Прыгнул, навалился, нащупал кадыкастую глотку под жесткой бородой… «Отпусти… Не предавай смерти… Дети малые…»-хрипит. А товарищ мой подоспел и камнем замахивается. «Стой, не надо!» Вытащили мы негодяя к костру. Смотрим - невзрачный он, охотник на людей. Зипунишко драный, ружьишко кой-какое. Переломили мы его пополам, трахнув об дерево. А «убивец» в слезы: «Погубили, каторжанцы, погубили, окаянные, чем жить будем! У меня же трое внучат. Сироты…»-«А зачем же ты, чалдон, вышел в темную ночь сирот плодить? Может, и у нас в России жены, дети?» Молчит, старый гриб. «Сколько вам за каждого убитого полиция платит?» - «Двадцать пять целковых, милай! Это же подумать, пять кулей муки! На всю зиму нам… Да разве ваш брат, каторжанец, больше стоит? Все равно пропадет зря, тайга слопает… А так хоть людям польза… Не чалдоны мы, переселенцы из Расеи. Запашку третий год зря делаем. Опять мороз в самое колошение, весь посев убил…
Чего кусать будем? Поселенцы, известно, нищие… Вот и надоумили казачки-староверцы… Они ведь на вашем брате дома построили… под железом! Вот как…»
Отлупили мы его, дурака, как следует. А потом напоили нашим каторжанским чайком, заваренным на травах, и отпустили. И сами, конечно, от такого места подальше ушли.
- Это все с вами было, дядя Миша, это не из книжки?
- Все правда. За каждого беглого с каторги, убитого или живого, царское правительство, как за волка, давало денежную награду. Охота за людьми была выгодней, чем за пушным зверем. Так вот и пробирались мы. И часто самой опасной встречей в тайге была встреча с человеком…
После такого рассказа отойти от костра страшно. Где уж там заснуть в шалаше, темном и ненадежном!
Я чувствую, как прильнувшие ко мне тела дрожат мелкой дрожью. Узнаю Игорька. Это он сжимает мою руку не отпуская. Узнаю, чую, как греет мне бок прислонившаяся толстая Рая. Слышу, как громко бьется сердце прильнувшей ко мне Кати-беленькой.
Желая отогнать страхи, дядя Миша вдруг свистнул по-разбойничьи :
- А ну, молодцы, песенку! Нашу любимую, бродяжную. Все ее знают?
И затянул про славное море, священный Байкал.
Ребята подхватили. Мы распелись. И страхи отлетели от нас.
Ночью долго не могли угомониться ребята. Нелегко заснуть первый раз в жизни не дома в кровати, а в шалаше на соломе. На коломенской башне таинственно кричит сова. С Москвы-реки доносится плеск от широких плиц колесного парохода. Ржут кони на лугу, тревожно и призывно.
Вожатый ходит и, отвечая на вопросы, говорит:
- Спать, спать, ребята! Подъем будет ранний.
Нет, нелегко заснуть.
Когда я хотел уже покинуть палатку звена имени Либкнехта, притворившегося крепко спящим, вдруг меня схватила рука, высунувшаяся из-под одеяла, и притянула к себе.
- Вожатый,- жарко зашептал мне на ухо Игорек,- вожатый, ты это правду обо мне сказал, когда мой узел на всех делил? Ты это про меня так думаешь, что я такой товарищеский?
- А какой же ты, Игорек?
Мальчик не ответил. Но вдруг я ощутил, что его маленькая рука гладит мою - тихо, осторожно.
И, отвечая на эту робкую ласку маменькиного сынка, не привыкшего засыпать без ласк и поцелуев, я, «старый комсомолец» из суровой школы первого поколения, вдруг, сам того не ожидая, нагнулся и поцеловал «пионерчика» в горячий, влажный лоб. Накрыл его покрепче одеялом и поскорей вышел. У меня как-то странно забилось сердце.
КАК ЭТО ЧУДЕСНО - САМИМ ДОБЫВАТЬ СЕБЕ ПИЩУ!
Рассвет застал весь лагерь мирно спящим. Только дядя Миша все еще сидел у костра, ковыряя в углях палочкой. То ли ему не спалось от нахлынувших воспоминаний, то ли решил покараулить первый сон нашей детворы в лагере.
Он проверил, хорошо ли постелена солома. Посоветовал входы в шалаши занавесить одеялами- и для тепла и от комаров. Одеяла, что потолще, велел подстелить, а теми, что полегче, накрыться. Ребята так и сделали. Укрылись, угрелись, улеглись потесней, да так заснули, что проспали почти до обеда.
На первый раз я не решился потревожить их сон ранней побудкой.
- Конечно, пусть спят, сколько влезет,-улыбнулся дядя Миша и молча указал на трогательную картину: обняв рукой Котова, с ним рядом блаженно спал наш приемыш.
Накануне из-за него разгорелся большой спор: с кем малыш должен жить и где ему спать. Девочки требовали его себе, «потому что он еще совсем маленький», а ребята себе, «потому что он мальчик, сын отряда, а не дочка».
Разобиженные пионерки пообещали найти себе в приемыши девочку и назвать ее дочерью звена.
Помирил всех дядя Миша, сказав, что заботу о малыше нужно делить поровну: девочки его будут одевать, обшивать, умывать, а мальчики учить плавать, лазить по деревьям, бороться. Спор, где малышу спать, решило его веское слово: мальчик должен спать в шалаше у мальчиков.
Неожиданное появление приемыша не удивило дядю Мишу.
