…Когда я уезжал из России, я не взял с собой никаких бумаг. Ни черновиков, ни записных книжек, ничего решительно. Я не был уверен, что бумаги мои пропустят, и понадеялся на свою память. Память меня не подвела! Но, тем не менее, сегодня, сейчас, три года спустя, я с великим трудом заставляю себя закончить работу над составлением этого сборника. Многие стихи-песни, помещенные здесь, были сочинены еще в России, это последние стихи, которые подписаны словами – Москва, Жуковка, Серебряный бор, Переделкино. И мне очень трудно расстаться с этими стихами! Мне все время кажется, что было что-то еще, и еще, и еще, что я, все-таки, многое растерял, забыл… Может быть, я и вправду что-то забыл!
…Когда умирают травы – сохнут,
Когда умирают звезды – гаснут,
Когда умирают кони – они дышат,
А когда умирают люди – поют песни!
Когда я вернусь
Когда я вернусь…
Ты не смейся, когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли по февральскому снегу,
По еле заметному следу – к теплу и ночлегу –
И вздогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь –
Когда я вернусь.
О, когда я вернусь!..
Послушай, послушай, не смейся,
Когда я вернусь
И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала – в кромешный, ничтожный, раешный –
Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь,
Когда я вернусь.
О, когда я вернусь!..
Когда я вернусь,
Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит в меня и заплещется в сердце моем –
Когда я вернусь.
О, когда я вернусь!
Когда я вернусь,
Засвистят в феврале соловьи –
Тот старый мотив – тот давнишний, забытый, запетый.
И я упаду,
Побежденный своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои!
Когда я вернусь.
А когда я вернусь?!..
СЕРЕБРЯНЫЙ БОР
СВЯЩЕННАЯ ВЕСНА
Собирались вечерами зимними,
Говорили то же, что вчера…
И порой почти невыносимыми
Мне казались эти вечера.
Обсуждали все приметы искуса,
Превращали – в сложность – простоту,
И моя Беда смотрела искоса
На меня – и мимо, в пустоту.
Этим странным взглядом озадаченный,
Темным взглядом, как хмельной водой,
Столько раз обманутый удачами,
Обручился я с моей Бедой!
А зима все длилась, все не таяла,
И пытаясь одолеть тоску –
Я домой, в Москву, спешил из Таллина,
Из Москвы – куда-то под Москву.
Было небо вымазано суриком,
Белую поземку гнал апрель…
Только вдруг, – прислушиваясь к сумеркам,
Услыхал я первую капель.
И весна, священного священнее,
Вырвалась внезапно из оков!
И простую тайну причащения
Угадал я в таяньи снегов.
А когда в тумане, будто в мантии,
Поднялась над берегом вода, –
Образок Казанской Божьей Матери
Подарила мне моя Беда!
…Было тихо в доме.
Пахло солодом.
Чуть скрипела за окном сосна.
И почти осенним звонким золотом
Та была пронизана весна!
Та весна – Прощенья и Прощания,
Та, моя осенняя весна,
Что дразнила мукой обещания
И томила. И лишила сна.
Словно перед дальнею дорогою,
Словно – в темень – угадав зарю,
Дар священный твой ладонью трогаю
И почти неслышно говорю:
– В лихолетье нового рассеянья,
Ныне и вовеки, навсегда,
Принимаю с гордостью
Спасение Я – из рук Твоих – моя Беда!
ПИСЬМО В СЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК
…По вечерам, написав свои обязательные десять страниц (я писал в Серебряном боре «Генеральную репетицию»), я отправлялся гулять. Со мною неизменно увязывался дворовый беспородный пес, по кличке Герцог. С берега Москвы-реки мы сворачивали в лесную аллейку, доходили до троллейбусной остановки, огибали круглую площадь и тем же путем возвращались к реке. Я садился на скамейку, закуривал, «Герцог» устраивался у моих ног. Мы смотрели на бегущую воду, на противоположный берег. Справа стояла церковь – Лыковская Троица, – превращенная в дровяной склад, а слева расстилались угодия государственной дачи номер пять. Там жил, еще член Политбюро в ту пору, Д. Полянский. Именно его вельможному гневу я был обязан, как выразились бы старые канцеляристы, «лишением всех прав состояния». Вертеть головой, то направо, то налево – было чрезвычайно интересно.
Уж так ли безумно намеренье –
Увидеться в жизни земной?!
Читает красотка с картины Вермейера
Письмо, что написано мной.
Она – словно сыграна скрипкою –
Прелестна, нежна и тонка,
Следит, с удивленной улыбкою,
Как в рифму впадает строка.
