Глава двадцать четвертая
Пятнадцатого января 1919 года, в полдень, в бостонском Норт-Энде взорвался резервуар с черной патокой-мелассой, принадлежавший Американской индустриальной алкогольной компании. Беспризорного ребенка, стоявшего рядом с резервуаром, мгновенно разорвало в клочья, а затем патока покатилась высоченной волной на трущобы. Дома валились. В эстакаду надземки, проходящую вдоль Коммершел-роуд, врезался кусок металла размером с грузовик. Середина эстакады обвалилась. Домик пожарного депо протащило по площади и перевернуло. Один пожарный погиб, дюжина получила ранения. Причина взрыва оставалась неясной, однако мэр Эндрю Питерс, первым из политиков прибывший на место, заявил, что сомневаться не приходится: виновны террористы.
Бейб Рут читал все газетные статьи об этой истории, набрасываясь на них, словно на летящий мяч. Он пропускал все длинные предложения, нашпигованные словами вроде «муниципальный» или «инфраструктура», но, несмотря на это, его пробрало до глубины души. Ошеломило. Черная патока! Два миллиона галлонов! Волна в пятьдесят футов высотой! Улицы Норт-Энда закрыты для машин и для гужевого транспорта, улицы похищают башмаки у всех, кто пытается по ним пройти. Мухи сражаются за участки мостовой, собираясь громадными темными клубками, похожими на печеные яблоки. На площадке позади конюшен десятки лошадей были покалечены металлическими заклепками, которые вылетали из взорвавшегося резервуара, точно пули. Животных нашли бьющимися в липкой массе. В середине дня их страдания оборвали сорок пять полицейских выстрелов. Трупы лошадей подняли кранами, погрузили на грузовики и отправили в Сомервилл, на клееварочный завод. Через три дня патока затвердела, превратившись в черное стекло, и местные жители пробирались по улицам, хватаясь руками за стены и фонарные столбы.
Официально сообщалось, что погибших — семнадцать, раненых — сотни.
Господи помилуй, можно представить, какое у них было выражение лица, когда они увидели катящую на них черную волну, сверкающую на солнце. Бейб сидел у стойки с газировкой в аптеке-закусочной «У Айго», поджидая своего агента — Джонни Айго. Джонни торчал в задней комнате, прихорашиваясь перед встречей с Э. Л. Алмертоном, которая им предстояла, и наверняка злоупотребляя фиксатуаром, одеколоном, туалетной водой и прочим. Э. Л. Алмертон был большой шишкой в фирме, выпускавшей сигареты «Олд голд» («С нами вы никогда не будете кашлять в вагоне!»), и ему хотелось обсудить с Бейбом рекламные контракты. А теперь они, чего доброго, опоздают из-за Джонни, который наводит красоту, точно девчонка из варьете.
Но Бейб не сердился, потому что благодаря этому успел пролистать еще кое-какие рассказы о потопе и о первой реакции на него властей: они тут же пошли атакой на все радикальные группировки, какие могли быть к нему причастны. Агенты Бюро расследований и сотрудники Бостонского управления полиции врывались в штаб-квартиры Общества латышских рабочих, бостонского отделения ИРМ и Левого социалистического движения Джека Рида и Джима Ларкина. Они забили под завязку камеры предварительного заключения по всему городу, а непоместившихся отправили в тюрьму на Чарльз-стрит.
В окружном суде Саффолка шестьдесят пять человек, заподозренных в подрывной деятельности, предстали перед судьей Уэнделлом Траутом. Тот приказал полиции отпустить всех, кому не предъявлено формальных обвинений в совершении преступления, но подписал восемнадцать ордеров на депортацию тех, кто не смог подтвердить свое американское гражданство. Еще десятки были задержаны до выяснения их иммиграционного статуса и прошлых прегрешений. Бейб считал это вполне разумным, хотя кое-кто придерживался иного мнения. Джеймс Вэй, адвокат, дважды выдвигавшийся в губернаторы штата от Демократической партии, заявил перед федеральным судьей, что интернирование людей без обвинения в преступлении противоречит конституции, однако его подвергли порицанию за недопустимо резкий тон, а слушания продлили до февраля.
В утреннем «Трэвелере» поместили фотоочерк, занявший несколько страниц — с четвертой по седьмую включительно. Хотя Бейб пришел в бешенство оттого, что власти до сих пор не отчитались в поимке виновных, ярость его быстро погасла, сменившись щекочущим чувством в затылке, которое вызвало у него зрелище разрушений: целый район, буквально раздавленный, залитый этой черной жижей. За снимками искореженного пожарного депо следовали фото трупов, сложенных вдоль Коммершел, точно буханки ржаного хлеба, и еще — фотография двух санитаров Красного Креста, прислонившихся к карете «скорой помощи», один закрыл лицо рукой, во рту папироса. А вот пожарные, вытянувшись цепочкой, разбирают завалы, чтобы добраться до своих коллег. Дохлая свинья посреди площади. Старик сидит на крыльце, подпирает голову кулаком, с которого капает темная жижа. Тупик, где черный поток доходит до дверных молотков, на его поверхности плавают камни, доски, осколки стекла. И люди, люди. Копы, пожарные, врачи, иммигранты — женщины в платках, мужчины в котелках, — и у всех одно и то же выражение на лице: как такое могло случиться?
В последнее время Бейб у многих видел это выражение лица. И часто вызвано оно было не каким-то конкретным несчастьем, а жизнью вообще. Словно люди брели по здешнему безумному миру, пытаясь не отставать, идти с ним в ногу, хотя знали, что им это не удастся, никогда не удастся. Поэтому у них было такое чувство, что мир вот-вот накатит на них сзади, подомнет их под себя и в конце концов отправит их в мир грядущий. В мир иной.
Через неделю состоялся очередной раунд переговоров с Гарри Фрейзи.
В кабинете у Фрейзи пахло духами, как в борделе. Духи принадлежали Кэт Лоусон, актриске, игравшей в одном из шоу, которые Фрейзи ставил сейчас в Бостоне. Это был водевиль под названием «Не унывай, дружище», демонстрируемый вечер за вечером в переполненных залах («Остались билеты только на стоячие места»). Рут на нем даже побывал, Элен затащила его на представление вскоре после начала нового года, хотя Фрейзи, сообразно своей еврейской, если верить слухам, натуре, пожидился прислать контрамарки. Рут испытывал смешанные чувства, держа жену за руку и при этом наблюдая, как другая женщина, с которой он тоже спал (более того, трижды), скачет по сцене в роли целомудренной поломойки, страстно мечтающей выступать в кордебалете. Осуществлению этих мечтаний препятствует ее муж-ирландец, никчемный пустомеля по имени Шеймас, тот самый «дружище» из заглавия. В финале поломойка начинает-таки выступать в кордебалете на одной из сцен Новой Англии, а ее «дружище» примиряется с фантазиями жены и даже сам находит себе работенку. После завершающего номера Элен встала и зааплодировала: в этом номере все артисты пели «Сияй, моя любовь, и пол твой засияет», — и Рут тоже захлопал, хотя был почти уверен, что в прошлом году подцепил от Кэт Лоусон лобковых вошек. Вообще его задевало, что такая чистая женщина, как Элен, рукоплещет такой испорченной дамочке, как Кэт, и он до сих пор был обижен, что не получил контрамарок.
И вот сейчас Кэт Лоусон сидела на кожаном диване под большой картиной, изображавшей каких-то охотничьих собак. На коленях у нее лежал журнал, она вынула пудреницу и подкрашивала губы. Гарри Фрейзи считал, что очень ловко надувает свою жену, однако на самом деле Кэт являлась имуществом, которое он делил с Рутом и другими ребятами из «Сокс» (почти каждый из них переспал с ней хотя бы один раз). Гарри Фрейзи был идиот — для подтверждения этого Руту вполне хватало того, что он не выставил свою любовницу за дверь на время переговоров о контракте.
Рут и Дженни Айго ждали, когда Фрейзи шуганет Кэт из кабинета, но тот ясно дал понять, что она никуда отсюда не уйдет.
— Тебе что-нибудь принести, дорогая, прежде чем мы с этими господами начнем обсуждать наши дела? — спросил он у нее.
— Да нет. — Кэт причмокнула и защелкнула пудреницу.
Фрейзи кивнул и уселся за стол. Покосился на Рута и Джонни Айго, поддернул рукава, высвобождая манжеты.
— Итак, насколько я могу судить…
— Лапуля, — проговорила Кэт, — не мог бы ты мне раздобыть лимонада?
Лимонада. В начале февраля, в самый холодный день самой холодной недели зимы. Жуткий мороз, Рут даже слышал, что ребятишки в Норт-Энде катаются на коньках по замерзшей патоке. А этой идиотке, видите ли, хочется лимонада.
Гарри Фрейзи нажал на кнопку внутренней связи:
— Дорис, ты не пошлешь Чаппи за лимонадом?
Кейт дождалась, пока он не отключит связь и не откинется не спинку стула.
— И еще ту штучку с луком и яйцами.
