Коглин — страница 6 из 60

Глава двадцать шестая

Первого мая Лютер завтракал в закусочной «У Соломона», перед тем как отправиться работать к Коглинам. Вышел он в половине шестого и успел добраться до площади Колумбус-сквер, когда черный «гудзон» лейтенанта Эдди Маккенны отделился от тротуара на той стороне улицы и медленно развернулся перед ним. Лютер никакого удивления не испытал. Или там тревоги. Он вообще особо ничего не ощутил, по правде сказать.

Лютер уже заглянул в «Стэндард», лежавшую в закусочной на стойке, и в глаза ему сразу бросился заголовок: «Красные планируют убийства на Первомай». Отправляя в рот яичницу, он прочел о том, что в Почте США в посылках обнаружено тридцать четыре бомбы. На второй полосе напечатали список предполагаемых жертв, и Лютер, вообще-то не большой поклонник белых судей и белых чиновников, все-таки почувствовал холодок в жилах. А за холодком явился взрыв патриотической ярости. Лютер сроду бы не подумал, что такое живет у него в душе — эта вот ярость за страну, которая всегда относилась к его брату без доброжелательства и без всякой справедливости. И все равно он волей-неволей представлял себе этих чужаков, которые хотят учинить насилие в его стране, порушить его страну, и ему хотелось растереть их в порошок, хотелось попросить кого-нибудь: «Вы мне просто дайте ружье».

В газете писали, что красные замышляют устроить день общенационального восстания и что перехват тридцати четырех бомб означает — где-то может лежать еще сотня, готовая взорваться. На прошлой неделе на фонарных столбах по всему городу появились листовки:

Высылайте нас. И вы, дряхлые окаменелости, правящие Соединенными Штатами, узреете красное! Буря уже на пороге, очень скоро она обрушится на вас и уничтожит вас, зальет кровью и пламенем. Мы сметем вас динамитом!

Во вчерашнем «Трэвелере», еще до того, как просочилась новость о тридцати четырех бомбах, в одной из статей приводились недавние подстрекательские высказывания американских радикалов, в том числе призыв Джека Рида «свергнуть капитализм и установить социализм с диктатурой пролетариата» и заявление, с которым в прошлом году выступила Эмма Голдмен, убеждая всех рабочих «последовать примеру России».

Примеру России? Лютер подумал: ежели вы так обожаете Россию, то уматывайте туда на хрен. И заберите с собой свои бомбы и вонь лукового супа, которым у вас разит изо рта. На несколько часов, странно приятных, Лютер перестал чувствовать себя цветным, даже вообще перестал чувствовать, что есть такая штука — цвет кожи; он ощущал главное, то, что было превыше всего: он — американец.

Но все это, ясное дело, мигом изменилось, едва он заметил Маккенну. Здоровяк вылез из своего «гудзона» и улыбнулся. Поднял экземпляр «Стэндард» и спросил:

— Видел?

— Видел, — ответил Лютер.

— Нам предстоит очень серьезный день, Лютер. — Он пару раз хлопнул Лютера сложенной газетой по груди. — Где список получателей?

— Мои — не из красных, — заявил Лютер.

— Ах, вот как, теперь они твои?

Черт, хотелось сказать Лютеру, да так оно всегда и было.

— Ты выкопал погреб? — спросил Маккенна.

— Копаю.

Маккенна кивнул:

— Тебе ведь ни к чему врать?

Лютер покачал головой.

— Где же мой список?

— Он в сейфе.

Маккенна произнес:

— Я от тебя добиваюсь одного — чтобы ты мне раздобыл один-единственный список. Это что, так трудно?

Лютер пожал плечами:

— Я не умею сейфы вскрывать.

Маккенна кивнул, точно счел это замечание очень даже разумным. И тут же сказал:

— Принесешь его сегодня вечером. Встречаемся у «Костелло». Это возле пристани. В шесть.

Лютер возразил:

— Но я ж не умею брать сейфы.

Хотя на самом-то деле сейфа никакого и не было. Миссис Жидро держала список в ящике стола. И ящик она не запирала.