А впрочем, мучение адово
Читать эти строчки вразброд!
Как долго из века двадцатого
В семнадцатый почта идет!
Я к ней написал погалантнее,
Чем в наши пишу времена…
Смеркается рано в Голландии,
Не падает снег из окна.
Госпожа моя! Триста лет,
Триста лет вас все нет, как нет.
На чепце расплелась тесьма,
Почтальон не несет письма,
Триста долгих-предолгих лет
Вы все пишете мне ответ. Г
оспожа моя, госпожа,
Просто – режете без ножа!
До кого-то доходят вести,
До меня – только сизый дым.
Мы с дворовой собакой вместе
Над бегучей водой сидим.
Пес не чистой породы, помесь,
Но премудрый и славный пес…
Как он тащится, этот поезд, Т
риста лет на один откос!
И такой он ужасно гордый,
Что ему и гудеть-то лень…
Пес мне ткнулся в колени мордой,
По воде пробежала тень.
Мы задремлем.
Но нас разбудит
За рекой громыхнувший джаз…
Скоро, скоро в Москву прибудет
Из Голландии дилижанс!
Вы устали, моя судьба,
От столба пылить до столба?
А у нас теперь на Руси
И троллейбусы, и такси.
Я с надеждой смотрю –
а вдруг Дилижанс ваш придет на круг?
Дилижанс стоит на кругу…
Дилижанс стоит на кругу…
Дилижанс стоит на кругу –
Я найти его не могу!
Он скоро, скоро, скоро тронется!
Я над водой сижу опять.
Направо – Лыковская Троица,
Налево – дача номер пять.
На этой даче государственной
Живет светило из светил,
Кому молебен благодарственный
Я б так охотно посвятил!
За все его вниманье крайнее,
За тот отеческий звонок,
За то, что муками раскаянья
Его потешить я не мог!
Что славен кличкой подзаборною,[23]
Что наглых не отвел очей,
Когда он шествовал в уборную
В сопровожденьи стукачей!
А поезд все никак не тронется!
Какой-то вздор, какой-то бред…
В вечерний дым уходит Троица,
На даче кушают обед.
Меню государственного обеда:
Бламанже.
Суп гороховый с грудинкой и гренками.
Бламанже!
Котлеты свиные отбивные с зеленым горошком.
Бламанже!!
Мусс клубничный со взбитыми сливками.
Бламанже!!!
– Вы хотите Бля-ман-же?
– Извините, Я уже!
У них бламанже сторожат сторожа,
Ключами звеня.
Простите меня, о – моя госпожа,
Простите меня!
Я снова стучусь в ваш семнадцатый век
Из этого дня.
Простите меня, дорогой человек,
Простите меня!
Я славлю упавшее в землю зерно
И мудрость огня.
За все, что мне скрыть от людей не дано –
Простите меня!
Ах, только бы шаг – за черту рубежа[24]
По зыбкому льду…
Но вы подождите меня, госпожа,
Теперь я решился, моя госпожа,
Теперь уже скоро моя госпожа,
Теперь я приду!..
Я к Вам написал погалантнее,
Чем в наши пишу времена.
Смеркается рано в Голландии,
Но падает снег из окна.
НОМЕРА
И. Б.
Вьюга листья на крыльцо намела,
Глупый ворон прилетел под окно
И выкаркивает мне номера
Телефонов, что умолкли давно.
Словно сдвинулись во мгле полюса,
Словно сшиблись над огнем топоры –
Оживают в тишине голоса
Телефонов довоенной поры.
И внезапно обретая черты,
Шепелявит озорной шепоток:
– Пять-тринадцать-сорок три, это ты?
Ровно в восемь приходи на каток!
Пляшут галочьи следы на снегу,
Ветер ставнею стучит на бегу,
Ровно в восемь я прийти не могу…
Да и в девять я прийти не могу!
Ты напрасно в телефон не дыши,
На заброшенном катке ни души,
И давно уже свои «бегаши»
Я старьевщику отдал за гроши.
И совсем я говорю не с тобой,
А с надменной телефонной судьбой.
Я приказываю:
– Дайте отбой! Умоляю:
– Поскорее отбой!
Но печально из ночной темноты,
Как надежда,
И упрек,
И итог:
– Пять-тринадцать-сорок три, это ты?
Ровно в восемь приходи на каток!
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
«Люди, я любил вас – будьте бдительны!»
Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы,
Вас, усталых, что стали, до времени, старыми,
Вас, убогих, которых газетные полосы
Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами!