Гарри Фрейзи снова наклонился вперед:
— Дорис? Пожалуйста, скажи Чаппи, пусть прихватит сэндвич с луком и яйцами.
Он глянул на Кэт, но та уже опять углубилась в свой журнальчик. Он подождал несколько секунд. Отпустил кнопку.
— Итак, — изрек он.
— Итак, — откликнулся Джонни Айго.
Фрейзи выжидающе положил руки на стол, изогнув бровь, как знак вопроса.
— Вы обдумали наше предложение? — спросил Айго.
Фрейзи взял со стола контракт Рута.
— Насколько могу судить, с этим документом вы оба знакомы. Мистер Рут, вы поставили под ним свою подпись, согласившись получить семь тысяч долларов за ближайший сезон. Именно так. Цепь выкована. И я вправе ожидать, что вы будете крепко держаться за свой конец цепи.
Джонни Айго возразил:
— Учитывая то, как Милашка провел предыдущий сезон, а также, позволю себе добавить, резкий скачок стоимости жизни после конца войны, мы решили, что будет справедливо пересмотреть соглашение. Иными словами, семь тысяч — это несколько маловато.
Фрейзи со вздохом положил контракт на стол.
— В конце сезона я выплатил вам премию, мистер Рут. Я не обязан был этого делать и тем не менее сделал. Вам этого недостаточно?
Джонни Айго начал загибать пальцы:
— Вы продали Льюиса и Шора в «Янкиз» .[69] Кливленду вы уступили Датча Леонарда. Вы отпустили Уайтмена.
Бейб выпрямился:
— Уайтмен ушел?
Джонни кивнул.
— Вы купаетесь в деньгах, мистер Фрейзи, — продолжал он. — Все ваши шоу идут с аншлагами, и вы…
— И поэтому я должен пересматривать уже подписанный контракт, добросовестно заключенный между взрослыми людьми? На основании каких этических норм, мистер Айго? Если вы не следите за новостями, то извольте: я веду битву с Беном Джонсоном. Я сражаюсь за то, чтобы нам отдали медали Мировой серии, принадлежащие нам по праву. Вручение этих медалей отменено, так как этот ваш мальчик счел нужным забастовать перед матчем номер пять.
— Я здесь ни при чем, — возразил Бейб. — Я даже не знал, что там творится.
Джонни призвал его к молчанию, положив руку ему на колено.
Кэт подала голос с дивана:
— Лапуля, а не попросишь Чаппи принести мне еще…
— Чш-ш, — сказал ей Фрейзи. — Мы говорим о делах, глупышка. — Он снова повернулся к Руту; а Кэт затянулась и с силой выпустила дым своими пухлыми губами. — Ты подписал контракт на семь тысяч. Таким образом, ты являешься одним из самых высокооплачиваемых игроков. И чего же ты теперь хочешь?
Фрейзи в раздражении простер руки к стеклу, за которым суетился город — Тремонт-стрит и Театральный район.
— Хочу того, чего заслуживаю, — проговорил Бейб, отказываясь уступать этому рабовладельцу, этой якобы-большой-шишке, этому театральному заправиле.
В прошлый четверг в Сиэтле тридцать пять тысяч кораблестроителей вышли на забастовку. А пока город пытался сообразить, что к чему, еще двадцать пять тысяч рабочих отказались трудиться, присоединившись к бастующим в знак солидарности. Жизнь в Сиэтле замерла — ни трамваев, ни развозчиков льда, ни молочников, никто не приезжал вывезти мусор, никто не убирался в конторах, не орудовал рычагами лифтов.
Бейб подозревал: это лишь начало. Сегодня утром в газетах написали, что судья, рассматривавший дело о разрушении резервуара с патокой, принадлежавшего АИАК, пришел к выводу, что причиной взрыва стали не анархисты, а халатность самой компании и недостаточно строгие процедуры контроля, утвержденные городскими властями. АИАК, перерабатывавшая черную патоку для промышленности, торопилась начать ее переработку для бытовых нужд, вследствие чего налила слишком много мелассы в поспешно сконструированную емкость, не учитывая, что аномально высокие для середины января температуры заставят патоку разбухнуть. Руководство АИАК, разумеется, с гневом отвергло эти первоначальные итоги расследования, заявив, что террористы, ответственные за взрыв, по-прежнему на свободе, а значит, все расходы по устранению последствий аварии, в том числе и по расчистке улиц, следует возложить на город и его налогоплательщиков. О-о-о, у Бейба даже вспотела шея. Ох уж эти боссы, эти рабовладельцы. Может, и правы были те парни, которые несколько месяцев назад устроили потасовку в баре отеля «Касл-сквер»: рабочие устали говорить «да, сэр». Глядя через стол на Фрейзи, Рут чувствовал солидарность с трудовым людом всей планеты. Большим Деньгам пора дать отчет народу.
— Я хочу, чтобы вы платили мне то, чего я заслуживаю, — повторил он.
— И сколько же именно?
На сей раз уже Бейб положил ладонь на ногу Джонни:
— Пятнадцать за один или тридцать за три.
Фрейзи рассмеялся:
— Ты хочешь пятнадцать тысяч за один год?
— Или тридцать за три, — кивнул Бейб.
— А если вместо этого я тебя продам?
У Бейба что-то дрогнуло внутри. Продать? Господи Исусе. Все знают, Фрейзи сдружился с полковником Руппертом и полковником Хастоном, владельцами «Янкиз». Но «Янкиз» мелко плавают, они и близко не подошли к тому, чтобы состязаться с приличными командами. А если не в «Янкиз», тогда куда? В Кливленд? В Балтимор? В Филадельфию?
Бейбу не хотелось переезжать. Он только-только снял квартиру на Гавернорс-сквер. Все устроилось отлично: Элен в Садбери, он в центре. Он настоящий хозяин в этом городишке. Когда он идет по улице, его окликают по имени, детишки пускаются бежать за ним, женщины хлопают глазами. А вот Нью-Йорк… Он же затеряется в этом море. Но когда он вспомнил о рабочих, о мертвых бедняках, плавающих в патоке, он понял, что по сравнению со всем этим его страхи — пустяк.
— Так продайте, — сказал он.
Его удивили собственные слова. И они явно удивили Джонни Айго и Гарри Фрейзи. Бейб уставился Фрейзи в лицо: пусть тот видит, какая в нем (надеялся Бейб) твердая решимость.
— И знаете что? — добавил Бейб. — Может, я просто выйду в отставку.
— И чем займешься? — Фрейзи покачал головой и округлил глаза.
— Джонни, — произнес Бейб.
Джонни Айго кашлянул:
— К нашему Милашке уже неоднократно обращались представители различных компаний, полагающие, что его ждет большое будущее в области театра или кинематографа.
— Тоже мне, актер, — отозвался Фрейзи.
— Или боксер, — заметил Джонни Айго. — Из этой епархии мы тоже получаем немало заявок, мистер Фрейзи.
Фрейзи рассмеялся. Да-да, рассмеялся. Короткий ослиный взвизг.
— Если бы мне платили хотя бы по никелю каждый раз, когда актер пытается втереть мне байки про «другие предложения», я бы давно скупил всю страну. — Темные глаза его блеснули. — Будешь неукоснительно соблюдать свой контракт. — Он вынул сигару из ящичка, лежащего на столе, отстриг у нее кончик и ткнул ею в Рута: — Будешь работать на меня.
— За нищенские гонорары — не буду. — Бейб встал, снял свою бобровую шубу с крючка на стене, а заодно снял и шубу Джонни, бросил ему ее через всю комнату.
Фрейзи зажег сигару и смотрел на него. Бейб надел шубу. Застегнулся. Склонился над Кэт Лоусон и взасос чмокнул ее в ротик.
— Всегда приятно повидать тебя, куколка.
У Кэт сделался такой вид, словно он пошарил рукой у нее между ног.
— Пошли, Джонни.
Джонни направился к двери; вид у него был такой же потрясенный, как у Кэт.
— Если ты выйдешь в эту дверь, — предупредил Фрейзи, — в следующий раз я тебя увижу в суде, Милашка.
— В суде так в суде. — Бейб пожал плечами. — Знаешь, в чем ты меня не увидишь, Гарри? В форме «Ред Сокс».
Двадцать второго февраля на Манхэттене сотрудники саперного отдела Нью-Йоркского управления полиции и агенты Секретной службы арестовали четырнадцать испанских радикалов из «Grupo pro prensa» ,[70] обвинив их в заговоре с целью убийства президента Соединенных Штатов. Как сообщали, убийство планировалось на следующий день в Бостоне, куда президент Вильсон прибудет из Франции.
Мэр Питерс объявил общегородской выходной, дабы отметить прибытие главы государства, и собирался провести праздничное шествие, хотя президентский маршрут от пристани Штата до отеля «Копли-плаза» Секретная служба не разглашала. После арестов в Нью-Йорке в бостонских домах приказали закрыть окна, а федеральные агенты с винтовками усеяли крыши вдоль Саммер-стрит, Бикон-стрит, Чарльз-стрит, Арлингтон-стрит, Коммонуэлс-авеню и Дартмут-стрит.