Маккенна похлопал газетой по ноге, точно размышляя над словами Лютера.

— Тебе нужно вдохновение, я понимаю. Что ж, ничего страшного, Лютер. Всякой творческой личности требуется муза.

Лютер понятия не имел, о чем толкует лейтенант, но ему не понравилось, как тот говорит — с эдакой бравадой.

Маккенна опустил руку ему на плечо:

— Кстати, поздравляю.

— С чем это?

Лицо Маккенны так и озарилось радостью.

— С законным бракосочетанием. Как я понимаю, прошлой осенью ты женился в городе Талса, штат Оклахома, на женщине по имени Лайла Уотерс из Колумбуса, штат Огайо. Семья — великий общественный институт.

Лютер ничего на это не ответил, хотя ненависть в его глазах читалась ясно, это уж наверняка. Сначала Декан, потом этот самый лейтенант Эдди Маккенна. Видать, теперь куда ни пойди — будешь встречать на пути таких вот бесов. Испытание Господне.

— И вот что забавно: когда я начал ворошить все эти дела насчет Колумбуса, то обнаружил, что имеется ордер на арест твоей невесты.

Лютер рассмеялся.

— По-твоему, это смешно?

— Ежели б вы знали мою жену, мистер Маккенна, вы б тоже посмеялись.

— Безусловно, Лютер. — Маккенна несколько раз кивнул. — Но проблема в том, что этот ордер — самый что ни на есть настоящий, уж поверь мне. Судя по всему, твоя жена и парень по имени Джефферсон Риз — тебе это имя ни о чем не говорит? — подворовывали у своих нанимателей, семейства Хаммонд. Очевидно, они занимались этим несколько лет, а потом твоя возлюбленная отправилась в Талсу. Но тут мистера Риза арестовали, после чего он быстро свалил все это дело на твою жену. Видимо, решил, что наличие соучастника избавит его от сурового срока. Впрочем, он все равно в тюрьме, но обвинение висит и над твоей женой. Над беременной женой, насколько я слышал. И вот она сидит там, дай-ка припомню адрес… Талса, Элвуд-стрит, семнадцать. Я сомневаюсь, что она очень уж активно передвигается с таким-то брюхом. — Маккенна потрепал Лютера по щеке: — Видел когда-нибудь, какие акушерки служат в окружных тюрьмах?

Лютер не решался заговорить. Маккенна, продолжая улыбаться, вмазал ему по скуле:

— Они не самые добросердечные создания на свете, уж поверь мне. Они покажут матери личико младенца и сразу заберут — разумеется, если он негритенок — и отправят в окружной сиротский приют. Конечно, этого не случится, если рядом отец, но ты же не рядом? Ты здесь.

Лютер произнес:

— Скажите, что мне нужно сделать…

— Я тебе уже говорил, Лютер. Сколько можно повторять? — Он сжал щеку Лютера и притянул его к себе. — Ты достаешь этот список и приносишь его к «Костелло» сегодня вечером, в шесть. И никаких отговорок. Ясно?

Лютер закрыл глаза и кивнул. Маккенна разжал пальцы и отступил назад.

— Сейчас-то ты меня ненавидишь. Я это вижу. Но сегодня мы намерены расплатиться по счетам в нашем городишке. Сегодня красные — да, все без исключения красные, даже цветные, — получат предписание о выселении из нашего чудесного города. — Он развел руками. — А завтра ты мне еще скажешь спасибо, потому что у нас тут снова будет приятно и радостно жить.

Он опять похлопал себя газетой по ляжке, строго глянул на Лютера и зашагал обратно к своему «гудзону».

— Вы делаете ошибку, — проговорил Лютер.

Маккенна обернулся:

— Что-что?

— Вы делаете ошибку.

Маккенна не торопясь подошел к нему и ударил кулаком под дых. Воздух мигом вышел из его легких, казалось насовсем. Лютер упал на колени, открыл рот и какое-то время не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он был уверен, что вот сейчас так и помрет тут, на коленях, с посиневшим, точно от гриппа, лицом.