Сколько раз вас морочили, мяли, ворочали,
Сколько раз соблазняли соблазнами тщетными…
И как черти вы злы, и как ветер отходчивы,
И – скупцы! – до чего ж вы бываете щедрыми!
Она стоит – печальница
Всех сущих на земле,
Стоит, висит, качается
В автобусной петле.
А может, это поручни…
Да, впрочем, все равно!
И спать ложилась к полночи,
И поднялась – темно.
Всю жизнь жила – не охала,
Не крыла белый свет.
Два сына было – сокола,
Обоих, нет, как нет!
Один убит под Вислою,
Другого хворь взяла!
Она лишь зубы стиснула –
И снова за дела.
А мужа в Потьме льдиною
Распутица смела.
Она лишь брови сдвинула –
И снова за дела.
А дочь в больнице с язвою,
А сдуру запил зять…
И, думая про разное, –
Билет забыла взять.
И тут один с авоською
И в шляпе, паразит! –
С ухмылкою со свойскою
Геройски ей грозит!
Он палец указательный
Ей чуть не в нос сует:
– Какой, мол, несознательный,
Еще, мол, есть народ!
Она хотела высказать:
– Задумалась, прости!
А он, как глянул искоса,
Как сумку сжал в горсти
И – на одном дыхании
Сто тысяч слов подряд!
(«Чем в шляпе – тем нахальнее!»
Недаром говорят!)
Он с рожею канальскою
Гремит на весь вагон:
– Что с кликой, мол, китайскою
Стакнулся Пентагон!
Мы во главе истории,
Нам лупят в лоб шторма,
А есть еще, которые
Все хочут задарма!
Без нас – конец истории,
Без нас бы мир ослаб!
А есть еще, которые
Все хочут цап-царап!
Ты, мать, пойми: неважно нам,
Что дурость – твой обман.
Но – фигурально – кажному
Залезла ты в карман!
Пятак – монетка малая,
Ей вся цена – пятак.
Но с неба каша манная
Не падает за так!
Она любому лакома,
На кашу кажный лих!..
И тут она заплакала
И весь вагон затих.
Стоит она – печальница
Всех сущих на земле,
Стоит, висит, качается
В автобусной петле.
Бегут слезинки скорые,
Стирает их кулак…
И вот вам – вся история,
И ей цена – пятак!
Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы,
Вас, усталых, что стали, до времени, старыми,
Вас, убогих, которых газетные полосы
Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами!
И пускай это время в нас ввинчено штопором,
Пусть мы сами почти до предела заверчены,
Но оставьте, пожалуйста, бдительность «операм»!
Я люблю вас, люди!
Будьте доверчивы!
В Серебряном боре, у въезда в Дом отдыха артистов Большого театра, стоит, врытый в землю, неуклюже-отесанный, деревянный столб. Малярной кистью, небрежно и грубо, на столбе нанесены деления с цифрами – от единицы до семерки. К верху столба, прилажено колесико, через которое пропущена довольно толстая проволока. С одной стороны столба проволока уходит в землю, а с другой – к ней подвешена тяжелая гиря. Сторож дома отдыха объяснил мне:
– А это, Александр Аркадьевич, говномер… Проволока, она, стало быть, подведена к яме ассенизационной! Уровень, значит, повышается – гиря понижается… Пока она на двойке-тройке качается – ничего… А как до пятерки-шестерки дойдет – тогда беда, тогда, значит, надо из города золотариков вызывать… Мне показалось это творение русского умельца не только полезным, но и весьма поучительным. И я посвятил ему философский этюд, который назвал эпически скромно:
ПЕЙЗАЖ
Все было пасмурно и серо,
И лес стоял, как неживой,
И только гиря говномера
Слегка качала головой.
Не все напрасно в этом мире,
(Хотя и грош ему цена),
Покуда существуют гири
И виден уровень говна!
ПРОЩАНИЕ
За высокими соснами виден забор
И калитка в заборе.
Вот и время прощаться, Серебряный бор,
Нам – в Серебряном боре!
Выходила калитка в бескрайний простор,
Словно в звездное море.
Я грущу по тебе, мой Серебряный бор,
Здесь – в Серебряном боре.
Мы с тобою вели нескончаемый спор,
Только дело не в споре.
Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный бор,
Здесь – в Серебряном боре.
Понимаешь ли – боль подошла под упор,
Словно пуля в затворе.
Я с тобой расстаюсь, мой Серебряный бор,
Здесь – в Серебряном боре.
Ну не станет меня – для тебя это вздор,
Невеликое горе!
Что ж, спасибо тебе, мой Серебряный бор,
Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный бор,
И грущу по тебе, мой Серебряный бор,
Здесь – в Серебряном боре!