В воздухе роились бесчисленные предположения: уверяли, что «секретный» парад в честь президента пройдет возле ратуши, или на Пембертон-сквер, или на Садбери-сквер, или на Вашингтон-стрит, но Рут отправился к зданию сената. Не каждый день выпадает шанс увидеть живого президента. Кортеж Вильсона покатил по Парк-стрит с двенадцатым ударом часов и затем свернул к сенату. По другую сторону улицы, на лужайке парка Коммон, кучка рехнувшихся дамочек-суфражисток жгла корсеты и даже несколько бюстгальтеров, выкрикивая: «Нет права голосования — нет гражданства!» — но Вильсон не смотрел на них. Он был меньше ростом, чем представлял себе Рут; ехал на заднем сиденье открытого седана и механически махал толпе: качнет запястьем влево, потом вправо, потом снова влево, но глазами скользит лишь по окнам верхних этажей да по кронам деревьев. И это его счастье: у парка Коммон Рут заприметил плотно сгрудившихся мужчин довольно-таки зверского вида, сдерживаемых на месте полицией. Этих суровых ребят тут собрались тысячи, не меньше. Они держали плакаты, из которых явствовало, что они — «демонстрация бастующих города Лоуренс», и выкрикивали оскорбления в адрес президента и оттесняющей их полиции. Рут фыркнул, увидев, как суфражистки устремились вслед за кортежем, продолжая вопить что-то о праве голоса и сверкая голыми, красными от холода икрами, потому что свои панталоны они тоже отправили в костер. Он перешел улицу; между тем кортеж двинулся по Бикон. Невдалеке от парка он услышал вопли и увидел, что забастовщики сцепились с копами, кто-то спотыкался и падал, кто-то отвешивал неуклюжие удары, и голоса звучали все громче, все исступленнее.
«Проклятье, — подумал Рут. — Весь мир бастует».
Кортеж приблизился к нему, медленно катя по Чарльз-стрит. Бейб, шагая лениво и неспешно, проследовал вместе с толпой за вереницей машин; она змеей обвилась вокруг Городского сада, заскользила по Коммонуэлс-авеню. По пути он раздал несколько автографов, пожал несколько рук, но его слава явно померкла рядом с сиянием более крупной звезды. А что, даже мило. Люди сегодня меньше липли и приставали к нему, и в тени Вильсоновой известности, сверкавшей как ясное солнышко, Бейб ощущал себя одним из простых людей. Может, он и знаменитость, но винтовки в их головы сегодня нацелены не из-за него. У того слава — мерзкого вкуса. А у него слава дружелюбная, простонародная.
Но к тому времени, как Вильсон достиг Копли-сквер и вскарабкался на сцену, Бейбу стало скучно. Может, президент и большой умник, но он явно не умеет выступать на публике. Ты должен выдать им шоу, рассказать парочку анекдотов, создать у них впечатление, будто тебе в их обществе так же приятно, как им — в твоем. Но Вильсон выглядел усталым, старым, голос у него оказался тонкий и визгливый; он вещал что-то насчет Лиги Наций, нового мирового порядка, великой ответственности, которая неотделима от великой мощи и великой свободы. Несмотря на все эти громкие слова, от него веяло духом поражения, затхлости, изможденности, безнадежности. Рут выбрался из толпы, дал еще два автографа, а потом стал искать, где бы перехватить бифштекс.
Спустя несколько часов он вернулся к себе и обнаружил, что Гарри Фрейзи ожидает его в вестибюле дома. Рут, нажав кнопку, встал возле латунных дверей лифта.
— Заметил вас на выступлении президента, — проговорил Фрейзи. — Не смог пробиться к вам через толпу.
— Народу было полно, — согласился Рут.
— Жаль, что наш дорогой президент не умеет обращаться с прессой так, как вы, мистер Рут.
Бейб подавил улыбку, которая грозила расплыться по всему лицу. Тут уж надо отдать должное Джонни Айго: он таскал Бейба по сиротским приютам, больницам и домам престарелых, и газеты на такие приемчики охотно ловились. Люди прилетали из самого Лос-Анджелеса, чтобы снять Бейба для кинопроб, а Джонни повсюду трезвонил о выгодных предложениях, поступающих Бейбу от бесчисленных магнатов экрана. Едва ли не единственным, что сумело-таки на этой неделе вытеснить Бейба с первых полос газет, стал приезд Вильсона. Даже убийство баварского премьер-министра ушло на внутренние страницы, когда объявили о том, что Бейб заключил контракт на съемки в короткометражной ленте «Воздушный поцелуй». Когда журналисты спрашивали, собирается ли он начать весенние тренировки, Рут неизменно отвечал: «Начну, если мистер Фрейзи сочтет нужным платить мне по справедливости».
А до весенних тренировок оставалось три недели.
Фрейзи прокашлялся:
— Я согласен на вашу цену.
Бейб повернулся и встретился глазами с Фрейзи. Тот холодно кивнул.
— Все документы составлены. Вы можете подписать их у меня в конторе завтра утром. — Фрейзи улыбнулся, не разжимая губ. — Вы выиграли этот раунд, мистер Рут. Что ж, радуйтесь.
— О’кей, Гарри.
Фрейзи придвинулся к нему. От него исходил приятный запах, ассоциировавшийся в сознании Рута с настоящим богатством, с теми, кто знает вещи так, как ему не дано их узнать, во всей их подноготной. Люди вроде Фрейзи правят миром, поскольку понимают то, что недоступно пониманию Бейба и ему подобных: они понимают деньги. Перемещают их с места на место. Умеют предсказать, когда те перейдут из одних рук в другие. Разбираются они и в других вещах, неведомых Бейбу, например — в книгах, в искусстве, в истории Земли. Но деньги важнее всего, в них-то эти люди и вцепились мертвой хваткой.
Но иногда этих людей все-таки удается обыграть.
— Приятных весенних тренировок, — пожелал Фрейзи, когда двери лифта открылись. — Наслаждайтесь Тампой.
— Обязательно, — отозвался Бейб, сразу представив себе Тампу: жара, томные женщины.
Лифтер ждал.
Гарри Фрейзи достал пачку денег, схваченную золоченым зажимом. Отсчитал несколько двадцаток; в это время по мраморному полу простучала каблучками хорошенькая дамочка, жившая на шестом этаже.
— Насколько я знаю, вам нужны деньги.
— Мистер Фрейзи, — произнес Бейб, — я могу подождать до подписания нового контракта.
— И слышать не желаю, сынок. Если у кого-то из моих ребят финансовые затруднения, я всегда рад выручить.
Бейб поднял ладонь:
— У меня сейчас полно наличности, мистер Фрейзи.
Рут попытался отступить, но замешкался, и Гарри Фрейзи запихнул купюры во внутренний карман его пальто прямо на глазах у лифтера, и хорошенькая женщина с шестого тоже это видела.
— Вы заслужили каждый цент из этой суммы, — заверил его Гарри Фрейзи, — и мне в высшей степени невыносима мысль, что вы пропустите хоть одну трапезу.
Бейб вспыхнул и полез в карман, чтобы вернуть деньги.
Фрейзи вышел за дверь, на прощание коснувшись шляпы, и исчез в вечерней тьме.
Рут поймал взгляд дамочки. Та наклонила голову и вошла в лифт.
— Шутка, — объяснил Рут, тоже шагая в кабину. Лифтер закрыл двери и повернул рычаг. — Просто шутка.
Она улыбнулась и кивнула, но он видел, что ей его жалко.
Поднявшись к себе, Рут позвонил Кэт Лоусон. Он уговорил ее выпить с ним в гостинице «Бакминстер» и после четвертой рюмки отвел ее в номер и оттрахал до беспамятства. Через полчаса он трахнул ее снова, на сей раз по-собачьи, шепча ей на ушко самую грязную брань, какую мог изобрести. Потом она заснула.
Он встал и оделся. Под окном тянулась река, за ней — огни Кембриджа, подмигивающие, наблюдающие. Кэт негромко храпела, когда он надевал пальто. Он сунул руку в карман, достал деньги Гарри Фрейзи, положил их на туалетный столик и вышел из комнаты.
Балтимор. Вест-Кэмден-стрит.
Рут стоял на тротуаре против того места, где некогда был отцовский бар. Теперь он закрыт, заброшен, за пыльным окном криво висит жестяная реклама с надписью «Пабст» .[71] Над баром размещалась квартира, где он жил вместе с родителями и сестрой Мейми, которая едва начала ходить, когда Рут уже отбыл в приют Святой Марии.
Дом родной, так это называется.
Но Рут почти не вспоминал о нем как о родном доме. Вот у этой стены он когда-то учился бросать кости. Он помнил запах пива, никогда не выветривавшийся из бара и располагавшейся над ним квартиры, поднимавшийся по канализации и водопроводу, обитавший в щелях пола, в стене.
На самом-то деле его домом была Святая Мария. А это место на Вест-Кэмден-стрит — лишь голая идея. Бэттерский круг, куда встаешь, готовясь отбивать.
