… в чем дело?

– Нкози, они считают, что я всех трех взял себе в жены.

– С чего это они взяли?

– Вот и я думаю, нкози…

Хлуби с трудом освободился от объятий самой пухленькой и молоденькой, схватил свои копья и пустился бежать. Шон и Альфонсо галопом поскакали его догонять. Местные жители кричали им вслед слова прощания, и Шон оглянулся; он увидел, что Одноглазый все еще сидит под тем же большим деревом.

Темп движения, который задал Шон, подействовал наконец на отца Альфонсо. Словесный фонтан его ослаб, он обнаружил нежелание своей задницы касаться седла, ехал скрючившись, прижавшись к шее лошади и задрав ягодицы вверх. Они миновали перевал и стали спускаться по другому склону. Потом земля пошла ровно; они оказались в долине реки Саби и въехали в лес.

На девятый день путешествия из Нова-Софалы путники достигли берега реки Саби.

День клонился к вечеру. На водопой в русло реки слетелись стаи цесарок. Окруженные голубой дымкой хлопающих крыльев, они поднялись в воздух.

Ведя за собой спутников, Шон стал спускаться по склону. Пока лошади пили, Шон беседовал с Хлуби.

– Узнаёшь это место на реке?

– Да, нкози, мы в двух часах езды от лагеря вверх по течению… когда шли через лес, забрали далеко к северу.

Шон посмотрел на солнце: оно уже висело над верхушками деревьев.

– До темноты осталось полчаса… и ночи сейчас безлунные.

– Можно подождать до утра, – с надеждой предложил Хлуби.

Шон пропустил его слова мимо ушей и махнул рукой Альфонсо, приказывая садиться в седло. Альфонсо хотел было подискутировать о целесообразности продолжения движения. Но Шон всей пятерней схватил его за рясу и помог вскарабкаться на лошадь.

23

В фургоне, где спала Катрина, горела лампа – это она, просвечивая сквозь брезент, вела в темноте путников последние полмили к лагерю. Вот залаял, приветствуя их, Тиф. Навстречу им во главе остальных зулусов выбежал Мбежане и взял лошадь Шона под уздцы. Говорил он громко, и в голосе слышалась тревога пополам с облегчением.

– Нкози, осталось совсем мало времени… уже началось.

Спрыгнув с лошади, Шон ринулся в фургон и распахнул брезентовый полог.

– Шон, – сказала Катрина, – слава богу, ты вернулся.

Она села в кровати. Глаза ее в лучах лампы светились зеленым светом, но вокруг них виднелись темные круги.

Шон опустился перед кроваткой на колени и обнял ее. Сказал ей несколько тихих ласковых слов, и она, прильнув к нему, провела губами по лицу мужа. Весь мир сжался до одного-единственного утонувшего во мраке фургончика, освещенного лишь тусклой лампой и любовью двух человеческих существ.

Она вдруг застыла в его объятии и громко охнула. На лице Шона появилось выражение беспомощности; он испугался, и его большие руки, лежащие на ее плечах, задрожали – он не знал, что делать.

– Что, что нужно делать, радость моя? Как тебе помочь?

Тело ее постепенно обмякло.

– Ты нашел священника? – прошептала она.

– Ах да, священника!

Шон совсем про него забыл. Не выпуская ее из объятий, он повернул голову.

– Альфонсо… Альфонсо! Быстрей сюда! – крикнул он.

В проеме появилось бледное от усталости, грязное от дорожной пыли лицо отца Альфонсо.

– Давай, быстренько пожени нас, – приказал ему Шон. – Быстрей, дружище, давай-давай… Соображаешь, о чем я?

Альфонсо влез в фургон. Полы его рясы были изорваны, сквозь дыры виднелись белые костлявые колени. Он встал над ними и открыл свою книгу.

– Кольцо? – спросил он на португальском.

– Да, – ответил Шон.

– Нет! Нет! Кольцо? – Альфонсо вытянул палец и нарисовал в воздухе кружок. – Кольцо!

– Мне кажется, он говорит про обручальное кольцо, – прошептала Катрина.

– О господи, – проговорил Шон, – про кольца я совершенно забыл.

Он с отчаявшимся видом стал озираться:

– Что бы нам такое придумать? Может, у тебя в сундуке есть что-нибудь в этом роде?

Катрина покачала головой, открыла рот, собираясь что-то ответить, и опять закрыла, ощутив новый приступ боли. Шон прижимал ее к себе, пока не прошло, и, когда она снова обмякла, сердито посмотрел на Альфонсо:

– Давай венчай же нас… черт бы тебя побрал. Ты что, не видишь, уже нет времени на какие-то побрякушки.

– Кольцо? – снова сказал Альфонсо; вид у него был очень несчастный.

– Ладно, будет тебе кольцо…

Шон выпрыгнул из фургона и увидел Мбежане:

– Тащи сюда мою винтовку, быстро!

Если Шону вздумалось пристрелить португалишку, это его дело, а долг Мбежане – помочь ему. Он доставил Шону винтовку. Из поясного кошелька Шон достал золотой соверен, положил его на землю и приставил к нему ствол. Пуля пробила рваную дырку. Он бросил винтовку обратно Мбежане, подобрал маленький золотой кружочек и снова залез в фургон.

Во время обряда Катрина трижды хватала воздух ртом от боли, и каждый раз Шон крепко прижимал ее к себе, а Альфонсо говорил нужные слова все быстрей. Шон кое-как насадил на палец Катрины пробитый соверен и поцеловал ее. Альфонсо протараторил по-латыни последние слова обряда.

– О Шон, кажется, он выходит.

– Убирайся, – сказал Шон, обращаясь к Альфонсо, и сопроводил это слово выразительным жестом в сторону выхода; слава богу, поп все понял и сразу вышел.

Потом все произошло довольно быстро, хотя для Шона это показалось целой вечностью – как и тогда, когда отрезали Гаррику ногу. И вот наконец лихорадочная суета закончилась. Катрина лежала тихо, лицо ее было бледно, а на кровати, прильнув к ней, весь в фиолетовых пятнах и в крови, неподвижно лежал ребенок, которого они произвели на свет.

– Он мертвый, – прохрипел Шон. Весь мокрый от пота, он сидел, откинувшись спиной на дальнюю стенку фургона.

– Нет! – яростно возразила Катрина и попыталась сесть. – Нет, никакой он не мертвый… Шон, да помоги же ты мне!

Она объяснила, что надо делать, и ребенок наконец подал голос.

– Мальчик, – тихо сказала Катрина. – О Шон… это мальчик.

Сейчас она для него была еще более красива, чем когда-либо прежде. Бледная, усталая и прекрасная.

24

Как Шон ни протестовал, все было впустую. Катрина встала с постели уже на следующее утро и напялила на себя старое платье. Шон метался между ней и лежащим на кровати ребенком.

– Я еще такая толстая, – жаловалась она. – Представь, если я останусь лежать еще день или два.

Она скорчила ему рожу и продолжила возиться со шнуровкой корсета.

– Только кто будет присматривать за ребенком?

– Я! – горячо отозвался Шон. – А ты подскажешь, что и как надо делать.

Спорить с Катриной было все равно что ловить пальцами ртутные шарики – толку никакого. Она закончила со своим туалетом и взяла ребенка на руки.

– Помоги мне сойти по ступенькам, – улыбнулась она.

В тени большого дерева Шон и Альфонсо устроили для нее кресло, и зулусы пришли посмотреть на ребенка. Катрина держала его на коленях, а рядом с нерешительным видом стоял Шон; у него было такое лицо, будто он не совсем понимает, что происходит. Ему все еще казалось, что это ему снится… Слишком много всего произошло, и разум его не мог переварить это в столь короткое время. Прислушиваясь к неторопливому потоку суждений и замечаний своих зулусов, он оцепенело улыбался и безвольно отвечал на уже двенадцатое за это утро рукопожатие Альфонсо.

– Возьми своего ребенка на руки, нкози… мы хотим посмотреть на него у тебя на руках, – попросил Мбежане, и остальные зулусы криками поддержали его.

Выражение лица Шона медленно менялось, – кажется, он пытался понять, чего от него хотят.

– Возьми его на руки, нкози.

Катрина протянула ему сверток, и все увидели, как в глазах Шона мелькнул страх.

– Не бойся, нкози, он еще не кусается, зубы не выросли, – подбодрил его Хлуби.

Шон неуклюже взял в руки своего первенца и сгорбился, приняв позу новоиспеченного папаши. Зулусы заулыбались, послышались приветственные крики, и лицо Шона постепенно разгладилось, мышцы расслабились, и на губах заиграла горделивая улыбка.

– Посмотри, Мбежане, ну разве он не красавчик?

– Такой же красавчик, как и его отец, – согласился Мбежане.

– Твои слова как обоюдоострый клинок, – засмеялся Шон.

Он приблизил к ребеночку лицо. На голове у младенца была шапочка темных волосиков, носик плоский, как у бульдога, глазки млечно-серые, а красненькие ножки длинные и худые.

– Как ты его назовешь? – спросил Хлуби.

Шон посмотрел на Катрину.

– Скажи им, – попросил он.

– Его будут звать Дирком, – сказала она на зулусском.

– А что это значит? – спросил Хлуби.

– Дирк означает «кинжал» – острый нож.

И все зулусы сразу же закивали, одобряя имя новорожденного. Хлуби достал табакерку и пустил ее по кругу.

– Это, – сказал Мбежане, беря щепотку табаку, – хорошее имя.

25

Не прошло и двенадцати часов, как тончайшие алхимические процессы, начавшиеся в организме перешедшего в состояние отцовства Шона, полностью поменяли его отношение к жизни. Никогда прежде и ничто еще не было столь всеобъемлюще зависимо от него, столь беззащитно и уязвимо, как его ребенок. В тот первый вечер в фургоне он смотрел на сидящую на кровати Катрину; скрестив ноги, она склонилась над сыном, чтобы дать ему грудь. Мягкая прядь волос, свисая, закрывала ей щеку, лицо ее казалось полнее, чем обычно, и это гораздо более шло к образу матери. На коленях ее лежал ребенок с красным личиком и, тихо посапывая, насыщался молоком. Она подняла голову, посмотрела на Шона и улыбнулась, а ребенок крохотными пальчиками мял ее грудь и жадными губками сосал ее.

Шон подошел к кровати, сел с ними рядышком и одной рукой обнял обоих. Катрина потерлась щекой о его грудь. От ее теплых и чистых волос шел приятный запах. Мальчик шумно продолжал сосать. Шон ощутил смутное волнение, словно стоял на пороге нового приключения.

Через неделю, когда первые чреватые дождем тучи закрыли небо, Шон переправил фургоны через Саби и направился к горным склонам, чтобы не так досаждала равнинная жара. Когда он и Хлуби возвращались из путешествия к побережью, Шон приметил одну замечательную долину. Она была вся покрыта невысокими ароматными зелеными травами, а посредине протекал ручей с кристально чистой водой, по берегам которого росли кедры. Вот к этому месту Шон и держал путь.

Здесь они переждут сезон дождей, и когда он закончится, а ребенок достаточно окрепнет для долгого путешествия, они перевезут слоновую кость на юг, в Преторию, и продадут.

В этом их лагере всегда царила радость. Буйволы разбрелись по долине, наполняя ее жизнью, движением, довольным мычанием; среди фургонов часто звучал смех, а по ночам, когда с гор в долину спускался туман, у них всегда приветливо пылал яркий костер.

Отец Альфонсо пробыл с ними почти две недели. Он оказался весьма приятным молодым человеком, и хотя они с Шоном так и не научились понимать язык друг друга, зато быстро и хорошо освоили язык жестов. Наконец священник уехал; чтобы помочь ему перебраться через горы, его сопровождал Хлуби и еще один зулус. Перед отъездом португалец умудрился-таки смутить Шона тем, что полез к нему целоваться на прощание. Шону с Катриной грустно было расставаться с молодым человеком. Они успели его полюбить, а Катрина даже почти простила его религиозные заблуждения.

Настали дожди, как всегда сопровождаемые буйным ростом и цветением растительности. Неделя шла за неделей, месяц за месяцем. Это было счастливое время: вся их жизнь теперь вращалась вокруг Дирка и его кроватки. Кроватку сделал для него Мбежане, сработал из кедра, а Катрина достала из своих сундуков простынки, одеяльца и прочее. Ребенок рос не по дням, а по часам, – казалось, каждый следующий день он занимал в кроватке все больше места, ножки его пополнели, фиолетовые пятна на коже пропали, и глазки тоже утратили прежний мутноватый молочно-голубой цвет. Теперь они позеленели, а скоро обещали стать такого же цвета, как у мамы.

Чтобы заполнить долгие дни безделья, Шон начал строить на берегу ручья небольшой домик. Зулусы тоже стали помогать, и первоначальный план постройки изменился: вместо довольно скромной хижины у них вышел крепкий дом с оштукатуренными стенами, аккуратной соломенной крышей и каменной печью с камином. Когда дом был готов, Шон с Катриной переехали в него жить. После фургона с тоненькими брезентовыми стенками их жизнь и любовь окрасились ощущением некоего постоянства. И однажды ночью, когда за окнами хлестал дождь и за дверью завывал ветер, как собака, которая просится, чтобы ее впустили в дом, они расстелили перед камином матрас и на нем в колеблющемся свете пылающих дров зачали второго ребенка.

Настало Рождество, за ним пришел Новый год. Дожди стихли, потом совсем прекратились, а они все продолжали жить в своей долине. Но все когда-нибудь завершается: стали подходить к концу запасы основных продуктов, таких как мука и соль, то же самое касалось лекарств и одежды. И хочешь не хочешь, а пришлось уезжать.

Погрузив имущество на фургоны, они запрягли буйволов и ранним утром двинулись в путь. Караван фургонов, изгибаясь как змейка, двигался по долине вперед, в сторону равнин; Катрина сидела на козлах, держа на коленях Дирка, а рядом верхом на лошади ехал Шон.

Когда немного отъехали, Катрина оглянулась. Сквозь ветки кедров виднелась коричневая крыша их домика. Он казался жалким, несчастным и одиноким.

– Когда-нибудь мы должны вернуться сюда, ведь здесь мы были так счастливы, – тихо проговорила она.

Сидя в седле, Шон наклонился к ней и тронул ее за руку.

– Счастье – это не место, радость моя, – сказал он. – Счастье мы здесь не оставляем, мы берем его с собой.

Она ответила ему улыбкой. Второй ребенок уже давал о себе знать.

26

В конце июля они достигли берегов реки Лимпопо и нашли удобное место для переправы. Три дня понадобилось на то, чтобы разгрузить фургоны, перетащить их по мягкому песку, а потом перетаскать слоновую кость и имущество. Уставшие до изнеможения, они закончили ближе к вечеру третьего дня. Поужинали раньше обычного, и уже через час после захода солнца зулусы завернулись в одеяла и улеглись спать, а Шон с Катриной уже давно спали, обнявшись в своем фургоне. Утром Катрина встала какая-то тихая и слегка бледная. Шон не заметил этого, пока она не призналась, что чувствует усталость и хочет прилечь, и он сразу же стал присматриваться к ней повнимательнее. Помог ей взобраться в фургон, разложил и поправил подушки под ее головой.

