Утро выдалось солнечным. Мне всегда нравился северный лес — невысокий, редкий, очень легкий, воздушный, будто ручное плетение. Катя любила вязать крючком белые ажурные салфетки под вазы. Вот и этот утренний лес был словно связан из кривоватых стволов берез и длинных ярких лучей утреннего солнца.
Настроение мое было под стать этой идиллии. До тех пор, пока взгляд не наткнулся на земляной холмик с краю поляны.
Позавтракали очень быстро. Столь же быстро собрались и тронулись в путь.
Я шел впереди, отыскивая изрядно заросшую тропку. Порой она и вовсе пропадала, и тогда приходилось идти наугад, выбирая наиболее удобные проходы между деревьями, кустами и большими камнями, которые стали попадаться все чаще.
Идти пришлось в гору, и хоть уклон был не слишком крут, я старался сдерживать шаг, чтобы не так уставали идущие позади женщины. К тому же они несли за спинами тару под нефть, Она была не очень тяжелой, но все-таки. Пустая бочка весила около двадцати килограммов, я узнал специально. Каждая из них была обмотана веревкой, концы которой, переброшенные через плечи, кто-то из женщин связал на груди, кто-то просто держал руками. Постоянно оглядываясь, я видел, как то одна, то другая из заключенных нагибались, чтобы сорвать и бросить в рот горсть спелой черники, щедро усыпавшей склон. Охранники покрикивали на своих подопечных, но скорей для проформы, поскольку и сами то и дело наклонялись, чтобы зачерпнуть горсть ягод.
Вскоре руки и губы женщин стали темно-лиловыми от черничного сока, и на многих лицах появилось выражение если не радости, то некой умиротворенности, а порою проскальзывало и некоторое подобие робких улыбок.
Губкин тоже заметил это. Он посмотрел на меня, иронично прищурился и шевельнул усами. Дескать, что я говорил? Турпоход! Прогулка в удовольствие.
Теперь я бы согласился с ним полностью и дал бы себе зарок не делать впредь поспешных выводов. Если бы не земляной холмик, оставшийся на поляне.
Чем ближе подбирались мы к краю гряды, тем реже и ниже становилась растительность. И без того невысокие северные березки сменились карликовыми. Редкие ели все ниже прижимались к земле; вскоре от них остались лишь плоские хвойные нашлепки, похожие на срубленный и разбросанный лапник. Это была уже тундра — царство ягеля, оленьего корма, будто грязным весенним снегом облепившего верх склона.
Добравшись до каменистого гребня, я остановился, поджидая остальных. Даже Губкин, весь путь державшийся бодро, заметно отстал. И все же именно он поравнялся со мной первым. Тяжело и часто дыша, он несколько минут стоял согнувшись, уперев руки в колени. Потом выпрямился, снял кепку, отер ладонью лысину и посмотрел за гребень, где, окруженная невысокими зубчатыми склонами, словно лунный кратер, лежала широкая и круглая каменная долина, почти лишенная растительности. Лишь с противоположной стороны, там, где в гребне зияла широкая «щербина», виднелось зеленое пятно.
— Пришли? — спросил он, хотя это было ясно и так. — Где вход?
— Пещера? Вон там, слева, за выступом, — показал я.
— Пойдемте, — воскликнул Губкин. — Ну же, пойдемте туда!
Теперь уже мне пришлось догонять Губкина. Его фигура скрылась за упомянутым скалистым выступом, и я прибавил шагу. А когда снова увидел профессора — у самого входа в пещеру, — тот лихо отплясывал. Натурально. Вприсядку.
— Пахнет! Пахнет! — закричал он, бросаясь ко мне. — Вы понюхайте, пахнет ведь! Там нефть!..
Он вцепился мне в рукав и потащил к пещере. Но я выдернул руку и замотал головой:
— Нет, Василий Артемович, надо подождать остальных. Туда опасно лезть в одиночку. Меня и неет в прошлый раз предупреждал…
— Но нас же двое! — не унимался Губкин. — Пойдемте, прошу вас.
— Нет, — сказал я. И чтобы профессору не приспичило снова тащить меня за рукав, уселся на камень, сложив на груди руки.
— Тогда я пойду один, — буркнул Губкин и решительным шагом направился к входу.
Чертыхнувшись, я стал подниматься, но мое вмешательство не потребовалось. Из пещеры вдруг вышел человек и, раскинув руки, встал на пути профессора. Тот замер с поднятой ногой. Я же, напротив, вновь рухнул задом на камень.
Человек был очень стар. Его длинные седые спутанные волосы свисали неопрятными сосульками почти до пояса. Бороду словно кто-то ощипал, оставив лишь несколько жиденьких перьев. Из одежды на старике был лишь грязный, облезлый кусок шкуры, наискось переброшенный через плечо и обернутый снизу вокруг худющих бедер. Да и сам этот «пещерный житель» был страшно худым. Не верилось, что в таком немощном теле могла еще держаться душа. Но когда он заговорил, голос его оказался сильным и громким.
— Не делай больше ни шагу, — сказал он на чистом русском языке.
Услышанное сняло оцепенение с Губкина. Он опустил ногу и спросил:
— Почему это, собственно? И кто вы такой?
— Нельзя тревожить Огненных духов, — ответил старик, продолжая держать руки раскинутыми. — Я стерегу их покой.
— Он что, и тогда стерег? — Обернулся ко мне Губкин. Судя по голосу, он полностью пришел в себя.
Я помотал головой. А потом сказал:
— Может, потому что я был тогда с неетом. Это ведь тоже неет.