«Я пришел сюда, — думал Бейб, — чтобы сказать тебе: я этого добился. Я стал большой шишкой. В этом году я заработаю десять тысяч долларов, и Джонни говорит, что он выбьет для меня еще десять на рекламных контрактах. Мое лицо появится на всяких жестянках, вроде тех, что ты вывешивал у себя в окне. Но мое изображение ты бы туда не повесил, правда? Гордость не позволила бы тебе признать, что у тебя есть сын, который в год зашибает больше, чем ты мог бы заработать за десять лет. Сын, которого ты постарался забыть. Джордж-младший. Помнишь его?»
Нет, не помню. Я мертв. Как и твоя мать. Оставь нас в покое.
Бейб кивнул.
«Я направляюсь в Тампу, Джордж-старший. На весенние тренировки. Просто решил заглянуть к тебе, чтобы ты увидел — я кое-чего достиг».
Кое-чего достиг? Ты и читаешь-то с трудом. Ты трахаешь потаскух. Тебе платят потаскушье жалованье, чтобы ты играл в потаскушью игру. В игру. Это не работа для мужчины. Это всего-навсего игра.
«Я Бейб Рут».
Ты Джордж Герман Рут-младший, я бы и теперь не доверил тебе стоять за стойкой. Ты будешь пропивать выручку, оставлять незапертой дверь. Никто тут не хочет выслушивать твои хвастливые россказни, парень. Иди, забавляйся своими играми. Теперь это больше не твой дом.
А когда он им был?
Бейб поднял глаза. Ему захотелось плюнуть на тротуар, тот самый, на котором отец умер от мозгового кровоизлияния. Но он не стал плевать. Он словно бы скатал все это — отца, мать, сестру Мейми, с которой не говорил уже полгода, мертвых братьев, свою жизнь здесь, — скатал все это, как ковер, и забросил за плечо.
«Прощай».
Как будешь выходить, смотри, чтобы тебе не прихлопнуло дверью твою жирную задницу.
«Я ухожу».
Ну и давай.
«Ухожу».
Шевелись.
Он так и поступил. Сунул руки в карманы и пошел по направлению к такси, которое оставил ждать на углу. У него было такое чувство, будто он покидает не только Вест-Кэмден-стрит, не только Балтимор. Будто он уносится прочь от всей страны, от родины, которая дала ему это имя, эту натуру, а теперь стала совершенно незнакомой, чужой и чуждой.
Плант-филд, поле в Тампе, окружали беговые дорожки, которые не использовались уже много лет, но до сих пор воняли лошадиным навозом; сюда-то и приехали «Джайантс» сыграть показательный матч с «Ред Сокс», и именно здесь впервые было применено «правило белого мяча».
Введение этого правила стало большим сюрпризом. Даже тренер Барроу не знал, что это произойдет так скоро. Говорили, что новшество не вступит в силу до открытия чемпионата, но Хавьер Лонг, главный судья, подошел к их скамейкам перед самой игрой и объявил, что правило начинает действовать уже сегодня.
— По распоряжению самого мистера Бена Джонсона. Он даже лично предоставил первую сумку мячей.
Когда судьи высыпали содержимое сумки, половина ребят, в том числе и Бейб, поднялись со скамеек и подошли полюбоваться на эдакое чудо: яркая кремово-белая кожа, красные стежки. Такие чистенькие, беленькие.
Раньше в Главной лиге требовали, чтобы мячи для каждого матча обеспечивала принимающая команда, но в правилах не указывалось, в каком состоянии должны находиться эти мячи. Считалось, что, если на них нет больших вмятин, ими можно играть. И ими играли, пока они не потеряются или не порвутся.
На открытии сезона Рут иногда видел белые мячи: они сохраняли свой цвет первые несколько иннингов, но к концу игры делались привычно бурыми.
В прошлом году эти мячи чуть не убили двух ребят: Хонус Сукаловски получил таким в висок и с тех пор не может нормально говорить. Бобби Кестлер тоже схлопотал таким шариком по башке и теперь уже никогда не сможет взмахнуть битой. Уит Оуэнс, питчер, попавший в Сукаловски, тоже перестал выступать, так как чувствовал свою вину. Трое парней ушли в один год, к тому же в год военный.
Стоя на левом фланге, Рут смотрел, как к нему несется настоящая звезда, жертва собственного сияния. Он аж присвистнул, перехватывая мяч. Когда он бежал обратно, в сторону скамеек, у него возникло чувство, будто его груди коснулись пальцы Господа.
Это новая игра, дружок.
Сразу понятно.
Теперь игра — твоя, Бейб. С потрохами.
Знаю. Видел, какой он белый? Белый-белый.
Его может отбить слепой, Бейб.
Знаю. Слепой малыш. Слепая малышка.
Теперь, Бейб, это не соревнование ловкачей. Теперь это соревнование тяжеловесов.
Тяжеловес. Отменное слово, шеф. Мне оно всегда было по вкусу.
Меняй игру, Бейб. Меняй игру и освободись.
От чего?
Ты сам знаешь.
Бейб не очень-то знал, но ответил: «Ладно».
— С кем это ты разговариваешь? — спросил Стаффи Макиннис, когда он добежал до скамеек.
— С Богом.
Стаффи сплюнул табачную жвачку на землю.
— Передай Ему, что я хочу поиметь Мэри Пикфорд в отеле «Бельвью».
Бейб поднял биту.
— Постараюсь замолвить за тебя словечко.
— Во вторник вечером.
Бейб протер биту.
— Это как раз выходной.
Стаффи кивнул:
— Часиков в шесть.
Бейб пошел к зоне бьющего.
— Милашка!
Бейб глянул на него:
— Зови меня Бейб, ладно?
— Конечно, конечно. Попроси Господа, пускай Он велит Мэри захватить подружку.
Бейб вошел в зону.
— И пива! — крикнул Стаффи.
От «Джайантс» на питчерской горке стоял Колумбия Джордж Смит; его первая подача пошла низко, и Бейб подавил смешок, когда мяч пролетел над носком его левой ноги. Господи боже ты мой, можно даже стежки на швах сосчитать! Лью Маккарти бросил мяч обратно своему питчеру; Колумбия Джордж послал мяч по дуге, и тот просвистел у самых бедер Бейба. Бейб именно этого и ждал: похоже, Колумбия играл на повышение. Следующий будет на уровне пояса и уже нацелен в него, так что при замахе надо будет малость отступить, и при этом промахнуться, чтобы потом Колумбия Джордж бросил высокий. Он попытался промазать, но задел мяч, и получился фол. Бейб ненадолго вышел из зоны, и Хавьер Лонг взял у Маккарти мяч и осмотрел его. Протер ладонью, потом рукавом, явно нашел в нем какой-то дефект, потому что сунул его в сумку, болтавшуюся у пояса и вытащил новенький сверкающий шарик. Передал его Маккарти, и Маккарти метнул его Колумбии Джорджу.
Вот это страна!
Бейб вернулся в зону бьющего. Он старался пригасить насмешливый блеск в глазах. Колумбия Джордж скривился в характерной гримасе; она всегда появлялась у него на лице, когда он подавал высокие мячи. Бейб сонно улыбался.
И он не услышал одобрительных криков, когда запульнул этот свеженький белый мячик прямо в тампийское солнце. Ни криков, ни охов, ни ахов.
Тишина. Тишина, нарушаемая одним-единственным звуком — эхом удара его биты о мяч. Все запрокинули головы, чтобы проследить за полетом этого чудесного посланца, который унесся ввысь так быстро, что даже не успел отбросить тень.
Он опустился футах в пятистах от домашней базы и, высоко подпрыгнув над беговой дорожкой, покатился дальше.
После этого матча один из спортивных журналистов сообщил Бейбу и тренеру Барроу, что они, журналисты, произвели замеры и обнаружили, что мяч преодолел расстояние в пятьсот семьдесят девять футов, прежде чем окончательно замер в траве. Пятьсот семьдесят девять футов. Почти два футбольных поля, черт возьми.
Но в те секунды, когда мяч летел, не отбрасывая тени, прямо в голубое небо и в белое солнце, а Бейб не спеша семенил по линии первой базы, следя за его полетом, мысленно подгоняя его, — он увидел нечто потрясающее: верхом на мяче сидел его отец. Стиснув ладонями швы, прижав колени к коже мяча, вертясь в пространстве вместе с этим шаром. Ох, как он выл, папаша. Лицо его так и сморщилось от страха. Из глаз лились слезы, огромные и, как подумалось Бейбу, очень горячие. А потом он исчез вместе с мячом.
Пятьсот семьдесят девять футов, сказали Бейбу.
Рут улыбнулся, представив себе не мяч, а отца. Все теперь миновало. Похоронено среди травы. Похоронено на поле Плант-филд в городе Тампа.
И никогда не оживет.
Глава двадцать пятая
Хотя Дэнни и не мог сказать почти ничего хорошего о новом комиссаре, он вынужден был, по крайней мере, признать, что этот человек умеет держать слово. Когда хлынул паточный потоп в район, где жил Дэнни, он сам работал в сорока милях отсюда, поддерживая порядок среди бастующих на заводе в Хэверхилле. Когда же тамошних пролетариев удалось приструнить, он отправился на десять дней в Чарлстаун, где проходила стачка рыбаков. Затем Дэнни «одолжили» полицейскому управлению Лоуренса, где уже три месяца бастовали текстильщики и где погибли уже двое, в том числе — активист, которому выстрелили в рот, когда он выходил из парикмахерской.