– Ты уверена, что не заболела? – то и дело спрашивал он.

– Да… ничего страшного, я просто немного устала. Все будет хорошо, – уверяла она.

Как ни была благодарна Катрина ему за заботу, но с облегчением вздохнула, когда он ушел наконец присмотреть за погрузкой: его суетливая помощь частенько была несколько неуклюжей. Катрина хотела побыть в покое; ее охватили усталость и озноб.

К полудню, к радости Шона, погрузка закончилась. Он отправился к Катрине. Стараясь не шуметь, поднялся в фургон и, приподняв брезентовый полог, заглянул внутрь. Шону показалось, что Катрина спит. Но она лежала на кровати с открытыми глазами, укрывшись двумя толстыми серыми одеялами. Лицо было бледное, как у трупа. У Шона в груди заскребли кошки. Он подошел к кровати:

– Девочка моя, ты ужасно выглядишь. Может, все-таки заболела?

Шон положил руку ей на плечо и почувствовал, что она вся дрожит. Катрина ничего не ответила, но отвела взгляд и посмотрела вниз. Шон посмотрел туда же. На полу, в изножье кровати, стоял предмет ее роскоши – ночной горшок, изготовленный из массивного фарфора и разрисованный вручную красными розами. Она дорожила и очень гордилась этим предметом, и Шон, бывало, частенько поддразнивал ее, когда она на него усаживалась. Шон заглянул в горшок, и у него перехватило дыхание. Горшок был до половины наполнен какой-то жидкостью цвета темного пива.

– О господи, – прошептал он.

Застыв на месте, он все смотрел на горшок, а в голове у него вертелись слова мерзкой песенки, которую он когда-то слышал в пивных Витватерсранда. Слова эти били ему по мозгам, как кирка могильщика.

Черный, как ангел,

Черней, чем позор,

Хлынет моча лихорадки в горшок,

Черный, вонючий и грязный поток.

Заверни в одеяло,

Напичкай хинином —

Все будет мало,

Сдохнешь, скотина.

Черный, как ангел,

Черней, чем позор,

В яму, в яму его поскорей

И черной землею засыплем… Налей!

Он поднял голову и долго смотрел на нее, стараясь найти в лице признаки страха. И она так же долго, не отрываясь смотрела ему в глаза:

– Шон, это черная вода.

– Да… я понял, – отозвался Шон.

Да, отрицать бесполезно, и всякая надежда была бы нелепой. Это была так называемая лихорадка черной воды, малярия в своей наиболее злокачественной форме, поражающая почки, превращая их в тонкостенные, наполненные черной кровью мешочки, которые рвутся при малейшем движении. Шон опустился перед кроватью на колени:

– Ты должна лежать смирно и не двигаться.

Кончиками пальцев он осторожно коснулся ее лба – он был горячий.

– Да, – ответила Катрина, но глаза ее уже помутнели, и, впадая в беспамятство, она в первый раз беспокойно пошевелилась.

Шон положил руку поперек ее груди, чтобы удержать ее от лихорадочных метаний в бессознательном состоянии.

Когда опустилась ночь, Катрина уже глубоко погрузилась в кошмары малярии. Она смеялась, в бессмысленном страхе вскрикивала, трясла головой и сопротивлялась, когда он пытался дать ей напиться. Чтобы хорошенько промывались почки, ей следовало много пить – в этом состоял ее шанс выжить. Удерживая голову Катрины, Шон силой заставлял ее глотать воду.

А тут еще Дирк расплакался: он проголодался, вдобавок вид матери напугал его.

– Мбежане! – закричал Шон, от отчаяния чуть не срывая голос.

Мбежане весь день дежурил у входа в фургон и ждал распоряжений.

– Нкози, что надо делать?

– Ребенок… можешь приглядеть за ребенком?

Мбежане поднял кроватку с лежащим на ней Дирком:

– Больше о нем не беспокойся. Я отнесу его в другой фургон.

И снова Шон все внимание перенес на Катрину. Медленно, но верно лихорадка усиливалась. Все тело ее пылало как печка, кожа была суха, и с каждым часом Катрина становилась все беспокойнее, и контролировать движения ее было очень трудно.

Через час после наступления ночи в фургон явился Кандла: он принес горшок какой-то жидкости, над которой поднимался пар, и чашку. Шон сразу учуял запах и сморщил нос:

– Черт тебя побери, это еще что такое?

– Отвар из коры дерева девичья грудь… нкозикази должна его выпить.

Запах отвара был столь же отвратителен, как запах кипящих плодов хмеля, и Шон засомневался. Он знал, что это за дерево. Оно росло на высоких местах, у него была бугорчатая, будто пораженная какой-то болезнью кора, каждый такой бугорок был размером и формой похож на женскую грудь, увенчанную острым шипом.

– Где ты ее достал? Что-то поблизости я не встречал этих деревьев.

Шон тянул время, не решаясь давать отвар Катрине. Он слышал про эти зулусские средства от болезней: если больной не помрет от такого зелья, то, бывало, оно помогало.

– Хлуби сходил на холмы, где четыре дня назад мы останавливались… час назад он принес кору сюда, в лагерь.

Тридцать миль туда и обратно меньше чем за шесть часов – даже находясь в состоянии глубочайшего душевного страдания, Шон не мог не улыбнуться.

– Передай Хлуби, что нкозикази выпьет его лекарство.

Кандла держал голову Катрины, а Шон силком вливал жутко пахнущую жидкость ей между губами и заставил-таки выпить все без остатка. Сок коры, казалось, замедлил засорение ее почек; до наступления утра четыре раза из нее выходила пенистая черная вода. Каждый раз Шон осторожно поддерживал ее, стараясь смягчать каждое движение, которое было для нее смертельно опасно. Бредовое состояние постепенно перешло в бессознательное; съежившись, она неподвижно лежала на кровати, тело ее лишь иногда сотрясали короткие приступы дрожи.

Когда лучи утреннего солнца осветили фургон, Шон увидел лицо Катрины и понял, что она умирает. Кожа приобрела матово-белый цвет с желтизной, волосы утратили обычный блеск и стали безжизненны, как сухая трава.

Кандла принес еще один горшочек лекарства, и снова они вдвоем влили в нее эту жидкость.

– Нкози, – сказал Кандла, когда горшочек опустел, – разреши, я положу матрас на пол рядом с кроватью нкозикази. Тебе надо поспать, а я побуду здесь с тобой и разбужу тебя, если нкозикази пошевелится.

Шон посмотрел на него затравленным взглядом.

– У нас еще будет время выспаться, друг мой, – ответил он и, переведя взгляд на Катрину, добавил: – Может быть, очень скоро.

Вдруг тело Катрины застыло, словно одеревенело, и Шон упал перед кроватью на колени. Кандла тревожно наклонился сзади. Шон не сразу понял, что происходит, потом повернулся и посмотрел на зулуса.

– Уходи! Уходи, быстро! – приказал он.

В голосе его было столько страдания, что Кандла, спотыкаясь, пулей выскочил из фургона.

В это утро родился второй сын Шона, и, пока Кандла присматривал за Катриной, Шон завернул тельце ребенка в одеяло, отнес в вельд и похоронил. Потом вернулся к Катрине и оставался с ней, пока дни и ночи не смешались в его голове, оставив одно только чувство бесконечного горя, в котором не проглядывало ни капли надежды. Катрина была уже при смерти, и столь же близко Шон находился к помешательству. Из фургона он больше не выходил, сидел на корточках перед кроватью жены, вытирал с ее лица пот, держал у ее губ чашку или просто сидел и смотрел на нее. Сына он уже потерял, а теперь на его глазах Катрина превращалась в неподвижный желтый скелет.

Спас его Дирк.

Мбежане принес ему мальчика, и тот поднял на матрасе возню, залез Шону на колени и принялся дергать за бороду. Это был единственный лучик света в окружающем Шона мраке.

27

Катрина выжила.

От неподвижного беспамятства, которое предшествует смерти, она медленно приходила в себя. С ее нерешительным возвращением к жизни отчаяние Шона сменилось надеждой, а потом и поистине чудесным чувством огромного облегчения. Жидкость, выходящая из нее, уже не имела черный цвет, теперь она была темно-розовой и в ней содержался какой-то осадок. Катрина уже узнавала его: хотя была настолько слабой, что не могла поднять головы от подушки, но, когда он ходил по фургону, глаза ее следовали за ним.

Прошла еще неделя, и только тогда она узнала про ребенка. Изможденным шепотом она спросила о нем Шона, и он рассказал со всей мягкостью, на какую был способен. Чтобы выразить хоть какое-нибудь чувство, у нее не было сил; глядя на брезент над головой, она просто тихо лежала, и по ее желтым щекам текли слезы.

Трудно было поверить, что лихорадка нанесла ее организму такой ужасный урон. Руки и ноги так истончились, что пальцами одной руки Шон мог обхватить ее бедро. Кожа на лице и на всем теле висела свободными желтыми складками, а моча все еще была розовая от крови. Но и это еще не все: лихорадка высосала ее мозг и разум Катрины ослаб. У нее не осталось сил, чтобы бороться с горем, которое ей принесла весть о смерти ребенка, но это горе заставило ее замкнуться в себе, и теперь ни Шон, ни Дирк не могли до нее достучаться. Чтобы вернуть ее к нормальной жизни, устранить ужасные последствия вреда, нанесенного болезнью ее телу и разуму, Шон боролся изо всех сил. Каждую минуту своего времени он посвящал тому, чтобы служить ей.

И он, и его верные зулусы на тридцать миль вокруг лагеря обрыскали вельд, чтобы найти для нее что-нибудь вкусненькое. Стремясь пробудить в ней аппетит, что они только не предлагали: дикие фрукты, мед, мозги жирафа, мясо самых разных животных; готовили для нее жаркое из сердца слона и печени антилопы, поджаренное мясо ящерицы игуаны, белое и нежное, как мясо упитанной курочки, золотистое филе из выловленного в реке желторотого леща. Катрина равнодушно ковырялась вилкой в тарелке, потом отворачивалась и молча лежала, уставившись в брезентовую стенку.

Шон подсаживался к ней и заводил разговоры о ферме, которую они скоро купят, тщетно пытаясь вовлечь ее в обсуждение деталей дома, который они непременно построят. Читал ей вслух книжки из библиотечки Даффа, но замечал лишь единственный отклик на чтение: когда она слышала такие слова, как «смерть» или «ребенок», губы Катрины едва заметно подрагивали. Он рассказывал ей о своей жизни в Витватерсранде, стараясь припомнить такие случаи, которые могли бы ее позабавить.

Шон принес к ней Дирка и позволил ему играть в фургоне. Дирк уже умел ходить, его темные волосы стали виться, а глазки зеленого цвета с любопытством изучали все вокруг. Но долго удержать Дирка в фургоне было невозможно. У мальчишки было чем заниматься, его ждало много интересного за пределами фургона. Он уже скоро топал к выходу, и все в лагере слышали его требовательный призыв:

– Бежан! Бежан!

В проеме фургона немедленно появлялась голова Мбежане, который бросал вопросительный взгляд на Шона: можно?

– Да уж ладно, забирай… только скажи Кандле, чтобы не перекармливал его.

И Мбежане быстренько, пока Шон не передумал, спускал мальчишку на землю и уводил его. У Дирка в распоряжении было целых две дюжины зулусов, которые немилосердно баловали его. Стараясь добиться его любви и привязанности и прилагая к этому невероятные усилия, они лезли из кожи вон в состязаниях друг с другом. Гордый Мбежане бегал на четвереньках между фургонами, катая на спине безжалостно погоняющего его мальчишку. Хлуби забавно чесал себя под мышками и безумно лопотал что-то нечленораздельное, так похоже подражая бабуину, что Дирк визжал от восторга. Толстый Кандла совершал набеги на запасы Катрины с вареньями и прочими консервированными фруктами, чтобы Дирк хорошо питался. А остальные, остающиеся на заднем плане, страстно желали присоединиться к этому обожанию, да боялись навлечь на себя недовольство ревнивых Мбежане и Хлуби.

Шон знал, что происходит, но препятствовать этому был не в силах. Все свое время он полностью посвящал Катрине.

Впервые в жизни Шон отдавал другому человеку больше чем просто поверхностную часть самого себя. И это не было какой-то разовой, кратковременной жертвой: так продолжалось на протяжении многих месяцев, пока Катрина не обрела достаточно сил, чтобы без посторонней помощи сидеть в кровати.

Миновало много месяцев, пока Шон не решил, что теперь совершить переход на юг будет уже безопасно. Для Катрины соорудили паланкин – Шон не стал рисковать и везти ее в тряском, скрипучем фургоне. В первый день переход длился всего два часа. Паланкин с лежащей в нем Катриной несли четверо зулусов, от солнца ее защищал натянутый над головой кусок брезента.

Несмотря на всю осторожность, с которой зулусы несли ее, к концу двухчасового пути она совсем выбилась из сил. Болела спина, на желтой коже поминутно выступали капельки пота. Всю следующую неделю они ежедневно двигались по два часа, потом постепенно стали увеличивать время, пока оно не достигло обычного для путешествий периода – светлой половины суток.

Караван проделал уже половину пути до перевала Магалисберг и остановился возле водопоя с грязной водой на заросшей колючим кустарником равнине, когда к Шону подошел Мбежане:

– Нкози, у нас остался один пустой фургон, там совсем нет слоновой кости.

– Зато другие полны, – резонно заметил Шон.

– В четырех часах езды от этого места зарыто достаточно слоновой кости, чтобы наполнить все эти фургоны.

Губы Шона болезненно покривились. Он отвернулся и посмотрел на юго-восток.

– Мбежане, – тихо сказал он, – я еще не стар, но у меня достаточно в памяти страшных событий, и я буду с печалью о них вспоминать в старости. Ты хочешь, чтобы я отнял у своего друга не только его жизнь, но и его долю слоновой кости?

Мбежане покачал головой:

– Я просто спросил, больше ничего.

– А я ответил тебе, Мбежане. Это принадлежит ему… пускай остается там, где лежит.

28

Они пересекли Магалисберг и, повернув на запад, двинулись вдоль хребта. И через два месяца, как караван покинул реку Лимпопо, они достигли поселения буров в Луис-Тричардте.

Шон оставил Мбежане на площади перед церковью устраивать лагерь, а сам отправился на поиски врача. На всю округу врач здесь имелся только один. Шон нашел его в приемной, которая находилась над лавкой, торгующей всем, что требуется в повседневной жизни местных жителей, и повел его с собой к фургонам. Шон нес докторскую сумку, а врач, седобородый старичок, не привыкший к таким трудностям, семенил за ним, с трудом стараясь не отставать. Когда прибыли на место, он тяжело дышал и взмок от пота.