— Ну вот что, папаша, — сказал профессор и хотел по привычке положить старику на плечо руку, но в последний момент отдернул ее и даже убрал за спину. — Мы твоих духов не тронем. Мы только туда быстренько сходим и посмотрим, как они там. — Он попытался обойти старика, но тот шагнул в ту же сторону и снова оказался перед Губкиным.
— Эй, дед, а ну уйди! — послышалось сзади. Оказывается, часть наших спутников уже подошла, и теперь к старому неету уверенно шагал полковник Дубасов, на ходу расстегивая кобуру.
— Погодите, полковник, — скривился профессор. — Сейчас я с ним договорюсь. Давайте дадим ему спирту. У нас ведь полно спирта! Вы любите спирт? — вновь повернулся он к старику.
— Да чего с ним церемониться!.. — Полковник достал пистолет и прицелился в неета. — А ну уйди, кому говорят, а то стрельну!
Губкин, который до этого лишь растерянно вертел головой, подпрыгнул вдруг и замахал руками:
— Нет! Не-е-ет! Здесь нельзя стрелять! Ни в коем случае нельзя! Вспыхнет газ, загорится нефть!.. Немедленно уберите пистолет.
Дубасов неохотно спрятал оружие в кобуру. Оглянулся, выхватил кого-то взглядом, мотнул головой:
— Кожухов, Аброськин! Взять, увести.
Двое военных подбежали к неету и уже протянули к нему руки, как тот вдруг проворно отпрыгнул назад, сунул ладонь под шкуру и вынул оттуда какой-то черный комок, который вспыхнул прямо в руке. Издав горловой торжествующий возглас, старик юркнул в пещеру и метнул в ее глубины огненный сгусток.
Не знаю, как я успел соскочить с камня и допрыгнуть до Губкина, но, лишь только я сбил его с ног, увлекая своей инерцией в сторону, из пещеры с ревом вырвалось пламя. Я чувствовал, как трещат на голове волосы, слышал, как верещит подо мной профессор, а еще услыхал звериный рык Дубасова: «Гранаты!»
Я повернул голову и увидел, как черный, похожий на исчадие ада полковник срывает подсумок с пылающего человека. В следующий миг Дубасов ринулся прямо в огненный шквал. А еще через несколько мгновений, или минут, или даже часов — я убедился, что время и впрямь умеет сворачиваться и растягиваться — земля дрогнула, ахнула, заскрежетала… Я вжался лицом в спину профессора, а по моей спине забарабанили горячие камни. Один из них саданул по голове, и на какое-то время я отключился, а когда пришел в себя, огня уже не было. Как не было и входа в пещеру. Его полностью завалило рухнувшим сводом.
Дальнейшее я помню урывками. Сказались, видимо, удар по голове, а возможно, и легкая контузия. Но больше всего, думаю, весь этот хаос — обугленные тела двух офицеров, стоны обожженного Кожухова, вопли мечущегося профессора, истерический плач женщин… Моя психика отказывалась принимать это.
Но постепенно все улеглось; трупы унесли, Кожухова перевязали, женщин успокоили. И только Губкин продолжал метаться, держась за испачканную сажей лысину — кепку он в суматохе потерял. «Все пропало! Все пропало!.. — причитал профессор. — Без техники нам ничего тут не сделать!»
Почему-то мне больше всего было жаль именно его. Я хорошо понимал, что такое крушение надежд. Поглаживая ноющую перебинтованную голову — совершенно не помня, кто и когда ее забинтовал, — я поднялся на ноги — оказывается, все это время я сидел, прислонившись к скале, — и подошел к Губкину.
— Профессор, — едва ворочая во рту шершавым языком, сказал я, — Василий Артемович… Не надо, что уж вы так? Главное, нефть не загорелась. Дубасов — вот ведь какой!.. Спас, не растерялся. Ценой жизни.
— Что?.. — поднял на меня слезящиеся пустые глаза Губкин. — Спас? Он же гранаты!.. Он же хотел…
— Да нет же… — поморщился я. — Он все правильно сделал. Единственно правильно. Сбить пламя взрывом, так делают… А то, что свод рухнул, — и вовсе хорошо, доступ кислороду перекрыт оказался.
— И наш доступ! — взвизгнул Губкин. — Наш доступ тоже теперь перекрыт!
— Но могут ведь быть и другие проходы…
— Что?! — Профессор вцепился в отвороты моей ветровки и часто-часто заморгал. — Другие? Где?!
— Я не знаю, надо искать. Нас же много, надо разделиться и пройтись по всей долине.
Губкин тут же оставил меня и помчался к офицерам, саперными лопатками закапывающим тела погибших товарищей.
Искать начали сразу после похорон, даже не пообедав. Да и какой там обед — никому бы кусок не полез в горло. Командование принял капитан Саленко, черноволосый офицер со слегка оттопыренной нижней губой, отчего лицо его казалось по-детски обиженным. Вряд ли ему было многим более тридцати. В отличие от покойного Дубасова, он был не слишком уверен в себе. Смотрел, кивая, на Губкина, сразу признав главного в нем. Так ему, видимо, было проще. Впрочем, я думаю, Губкину тоже.
Профессор велел первым делом сдать ему все спички. Он бы с радостью отобрал и оружие — я видел, с какой тревогой поглядывал он на автоматы и подсумки с гранатами, — но это было бы уже чересчур. К тому же сорок девять женщин являлись все-таки не туристками, а заключенными. В итоге, Саленко выстроил их вперемешку с военными в длинную цепь интервалом в пять-шесть метров между звеньями и, дав отмашку, повел по Урочищу.