И везде в Дэнни плевали, на него орали, его обзывали бандюгой, лакеем, продажной тварью. Его толкали, царапали, забрасывали яйцами, колотили палками, а один раз, во Фремингеме, он даже получил в плечо кирпичом. В Рослиндейле механики добились повышения жалованья, но не оплаты медицинской страховки. В Эверетте обувщики отвоевали половину обещанной прибавки, но без пенсии. Во Фремингеме забастовке был положен конец натиском полиции и прибытием грузовиков с новыми рабочими. После того как копы навалились в последний раз, а штрейкбрехеры исчезли в воротах, Дэнни посмотрел вокруг. Кто-то скрючившись лежал на земле, кто-то сумел приподняться и сесть, кто-то вскидывал в воздух бессильные кулаки, выкрикивал потерявшие смысл слова. Эти люди вдруг оказались перед новой реальностью: запросив больше, они остались вообще ни с чем. Пора возвращаться к семьям и решать, что делать дальше.
Дэнни увидел фремингемского копа, пинавшего рабочего, который даже не отбивался. Коп уже не вкладывал в удары силы, да и рабочий, скорее всего, давно потерял сознание. Дэнни положил руку копу на плечо, тот сразу замахнулся своей дубинкой, но разглядел полицейскую форму.
— Что?
— Хватит, — сказал ему Дэнни. — Достаточно.
— Достаточно не бывает, — ответил тот и удалился.
Дэнни ехал обратно в Бостон на служебном автобусе вместе с другими бостонскими копами. Небо было тяжелое и серое. Комья смерзшегося снега вцеплялись в кожу земли, точно крабы.
— Вечером собрание, ты как, Дэн? — спросил его Кенни Трескотт.
Дэнни чуть не забыл. Теперь, когда Марку Дентону почти не удавалось посещать собрания БК, Дэнни фактически стал лидером профсоюза. Но теперь это был уже по сути не профсоюз. Это снова был клуб.
— Обязательно, — пообещал Дэнни, хотя и знал, что такие собрания — пустая трата времени. Они снова бессильны, и им это известно, но какая-то ребяческая надежда заставляет их снова и снова приходить туда, чтобы по-прежнему говорить, по-прежнему вести себя так, словно их голос что-то значит.
А иначе пойти будет некуда.
Дэнни посмотрел в глаза Трескотту и похлопал его по руке.
— Обязательно, — повторил он.
Однажды капитан Коглин простудился, вернулся домой в середине дня и отпустил Лютера.
— Беру управление на себя, — объявил он. — Иди отдыхай.
Стоял один из тех коварных дней, какие случаются в конце зимы: весна пытается раньше срока вступить во владение землей. В канавах бурлил тающий снег; в окнах и на черном асфальте вспыхивали маленькие радуги. Но Лютер не позволил себе праздно шататься по улицам. Он сразу же направился в Саут-Энд и добрался до обувной фабрики, где работала Нора, как раз к окончанию ее смены. Она вышла, куря с подружкой одну папиросу на двоих, и Лютер поразился, какая она стала бледная. Бледная и исхудавшая.
— Вы только поглядите. — Она улыбнулась. — Молли, это Лютер, я с ним когда-то вместе работала.
Молли помахала Лютеру и затянулась.
— Как дела? — спросила Нора.
— Отлично, девочка. — Лютеру хотелось оправдаться. — Я раньше сюда никак не мог попасть. Честно. Потому как эти смены…
— Лютер.
— И я не знал, где ты живешь. И я…
— Лютер. — Она взяла его под руку. — Все в порядке. Все я понимаю. — Она взяла папиросу у Молли, затянулась, отдала обратно. — Вы не проводите меня домой, мистер Лоуренс?
Он слегка поклонился:
— Буду очень рад, мисс О’Ши.
Она жила все-таки не на самой худшей улице в городе, в меблирашках на Грин-стрит, в Вест-Энде, возле площади Сколли-сквер, в квартале, где комнаты частенько сдают морякам на полчаса.
Когда они пришли, она сказала:
— Обойди вокруг. Там будет зеленая дверка. Я тебя буду ждать.
Было еще только четыре часа дня, но улица уже вовсю гуляла: разбилась бутылка, потом внезапный взрыв хохота и следом кто-то забренчал на расстроенном пианино. Когда Лютер добрался до зеленой двери, Нора его уже поджидала. Он быстро вошел и двинулся за ней по коридору в ее комнату.
Видно, раньше это был стенной шкаф. В самом что ни на есть буквальном смысле. Сюда влезала только детских размеров кроватка да столик, на котором мог поместиться разве что цветок в горшке. Вместо цветка она держала на нем старую керосиновую лампу, которую и зажгла, прежде чем закрыть дверь. Она села в головах кровати, а Лютер — в ногах. На полу была сложена ее одежда, и ему приходилось быть внимательным, чтобы на нее не наступить.
— Ну вот, Лютер, — она торжественно простерла руки, словно они находились в каком-то дворце, — мы просто в обители роскоши, иначе не скажешь.
Лютер попытался выдавить из себя улыбку, но у него не вышло. Он вырос в бедности, чего уж там, но это… Это ж просто дыра.
— Я слыхал, на фабриках женщинам платят не так, чтоб хватало на прожитье…
— Да, — отозвалась она. — И еще, говорят, нам урежут часы.
— Когда?
— Скоро. — Она пожала плечами.
— И куда ты подашься?
Она погрызла ноготь и снова пожала плечами; глаза у нее были странно веселые.
— Не знаю.
Лютер огляделся в поисках плитки:
— А готовишь где?
— Мы каждый вечер едим за общим столом у нашей хозяйки. Ровно в пять. Обычно дают свеклу. Иногда картошку. В прошлый вторник у нас даже было мясо. Уж не знаю, какое именно, но самое настоящее мясо, клянусь тебе.
На улице кто-то взвизгнул — не поймешь, от боли или от радости.
— Не потерплю я такого, вот чего, — произнес Лютер.
— Что?
Он повторил:
— Я такого не потерплю. Ты да Клейтон — единственные друзья, какими я обзавелся в этом самом городе. Не примирюсь я с такими делами. — Он помотал головой.
— Лютер, ты же не можешь…
— Знаешь, что я человека убил?
Она вытаращила глазищи.
— Вот я почему сюда притопал, мисси. Пальнул мужику прямо в черепушку. Пришлось мне там бросить жену, а она беременная, у нее от меня будет ребенок. Так что мне пришлось кой-чего пережить. И черт меня подери, если кто-то станет меня учить, чего я могу, а чего не могу, даже и ты. Жратвы я тебе добыть могу. Чтоб ты опять мясо нарастила. Это я могу.
Она глядела на него. Снаружи доносились свистки, автомобильные гудки.
Он сказал:
— Эй, мисси? — И она засмеялась и заплакала одновременно, и он ее обнял, первый раз в жизни обнял белую женщину.
Она и пахнет по-белому, подумал он: крахмалом. Он чувствовал ее косточки, когда она плакала ему в рубашку, и он ненавидел Коглинов. Их всех, с головы до пят. Всех до единого.
Однажды, уже ранней весной, Дэнни пошел за Норой, возвращавшейся с работы. Он всю дорогу держался за ней на расстоянии квартала, и она ни разу не обернулась. Он смотрел, как она входит в меблированные комнаты возле Сколли-сквер: возможно, худшее место в городе, где только может жить женщина.
Он двинулся пешком в сторону Норт-Энда. Его вины тут нет. Ведь она просто не должна была лгать, верно?
В марте Лютер получил еще одно письмо от Лайлы. Оно пришло в конверте восемь на одиннадцать дюймов, а внутри лежал конверт поменьше, белый, совсем небольшой, уже открытый, и вырезка из газеты.
Письмо было такое:
Дорогой Лютер!
Тетя Марта говорит что ребенок в животе переворачивает голову женщины вверхтормашками вот женщина и видит и чувствует всякие вещи в которых нету никакого смысла. Но всетаки я правда видала одного мужчину уже много много раз не сосчитать. У него улыбка Сатаны и он ездит на черном окленде восьмерке. Два раза я его видала возле нашего дома потом еще раз в городе и два раза у почты. Вот почему я тебе сколькото времени не буду писать потому что в тот последний раз заметила как он пытается рассмотреть письма которые у меня в руке. Он мне никогда ни слова не сказал кроме здрасте и доброе утро но мне кажется Лютер мы с тобой знаем кто это. Я думаю это он оставил эту статью из газеты в конверте возле нашей двери. Другую статью я сама вырезала. Сам поймешь почему. Если тебе со мной надо будет связаться пожалуйста пиши на адрес тетимартиного дома. Живот у меня стал совсем громадный и ступни все время ноют и по лестнице забираться такой труд но я счастлива. Пожалуйста будь осторожен и пусть у тебя все будет спокойно.