Пока врач осматривал больную, Шон ждал возле фургона. И нетерпеливо набросился на него, едва тот наконец спустился на землю:

– Что скажете, дружище?

– Думаю, минхеер, вы должны ежечасно благодарить Создателя, – изумленно покачал головой врач. – Просто невероятно, как это ваша жена могла выжить, перенеся и лихорадку, и потерю ребенка.

– И что теперь, есть ли опасность возвращения болезни? – спросил Шон.

– Нет, сейчас ей это не угрожает. Тем не менее она очень больна. Возможно, понадобится не менее года, чтобы ее организм более или менее окреп. Но в лекарствах я не вижу необходимости. Сейчас для нее главное – спокойствие, хорошее питание, а вам нужно набраться терпения и ждать; ее вылечит время.

Доктор помялся немного.

– Но есть еще кое-что… болезнь нанесла ей ущерб здесь. – Указательным пальцем он постучал себя по лбу. – Горе – штука страшно разрушительная. Сейчас она, как никогда, нуждается в любви и заботе, а еще через полгода ей понадобится ребенок, чтобы заполнить пустоту, оставленную такой утратой. Дайте ей три эти вещи, минхеер, и прежде всего – вашу любовь.

Доктор достал из жилетного карманчика часы, посмотрел на циферблат:

– Ну, мне пора! У меня мало времени. Надо идти, меня ждут другие больные, они тоже во мне нуждаются.

Он протянул Шону руку:

– Да поможет вам Бог, минхеер.

Шон пожал его руку:

– Сколько я вам должен?

На коричневом от загара лице, где сверкали голубые глазки, появилась улыбка, и врач сразу стал похож на мальчика.

– Я не беру денег за слова. Мне жаль, что больше ничем не могу вам помочь.

Он заспешил через площадь, и по его походке видно было, что улыбка его лгала: солидный возраст отражался в каждом шаге.

– Мбежане, – сказал Шон, – выбери бивень побольше и отнеси его к доктору, его приемная на втором этаже над магазином.

На следующий день Катрина отправилась с Шоном в церковь на утреннюю службу. Катрина не смогла удержаться на ногах до конца пения гимнов. Не сводя глаз с алтаря, она тихо опустилась на скамью. Губы ее шевелились, повторяя слова песнопений, и глаза ее были полны печали.

В Луис-Тричардте они задержались еще на три дня, и местные жители проявляли радушие и желали познакомиться с ними. Мужчины заходили к ним выпить кофе и посмотреть на слоновую кость, женщины приносили яйца и свежие овощи. Но Шону не терпелось отправиться дальше на юг. Поэтому на третий день караван тронулся в путь – это был последний этап перехода.

Теперь силы возвращались к Катрине гораздо быстрее. К разочарованию всех зулусов, которое им с трудом удавалось скрывать, она взяла на себя заботу о Дирке и скоро оставила паланкин, снова заняв свое место на козлах ведущего фургона. Катрина заметно поправилась в теле, на щеках сквозь желтую кожу начал проглядывать румянец. Но несмотря на явное улучшение ее физического состояния, глубокая депрессия не покидала ее, и Шон ничего не мог с этим поделать.

За месяц до Рождества 1895 года караван фургонов Шона взобрался на гряду невысоких холмов, и внизу за нею они увидели Преторию. Палисандровые деревья, растущие в каждом саду, были все в цвету, город утопал в лиловых, пурпурных волнах, а оживленные улицы говорили о том, что и вся Трансваальская Республика процветает.

Стоянку Шон устроил на окраине города: его караван просто съехал с дороги и встал лагерем рядом. Как только все было готово и Шон убедился, что Катрина пока не нуждается в его помощи, он надел свой единственный приличный костюм и приказал подавать лошадь.

Костюм был скроен по моде четырехлетней давности и сшит так, чтобы в нем поместился животик, который он успел нагулять в Витватерсранде. Теперь костюм болтался на Шоне свободно, только рукава плотно обтягивали изрядно увеличившиеся мышцы рук. Лицо его было дочерна сожжено африканским солнцем, густая борода лопатой лежала на груди, скрывая жесткий воротничок, который уже не мог плотно охватывать его шею. Сапоги были стоптаны почти до самых голенищ, их давно уже не касалась щетка с ваксой, и они совершенно потеряли форму. Пот, который постоянно просачивался сквозь шляпу в районе ленточки, оставил на ней темные сальные пятна, поля обвисли и закрывали глаза, поэтому ее приходилось сдвигать на затылок. Так что в тот день можно было простить прохожих, которые провожали его любопытными взглядами, когда он ехал по Чёрч-стрит, а рядом с ним у стремени с одной стороны рысцой бежал огромный мускулистый дикарь, а с другой – очень крупная гончая пестрой масти.

Прокладывая себе дорогу между фургонами, чьи колеса стучали по широкой мостовой, они проследовали мимо Радсала – зала заседаний республиканского парламента, мимо домов, которые стояли в стороне от дороги, утопая в просторных зеленых, усыпанных пурпурными цветами садах. Наконец они оказались в деловом районе города, сосредоточенном вокруг железнодорожной станции. Некогда Шон с Даффом приобретали здесь товары и припасы в магазинах одного торговца, и теперь Шон по старой памяти снова решил навестить это местечко.

Магазин оказался на месте. Он почти не изменился; вывеска, правда, немного выцвела, но надпись была все та же: на ней объявлялось, что И. Голдберг, импортер и экспортер, торговец оборудованием для шахт, оптовый торговец и коммерсант, покупает золото, драгоценные камни, кожи и шкуры, слоновую кость, а также другие натуральные продукты.

Шон спрыгнул с лошади и бросил поводья зулусу:

– Расседлай его, Мбежане. Возможно, придется ждать.

Он ступил на тротуар, приподнял шляпу перед двумя проходящими мимо дамами и вошел в здание, где мистер Голдберг исполнял свои столь разнообразные обязанности. К нему навстречу поспешил один из сотрудников, но Шон покачал головой, и тот снова ретировался за прилавок. Шон уже заметил мистера Голдберга в дальнем конце магазина: тот разговаривал с двумя покупателями. Что ж, можно и подождать.

Шон рассеянно принялся разглядывать полки, наполненные разного рода товаром, пощупал ткань рубашки, оценивая ее качество, понюхал коробку с сигарами, со всех сторон изучил топор, снял со стойки винтовку и прицелился в стену, поджидая, пока мистер Голдберг с поклонами проводит покупателей до двери.

Наконец торговец повернулся к Шону. Мистер Голдберг был человек маленький и толстый, с коротко подстриженными волосами и жирной шеей, которая складкой нависала над краем воротничка. Он посмотрел на Шона, и пока рылся в своей картотеке памяти, отыскивая его имя, лицо его оставалось бесстрастным. И вдруг лицо его просияло, словно бриллиант, освещенный солнечным лучом.

– Мистер Кортни, вас ли я вижу?

Шон улыбнулся в ответ:

– Да, это я. Как поживаешь, Иззи? Как торговля?

Они пожали друг другу руки, и лицо мистера Голдберга помрачнело.

– Ужасно, ужасно, мистер Кортни. Столько забот, боже мой, я стал совершенно больной человек.

– А на вид совершенно здоров, вон какое пузо отрастил. – Шон ткнул мистера Голдберга в живот.

– Можете себе шутить сколько хотите, мистер Кортни, но я говорю вам, что дела идут просто ужасно. Налоги и заботы, заботы и налоги – это ж такое мучение! – вздохнул мистер Голдберг. – А тут еще, знаете, эти разговоры про войну.

– Это еще что? – нахмурился Шон.

– Война, мистер Кортни, война между Англией и республикой.

Озабоченность Шона как рукой сняло, и он рассмеялся:

– Чепуха, дружище. Этот Крюгер, черт бы его побрал, не такой дурак! Ну-ка, пойдем к тебе в кабинет, угостишь меня чашечкой кофе с сигарой, и поговорим о деле.

Мистер Голдберг побледнел, глаза его сразу стали какие-то сонные.

– О деле, мистер Кортни?

– Да, Иззи, о деле, и на этот раз продаю я, а ты покупаешь.

– И что же вы продаете, мистер Кортни?

– Слоновую кость!

– Слоновую кость?

– Двенадцать полных фургонов.

Мистер Голдберг печально вздохнул:

– Ай-яй-яй, слоновая кость сейчас не в цене, мистер Кортни, никто не хочет ее покупать. Даже дешево попробуй продай… не-ет, вряд ли у вас получится.

Сыграно было очень убедительно, и если бы Шону еще два дня назад не сообщили, каковы сейчас действующие цены, он бы, возможно, поверил.

– Ну что ж, очень жаль, – сказал он. – Если тебе это неинтересно, пойду поищу кого-нибудь другого.

– Так раз уж зашли, пойдем ко мне в кабинет, – сказал мистер Голдберг. – Посидим, потолкуем. За разговоры платить не надо.

Разговоры продолжались еще два дня. Потом Шон пригнал и разгрузил свои фургоны на заднем дворе магазина. Мистер Голдберг лично взвешивал каждый бивень и записывал вес на листке бумаги. Они с Шоном вместе подсчитали колонку цифр, и результат не вызвал у них разногласий. Теперь осталось сделать еще несколько шажков, чтобы сойтись в окончательной цене.

– Да ладно тебе, Иззи, мы и так потеряли целых два дня. Это нормальная цена, и ты это знаешь… давай уже на этом кончать, – с досадой рычал Шон.

– Но я же на этом потеряю мои деньги, – сопротивлялся мистер Голдберг. – Мне ведь надо зарабатывать себе на хлеб, каждый человек хочет кушать.

– Да ладно тебе. – Шон протянул правую руку. – Будем считать, что договорились.

Мистер Голдберг еще секунду колебался, потом все же со вздохом утопил свою пухленькую ручку в пятерне Шона, и оба заулыбались, очень довольные сделкой. Один из помощников мистера Голдберга отсчитал соверены, складывая их в кучки по пятьдесят золотых в каждой, потом Шон и мистер Голдберг проверили, нет ли ошибки, и снова пришли к согласию. Шон наполнил золотом две брезентовые сумки, хлопнул мистера Голдберга по спине, угостился еще одной сигарой и со своим тяжелым грузом двинулся прямиком в банк.

– И когда снова в вельд? – крикнул ему в спину мистер Голдберг.

– Скоро! – отозвался Шон.

– Вернетесь – не забудьте обо мне!

– Обязательно, – заверил его Шон.

Одну сумку Шон отдал Мбежане, другую понес сам. Шагая по тротуару, он улыбался, и тонкие струйки сигарного дыма весело кружились у него за спиной. Все-таки в тяжелом мешке с золотом есть нечто такое, что несущий его человек чувствует себя на пару футов выше ростом.

Ночью в темноте фургона они с Катриной лежали рядышком и разговаривали.

– Шон, – спросила Катрина, – у нас теперь хватит денег, чтобы купить ферму?

– Да, – ответил Шон. – Хватит, чтобы купить самую лучшую ферму на всем Капском полуострове… Еще одна такая охота, и у нас хватит даже на то, чтобы построить дом, и хлев, и амбары, купить скот, посадить виноградник, и еще останется.

Катрина помолчала.

– Так, значит, мы снова поедем в вельд? – спросила она.

– Еще разок, – сказал Шон. – Два года – и все, осядем на полуострове.

Он обнял ее:

– Ты ведь не против, правда?

– Нет, – ответила она. – Мне даже нравится. Когда отправляемся?

– Не завтра, конечно, – засмеялся Шон. – Сначала отдохнем и повеселимся.

Он снова обнял ее. Тело ее было все еще очень худое – он чувствовал, как к нему прижалось костлявое бедро.

– Купим тебе красивые платья, радость моя, а мне – новый костюм, а то я выгляжу в нем как пугало. Потом куда-нибудь сходим, посмотрим, что этот город может нам предложить, чтобы развлечься…

Он вдруг умолк – в голове его созрела новая идея.

– К черту все это! Я знаю, что мы сделаем. Наймем экипаж и поедем в Йоханнесбург. В «Гранд-Национале» снимем большой номер и поживем как люди. Будем мыться в фарфоровой ванне, спать на настоящей кровати, ты пойдешь в парикмахерскую и сделаешь прическу, и я тоже… бороду подстригу. Будем лакомиться лангустами и яйцами пингвинов… запивать старым шипучим вином, танцевать вальс под хороший оркестр…

Шона понесло. А когда он остановился, чтобы набрать воздуха, заговорила Катрина:

– Шон, а разве вальс танцевать – не большой грех?

Шон улыбнулся в темноте:

– Еще какой большой!

– Я бы хотела разочек совершить грех… но не очень большой, совсем маленький, но чтобы с тобой. Очень хочется узнать, что это такое.

– О-о-о, – сказал Шон, – мы с тобой будем безнравственны и порочны, как черти!

29

На следующий день Шон повел Катрину в самый дорогой в Претории магазин товаров для дам. Набрал там материи на полдюжины разных платьев. На вечернее платье – канареечно-желтый шелк. Сумасбродство, конечно, расточительность и блажь, Шон прекрасно это понимал, но ему было наплевать: главное – он увидел, как на щеках Катрины вспыхнул румянец виноватого восторга, а в глазах засверкали прежние зеленые искорки. В первый раз после болезни она вдруг ожила. Он сорил соверенами с благодарной неудержимостью. Продавщицы были от него без ума, они окружали его толпой, протягивая подносики с дамскими аксессуарами.

– Десяток еще вот этих, – говорил Шон, – да-да, а вот этих достаточно.

И наградой ему были сияющие зеленые глаза стоящей возле полок Катрины.

– А это что? – Он указал пальцем.

Сразу две продавщицы ринулись к нему и чуть не сбили друг друга с ног от усердия. Победительница принесла ему шаль, Шон принял и возложил ее на плечи Катрины. На ее плечах эта вещь казалась прекрасной.

– Берем, – сказал Шон.

Губы Катрины задрожали, и она вдруг расплакалась, судорожно всхлипывая, – сказалось сильное волнение. Продавщицы сразу пришли в ужас и захлопотали вокруг Шона, как куры, которым насыпали корма. Он подхватил Катрину под руку и повел в наемный экипаж. У дверей остановился.

– Я хочу, – бросил он через плечо, – чтобы завтра к вечеру платья были готовы. Это возможно?

– Будут готовы, мистер Кортни. Если понадобится, мои девочки будут работать всю ночь.

Шон отвез Катрину в лагерь. Они поднялись в фургон, и он уложил ее на кровать.

– Прости меня, Шон, у меня такого еще ни разу в жизни не было.

– Все в порядке, радость моя, я все понимаю. Сейчас тебе надо поспать.