- Это хорошо,- сказал он мне,- это даже очень хорошо - забота о младших воспитывает добрые чувства в старших.
- А как же дальше? Лето мы всем отрядом, конечно, продержим малыша, а потом?
- А ты заранее не волнуйся, как быть потом, там видно будет!
Не барабан и не горн, а только пригревшее солнце выманило наших подопечных из шалашей.
Продрали глаза. Многие не сразу сообразили: «Где я?», «Что это?» Ах, это мы в лагере! А это наш вожатый раздувает самовар. А вон и дядя Миша. Всё вспомнили.
- Ну, как рыба? Много попалось?
- А я еще не смотрел. Вас ждал. Пойдемте вместе.
Никогда еще ни одну вершу не вынимал рыбак из реки при стольких свидетелях. А вдруг пустая? Нагнулся я, нащупал под водой прутья, приложил ладонь, что-то стучит там, толкает. Развязал лычки, освободил от корней, да как подниму над рекой. Тру-ту-ту! От брызг радуги. Живое серебро забилось, заиграло на солнце под радостные крики и дикарскую пляску ребят.
Дядя Миша снял хвостовое кольцо, стягивающее концы прутьев, и на зеленую траву выскользнула груда сверкаю-
щей плотвы. Стали считать. И вот чудо - на каждого по одной. Двадцать семь штук. Только дяде Мише да вожатому не хватало…
- Это в одну вершу столько, а если их десять поставить?
- А если двадцать семь, каждому сплести по одной?
- Ребята, да ведь мы рыбой можем прокормиться!
- Ну-ну,- успокоил страсти ребят дядя Миша,- это ведь не всегда так бывает. Иной раз и в десяток верш ни одной рыбки… Нам повезло. Пришла стайка, и вся за муравьиными яйцами влезла.
За неимением сковороды плотву мы испекли. Каждую рыбешку выпотрошили, оставив в чешуе, брюшко посолили. Потом надели на ивовые прутья и, как на вертеле, повертывали над углями. Каждый был сам себе поваром. Немного оказалось еды в плотвичке, но удовольствие получили ребята огромное.
Когда из деревни пришагал Иван Данилыч, его так и облепили. Желающих постичь науку корзинщика оказалось больше, чем он ожидал. Каждый хотел сплести именно вершу.
За день сплели три штуки. Не совсем ладные, не такие ажурные, как у дяди Миши, но все же верши. На каждое звено по одной. И каждое звено для своей добыло муравьиных яиц. Устанавливали их под берегом после долгих совещаний, советов с дядей Мишей, с Иваном Данилычем.
Забавно, что во все эти верши за ночь попалось ровно двадцать семь рыб, ни больше ни меньше.
- Дядя Миша, почему это?
- Наверное, водяной подсчитал вас, когда купались, и решил выдавать по штуке на каждого.
- Ну да, водяных нет!
- Это только в сказке.
- А мы и живем, как в сказке!
КАК МЫ АГИТИРОВАЛИ БАТРАЧОНКА ВАСЬКУ
Впрочем, появились у нас и неожиданные огорчения.
В первые же дни нашего житья в лагере мы обнаружили рядом с нами некое угнетенное существо - батрачонка Ваську. Он пас стадо на берегу реки. Несколько коров вместе с молодняком. Стадо принадлежало огороднику Зеленину, местному кулаку.
Пас его Васька с рассвета до заката. В полдень бабы, приходящие доить коров, приносили ему скудный завтрак.
Был он тощ, нескладно длинен, с унылым вытянутым лицом. Один его вид сразу вызывал жалость.
Однако были у Васьки и другие качества, которые приковали сердца ребят: он удивительно громко умел щелкать кнутом.
Этот длинный кнут, толстый в начале и утончающийся к концу, слушался только своего хозяина: покорно свивался у его ног колечком, вдруг, по мановению его руки, развивался и, как выстрел, щелкал перед носом сунувшейся в огород коровы, осаживая ее в стадо.
А в руках наших ребят вел себя словно какое-то коварное злобное существо: то обвивался змеей вокруг туловища, то больно хлопал по ушам. И уж никак не хотел щелкать.
Умелое владение пастушеским кнутом придавало Ваське в глазах ребят какое-то особое, ни с чем не сравнимое, преимущество и позволяло поглядывать ему - деревенскому - на городских свысока.
Ребята начали разговаривать с ним как-то заискивающе и чересчур многословно, а он с ними не разговаривал, а только изрекал. И его дикие, деревенские глупости звучали как непререкаемые истины.
Выяснив, что он круглый сирота, что кулак его нещадно эксплуатирует, что он неграмотный, суеверный и не разбирается в политике, наши пионеры загорелись желанием сделать его сознательным.
Особенно поразило ребят, что этот батрачонок любит своего эксплуататора-кулака.
- Вася, ну неужели ты его любишь больше, чем Советскую власть?
- А как же, чего мне власть, какая от нее сласть! А он меня кормит.
- Так ведь ты на него работаешь!
- А чего же не работать, я здоровый.
- Он тебе не дает учиться.
- А мне и не хотца.
- Он тебе и денег за труд не платит.
- А мне они зачем? От них одно баловство.
- Так он же тебя бьет!
- Значит, надыть. Меня и мамка била.
Вот, поди-ка, поговори с ним!
Ребята дрожали от негодования, встретив такого несознательного батрака.
Много душевных сил потратили на его перевоспитание, и все напрасно. Не помогли никакие подходы. Решили показать ему Москву, свозить в театр в воскресенье.