Хотя письмо нагнало на него ужас, и он уже заранее боялся этих газетных вырезок, Лютер уткнулся глазами в одно слово, самое главное: «люблю».
Он закрыл глаза. Спасибо тебе, Лайла. Спасибо Тебе, Господи.
Развернул первую вырезку. Небольшая заметка из газеты «Талса стар»:
Ричард Поулсон, чернокожий бармен клуба «Владыка» в Гринвуде, отпущен из тюрьмы предварительного заключения после того, как окружной прокурор Хонус Штродт отказался поддержать обвинение против негра Поулсона в незаконном применении огнестрельного оружия. Негр Поулсон — единственный уцелевший после кровавой перестрелки, устроенной Кларенсом Болтуном в клубе «Владыка» в ночь с 17 на 18 ноября прошлого года. В этой перестрелке погибли Джексон Бросциус и Монро Дендифорд, оба — гринвудские негры, по слухам промышлявшие наркоторговлей и сутенерством. Кларенс Болтун, также негр, был убит негром Поулсоном, после того как Поулсон, в свою очередь, был ранен выстрелившим в него Болтуном. Прокурор Штродт заявил: «Вполне очевидно, что негр Поулсон стрелял в порядке самообороны, опасаясь за собственную жизнь, и ранения, нанесенные ему негром Болтуном, едва не окончились для Поулсона летальным исходом. Народ удовлетворен». Негр Поулсон приговорен к трем годам условного заключения за незаконное хранение оружия.
Стало быть, Дымарь на свободе. Притом не слишком искалечен. Лютер в который раз прокрутил все у себя в голове: Дымарь валяется на полу, и под ним лужа крови. Даже теперь, уже зная, чем это обернулось, он все равно сомневался, что нажал бы тогда на спуск. Декан Бросциус — дело другое. Но мог ли Лютер выпалить в затылок человеку, который, как он думал, и без того подыхает? Нет. Хоть и знал, что все-таки надо было бы.
Он перевернул конверт поменьше: размашистым мужским почерком написано его имя, больше ничего. Открыл, вынул другую вырезку. И решил, что надо было его пристрелить. Без всяких там «бы».
Фотография, которую 22 января перепечатала «Талса сан», рядом описание великого паточного потопа, вверху заголовок: «Катастрофа в бостонских трущобах».
Ничего особенного вроде не было в этой статейке: еще одна трагедия в Норт-Энде, над которой вся остальная страна, кажется, лишь потешалась. Ничего особенного, кроме одного: повсюду, где в статье употреблялось слово «Бостон» (в общей сложности — девять раз), кто-то обвел его красным.
Рейм Финч нес очередную коробку к своей машине, когда обнаружил, что его поджидает Томас Коглин. Машина была служебная, а поскольку службу недофинансировали, то и автомобиль являл собой кучу хлама. Уходя, он оставил машину на холостом ходу не только потому, что зажигание не всегда соглашалось включаться, но и в тайной надежде, что ее кто-нибудь наконец угонит. Но если бы сегодня утром его желание сбылось, он бы все-таки огорчился: хлам или нет, но пока это для него единственное транспортное средство, позволяющее вернуться в Вашингтон.
Впрочем, сейчас машину никто не стал бы угонять: около нее, опираясь на капот, стоял капитан полиции. Финч дернул головой, приветствуя капитана Коглина и одновременно запихивая коробку со служебными принадлежностями в багажник.
— Сматываем удочки?
— Боюсь, что так.
— Позорище, — заметил Томас Коглин.
Финч пожал плечами:
— Бостонские радикалы оказались смирнее, чем мы предполагали.
— Если не считать того, которого убил мой сын.
— Да, если не считать Федерико. А вы?
— Простите?
— Как ваше-то расследование? До нас мало что доходит из БУП.
— А у нас рассказывать почти не о чем. Они крепкие орешки в этих кружках.
Финч кивнул:
— Несколько месяцев назад вы уверяли меня, что легко их расколете.
— Вынужден признать, что я был чрезмерно самонадеян.
— Никто из ваших людей не добыл улик?
— Ничего существенного.
— Трудно поверить.
— Отчего же? Да если бы О’Мира, упокой господи его душу, не покинул нас, то мы с вами, Рейм, вели бы эту приятную беседу, глядя, как в Италию отплывает корабль, а в трюме у него — Галлеани в кандалах. — Томас Коглин поднес руку к шляпе. — Счастливого пути.
Стоя рядом с машиной, Финч смотрел, как капитан идет по улице. Ему пришло в голову: вот один из тех людей, чей главный дар — умение скрывать свои мысли. Безусловно, это делает его человеком опасным, но и весьма полезным, даже бесценным.
«Мы еще встретимся, капитан. — Финч вошел в здание и поднялся по лестнице, чтобы забрать последнюю коробку: в кабинете больше ничего не оставалось. — Ничуть не сомневаюсь, мы встретимся снова».
Дэнни, Марка Дентона и Кевина Макрея вызвали к комиссару в середине апреля. Стюарт Николс, секретарь комиссара, провел их в его пустой кабинет и оставил одних.
Они сели в жесткие кресла перед необъятным столом Кёртиса. Было девять вечера. Для рутинного вызова — можно считать, почти ночь.
После десяти минут ожидания они поднялись. Макрей подошел к окну. Марк с негромким зевком потянулся. Дэнни принялся расхаживать по кабинету. К девяти двадцати у окна уже стояли Дэнни с Марком, а Макрей мерил комнату шагами. Время от времени они с затаенным раздражением переглядывались, но не говорили ни слова.
В девять двадцать пять они снова уселись. И как раз в этот момент дверь открылась и в комнату вступил Эдвин Аптон Кёртис; за ним следовал Герберт Паркер, его главный советник. Пока комиссар занимал свой пост за столом, Герберт Паркер быстро прошелся перед тремя сотрудниками, положив каждому на колени по листу бумаги.
Дэнни опустил взгляд на этот документ.
— Подпишите, — бросил Кёртис.
— Что это? — спросил Кевин Макрей.
— Поймете, когда прочтете, — заметил Герберт Паркер, обошел стол и встал за спиной Кёртиса, сложив руки на груди.
— Это ваша надбавка, — изрек Кёртис и наконец уселся. — Как вы и желали.
Дэнни проглядел документ:
— Двести в год?
Кёртис кивнул:
— Что касается других ваших пожеланий, то мы примем их к сведению, но я на вашем месте не очень бы рассчитывал. В большинстве из них высказано стремление к роскоши, а не к необходимому.
Казалось, на несколько мгновений Марк Дентон лишился дара речи. Он поднял бумагу к уху, снова опустил на колени.
— Теперь этого уже недостаточно.
— Прошу меня извинить, патрульный?
— Этого недостаточно, — повторил Марк. — И вы это знаете. Двести долларов — цифра тринадцатого года.
— Вы именно такую и просили, — возразил Паркер.
Дэнни покачал головой:
— Об этом просили на переговорах шестнадцатого года. Но стоимость жизни возросла на…
— Ах, стоимость жизни, подумать только! — воскликнул Кёртис.
— На семьдесят четыре процента, — произнес Дэнни. — За семь месяцев, сэр. Поэтому дополнительные двести долларов в год… без оплаты медицинской страховки… без улучшения санитарных условий в служебных помещениях…
— Как вы знаете, я создал комиссии для рассмотрения данных вопросов. А теперь…
— Эти комиссии, — перебил Дэнни, — составлены из капитанов — начальников участков, сэр.
— И что же?
— И у них есть личный интерес — не найти никаких изъянов в помещениях, которыми они сами же распоряжаются.
— Насколько я понимаю, вы подвергаете сомнению честность вашего руководства?
— Нет.
— Вы подвергаете сомнению субординацию в данном управлении?
Марк Дентон не дал Дэнни ответить:
— Это предложение неприемлемо, сэр.
— Очень даже приемлемо, — отозвался Кёртис.
— Нет, — упорствовал Марк Дентон. — Думаю, нам нужно рассмотреть…
— Сегодня, — заявил Герберт Паркер, — первый и единственный день, когда это предложение в силе. Если вы его не примете, то, вернувшись позже, обнаружите, что двери закрыты, дверные ручки сняты, а вокруг холодно и пусто.
— Мы не можем на это согласиться. — Дэнни помахал листком в воздухе. — Нам дают слишком мало и слишком поздно.
Кёртис покачал головой:
— А я говорю, что это не так. И мистер Паркер говорит, что это не так. Следовательно, это не так.
— Потому что вы так сказали? — подал голос Кевин Макрей.
— Совершенно верно, — отозвался Герберт Паркер.
Кёртис провел ладонями по столу.
— В прессе мы вас попросту уничтожим.
Паркер кивнул.
— Мы дали вам то, о чем вы просили, а вы отказались.
— Это не так, — проговорил Дэнни.
— Но мы преподнесем это так, сынок.
Дэнни, Кевин и Марк переглянулись.
Наконец Марк снова повернулся к комиссару Кёртису:
— Предложение не принято, черт подери.
Кёртис откинулся в кресле:
— Доброй ночи, джентльмены.