На следующий день Катрина осталась в лагере – ей надо было отдохнуть, набраться сил. А Шон снова отправился к мистеру Голдбергу, чтобы закупить все, что необходимо для будущей экспедиции. Еще один день понадобился на погрузку купленного в фургоны. К тому времени Катрина, казалось, вполне была готова к поездке в Йоханнесбург.

Отправились сразу после полудня. Мбежане правил лошадьми, Шон с Катриной сидели рядом, прижавшись друг к дружке и держась под пледом за руки, а Дирк прыгал по карете, время от времени прижимая лицо к окну, и болтал без умолку на дикой смеси английского, голландского и зулусского – Шон называл это диркским языком.

До Йоханнесбурга доехали много раньше, чем Шон ожидал. За четыре года город увеличился чуть ли не вдвое, городские окраины встретили их там, где раньше был вельд. Никуда не сворачивая, они миновали новые районы и скоро оказались в центре. Здесь тоже многое изменилось, но в целом все оставалось так, как он это помнил.

Они пробирались по шумной Элофф-стрит, и по обе стороны, смешиваясь с толпой на тротуарах, перед ним вставали призраки прошлого. Ему вдруг послышался смех Даффа, и он быстро обернулся, пытаясь глазами найти источник. Вот снова из проезжающего экипажа засмеялся какой-то щеголь в соломенной шляпе и с золотыми пломбами в зубах, и Шон понял, что это не Дафф. Правда, смеется очень похоже, но все-таки нет, не то. И все остальное здесь было так же похоже, но не совсем, все почти неуловимо изменилось, все вызывало в нем ностальгические воспоминания, глубоко омраченные потерей друга. Да, прошлое миновало; он теперь понимал, что назад вернуться невозможно. Все уже другое, поскольку реальность существует только в одно время и только в одном месте. Потом она умирает, ты теряешь ее и должен идти вперед, чтобы найти ее в другом времени и в другом месте.

Они поселились в гостинице «Гранд-Националь», в номере с двумя спальнями и гостиной, отдельной ванной комнатой и балконом, выходящим на улицу. С балкона открывался чудесный вид на крыши городских домов, а в перспективе виднелся хребет, вдоль которого шли вышки надшахтных копров и белые отвалы породы.

Катрина очень устала. Ужин им в номер принесли пораньше, они поужинали, и Катрина сразу легла в постель, а Шон спустился в бар, чтобы выпить перед сном стаканчик-другой.

Народу в баре оказалось много. Шон нашел местечко в углу и молча уселся, прислушиваясь к гулу разговоров. Теперь он только слушал, не принимая участия в беседах.

На стенке над стойкой бара прежде висела гравюра, изображающая охоту, теперь же ее сменило красочное полотно: на поле боя импозантно заляпанный кровью генерал в красном мундире прощается со своими офицерами и солдатами. По лицам его верных воинов было видно, что они явно заскучали. Взгляд Шона принялся блуждать по темным стенам с деревянной обшивкой. Он вспоминал прошлое – а тут много было что вспомнить!

И вдруг Шон заморгал от изумления. В обшивке возле боковой двери он увидел небольшой пролом в форме звезды. На губах Шона заиграла улыбка; поставив стакан, он погладил костяшки правой руки. Да-а, если бы Оуки Хендерсон тогда не нырнул под его руку, кулак Шона оторвал бы ему голову.

Шон сделал знак бармену:

– Еще бренди, пожалуйста.

Бармен кивнул и снова стал наполнять стакан.

– Кстати, что там у вас такое с обшивкой возле двери?

Продолжая наливать еще одну порцию, бармен бросил туда быстрый взгляд:

– А-а-а, это… Да какой-то парень дырку пробил кулаком. Давно это было. Хозяин велел оставить как есть – на память, так сказать.

– Наверно, крутой был парень… вон доска-то толщиной в дюйм, не меньше. Кто такой? – с интересом спросил Шон.

Бармен пожал плечами:

– Да какой-то бродяга. Разные тут бывают, приходят и уходят. Заработают несколько фунтов, пропьют и уходят, откуда пришли. – Скучающим взглядом он посмотрел на Шона. – С вас полдоллара, приятель.

Шон не торопясь пил бренди, между глотками вертя в пальцах стакан и глядя, как жидкость оставляет на его стенках след, словно тонкую пленку масла. По дыре твоей в стенке бара будут помнить о тебе.

«А теперь пойду спать, – решительно подумал он. – Теперь в этом мире я лишний. Мой мир теперь наверху и, надеюсь, сейчас спит».

Он усмехнулся сам себе, допил до дна и повернулся, собираясь уйти. Но не тут-то было.

– Шон! – вдруг раздалось у него над самым ухом, и чья-то рука легла ему на плечо. – Господи, Шон, неужели это ты?

Шон с удивлением разглядывал стоящего рядом человека. Он не узнавал ни этой аккуратно подстриженной бородки, ни большого, обожженного солнцем носа с облупившейся кожей на самом кончике, но вот глаза… глаза он узнал почти сразу.

– Деннис, старый бродяга. Деннис Петерсен из Ледибурга. Это ты?

– Так ты меня не узнал! – засмеялся Деннис. – Тоже мне, друг называется! Исчезает, не сказав на прощание ни слова, а проходит десять лет, и он уже не узнает!

Теперь они смеялись оба.

– Так я думал, тебя давным-давно уже повесили, – защищался Шон. – Какого черта ты делаешь в Йоханнесбурге?

– Как – что: продаю мясо, я же состою в комитете Ассоциации производителей говядины. – Деннис проговорил это с гордостью в голосе. – Участвовал здесь в переговорах по продлению контрактов.

– А когда возвращаешься?

– Через час у меня поезд.

– Ну так самое время выпить перед отъездом! Что будешь пить?

– Бренди, маленькую порцию.

Шон заказал напитки, они выпили, постояли, и вдруг между ними возникло ощущение некоей неловкости: оба понимали, что говорить, в общем-то, не о чем, что с тех пор, когда в их отношениях царило полное согласие, прошло целых десять лет.

– Ну а ты что поделывал все это время? – прервал молчание Деннис.

– То да се, понимаешь… занимался немного горными работами, а сейчас вот из саванны вернулся. В общем, ничего интересного.

– Ну что ж, все равно приятно увидеться снова, столько лет прошло… Твое здоровье.

– Твое здоровье, – ответил Шон. И тут вдруг до него дошло, что сейчас у него есть шанс узнать, как поживают его родственники, о которых он уже много лет не получал никаких вестей.

– А как там в Ледибурге, как твои сестры?

– Обе замужем, да и я тоже женился, у меня четверо сыновей, – ответил Деннис, и в голосе его снова прозвучала гордость.

– Я ее знаю? – спросил Шон.

– Одри… помнишь, дочка старого Пая?

– Да что ты! – вырвалось у Шона, и он быстро продолжил: – Это здорово, Деннис. Я рад за тебя. Одри – прекрасная девушка.

– Лучше всех, – самодовольно согласился Деннис.

Гладкое, холеное, раскормленное лицо женатого человека, толстые щеки, да и животик вон оттопырился. «Интересно, есть ли у меня животик?» – подумал Шон.

– Старый Пай уже помер, конечно… все из-за одного кредитора, с которым никак не мог рассчитаться. Банк и лавка отошли к Ронни.

– А-а-а, этой крысе, ушки топориком, – сказал Шон и тут же понял, что этого говорить не следовало.

– Слушай, Шон, он ведь теперь мой родственник, – слегка нахмурившись, проговорил Деннис. – Да и вообще, он вполне приличный парень… и, кстати, толковый бизнесмен.

– Прости, я пошутил. А как моя матушка?

Шон сменил предмет разговора и задал вопрос, который держал в голове на первом месте, – и правильно сделал. Деннис сразу смягчился, взгляд его потеплел.

– Все так же. У нее теперь магазин женской одежды, рядом с лавкой Ронни. Это просто золотая жила – весь город покупает платья только у нее, все прямиком идут к тете Аде. Кстати, она крестила двух моих старших. Да, думаю, она половину детишек в округе крестила.

Тут вдруг лицо его снова посуровело.

– Шон, ты бы хоть изредка писал ей, что ли. Ты не представляешь, что она пережила из-за тебя.

– Так уж получилось, – сказал Шон, опуская глаза в стакан.

– Это не оправдание… это твой долг, а ты им пренебрег. Этому нет оправдания.

Эх ты, человечишка… Шон поднял голову и посмотрел на него, даже не пытаясь скрыть досады. Напыщенный, читающий нотации человечишка, который смотрит на мир одним глазком через замочную скважину собственного самомнения и самодовольства.

Но Деннис не заметил реакции Шона:

– Этот урок каждый человек должен усвоить с самого детства – у всех нас есть свои обязанности, каждый должен исполнять свой долг. И когда мы вырастем, перед нами встают эти обязанности и мы смиренно принимаем то бремя, которое налагает на нас общество. Возьми, скажем, меня: у меня огромный объем работ на фермах, но я стал еще и владельцем Махобос-Клуф и, несмотря на протесты родственников, нахожу время, чтобы представлять район в комитете Ассоциации производителей говядины… Я также являюсь членом церковного совета и совета поселка, и у меня нет никаких причин сомневаться в том, что скоро меня попросят принять должность мэра.

Он смотрел Шону в глаза, и взгляд его был тверд.

– А ты? Что ты успел совершить в своей жизни?

– Просто жил, – ответил Шон.

Деннис даже слегка растерялся, но быстро взял себя в руки:

– Ты женат?

– Был женат, а потом продал жену арабским работорговцам, и они увезли ее куда-то на север.

– Что-что ты сделал?

– Понимаешь, – усмехнулся Шон, – она старовата уже стала, да и цену предложили хорошую.

– Это что, шутка такая? Ха-ха-ха!

Да-а, старого доброго Денниса не проведешь… Шон громко рассмеялся. Поразительный человечек!

– Давай-ка еще выпьем, Деннис, – предложил он.

– Нет, Шон, две – для меня норма.

Деннис достал из жилетного карманчика золотые часы с крышкой, внимательно посмотрел на циферблат:

– О-о-о, боюсь, мне пора. Приятно было повидаться.

– Погоди, – остановил его Шон. – А мой брат… как там Гарри?

– Бедный старина Гарри. – Деннис мрачно покачал головой.

– Что такое? Что-то случилось? – резко спросил Шон; ему вдруг стало страшно.

– Да нет, ничего… – быстро успокоил его Деннис. – Ну то есть ничего такого… все как обычно.

– А почему ты сказал «бедный старина Гарри»?

– Сам не знаю… просто все так говорят. Так уж повелось. Думаю, он просто человек такой. К его имени все прибавляют «бедный старина», вот и все.

Шон подавил раздражение: ему хотелось знать все. Он должен знать все.

– Ты не ответил: как он поживает?

Деннис правой рукой сделал многозначительный жест:

– В последнее время к бутылочке стал частенько прикладываться… нет, я его, конечно, не осуждаю, с такой женщиной это неудивительно. Так что тебе повезло, Шон, удалось, так сказать, избежать.

– Можно и так сказать, – неохотно согласился Шон. – Но он хоть здоров? Как дела в Теунис-Краале?

– Мы все кое-что потеряли… понимаешь, падеж у нас случился… чума рогатого скота. Но вот Гарри… он потерял больше половины стада. Бедный старина Гарри, вечно ему не везет.

– Боже мой – пятьдесят процентов!

– Ну да… но Ронни, конечно, помог ему. Дал кредит под ферму, помог кое-как перебиться.

– Теунис-Крааль снова в долгах, – простонал Шон. – Эх, Гарри, Гарри!

– Ну да – в общем, вот так. – Деннис беспокойно кашлянул. – Ну, я пошел, Шон. Totsiens. До свидания. – Он протянул руку. – Сказать твоим, что я тебя встретил?

– Нет, – ответил Шон. – Оставим все как есть.

– Ну хорошо, – сказал Деннис и слегка замялся. – А у тебя-то, Шон, все в порядке? В общем, я хочу сказать… – он снова покашлял, – с деньгами у тебя нормально?

Огорчение Шона сразу слегка рассеялось: этот напыщенный пигмей, кажется, собирается предложить ему в долг.

– Спасибо, Деннис, очень мило с твоей стороны. Но пару-другую фунтов на черный день я прикопил, с недельку еще продержусь. – Он проговорил эти слова с самым серьезным видом.

– А-а-а, ну тогда ладно. – Деннис явно почувствовал огромное облегчение. – Тогда ладно, totsiens, Шон.

Он повернулся и быстро вышел из бара. И Шон сразу о нем забыл, будто и не встречал вовсе. Мысли его теперь обратились к брату.

И вдруг Шон принял неожиданное решение. «Вернусь из этой второй экспедиции, – думал он, – и сразу поеду в Ледибург». Ферма их с Катриной мечты возле городка Парл… а чем хуже Наталь? Ему вдруг страстно захотелось снова оказаться в обитом панелями кабинете отца в Теунис-Краале, ощущать по утрам, как со склонов спускается холодный туман, увидеть разлетающиеся на ветру во все стороны брызги пенистых водопадов. Захотелось снова услышать голос Ады и объяснить ей все, зная при этом, что она все поймет и простит.

Но больше всего ему захотелось увидеть Гарри, бедного старину Гарри. «Я должен вернуться к нему, – думал Шон, – десять лет – это много, он должен забыть все обиды. Я должен вернуться, ради него и ради Теунис-Крааля».

Приняв твердое решение, Шон допил бренди и поднялся к себе в номер.

Катрина уже спала и тихонько дышала во сне, темная масса ее волос разметалась по подушке. Раздеваясь, он смотрел на нее, и его грусть потихоньку рассеивалась. Он осторожно откинул одеяло со своей стороны кровати, и как раз в это мгновение из соседней комнаты послышалось хныканье Дирка. Шон пошел к нему:

– Ну, что у тебя случилось?

Дирк заморгал, как сова, пытаясь найти предлог, потом лицо его просветлело, – кажется, он придумал – самое невинное, что может прийти в голову мальчишке его возраста:

– Я хочу водички попить.

Пока Шон ходил в ванную за водой, Дирк собрался с мыслями и атаковал его уже по-настоящему:

– Папа, расскажи мне сказку. – Теперь он уже сидел в кровати, и глазенки его так и сверкали.

– Я расскажу историю про Джека и про Норию…[46] – начал Шон.

– Не хочу про Джека, – заявил Дирк.

Сага про Джека и его брата длится всего пять секунд, и Дирк это прекрасно знал. Держа стакан с водой, Шон присел на краешек кровати.

– Тогда, может быть, эту? Жил-был один король, у которого было все, чего душа пожелает… но потом он все это потерял и только тогда узнал, что на самом деле у него никогда ничего не было, а вот сейчас у него больше, чем когда-либо он имел.

Дирк, казалось, был огорошен.

– Нет, неинтересная сказка, – выразил он свое мнение наконец. – Плохая.

– Пожалуй, – согласился Шон. – Не очень хорошая… ты прав. Но мне кажется, нам нужно быть милосердными и признать, что уже поздно, а раз поздно, то сказочка в самый раз.

30

Проснулся Шон с ощущением счастья в груди. Катрина уже сидела в постели и разливала по чашкам кофе из оловянного кофейника, а Дирк молотил в дверь, чтобы его впустили. Увидев, что Шон открыл глаза, Катрина улыбнулась:

– Доброе утро, минхеер.

Шон тоже сел и поцеловал жену.

– Как спалось, радость моя? – спросил он.

– Спасибо, хорошо.

Но под глазами у нее были темные круги. Шон встал и направился к двери.

– Приготовься встречать кавалерию, – сказал он и распахнул дверь.

Дирк ринулся в атаку на кровать, Шон – за ним. Когда двое мужчин во всем не уступают друг другу, обычно дело решает вес: уже через несколько секунд Дирк оседлал грудь беспомощного Шона и так стиснул его, что тот стал молить о пощаде.

После завтрака Мбежане подал к подъезду гостиницы карету. Когда все трое устроились, Шон открыл маленькое окошечко за спиной возницы:

– Значит, Мбежане, сначала в офис. А потом к десяти часам мы должны быть на бирже.

Мбежане только ухмыльнулся в ответ:

– Да, нкози, а потом обед в большом доме.

Мбежане так и не научился выговаривать слово «Ксанаду».

Они отправились объезжать все их старые места. Шон и Мбежане через окошечко со смехом обменивались воспоминаниями. На бирже царила паника, на тротуарах возле нее стояла толпа. Фасад здания на Элофф-стрит был заново оштукатурен, а на медной табличке рядом с входной дверью можно было прочитать список филиалов компании «Сентрал Рэнд консолидейтед». Мбежане остановил экипаж, и Шон стал похваляться перед Катриной своими успехами в прошлом. Она слушала молча: ее вдруг охватило неприятное ощущение – ей стало казаться, что она недостойна этого человека, успевшего так много сделать в своей жизни. Его горячность она истолковала ошибочно – ей показалось, что он жалеет о прошлом и хотел бы снова вернуться к этой жизни.

– А теперь, Мбежане, отвези-ка ты нас к «Глубинным горизонтам Кэнди», – приказал наконец Шон. – Посмотрим, что там творится.

Последние пятьсот ярдов дороги совсем заросли, она была вся разбита; ее состояние говорило о том, что здесь давно никто не ездит. Административное здание разрушилось, на остатках фундамента буйно росла трава. В полумиле дальше вдоль хребта виднелись новые постройки и надшахтные копры, а здесь золотая жила была полностью выработана и заброшена.

Мбежане остановил лошадей на круговой подъездной дорожке перед тем местом фундамента, где когда-то были их кабинеты. Он спрыгнул с козел и придерживал лошадей за упряжь, пока Шон помогал Катрине сойти. Потом Шон поднял Дирка и посадил себе на плечо, и они направились к шахте номер три, пробиваясь через выросшую по пояс траву и обходя кучи кирпичей и мусора.

Расположившись правильными геометрическими фигурами, в высокой траве виднелись голые бетонные блоки белого цвета, на которых некогда стояли механизмы. За ними вздымалась белая гора шахтного отвала. На покрытой пылью скале по бокам проступили длинные желтые языки какого-то минерала. Когда-то Дафф сообщил ему название этого минерала. Коммерческой ценности он почти не представлял, иногда его использовали в производстве керамических изделий. В общем, Шон забыл, как он называется. Что-то астрономическое, уран, что ли.

Они подошли поближе к стволу шахты. Края ее осыпались, внутрь свешивалась трава – так свешиваются к уголкам рта неухоженные усы старика. Надшахтный копер куда-то пропал, и ствол шахты окружала лишь ограда из ржавой колючей проволоки. Шон присел, держа спину прямо, чтобы не упал сидящий на плече Дирк, поднял с земли обломок скалы размером с мужской кулак и бросил его через ограду в отверстие. Они замерли, слушая, как он падает, стукаясь о стенки шахты. Падал он долго, а когда ударился наконец о дно, звук падения с глубины в тысячу футов донесло слабое эхо.

– Брось еще! – скомандовал Дирк, но Катрина остановила Шона.

– Не надо, Шон, пойдем отсюда. Это нехорошее место, – сказала она и едва заметно содрогнулась. – Прямо как могила.

– И в самом деле чуть не стала моей могилой, – тихо сказал Шон, вспомнив мрак шахты и навалившуюся на него огромную скалу.

– Ну пойдем же, – повторила она.

Они двинулись обратно к карете, возле которой их поджидал Мбежане.

За обедом Шон был весел, выпил небольшую бутылочку вина, но Катрина явно устала и казалась еще более несчастной, чем когда они покидали Луис-Тричардт. Она вдруг поняла, какой образ жизни он вел до того, как они познакомились, и ее пугала мысль, что он захочет вернуться к прежнему. Она-то ведь знала лишь дикую природу и кочевую жизнь буров-переселенцев. Катрина понимала, что никогда не сможет привыкнуть к городской жизни. Она наблюдала, как Шон за едой смеется и шутит, видела, с какой легкой уверенностью он отдает распоряжения белокурому официанту, как легко разбирается в уйме ножей и вилок с ложками у них на столе. И наконец не выдержала:

– Шон, давай уедем отсюда, давай поскорее вернемся в буш.

Шон не успел донести полную вилку до рта:

– Что?

– Прошу тебя, Шон, чем раньше мы уедем, тем раньше сможем купить ферму.

Шон усмехнулся:

– Один-два дня погоды не сделают. Будем развлекаться. Вечером я поведу тебя танцевать – мы же собирались грешить, ты что, забыла?

– А кто останется с Дирком?

– Мбежане, конечно… – Шон пристально посмотрел ей в глаза. – Днем ты хорошенько выспишься, а вечером кое-куда сходим и оттянемся в полный рост. – И он усмехнулся: это выражение вызвало в нем веселые воспоминания.

Проснувшись вечером, Катрина обнаружила еще одну причину своего подавленного состояния. В первый раз после несчастного случая с ребенком у нее начались месячные, и это серьезно сказывалось не только на состоянии организма, но и на настроении. Ничего не сказав Шону, она приняла ванну и надела желтое платье. Волосы расчесывала с такой яростью, что чуть не содрала скальп, но они все равно висели безжизненно и вяло – таким же тусклым и вялым оставался взгляд когда-то зеленых глаз на желтом лице, которые глядели на нее из зеркала.

Шон подошел сзади, обнял ее и поцеловал в щеку.

– Ты сейчас похожа, – сказал он, – на груду золотых слитков высотой в пять с половиной футов.

Шон только теперь понял, как он ошибся, выбрав для платья материал желтого цвета: уж слишком явно он перекликался с желтым цветом ее лица.

Когда они вышли в гостиную, Мбежане уже ждал.

– Возможно, мы вернемся поздно, – сказал ему Шон.

– Не имеет значения, нкози.

Лицо Мбежане, как всегда, было бесстрастно, но Шон уловил в глазах его искорки и сразу понял, что зулус ждет не дождется, чтобы они поскорее ушли и Дирк остался в полном его распоряжении.

– К нему в комнату не заходить, – предупредил Шон.

– Нкози, а если мальчик заплачет?

– Не заплачет… а если заплачет, спроси, чего он хочет, и дай, а потом уходи, пусть спит.

Лицо Мбежане выразило протест.

– Предупреждаю, Мбежане, если я приду в полночь и увижу, что он скачет по всем комнатам у тебя на спине, с обоих шкуру спущу.

– Его сон потревожен не будет, нкози, – соврал Мбежане.

Спустившись в вестибюль гостиницы, Шон подошел к дежурному администратору.

– Где в этом городе лучше всего кормят? – спросил он.

– Через два квартала, сэр, в «Золотой гинее». Мимо нее не пройдешь.

– Ну и название, как у пивной, – засомневался Шон.

– Уверяю вас, сэр, идите смело, не пожалеете. Все туда ходят. Мистер Роудс там постоянно обедает, когда приезжает, мистер Барнато, мистер Градски…

– Дик Турпин, Чезаре Борджиа, Бенедикт Арнольд, – продолжил список Шон. – Ладно, вы меня убедили. Рискну, – может, горло мне и не перережут.

Шон подал Катрине руку, и они вышли на улицу.

Блеск и великолепие «Золотой гинеи» слегка подавили даже Шона. Официант в мундире, очень похожем на генеральский, повел их по мраморной лестнице вниз, потом по широкому, как луг, ковру между столиками с элегантными мужчинами и женщинами проводил к свободному столику; даже в приглушенном освещении он слепил глаза белой как снег скатертью и разложенным по ней серебром. Со сводчатого потолка свисали хрустальные люстры, оркестр играл что-то прекрасное, в воздухе пахло духами и дымом дорогих сигар.

Катрина с беспомощным видом разглядывала меню, пока на помощь ей не пришел Шон: он сделал заказ, обращаясь к официанту по-французски, что произвело огромное впечатление скорее на его спутницу, чем на официанта. Принесли вино, и к Шону сразу вернулось приподнятое настроение. Катрина тихонько сидела напротив и слушала. Чтобы хоть как-то поддержать беседу, она пыталась придумать что-нибудь остроумное. Будучи вдвоем в фургоне или где-нибудь на дикой природе, они могли говорить не переставая, часами, но здесь она словно воды в рот набрала.

– Может, потанцуем? – Он наклонился к ней и слегка сжал ее руку.

Она отрицательно покачала головой:

– Шон, я не смогу. Посмотри, кругом люди, они же смотрят. Я буду выглядеть как последняя дура.

– Да пошли, я тебе покажу… это совсем легко.

– Нет, я не смогу, честное слово, не смогу.

Шон и сам не мог не признать, что танцевальная площадка в «Золотой гинее» в субботний вечер – не лучшее место для уроков вальсирования.

Официант принес блюда с едой – огромные, дымящиеся паром. Шон принялся уплетать; и без того односторонний разговор совсем завял. Катрина смотрела на него, ковыряя вилкой в тарелке со слишком жирным блюдом, голоса и смех вокруг них болезненно отзывались в ее душе, она чувствовала себя здесь совсем чужой и до отчаяния несчастной.

– Что же ты, Катрина, – улыбнулся ей Шон. – Ты даже не прикоснулась к бокалу. Давай рискни, веселей станет.

Она послушно отпила немного шампанского. Вкус ей не понравился.

Шон покончил с остатками лобстера и, сияя от вина и хорошей еды, откинулся на спинку стула:

– Черт возьми… дай бог, чтобы и остальное было приготовлено на том же уровне. – Он незаметно отрыгнул, прикрыв рот ладонью, и с довольным видом огляделся. – Дафф, бывало, говорил, что хорошо приготовленный лангуст – верный признак того, что…

И вдруг Шон замолчал. Он смотрел на мраморную лестницу: на самом верху ее показались трое – женщина и двое мужчин в смокингах. Кавалеры хлопотливо суетились вокруг дамы. Это была не кто иная, как Кэнди Раутенбах. Да-да, Кэнди, белокурая пышноволосая Кэнди. В ушах у нее сверкали бриллиантовые серьги, на шее – дорогое ожерелье, из открытого декольте рвалась на волю пышная белоснежная, как шапка пены над высокой пивной кружкой, грудь. Синеокая Кэнди с ярко накрашенными губами, уверенная в себе и прекрасная.

Продолжая смеяться, она бросила взгляд в сторону Шона, и глаза их встретились. Она смотрела на него так, словно не верила собственным глазам, и не скрывала этого – смех замер на ее губах, вся ее выдержка вдруг куда-то пропала, и, подняв до колен свои юбки, она припустила вниз по ступенькам прямо к нему. Всполошившаяся свита пустилась вслед; уступая ей дорогу, в разные стороны посыпались официанты, и головы всех сидящих в зале повернулись к ней.

Шон отодвинул назад стул и встал, чтобы встретить ее. Кэнди подбежала к нему и, подпрыгнув, повисла у него на шее. Последовал долгий обмен бессвязными приветствиями, потом Шон наконец оторвал ее от себя и развернул лицом к Катрине. Кэнди вся раскраснелась от волнения и глубоко дышала, и с каждым вздохом грудь ее вздымалась, угрожая выскочить из корсета; она все еще продолжала держать Шона за руку.

– Кэнди, я хочу познакомить тебя с моей женой Катриной. Дорогая, это Кэнди Раутенбах.

– Здравствуйте…

Катрина неуверенно улыбнулась, и тут Кэнди сказала то, чего говорить не следовало:

– Шон, ты что, смеешься? Ты – женился?

Улыбку с лица Катрины как ветром сдуло. Кэнди это сразу заметила и тут же исправилась.

– Поздравляю тебя, прекрасный выбор, – быстро продолжила она. – Я так рада познакомиться с вами, Катрина. Нам как-нибудь надо встретиться, посидеть, и я выложу вам все, что знаю об ужасном прошлом Шона.

Кэнди продолжала держать Шона за руку, и Катрина глаз не могла оторвать от ее тонких длинных пальцев, белеющих на фоне темного костюма Шона. Тот заметил, куда она смотрит, и осторожно попытался освободиться, но не тут-то было.

– Познакомься, Шон, это два моих нынешних обожателя.

Они были тут как тут, стояли за ее спиной, словно отлично выдрессированные охотничьи собаки.

– Оба такие милые, что я, ей-богу, не знаю, на ком остановить свой выбор. Гарри Латеган и Дерек Гудмен. Мальчики, это Шон Кортни. Вы о нем много слышали.

Они обменялись рукопожатиями.

– Вы не против, если мы присядем за ваш столик? – спросил Дерек Гудмен.

– Нисколько! Напротив, буду только рад! – ответил Шон.

Мужчины отправились искать стулья, а Кэнди с Катриной тем временем изучали друг друга.

– Вы впервые в Йоханнесбурге, миссис Кортни? – сладенько улыбнулась Кэнди.

«Где это Шон отыскал такую: тощая как палка, лицо желтое как лимон! А выговор! Мог бы найти кого-нибудь получше, ну и выбор!»

– Да, – отозвалась Катрина, – хотя мы здесь совсем ненадолго.

«Шлюха какая-то. Ну да, настоящая шлюха, сиськи выставила напоказ, лицо разрисовала и Шона лапает. Наверняка его бывшая любовница. Еще раз его тронет… убью».

Вернулся со стулом Шон и поставил его для Кэнди.

– Мы с Кэнди старые друзья, дорогая, – сказал он, – уверен, вы понравитесь друг другу.

– Не сомневаюсь, – подхватила Кэнди, но Катрина промолчала, и Кэнди снова повернулась к нему. – Шон, как чудесно снова тебя увидеть. Хорошо выглядишь… такой же загорелый красавец, как и в тот день, когда мы познакомились. Помнишь, как вы с Даффом пришли ко мне в гостиницу обедать?

При упоминании Даффа по лицу Шона пробежала тень.

– Да, помню, – сказал он, оглянулся и щелкнул пальцами, подзывая официанта. – Выпьем еще шампанского.