Лютер спускался по ступенькам дома Коглинов, собираясь направиться к трамвайной остановке, но тут заметил ярдах в десяти Эдди Маккенну: тот опирался о капот своего «гудзона».
— Ну, как реставрация вашего чудесного здания? Продвигается? — Маккенна отделился от автомобиля и подошел к нему.
Лютер изобразил на лице улыбку:
— Очень даже неплохо продвигается, лейтенант, сэр. Очень даже неплохо.
Кстати, это была сущая правда. Они с Клейтоном в последнее время пахали как одержимые. Иногда, случалось, им помогали мужики из филиалов НАСПЦН, раскиданных по всей Новой Англии, мужики, которых миссис Жидро умудрялась затащить в Бостон в выходные дни, а иногда и вечера; разбор они закончили несколько недель назад, затем протянули проводку по всему дому и сейчас занимались водопроводными трубами, которые шли из кухни и ванных к главной трубе, керамической красотке, проведенной ими месяц назад от подвала до крыши.
— Когда, думаешь, оно откроется?
Лютер в последние дни и сам над этим задумывался. Ему еще оставалось протянуть массу труб, к тому же он ждал, когда доставят материалы, чтобы начать штукатурить стены.
— Трудно сказать, сэр. Похоже, через несколько месяцев. От многих вещей зависит, сэр.
— Не сомневаюсь. Эти Жидро наверняка планируют торжественно разрезать ленточку, устроить сбор собратьев, уж поверь мне.
— Ну, сэр, я думаю управиться эдак к концу лета, где-то так.
Маккенна опустил локоть на изогнутые перила из кованого железа, сбегавшие с крыльца Коглинов.
— Мне нужно, чтобы ты выкопал яму.
— Яму?
Маккенна кивнул, теплый весенний ветер трепал полы его тренчкота.
— Скорее даже погреб. И он обязательно должен быть защищен от непогоды. Я бы рискнул предложить пористый бетон.
— И где вы хотите, чтоб я устроил этот погреб? — спросил Лютер. — У вас в доме, сэр?
Губы Маккенны искривила странная усмешка.
— Я бы никогда не пустил вашего брата в свой дом, Лютер. Боже сохрани. — Он до того удивился, что с него слетела личина, которую он носил ради Лютера. Этот тип приоткрыл ему свою сущность. Даже с гордостью. — Черномазый на Телеграф-хилл? Ха! Нет-нет, Лютер, погреб не для моего дома. Он для той «штаб-квартиры», которую ты с таким рвением возводишь.
— Вы хотите, чтоб я сделал погреб в НАСПЦН?
— Да. По-моему, когда я в последний раз туда заходил, ты еще не настелил полы в задней комнате, той, что в восточном углу. Видимо, когда-то там была кухня?
В последний раз, когда ты туда заходил?
— И что с ней сотворить? — спросил Лютер.
— Выкопай там яму. Скажем, в рост человека. Сделай изоляцию, накрой каким хочешь покрытием, но убедись, что этот кусок пола легко поднимается. Я не намерен учить тебя, но тебе, возможно, захочется приспособить туда петли и какую-нибудь незаметную ручку.
Лютер, уже стоявший на тротуаре, ожидал, пока тот доберется до сути:
— Что-то я в толк никак не возьму, сэр.
— Ты знаешь, кто служит мне самым ценным и незаменимым агентурным источником? Знаешь?
— Нет, — ответил Лютер.
— Компания «Эдисон». Они великолепно умеют отслеживать перемещения частных лиц, уж поверь мне. — Маккенна раскурил наполовину выкуренную сигару, стал помахивать ею перед собой. — К примеру, в сентябре ты перестал пользоваться услугами энергокомпании в Колумбусе. Моим друзьям из «Эдисона» потребовалось кое-какое время, чтобы выяснить, где и когда ты начал пользоваться их услугами снова, но в конце концов мы получили результат. Ответ: город Талса, штат Оклахома, октябрь. Электричество продолжают поставлять по твоему талсинскому адресу, поэтому могу предположить одно: ты оставил там женщину. Может быть, родственницу? Ты в бегах, Лютер. Я это понял, как только тебя увидел, но мне приятно было получить подтверждение. А когда я поинтересовался в Талсинском управлении полиции, нет ли у них примечательных нераскрытых дел, они упомянули ночной клуб в ниггерском районе. В клубе кто-то открыл ужасную пальбу. Трое убитых. Кто-то на славу потрудился.
— Не понимаю, о чем вы, сэр, — сказал Лютер.
— Конечно, конечно. — Маккенна кивнул. — В талсинской полиции мне пояснили, что народ у них не очень-то переживает, если их черные начинают пулять друг в друга, особенно когда полиции удается свалить вину на кого-то из дохлых негритосов. Для тамошних копов это просто еще одно закрытое дело. В могиле трое черномазых, по которым никто рыдать не станет. Так что в этом отношении ты чист. — Маккенна поднял указательный палец. — Если только я не перезвоню в талсинскую полицию и не попрошу их, в качестве одолжения коллеге, допросить единственного, кто выжил в этом побоище, и если в ходе допроса не всплывет имя некоего Лютера Лоуренса, недавно обитавшего в Талсе, а ныне жителя нашего Бостона. — Его глаза блеснули. — И тогда я вынужден буду задаться вопросом, много ли у тебя осталось мест, чтобы спрятаться.
Лютер почувствовал, что в нем умерло всякое желание сражаться. Выдохлось.
— Чего вы от меня хотите-то? — спросил он.
— Я хочу погреб. — Глаза у него сверкнули. — Да, и еще я хочу список получателей «Кризиса».
— Что?
— Есть такой «Кризис». Информационный бюллетень Национальной ассоциации содействия прогрессу шимпанзе.
— Знаю я, что это такое. Откуда я вам возьму список получателей?
— Ну, Исайя Жидро наверняка имеет к нему доступ, уж поверь мне. И копия наверняка лежит где-то в ниггерском буржуйском дворце, который ты зовешь своим домом. Найди.
— А если я сделаю вам погреб и отыщу вам список?
— Не говори со мной таким тоном, как будто у тебя есть выбор, Лютер.
— Ладно. Что вы хотите положить в этот погреб? — спросил Лютер.
— Ты все продолжаешь задавать вопросы? — Маккенна приобнял Лютера за плечи. — Может быть, тебя.
Выйдя с очередного бесполезного собрания БК, измотанный Дэнни направился к платформе надземки на Роксбери-кроссинг, и за ним, конечно, увязался Стив Койл. Стив по-прежнему таскался на собрания. Уже через каких-то четыре часа Дэнни предстояло явиться на дежурство, и у него сейчас было одно желание — положить голову на подушку и поспать.
— Между прочим, она еще здесь, — произнес Стив Койл, когда они поднимались по ступенькам к платформе.
— Кто?
— Тесса Фикара, — пояснил Стив. — Не притворяйся, будто ты ее забыл.
— Ничего я не притворяюсь, — буркнул Дэнни. Получилось довольно резко.
— Я разговаривал с людьми, — поспешно добавил Стив. — С теми, кто мне многим обязан еще с тех пор, когда я патрулировал окрестности.
Дэнни задумался, кто же эти люди. У копов часто возникает ошибочное впечатление, что окружающие испытывают к ним чувство благодарности. Но обычно люди злятся на копов, если только те не спасают им жизнь или кошелек.
— Говорить с людьми немного опасно, — заметил он. — Особенно в Норт-Энде.
— Я же тебе сказал, — возразил Стив, — мои источники мне обязаны. Они мне доверяют. Да и вообще она, между прочим, не в Норт-Энде. Она здесь, в Роксбери.
Появился поезд, завизжал тормозами, остановился, и они уселись в пустой вагон.
— В Роксбери? — переспросил Дэнни.
— Именно. Где-то между Колумбус-авеню и Уоррен-стрит, и готовит вместе с Галлеани что-то масштабное.
— Масштабнее, чем территория между Колумбус и Уоррен?
— Послушай, — сказал Стив, когда они вырвались из туннеля. — Этот тип, между прочим, обещал, что добудет мне точный адрес за пятьдесят баксов.
— Пятьдесят баксов?
— Да что ты все за мной повторяешь?
— Я устал. Прости. Знаешь, Стив, у меня нет пятидесяти баксов.
— Знаю, знаю.
— Это больше, чем моя зарплата за две недели.
— Я же сказал, я знаю. Господи.
— Три доллара еще могу наскрести. В крайнем случае четыре.
— Ну да, конечно. Сделай что можешь. Я к тому, что мы же хотим добраться до этой сукиной дочери, верно?
На самом деле, хотя Дэнни и застрелил Федерико, о Тессе он совсем не думал. Он не мог объяснить, почему это так, но так оно и было.
— Если мы до нее не доберемся, Стив, — ответил он, — то доберется кто-нибудь еще. Она — забота федералов. Ты же понимаешь.
— Я буду осторожен. Не волнуйся.
Дэнни не это имел в виду, но он уже привык, что в последнее время Стив не всегда улавливает суть. Он закрыл глаза, прислонившись затылком к окну; поезд, трясясь и грохоча, шел вперед.