– Я угощаю! – дуэтом вмешались поклонники и принялись беззлобно спорить, чья теперь очередь.

– А Дафф сегодня с тобой, Шон? – спросила Кэнди.

– Кэнди, скажи, разве не Дерек угощал в прошлый раз? Теперь моя очередь, – обратился к ней за поддержкой Гарри.

Кэнди пропустила эти вопросы мимо ушей и смотрела на Шона, ожидая его ответа, но он молча повернулся и пошел вокруг столика к месту возле Катрины.

– Послушай, дорогая, могу я рассчитывать на первый танец? – спросил Дерек.

– Давай, Дерек, бросим монету: кто выиграет, тот платит, но танцует первым, – предложил Гарри.

– Идет.

– Шон, я спросила, здесь ли сегодня Дафф? – еще раз задала вопрос Кэнди, глядя на него через стол.

– Нет, его здесь нет. Ребята, я тоже с вами играю, не против?

Стараясь не смотреть ей в глаза, Шон присоединился к торговле с Гарри и Дереком. Кэнди закусила губу – нет, она так легко от него не отстанет. Ей очень хотелось узнать про Даффа… но тут она вдруг снова улыбнулась. Нет, унижаться перед ним она не будет.

– Это еще что? – Она ударила веером Гарри по плечу. – Вы что, решили меня разыграть, как в рулетку? Так, Дерек платит за вино, Шон танцует первым.

– Послушай, дорогая, это, понимаешь, уже произвол какой-то.

Но Кэнди уже встала:

– Пошли, Шон, посмотрим, способен ли ты еще не наступить даме на ногу.

Шон бросил взгляд на Катрину:

– Ты не против, дорогая… всего один танец?

Катрина молча покачала головой.

«Ненавижу. Шлюха», – подумала она.

Ни разу в жизни Катрина не произносила этого слова вслух – в Библии встречалось другое слово: «блудница» – и теперь с огромным удовольствием повторяла ругательство в уме. Она с отвращением смотрела, как рука об руку Шон и Кэнди направляются к танцевальной площадке.

– Не хотите потанцевать, миссис Кортни? – спросил Дерек.

Не глядя на него, Катрина снова покачала головой. Она смотрела только на Шона и Кэнди. Вот Шон обнял ее за талию, и у Катрины болезненно сжалось сердце. Подняв голову, Кэнди смотрела Шону прямо в лицо, смеялась, одна рука ее лежала у него на плече, другая покоилась в его руке.

«Шлюха».

Катрина чувствовала, что вот-вот заплачет, и ей казалось, что это слово помогает ей подавить слезы. Шон кружил Кэнди в танце, а Катрина застыла на месте, судорожно вцепившись пальцами в коленки, – ведь их ноги сейчас соприкасаются, она же видит, как Кэнди слегка откинулась, прижавшись бедрами к Шону. Катрине казалось, что она задыхается, – ревность, жгучая ревность охватила все ее существо.

«Сейчас вот пойду и оторву его от нее, – думала она. – Что он делает? Я должна прекратить это. Он не имеет права. Видно же, все же видно, они словно занимаются этим. Я знаю, этим они занимались раньше, теперь мне все ясно – о Господи, сделай так, чтобы они перестали. Прошу Тебя, останови их».

Шон и Кэнди вернулись наконец к столику. Они чему-то смеялись, глядя друг на друга, потом он подошел к стулу Катрины и опустил руку ей на плечо. Она отстранилась, но Шон, казалось, ничего не заметил. Всем было весело, все наслаждались обществом друг друга. Все, кроме Катрины. Гарри и Дерек продолжали соперничать между собой за внимание Кэнди. Шон продолжал громко смеяться, Кэнди сияла не хуже украшавших ее бриллиантов. Шон поминутно поворачивался к Катрине, стараясь вовлечь ее в разговор, но Катрина упрямо противилась и молчала. Теперь она ненавидела их всех. Даже Шона. Она больше не была в нем уверена, это случилось с ней в первый раз: она ревновала и страшилась за него. Катрина сидела, уставившись на свои руки, лежащие перед ней на столе, – они казались ей немыслимо худыми, костлявыми, обветренными и красными от солнца, такими некрасивыми по сравнению с руками Кэнди. Она быстро убрала их на колени и наклонилась к Шону:

– Прошу тебя, давай вернемся в гостиницу. Я плохо себя чувствую.

Шон прервался на середине пространного рассказа и заботливо и вместе с тем встревоженно посмотрел на жену. Уходить ему не хотелось, но он понимал, что она еще очень больна. Колебался Шон только секунду:

– Конечно, радость моя, прости меня. Я совсем не понимал… – Тут он повернулся к остальным. – Нам придется покинуть вас… жена еще не совсем окрепла… она только недавно оправилась от ужасной лихорадки черной воды.

– О Шон, неужели ты должен уходить? – Кэнди не могла скрыть разочарования. – Мы еще о многом не успели поговорить.

– Боюсь, это так. Как-нибудь вечерком встретимся еще.

– Да, – быстро согласилась Катрина, – когда в следующий раз приедем в Йоханнесбург, обязательно встретимся.

– Ну, не знаю… может, встретимся и до отъезда, – неуверенно сказал Шон. – Как-нибудь на следующей неделе. Что, если в понедельник?

Кэнди открыла рот, чтобы ответить, но не успела.

– Прошу тебя, Шон, пойдем скорее. Я очень устала, – опередила ее Катрина.

Она уже пошла к лестнице, но оглянулась и увидела, как Кэнди вскочила со стула и, взяв Шона за руку, приблизила губы к его уху и прошептала какой-то вопрос. Шон кратко ответил, и Кэнди снова села на свое место.

Они вышли на улицу.

– Что она тебе говорила?

– Ничего, просто попрощалась, – промямлил Шон, и Катрина поняла, что он говорит неправду.

Весь путь до гостиницы оба молчали. Катрину мучила ревность, а Шон все вспоминал вопрос Кэнди и свой ответ на него.

«Шон, так где же все-таки Дафф? Ты должен сказать мне».

«Он умер, Кэнди».

За секунду до того, как Кэнди повернулась к столу, Шон увидел ее глаза.

31

Проснулся Шон с головной болью; не помогло даже то, что явившийся Дирк принялся плясать у него на груди. Шону пришлось откупаться, посулив конфеток. Дирк почуял удобный момент и потребовал пакет «бычьих глазок» и два леденца на палочке и с красными полосками, и только потом Катрине удалось увести его в ванную комнату. Шон вздохнул и снова устроился под одеялом. Боль в голове пульсировала и отдавалась в глазах. Во рту было погано, воняло перегаром, а сам он насквозь пропах сигарным дымом. Он снова задремал, и боль немного отступила.

– Шон, сегодня воскресенье. Ты идешь с нами в церковь? – холодно спросила Катрина, стоя в проеме двери.

Шон покрепче зажмурил глаза.

– Шон!

Ответа не последовало.

– Шон!

Он открыл один глаз.

– Ты вставать собираешься?

– Что-то плохо себя чувствую, – прохрипел он. – Мне кажется, у меня начинается малярия.

– Так ты идешь или нет? – безжалостно потребовала ответа Катрина. Прошла ночь, а чувства ее к нему нисколько не смягчились.

– Боюсь, сегодня не в состоянии, честное слово. Думаю, Бог милосерден и Он простит.

– Не поминай имя Господа всуе, – ледяным тоном отозвалась Катрина.

– Ну прости. – Шон виновато подтянул одеяло к подбородку. – Честное слово, радость моя, еще пару часов встать не смогу. Голова лопнет.

Катрина вернулась в гостиную, и Шон услышал, как она разговаривает с Дирком, нарочно повышая голос, чтобы Шон слышал:

– Папа с нами не пойдет. Завтракать будем без него. А потом пойдем в церковь, тоже без него.

– А он зато купит мне пакетик «бычьих глазок» и целых два леденца на палочке, с красными полосками, – сказал Дирк.

Мальчишка считал, что это папочку оправдывает. Шон услышал стук закрывшейся двери и удаляющийся голос Дирка.

Он постепенно успокоился и стал терпеливо ждать, когда пройдет боль в глазах. Через некоторое время вспомнил, что рядом с кроватью на столике стоит поднос с кофе, и стал взвешивать, что лучше: остаться в лежачем положении, чтобы избежать риска усиления головной боли, или потерпеть, зато добиться положительного эффекта после большой чашки кофе. Решение далось ему немалым трудом, но в конечном счете он осторожно принял сидячее положение и налил полную чашку. На подносе стоял кувшинчик со свежими сливками. Он взял его и уже хотел было немного добавить в чашку, как вдруг в дверь номера постучали.

– Войдите! – откликнулся Шон.

Он полагал, что это пришел слуга за подносом, и уже стал придумывать, что сказать поязвительнее, чтобы тот удалился как можно скорее.

– Кто там? – спросил Шон, услышав, как открывается дверь в гостиную.

Раздался быстрый стук каблучков, и Шон вздрогнул так сильно, что сливки из кувшинчика плеснули на простыни и свежую ночную рубашку.

– Господи, Кэнди, тебе нельзя сюда приходить!

Шон так испугался, что пришел в ярость. С озабоченной торопливостью он поставил кувшинчик на поднос и безрезультатно попытался руками вытереть грязную рубашку.

– Если моя жена… Тебя кто-нибудь видел? Тебе нельзя здесь оставаться. Если Катрина узнает, что ты была здесь, она… в общем, она не поймет.

Кэнди посмотрела на него красными распухшими глазами. Похоже, она не спала всю ночь.

– Все в порядке, Шон, я ждала на другой стороне улицы и видела, как она ушла. Мой слуга проследил за ней: она зашла в голландскую церковь на Коммишнер-стрит, а там служба длится сто лет.

Она зашла в спальню и присела на край кровати.

– Мне нужно было поговорить с тобой наедине. Я не отпущу тебя, пока не узнаю, что случилось с Даффом. Я хочу, чтобы ты рассказал мне об этом… все. Обещаю, плакать не буду. Помню, что ты этого не любишь.

– Кэнди, давай не будем мучить этим друг друга. Он умер. Будем помнить его живым.

Шон уже забыл о головной боли, ее вытеснила жалость к этой женщине, а также беспокойство: она поставила его в опасное положение.

– Прошу тебя, расскажи. Я должна знать. Я не успокоюсь, пока не узнаю все, – тихо сказала она.

– Кэнди, ты что, не понимаешь, что это не имеет никакого значения? Совершенно не важно, как он ушел из этой жизни. Тебе надо знать только то, что его больше нет. – Голос Шона замер, но потом он снова заговорил, тихо, будто разговаривал сам с собой: – Его больше нет, это все, что имеет сейчас значение, он ушел от нас… мы стали богаче, потому что знали его… и обеднели, потому что его потеряли.

– Расскажи, – снова повторила она.

Они посмотрели друг другу в глаза, лица их были пусты и невыразительны, оба подавили в себе все чувства. И Шон стал рассказывать, сначала спотыкаясь и подбирая слова, потом, когда он снова окунулся в ужас тех событий, заговорил быстрей и тверже.

Когда он закончил, она долго молчала, сидя на краешке кровати и глядя вниз, на узорчатый ковер. Шон подвинулся к ней и положил ей руки на плечи:

– Тут уже ничего не поделаешь. Смерть – такая штука: уж если она пришла, с ней ничего поделать нельзя.

Кэнди прильнула к нему – она черпала утешение в близости его большого тела. Так они молча сидели, пока Кэнди вдруг не отпрянула от него, весело улыбаясь своей хрупкой улыбкой:

– А теперь расскажи о себе. Ты счастлив? Кто это был с Катриной, ваш сын? Очень милый мальчик.

Шон с облегчением последовал ее примеру: хватит печальных воспоминаний. Они поговорили, рассказали друг другу, что поделывали эти годы, прошедшие с их последней встречи. И Шон внезапно снова вернулся к реальности:

– Боже мой, Кэнди, мы тут целую вечность сидим и болтаем, а в любой момент может прийти Катрина. Тебе лучше сейчас бежать отсюда.

Уже у двери она повернулась, запустила пальцы ему в бороду и подергала из стороны в сторону.

– Если она тебя выгонит, мой блистательный негодяй, знай, что здесь найдется человек, у которого есть для тебя местечко.

Поднявшись на цыпочки, Кэнди поцеловала его.

– Будь счастлив, – пожелала она ему, и дверь за ней тихонько затворилась.

Шон потер подбородок. Затем стащил с себя ночную рубашку, скомкал и, швырнув ее в спальню через открытую дверь, отправился в ванную. Насвистывая вальс, который накануне вечером играл в ресторане оркестр, он намылился и стал смывать пот, выступивший во влажном тепле ванной комнаты. И вдруг услышал, что открывается входная дверь.

– Это ты, радость моя? – крикнул Шон.

– Папа, папа! Мамочка мне конфет купила!

Дирк затарабанил в дверь ванной. Шон обернул вокруг пояса полотенце и открыл дверь.

– Смотри, папа! Смотри, сколько у меня конфет! – похвастался Дирк. – Хочешь, возьми одну.

– Спасибо, Дирк.

Шон сунул в рот огромную мятную конфету в полоску, сдвинул ее за щеку.

– А мамочка где? – спросил он.

– Там. – Мальчишка махнул рукой в сторону спальни.

Он аккуратно закрыл коробку с конфетами.

– Оставлю немного Бежане, – заявил он.

– Мбежане будет очень доволен, – одобрил Шон и направился в спальню.

Катрина лежала на кровати. Посмотрев ей в лицо, Шон сразу понял, что случилось что-то ужасное. Она лежала, невидящим взглядом уставившись в потолок, лицо было совершенно желтое и застывшее, как у трупа. В два прыжка он оказался у кровати. Коснулся пальцами ее щеки, и его снова охватил жуткий страх, тяжелый мрак хлынул ему в душу.

– Катрина!

Ответа не последовало. Она лежала неподвижно, в глазах ни искорки жизни. Шон как ошпаренный выскочил из номера и ринулся по коридору к лестнице. Внизу в вестибюле было полно народу, за стойкой стоял администратор.

– Врача! – сверху заорал ему Шон. – Скорей врача!.. Моя жена умирает!

Администратор поднял голову и тупо посмотрел на него. Тоненькая шейка торчала из высокого жесткого воротничка-стойки, напомаженные черные волосы разделял посредине ровный пробор.

– Скорей, идиот, что уставился? Сделай что-нибудь! – гремел Шон.

Все, кто был в вестибюле, повернули к нему голову. На Шоне все еще было одно полотенце, мокрые волосы тяжело свисали со лба.

– Давай шевелись, скотина! Врача скорее! – орал Шон, приплясывая от нетерпения.

И только когда он схватил тяжелую вазу, стоящую на стойке перил рядом с ним, и угрожающе поднял, этот клерк вышел из транса и бросился к выходу. Шон поспешно вернулся в номер.