— Как по-твоему, ты скоро мне сможешь раздобыть эти четыре бакса? — спросил Стив.
Дэнни, не открывая глаз, кивнул.
На станции Бэттеримарч он отказался от предложения Стива выпить с ним, и дороги их разошлись. К тому времени, как Дэнни добрался до Салем-стрит, перед глазами у него уже плавали радужные пятна. Он представлял себе кровать, белые простыни, прохладную подушку…
— Как жизнь, Дэнни?
Нора перешла на его сторону улицы, проскользнув между конным фургоном и чихающим «фордом», который изрыгал из выхлопной трубы чернильного цвета дым. Оба остановились, она — у края тротуара, он — на тротуаре лицом к ней. Взгляд у нее был ненатурально оживленный. Из-под тоненького, не по погоде, пальтишка выглядывала бледно-серая блузка, которую Дэнни всегда любил, и голубая юбка по щиколотку. Скулы ее выдавались, глаза сильно запали.
— Нора.
Она протянула ему руку, комично-официально, как ему показалось; он пожал ее, словно мужчине.
— Ну и? — спросила она, усиленно сохраняя живость во взгляде.
— Что — ну и? — повторил Дэнни.
— Как жизнь?
— Порядок, — ответил он. — А ты как?
— Лучше не бывает, — ответила она.
— Прекрасные новости.
— Ага.
Даже в восемь вечера улицы Норт-Энда кишели народом. Дэнни надоело, что его все время толкают, он взял Нору под руку и повел в кафе. Кафе было почти пустое. Они сели у окна.
Нора сняла пальто; из задней комнаты появился хозяин, на ходу повязывая фартук. Он поймал взгляд Дэнни.
— Due caffè, per favore.
— Si, signore. Venire a destra in su.
— Grazie .[72]
Нора улыбнулась:
— Я и забыла, какое мне это доставляло удовольствие.
— Что именно?
— Да твой итальянский. Эти звуки, понимаешь? — Она оглядела кафе, посмотрела на улицу. — По-моему, ты здесь как дома, Дэнни.
— Я и есть дома. — Он подавил зевок. — И так всегда было.
— Ну а как ваш паточный потоп? — Она сняла шляпку и положила на стул. Пригладила волосы. — Говорят, это наверняка вина компании?
Дэнни кивнул:
— Вроде бы так и есть.
— Но вонь по-прежнему жуткая.
Еще бы. На каждом кирпиче, в каждой канаве, в каждой щели между булыжниками Норт-Энда остались частицы патоки. И чем теплее становилось, тем хуже все это пахло. Численность насекомых и грызунов утроилась, детская заболеваемость резко взлетела вверх.
Вернувшись из задней комнаты, хозяин поставил перед ними два кофе:
— Qui andate, signore, signora.
— Grazie così tanto, signore.
— Siete benvenuti. Siete per avere così bello fortunato una moglie, signore .[73]
Он хлопнул в ладоши, одарил их широкой улыбкой и снова исчез за стойкой.
— Что он сказал? — поинтересовалась Нора.
— Сказал, что сегодня вечером хорошая погодка. — Дэнни опустил в чашку кусок сахара и стал размешивать. — Что тебя сюда привело?
— Вышла прогуляться.
— Далеко тебя занесло, — заметил он.
Она потянулась к вазочке с сахаром, стоявшей между ними.
— Откуда тебе знать, далеко или нет? Ты разве знаешь, где я живу?
Он положил на стол пачку «мюрадов». Черт побери, ну и вымотался же он.
— Давай оставим, — предложил он.
— Что оставим?
— Эти выяснения.
Она положила себе в чашку два куска сахара, добавила сливок.
— Как Джо?
— Отлично, — сказал Дэнни, невольно задумавшись, так ли это: он уже давно к своим не заходил. Мешала работа, собрания в клубе, но и что-то еще, что-то такое, во что ему не хотелось вникать.
Она отпила кофе, глядя на него своими неестественно блестящими запавшими глазами.
— Я подумала, ты давно уже мог бы меня навестить.
— Вот как?
Она кивнула. С ее лица начала сползать наигранная веселость, черты стали смягчаться.
— Зачем, Нора?
Ее лицо вновь стало фальшиво-радостным, напряженным.
— Ах, не знаю. Так, просто надеялась.
— Надеялась. — Он кивнул. — Кстати, как зовут твоего сына?
Она поиграла ложечкой, провела пальцами по клетчатой скатерти.
— Зовут его Гэбриэл, — ответила она, — и он не мой сын. Я тебе это уже говорила.
— Ты мне много чего говорила, — возразил Дэнни. — И ни разу не упоминала этого сына, который не сын, пока Квентин Финн про него не объявил.
Она подняла глаза, они больше не блестели, но в них не было ни злости, ни обиды. Казалось, она уже больше ничего ни от кого не ждет.
— Я не знаю, чей сын Гэбриэл. Он просто уже находился там, в тот день, когда Квентин привел меня в свою лачугу, которую он называет домом. Гэбриэлу было тогда восемь лет, и он был дикий, хуже волчонка. Квентин — жалкое подобие человека, ты сам видел, но Гэбриэл… Это просто дьявольское отродье. Он мог часами сидеть на корточках возле камина и смотреть в огонь, словно разговаривая с ним, а потом без единого слова выйти из дома и выколоть козе глаза. Такой он был в девять лет. Хочешь, я тебе расскажу, каким он стал в двенадцать?
Дэнни больше не хотел ничего знать ни о Гэбриэле, ни о Квентине, ни о Норином прошлом. Сомнительном, позорном прошлом. Она замарана, он никогда не сможет смотреть в глаза людям, если введет эту женщину к себе в дом.
Нора отпила еще кофе; она смотрела на него, а он чувствовал, как умирает все, что между ними было. Он вдруг понял: они оба заблудились, оба плывут прочь друг от друга, навстречу своим новым жизням, отдельным жизням. Когда-нибудь они случайно встретятся в толпе и каждый притворится, будто не заметил другого.
Нора надела пальто; они не произнесли больше ни слова, но оба понимали, что произошло. Она взяла со стула шляпку. Потрепанное пальтишко, и шляпка такая же потрепанная. Он заметил, как у Норы выпирают ключицы.
Он опустил взгляд.
— Тебе деньги не нужны?
— Что? — прошептала она. Не шепот, а какой-то писк.
Он поднял голову. Глаза у нее были мокрые. Она плотно сжала губы и покачала головой.
— Тебе…
— Ты этого не говорил, — произнесла она. — Не говорил. Ты не мог.
— Я просто хотел…
— Ты… Дэнни?.. Господи, да нет же.
Он потянулся к ней, но она отступила назад. Глядя на него, она продолжала мотать головой. И потом бросилась вон из кафе.
Дэнни позволил ей уйти. После избиения Квентина Финна он сказал отцу, что теперь готов повзрослеть. И это была правда. Он устал бодаться со сложившимся порядком вещей. Кёртис за один час вразумил его, объяснил ему, что это бессмысленно. Мир построен и поддерживается такими людьми, как отец и его приятели. Дэнни посмотрел в окно и решил, что этот мир все-таки хорош. Пускай другие сражаются против миропорядка. Сам он с этим покончил. Нора с ее ложью и пакостной историей оказалась просто еще одной фантазией, глупой и детской. Пускай отправляется на все четыре стороны и лжет какому-нибудь другому мужчине, возможно богатому, и ее лживость постепенно выцветет и сменится респектабельностью матроны.
А Дэнни найдет женщину по себе, с которой не стыдно будет показаться в обществе. Мир хорош. И он, Дэнни, будет его достоин. Взрослый человек, истинный гражданин.
Его пальцы стали искать в кармане пуговку, но ее там не оказалось. На секунду его охватил острый приступ страха, словно бы побуждавший к немедленным действиям. Он выпрямился и подобрал под себя ноги, точно готовясь к прыжку. Но тут вспомнил, что сегодня утром видел пуговку среди мелочи, рассыпанной на туалетном столике. Значит, она там. В безопасности. Он откинулся на спинку стула и глотнул кофе, хотя тот уже остыл.
Двадцать девятого апреля на Балтиморском сортировочном участке Почты США заметили жидкость, сочащуюся из коричневой картонной коробки, адресованной судье Апелляционного суда США Уилфреду Эннистону. Инспектор поставил в известность балтиморскую полицию, которая тут же отправила на место происшествия саперную группу и связалась с Министерством юстиции.
К ночи было обнаружено в общей сложности тридцать четыре бомбы. Они находились в коробках, отправленных тридцати четырем адресатам — генеральному прокурору Митчеллу Палмеру, судье Кенисо Маунтину Лэндису, Джону Рокфеллеру и другим. Все тридцать четыре объекта нападения имели отношение к промышленным или правительственным структурам, чья политика влияет на иммиграционное законодательство.
В тот же вечер в Бостоне Луис Фраина и Общество латышских рабочих обратились к властям за разрешением провести шествие в честь Первого мая — от здания Оперы на Дадли-сквер до парка Франклина.
Заявка была отклонена.