Перед кроватью, где лежала Катрина, стоял Дирк. Щеку его оттопыривала мятная конфета, мальчик смотрел на мать огромными от любопытства глазами. Схватив сына в охапку, Шон отнес его в другую спальню и под протестующие вопли закрыл дверь на ключ. Дирк не привык, чтобы с ним так обращались. Шон вернулся к Катрине и опустился перед кроватью на колени. Так он простоял, пока не явился врач. Шон кратко рассказал ему про лихорадку. Выслушав его, врач попросил подождать в соседней комнате.

Ждать пришлось долго. Наконец врач вышел, и, несмотря на его профессиональную бесстрастность, Шон почувствовал, что он сильно озадачен.

– Что, рецидив? – спросил Шон.

– Нет, не думаю. Я дал ей успокоительное.

– Тогда что же с ней? Что это такое? – требовал ответа Шон, но врач ответил не сразу:

– Не было ли у вашей жены какого-нибудь нервного потрясения… дурное известие, например… ну, чего-нибудь такого, что могло вызвать тревогу? Переживала ли она нервное напряжение?

– Нет… она недавно вернулась из церкви. Но почему вы спрашиваете? Что случилось? – Шон в крайнем волнении схватил врача за лацканы и стал трясти его.

– По всей видимости, это что-то вроде паралитической истерии. Я дал ей выпить настойку опия. Сейчас она будет спать, а вечером я снова навещу ее.

Врач попытался оторвать руки Шона от своего пиджака. Шон отпустил его и прошел в спальню.

Врач заглянул, когда уже начинало смеркаться. Шон успел раздеть Катрину и уложить ее в постель, но она все это время оставалась недвижима. Несмотря на принятое лекарство, дышала она неглубоко и часто. Врач окончательно был сбит с толку и не знал, что делать.

– Ничего не понимаю, мистер Кортни. Помимо общего упадка сил, не могу ничего обнаружить. Думаю, сейчас нужно просто набраться терпения и ждать, а там посмотрим. Лекарств давать ей я не хочу.

Шон понял одно: помощи от этого человека ждать нечего. Он едва заметил, как врач ушел с обещанием утром снова зайти.

Мбежане помыл Дирка в ванной, накормил и уложил в постель, потом потихоньку вышел из номера, оставив Шона наедине с Катриной.

Проведя весь день в тревожном ожидании, Шон очень устал. Он оставил газовый светильник гореть в гостиной, не раздеваясь, растянулся на своей кровати и скоро уснул.

Когда дыхание Шона выровнялось, Катрина подняла голову. Шон лежал поверх одеяла в одежде, закинув назад мускулистую руку; спал он беспокойно, губы шевелились, лицо было мрачное, лоб хмурился. Катрина встала, подошла к нему. Так одинока, как сейчас, она не бывала даже в безлюдных просторах буша, а боль ее была несравнима с любой физической болью: все, во что она верила, было разрушено до основания – и всего за несколько минут, когда она обнаружила правду.

Катрина смотрела на Шона и с удивлением думала: она все еще любит его, но вот только той уверенности и надежности, что она всегда ощущала рядом с ним, не было и в помине. Незыблемые стены ее замка оказались бумажными. Первые холодные подозрения, первые удары в эти стены она почувствовала, когда он вспоминал о своем прошлом и сожалел о нем. Когда он танцевал с этой женщиной, стены затряслись и за ними послышалось все более громкое завывание ветра. И вот эти стены наконец рухнули. Глядя в полумраке комнаты на человека, которому она беспредельно верила и который так бесчеловечно предал ее, Катрина снова стала вспоминать все последние события, чтобы убедиться, нет ли здесь какой-то ошибки.

В то утро по дороге из церкви они с Дирком остановились перед кондитерским магазином, который находился почти напротив гостиницы. Дирк очень долго выбирал, что ему купить на свои два пенса. Изобилие товаров в витрине расстроило его, он пребывал в смятении и никак не мог сделать выбор. В конце концов с любезной помощью хозяина и благодаря подсказкам Катрины покупки были совершены, и все было упаковано в коричневый бумажный пакетик.

Они уже собрались уходить, когда через большую витрину магазина Катрина посмотрела на улицу и увидела, как из гостиницы выходит… Кэнди Раутенбах. Кэнди быстро сошла вниз по ступенькам, бросила взгляд в ее сторону, пересекла улицу, села в поджидающую ее карету, и возница умчал ее прочь. С того самого мгновения, как только Катрина увидела эту женщину, она застыла на месте. Острая боль пронзила ее – к ней снова вернулась ревность, которая чуть не подкосила ее накануне, – ведь Кэнди даже в ярком свете утреннего солнца выглядела великолепно.

Карета Кэнди еще не скрылась из виду, как Катрина заподозрила неладное: что привело эту женщину в гостиницу в воскресенье, в одиннадцать утра? И ревность ей подсказала ответ, пронзивший ее сердце, как острый штык.

У Катрины перехватило дыхание. Она живо вспомнила: когда они накануне вечером уходили из «Золотой гинеи», Кэнди прошептала Шону на ухо какой-то вопрос. Она вспомнила и то, что Шон что-то ответил, а потом солгал ей, своей жене. Шон ведь знал, что Катрина в то утро пойдет в церковь. Как же все просто! Шон назначил Кэнди свидание, потому и отказался идти с Катриной в церковь, и, когда она не могла уже им помешать, эта шлюха явилась к нему.

– Мне больно, мамочка!

Ах да, это Дирк. Она, сама не сознавая, что делает, больно сжала мальчику руку.

Потащив за собой Дирка, Катрина поспешила из магазина. Вестибюль гостиницы преодолела чуть не бегом, потом вверх по лестнице, по коридору. Дверь была закрыта. Она открыла ее, и в ноздри ей ударил запах духов этой женщины. Катрина не могла ошибиться: с того самого вечера она хорошо запомнила этот запах – запах свежих фиалок. Она услышала голос Шона – он был в ванной комнате. Дирк побежал туда и постучал в дверь:

– Папа, папа! Мамочка мне конфет купила!

Она положила Библию на письменный стол и пошла по толстому ковру, казалось насквозь пропахшему фиалками. Остановилась в дверях спальни. На полу валялась ночная рубашка Шона, на ней виднелись темные пятна. Ноги ее задрожали. Она посмотрела на кровать: там тоже были пятна, серые пятна на белых простынях. У Катрины закружилась голова, щеки ее горели. Ей с трудом удалось добраться до своей кровати.

32

Она поняла, что не ошиблась. Шон принял эту женщину, сомнений не оставалось никаких, причем сделал это вопиюще небрежно – и где, в их собственной спальне, чуть ли не у нее на глазах! Шон отказался от Катрины, это было столь же очевидно, как если бы он влепил ей пощечину и выбросил на улицу. Ослабленный лихорадкой, придавленный потерей ребенка, находящийся в критическом состоянии месячного цикла, организм ее утратил гибкость и сопротивляемость. Она любила Шона, но оказалось, что одной любви ему недостаточно. Оставаться с ним далее было невозможно: этого не позволяла упрямая гордость. Выход был только один.

Она робко наклонилась над ним и, целуя его, вдыхала теплый запах мужского тела, ощущала прикосновение его бороды к щеке. Решительность ее поколебалась, ей захотелось броситься ему на грудь, обхватить руками за шею и молить о прощении. Молить, чтобы он дал ей еще один шанс. Вот если бы он рассказал ей, чем она его разочаровала, она приложила бы все силы, чтобы исправиться; главное, пусть покажет ей, что именно она делает не так. Ах, если бы можно было снова вернуться в буш, на природу…

Катрина медленно сползла с кровати. Прижала к губам костяшки пальцев. Нет, бесполезно. Он сделал свой выбор, и, даже если бы она умоляла его взять ее обратно, случившееся всегда будет стоять между ними. Она жила в замке и не станет менять его на мазанку.

Как хлыстом, подгоняемая гордостью, Катрина быстро подошла к шкафу. Надела пальто, застегнула его на все пуговицы – полы его доходили ей до лодыжек и скрывали ночную сорочку. На голову накинула зеленую шаль, свободным концом замотав шею. Еще раз посмотрела на Шона. Раскинувшись на кровати всем своим большим телом, он спал, и лицо его оставалось хмурым.

Катрина вышла в гостиную и остановилась возле письменного стола. Библия лежала там, где она оставила ее. Катрина открыла первую страницу, окунула перо в чернильницу и стала писать. Потом закрыла книгу и направилась к двери. Снова остановившись, неуверенно посмотрела на дверь в спальню Дирка. Нет, нельзя – если она сейчас увидит его, решимость ее ослабеет. Концом шали она закрыла рот, вышла в коридор и тихо притворила за собой дверь.

33

Проснувшись на следующее утро, Шон удивился, увидев, что лежит на кровати одетый. За окном еще брезжили утренние сумерки, и в комнате было холодно. Он приподнялся на локте, протер кулаком глаза. Потом вспомнил и, спустив ноги на пол, посмотрел на кровать Катрины. Увидев откинутое одеяло и пустую кровать, прежде всего он почувствовал облегчение: ей стало лучше и она самостоятельно поднялась на ноги.

Спотыкаясь со сна, он направился в ванную комнату. Постучал в закрытую дверь.

– Катрина! – позвал он и, не дождавшись ответа, окликнул громче: – Катрина, ты здесь?

Шон дернул ручку, она повернулась, и дверь без всякого сопротивления открылась. Он прищурился, оглядывая пустую комнату: в белой плитке отражался тусклый свет, на стуле висело полотенце, которое он там бросил. Его охватила смутная тревога. Он направился к комнате Дирка. Дверь все еще была заперта на ключ, торчащий снаружи. Он повернул ключ и открыл дверь. Дирк сидел на кровати, лицо его было красным после сна, вихры торчали в разные стороны, как листья на кустах агавы. Шон выскочил в коридор и, бросившись к лестнице, посмотрел вниз, в вестибюль.

За стойкой дежурного администратора горел свет. Сам он спал, вытянувшись вперед, положив голову на руки и похрапывая.

Перепрыгивая через три ступеньки, Шон сбежал вниз и потряс дежурного за плечо.

– Кто-нибудь ночью выходил отсюда? – громко спросил он.

– Я… я не знаю.

– Дверь у вас закрыта на ключ? – Он указал на входную дверь.

– Нет, сэр, на ночь мы закрываем на задвижку. Выйти можно, а вот войти – нет.

Шон выскочил на улицу. Куда бежать, где ее искать? В какую сторону она пошла? Направилась обратно в Преторию, к своим фургонам? Нет, вряд ли. Ей бы понадобилось нанять экипаж, а денег у нее нет. Почему она ушла, не разбудив его, почему бросила Дирка, оставила всю одежду и исчезла в ночи? Скорей всего, она лишилась душевного равновесия под воздействием лекарства, которое дал ей врач. Впрочем, возможно, его версия о том, что она пережила какое-то потрясение, не совсем ошибочна, и, возможно, сейчас она в беспамятстве бродит по улицам одна, в ночной рубахе, и, возможно…

Хмурым и холодным трансваальским утром Шон стоял на тротуаре. Город, бормоча, уже просыпался. В голове Шона теснились вопросы, на которые он не находил ответа.

Он побежал обратно в гостиницу и через черный ход выскочил на задний двор к конюшням.

– Мбежане! – крикнул он. – Мбежане, куда ты пропал, черт тебя дери?

Мбежане тут же появился – он был в стойле, чистил скребницей лошадь, которую они взяли напрокат.

– Нкози… – сказал он.

– Ты где-нибудь видел нкозикази?

Лицо зулуса сморщилось, он озадаченно нахмурился:

– Вчера…

– Нет, черт возьми! – заорал Шон. – Сегодня… может, ночью. Ты видел ее?

Лицо Мбежане было красноречивее всякого ответа.

Нетерпеливо махнув рукой, Шон забежал в стойло. Сдернул с крюка седло и бросил его на спину ближайшей лошади.

– Нкозикази больна, – сказал он, затягивая подпругу и вставляя лошади между зубами удила. – Ночью она куда-то ушла. Возможно, она где-то бродит, как спящий лунатик. Быстро сходи к своим друзьям, скажи, пускай выйдут ее искать; скажи, что тот, кто найдет ее, получит десять фунтов золотом. Потом возвращайся и присмотри за Дирком, пока я не вернусь.

Шон вывел лошадь из стойла, а Мбежане поспешил исполнять приказание. Шон знал, что не пройдет и пяти минут, как половина зулусов Йоханнесбурга станет искать Катрину. Верность своему племени и десять фунтов золотом – стимул достаточно мощный. Шон вскочил в седло и галопом поскакал со двора. Сначала решил проверить дорогу на Преторию. Он отъехал от города на три мили, и пасущий овец рядом с дорогой зулус-пастушонок заверил Шона, что Катрина здесь не проходила.

Он повернул обратно. Нанес визит в полицейский участок на Маршал-сквер. Комендант сразу вспомнил его по прежним временам. Шон вполне мог положиться на его помощь.

После полицейского участка Шон быстро проехал по улицам, которые стали заполняться народом, – начинался рабочий день. Он остановился перед гостиницей и, перепрыгивая через две ступеньки, взбежал наверх. Новостей для него у администратора не оказалось. Он побежал дальше, вверх по лестнице и по коридору к своему номеру.

Мбежане кормил Дирка завтраком. Увидев отца, Дирк с набитым ртом так и просиял; мальчик протянул к нему руки, чтобы тот взял его, но для сына у Шона сейчас не было времени.

– Не возвращалась? – спросил он.

Мбежане покачал головой:

– Они найдут ее, нкози. Сейчас ее ищут пятьдесят человек.

– Оставайся с ребенком, – сказал Шон и вернулся к лошади. Хотел было сесть в седло, но остановился, решительно не зная, куда ехать. – Куда же, черт возьми, она отправилась? – задал он вопрос вслух.

В одной ночной рубашке, без денег, куда же, черт побери, она ушла?

Он сел на лошадь и бесцельно поехал по улицам города, понимая необходимость розысков. Он вглядывался в лица прохожих на тротуарах, сворачивал в чистенькие переулки, заглядывая во дворики и на пустыри…

К полудню лошадь его устала, да и сам Шон тоже, однако он заставлял себя искать, подгоняемый тревогой и отвратительным настроением. Шон обыскал каждую улицу Йоханнесбурга, до чертиков надоел всем в полицейском участке, загонял руганью гостиничного клерка, но о Катрине не было ни слуху ни духу. В пятый раз уже он ехал по Джепп-стрит, как вдруг, несмотря на всю его озабоченность одной только целью, в глаза ему бросилось красивое трехэтажное здание «Кэндис-отеля».

– Кэнди, – прошептал он. – Она может мне помочь.

Он нашел ее в кабинете среди персидских ковров и позолоченной мебели, стен, оклеенных голубыми и розовыми узорчатыми обоями, с зеркальным потолком, шестью хрустальными водопадами люстр и письменным столом, инкрустированным индийской мозаикой. Шон отодвинул в сторонку человечка в черном альпаковом пальто, который пытался его остановить, и ворвался в кабинет. Кэнди подняла голову, увидела, кто вошел, и недовольное выражение исчезло с лица ее.

– Шон… как мило, что ты заглянул.

Она встала из-за стола и направилась к гостю; колокол юбок скрывал шаги, и казалось, что она не идет, а плывет. Нежные щеки по-прежнему отличались гладкостью и белизной, голубые глаза излучали радость. Она протянула ему руку, но тут увидела его опрокинутое лицо:

– Что случилось, Шон?

Он торопливо рассказал ей все. Она внимательно выслушала и, когда он закончил, позвонила в колокольчик.

– В шкафчике над камином бренди, – сказала она Шону. – Думаю, сейчас тебе это не помешает.

На зов колокольчика явился человечек в альпаковом пальто. Шон налил себе большую порцию бренди и стал слушать распоряжения Кэнди.

– Проверить железнодорожную станцию. Телеграфировать на все станции дилижансов. Пошлите кого-нибудь в больницу. Проверьте журналы регистраций всех гостиниц и пансионов.

– Слушаюсь, мадам. – После каждого распоряжения человечек кивал и, выслушав до конца, исчез.

Кэнди повернулась к Шону:

– Налей и мне тоже, а потом сядь и успокойся. Ты ведешь себя именно так, как она и хотела.

– Что ты хочешь этим сказать? – озадаченно спросил Шон.

– Это тебе урок, как надо держать жену в руках, дорогой. Думаю, ты достаточно давно женат, чтобы понять это.

Шон принес ей стакан, и Кэнди похлопала по дивану рядом с собой.

– Сядь, – сказала она. – Найдем мы твою Золушку.

– Погоди… что ты имеешь в виду? Что значит «держать жену в руках»? – снова спросил он.

– За плохое поведение мужа надо наказывать, вот что. Ты мог есть с открытым ртом, огрызаться и дерзить, тянуть на себя одеяло, не тем тоном говорить «доброе утро» или совершить какой-нибудь смертный супружеский грех, но… – Кэнди отхлебнула бренди и тихонько вздохнула. – Вижу, ты так и не научился обращаться с бутылкой бренди. Глотаешь, как кашалот, галлонами… но, как я уже говорила, мне кажется, у нашей маленькой Кэти приступ ревности. Возможно, впервые, если учитывать, что всю супружескую жизнь вы провели вдалеке от цивилизации и у Катрины не было возможности наблюдать, как действует на женщин обаяние Кортни.

– Чепуха, – сказал Шон. – К кому ей тут ревновать?

– Ко мне, – ответила Кэнди. – Когда она на меня смотрела в тот вечер, мне казалось, что в грудь мне вонзается топор.

Кончиками пальцев Кэнди коснулась своей великолепной груди, этим ловким приемом заставив Шона обратить на нее внимание. И Шон обратил. Благодаря глубокому вырезу грудь ее почти вся была на виду, с расщелиной между двумя половинками, и от нее обольстительно пахло фиалками. Шон беспокойно заерзал и отвернулся.

– Чепуха, – повторил Шон. – Мы просто старые друзья, почти как… – Он замялся.

– Надеюсь, мой милый, ты не собирался сказать «как брат и сестра»… Не хотелось бы думать, что я предавалась с тобой кровосмесительным утехам… или ты об этом забыл?

Нет, он ничего не забыл. Он ясно помнил каждую мельчайшую подробность. Шон покраснел и встал.

– Я лучше пойду, – сказал он. – Буду искать дальше. Спасибо за помощь, Кэнди, спасибо за бренди.

– Что мое, то ваше, месье, – пробормотала она, подняв на него глаза и наслаждаясь его смущением. – Как только узнаю что-нибудь, сразу дам знать.

Вера в то, что Катрина скоро найдется, как и обещала ему Кэнди, быстро таяла: день кончился, а о жене не было никаких известий. Спустилась ночь, и Шон снова с ума сходил от беспокойства, которое почти полностью поглотило остальные чувства и заглушило усталость.

Один за другим приходили соплеменники Мбежане и докладывали, что ее нигде нет; люди Кэнди, прочесывающие одну за другой все улицы города, не сообщали ничего утешительного; и уже задолго до полуночи Шон остался единственным охотником за собственной женой. Сгорбившись и опустив голову, с фонарем в руке раскачиваясь в седле, он в десятый раз, если не больше, проверял все улицы, объездил все шахты вдоль хребта, останавливая вопросами поздних гуляк на дорогах, сетью раскинувшихся между рудниками. Но ответ неизменно был один и тот же. Некоторые думали, что он шутит, и смеялись в ответ, но, увидев в свете фонаря его затравленное лицо с потухшими глазами, умолкали и спешили поскорее уйти. Другие что-то слышали о пропавшей женщине, начинали задавать вопросы, но Шон скоро понимал, что они вряд ли чем-то могут ему помочь; он пришпоривал лошадь и ехал дальше.

Вернулся он в гостиницу на рассвете. Там его поджидал Мбежане:

– Нкози, я приготовил тебе еду еще с вечера. Покушай и поспи хоть часок. Сегодня я снова пошлю людей на поиски, они ее найдут.

– Скажи, что тот, кто ее найдет, получит сотню фунтов, – сказал Шон и провел ладонью по усталому лицу. – Скажи, чтобы обыскали открытый вельд за хребтом, она могла пойти не по дороге.

– Все скажу… но теперь ты должен поесть.

Шон заморгал и прищурился покрасневшими глазами, в уголках которых скопилась желтая слизь.

– Как Дирк? – спросил он.

– Все хорошо, нкози, я от него ни на шаг не отходил. – Мбежане схватил Шона за руку и крепко сжал ее. – Я приготовил еду. Ты должен поесть.

– Оседлай мне другую лошадь. А я пока перекушу.

Так и не поспав и едва держась в седле, Шон продолжал поиски. Он постепенно расширял круги, пока не оказался на равнине, где не росло ни единого деревца, и шахтные копры казались отсюда маленькими, сотканными из паутины треугольничками на горизонте.

С десяток раз он встречал зулусов из города, крупных черных мужчин в набедренных повязках. Туземцы с деловым видом рыскали по окрестностям, пригнувшись к земле, как охотничьи собаки. Приветствуя Шона, они не улыбались, но в голосах их слышалось скрытое сочувствие.

– Нкози, Мбежане все нам сказал. Мы найдем ее.

И Шон ехал дальше один. Таким одиноким, как сейчас, он не был еще никогда.

С наступлением темноты он поехал обратно в Йоханнесбург. В груди едва теплилась надежда. Но когда он, едва волоча ноги, вошел в освещенный газовыми светильниками гостиничный вестибюль, его встретил взгляд дежурного администратора. В этом взгляде сквозила жалость.

– Боюсь, ничем вас порадовать не могу, мистер Кортни.

Шон кивнул:

– Все равно спасибо. С сыном все в порядке?

– Ваш слуга очень хорошо заботится о нем, сэр. Час назад я отправил им в номер обед.

Едва живой от усталости и от переживаний, Шон пошел наверх. Ступенькам, казалось, не будет конца.

Он открыл дверь номера, и навстречу ему встала Кэнди. В груди его снова блеснула надежда.

– Ну что, говори! – с нетерпением промолвил он.

– Нет, – быстро ответила она. – Нет, Шон, мне очень жаль.

Он рухнул в первое подвернувшееся кресло. Кэнди налила Шону выпить из графина, стоящего на письменном столе. Он благодарно улыбнулся и сделал большой глоток. Кэнди села перед ним на корточки и, не обращая внимания на его протесты, сняла с него сначала один сапог, затем другой. Потом, взяв свой стакан, опустилась на стул.

– Прости меня, я вчера пошутила, – тихо извинилась она. – Я не понимала, как сильно ты ее любишь.

Она подняла стакан:

– За скорое окончание поисков.

Шон снова выпил, глотнув сразу полстакана.

– Ты действительно так ее любишь, правда? – спросила Кэнди.

– Она моя жена! – резко ответил Шон.

– Но ведь не только за это, – гнула свое Кэнди, понимая, что очень рискует: несмотря на усталость, Шон легко может взорваться.

– Да, я люблю ее. Только сейчас я стал понимать, как сильно я ее люблю… я люблю ее так, как больше никогда, наверное, не смогу полюбить.

Он осушил стакан и уставился на него; несмотря на загар, лицо его казалось серым, а глаза потемнели от горя.

– Любовь, – проговорил Шон. – Любовь. – Он повторил это слово, словно взвешивал его на незримых весах. – Это слово покрыли грязью… любовью торгуют в Оперном театре… его так часто повторяют, что сейчас, когда я говорю «я люблю Катрину», эти слова не могут передать, что я чувствую на самом деле. – Шон с силой отшвырнул пустой стакан, тот ударился о дальнюю стену и с треском разбился вдребезги. Слышно было, как в спальне зашевелился Дирк, и Шон понизил голос до яростного шепота: – Я так ее люблю, что, когда про нее думаю, все внутри переворачивается. Я так ее люблю, что мысль о том, что я могу ее потерять… Лучше мне умереть, чем это. – Он сжал кулаки и всем телом подался вперед. – Теперь я ее не потеряю, клянусь Богом, я найду ее, а когда найду, выскажу ей все это. Выскажу все, как сейчас тебе. – Нахмурившись, он помолчал. – Мне кажется, я ни разу не сказал ей: «Я люблю тебя». Не любил этого слова. Говорил: «Будь моей женой», говорил: «Радость моя», но прямо о любви никогда не говорил.

– Может, отчасти поэтому она и ушла, Шон. Потому что ты никогда этого не говорил, и она думала, что любви у тебя никакой нет.

Кэнди смотрела на него странным взглядом: в глазах ее читались и жалость, и понимание, и – легкой тенью – страстность с тоской пополам.

– Я найду ее, – повторил Шон, – и все скажу ей… если только не поздно.

– Найдешь, еще не поздно и не будет поздно. Не провалилась же она сквозь землю… Она будет рада тебя послушать. – Кэнди встала. – А теперь советую отдохнуть, впереди у тебя тяжелый день.

Шон, не раздеваясь, уснул прямо в кресле. Каждые несколько минут сон его прерывался, и он пребывал в состоянии между сном и явью. Уходя, Кэнди прикрутила газ до минимума, и свет лампы тусклым пятном падал на стол. Библия Катрины оставалась лежать там, где она ее оставила, и всякий раз, когда Шон просыпался, ему на глаза попадалась эта толстая книга в кожаном переплете. В последний раз он проснулся перед самым рассветом и понял, что больше уснуть не сможет.

Шон встал. Все тело его болело, в глаза словно насыпали песку. Он подошел к газовому светильнику и включил его на полную мощность. Рука его как бы случайно опустилась на Библию. Гладкий кожаный переплет был прохладен на ощупь. Он открыл ее, и у него перехватило дыхание.

Под именем Катрины стояла свежая запись, сделанная аккуратным округлым почерком, – синие чернила еще не успели потемнеть: она записала дату своей смерти.

Он смотрел на страницу, и ему казалось, что она медленно растет перед ним; скоро она заняла все поле зрения. В ушах его вдруг зашумело – так шумит река в половодье, – но поверх этого шума ему послышались голоса:

«Шон, пойдем отсюда. Это нехорошее место. Прямо как могила».

«Больше всего на свете ей нужна любовь».

«Не провалилась же она сквозь землю».

И собственный его голос:

«Если только не поздно… если только не поздно…»

Едва забрезжило утро, Шон был уже возле развалин административного здания шахты «Глубинные горизонты Кэнди». Он спрыгнул с лошади и побежал по высокой траве к отвалу шахты. Ветерок, несильный, но холодный, шевелил верхушки травы и зеленую шаль Катрины, которая зацепилась за опоясавшую ствол шахты колючую проволоку. Под этим ветерком концы шали взлетали, словно взмахивала крыльями большая хищная птица зеленого цвета.

Шон перелез через ограду и заглянул в отверстие шахты. В одном месте трава была оборвана у самого корня, словно кто-то, падая вниз, схватился за нее.

Освободив шаль от колючей проволоки, Шон скомкал ее в кулаках, затем протянул руку над черной бездной и позволил ткани упасть. Исчезая в темном провале шахты, шаль расправилась на лету, и ему показалось, что он видит зеленые глаза Катрины.

– Зачем? – прошептал Шон. – Зачем ты это сделала с нами, любовь моя?

Он повернулся и, спотыкаясь на неровной земле, побрел обратно к лошади.

Мбежане ждал его в гостинице.

– Запрягай лошадей, – сказал Шон.

– Нкозикази?..

– Запрягай лошадей, – повторил Шон.

Он взял Дирка за руку, и они направились вниз. Шон заплатил по счету, и они с сыном вышли из гостиницы. Мбежане уже ждал их, сидя на козлах.

Шон сел в карету и усадил Дирка на колени.

– Обратно в Преторию, – сказал он.

– А где мамочка? – спросил Дирк.

– Она с нами не поедет.

– Мы что, поедем одни, без нее? – не отставал Дирк.

Шон устало кивнул:

– Да, Дирк, мы поедем одни.

– А мамочка скоро приедет?

– Нет, Дирк. Не скоро.

Все кончено, думал Шон. Все позади – мечты, радость, любовь. Сейчас он не чувствовал боли, мешало слишком сильное потрясение; боль придет потом, гораздо позже.

– Папочка, зачем ты так крепко меня обнимаешь?

Шон ослабил объятие и заглянул в лицо мальчику, сидящему у него на коленях. Это еще не конец, вдруг пришло ему в голову. Это лишь новое начало.

«Теперь мне нужно время, чтобы залечить эти раны. Время и тихое место, чтобы отлежаться. Меня дожидаются пустые фургоны, и я должен снова вернуться туда, где не ступала нога человека… Может быть, пройдет год, когда я залечу раны и снова стану здоров, чтобы начать все сначала; я вернусь с сыном в Ледибург, мой родной Ледибург, к брату Гарри», – думал он.

И вдруг на него снова нахлынуло все случившееся, накрыв, как стеной, сильной тошнотворной болью. Его охватил страх. «Господи, – впервые в жизни взмолился он, – дай мне силы перенести все это».

– Ты что, папа, хочешь заплакать?

Дирк смотрел на отца с недетским, серьезным любопытством. Шон мягко прижал голову Дирка к плечу.

«Если бы слезами можно было оплатить наши долги, – думал Шон, – если бы слезами можно было купить индульгенцию от всех страданий, если бы сейчас своим плачем я мог отплакать за тебя все твои слезы, я бы плакал и плакал, пока не выплакал бы все глаза».

– Нет, Дирк, – ответил он. – Плакать я не стану, слезами тут не поможешь.

Мбежане хлестнул лошадей, и карета покатила в Преторию, где их поджидали пустые фургоны.

И грянул гром