Когда Лютер наконец задышал, у него было ощущение, что в трахею ему вонзили гарпун. Поначалу воздух входил и выходил со скрипом, но постепенно звук опять стал нормальным, разве что чересчур высоким.

Маккенна терпеливо стоял над ним.

— Что ты там говорил? — спросил он негромко.

— Люди из НАСПЦН — не красные, — ответил Лютер. — И они не собираются устраивать взрывы.

Маккенна хлопнул его по виску:

— Кажется, я тебя не расслышал.

Лютер видел два своих отражения в зрачках Маккенны.

— Вы что думаете? Думаете, куча цветных спит и видит, как бы выбежать на эти самые улицы с пушками? Чтоб у вас и у прочей белой швали в этой стране нашелся повод всех нас поубивать? По-вашему, мы хотим, чтоб нас всех перебили? — Он смотрел на Маккенну снизу вверх, на уровне его глаз висел здоровенный сжатый кулак. — У вас под носом орудует банда сукиных сынов, которые родились где-то за границей и сегодня пытаются разжечь революцию. Так валяйте, Маккенна, хватайте их. Прибейте их, как собак. У меня к этим людям нежности нету. И у других цветных нету. Это и наша страна тоже.

Маккенна с кривой ухмылкой посмотрел на него:

— Что ты там вякнул?

Лютер сплюнул на землю и перевел дух:

— Сказал — это и наша страна тоже.

— Это не так, сынок. — Маккенна покачал своей массивной головой. — И никогда так не будет.

Он оставил Лютера, забрался в свою машину и отъехал. А Лютер поднялся с колен, вздохнул несколько раз, и тошнота почти прошла.

— Нет, это так, — шептал он снова и снова, пока не увидел, как задние огни Маккенны повернули направо, на Массачусетс-авеню. — Нет, это так, — повторил он еще раз и сплюнул в кювет.

В это утро с 9-го участка в Роксбери стали поступать сообщения, что перед Оперой на Дадли-сквер собирается толпа. Всем подразделениям было приказано выслать людей на место, а конный отряд собрался в конюшнях.

Сотрудников свезли со всех участков к зданию 9-го; командовал ими лейтенант Эдди Маккенна. Все сгрудились на первом этаже, в широком вестибюле, и Маккенна обратился к ним с лестницы, дугой поднимавшейся на второй этаж:

— Джентльмены, «латыши» организуют незаконное массовое сборище перед Оперой. Что вы об этом думаете?

Никто не ответил.

— Патрульный Уотсон!

— Я!

— Что вы думаете об этом незаконном сборище?

Уотсон, семья которого некогда взяла эту фамилию вместо своей польской, совершенно непроизносимой, расправил плечи:

— Я бы сказал, что они выбрали для этого неподходящий денек.

Маккенна поднял руку:

— Все мы поклялись защищать американцев вообще и бостонцев в частности, служить им. А «латыши», — он фыркнул, — «латыши» ни к тем ни к другим не относятся, джентльмены. Будучи варварами, они решили проигнорировать недвусмысленный запрет властей города устраивать шествие. Они планируют пройти маршем от здания Оперы по Дадли-стрит и далее к Апхемс-корнер, что в Дорчестере. Оттуда они намерены повернуть направо, на Колумбия-роуд, и двигаться до парка Франклина, где желают провести митинг в поддержку своих товарищей — да, товарищей — в Венгрии, Баварии, Греции и, разумеется, в России. Есть среди нас русские?

Кто-то выкрикнул: «Черта с два!» — и другие радостно подхватили.

— А большевики есть?

— Черта с два!

— А испитые, крючконосые безбожники, которые нюхают кокаин, трахают собак и ненавидят Америку?

Все расхохотались:

— Черта с два!

Маккенна склонился к ним, навалившись на перила и вытирая лоб платком.

— Три дня назад мэру Сиэтла пришла по почте бомба. К счастью для него, первой до посылки добралась его экономка. Бедняжке оторвало кисти рук, теперь она в больнице. А позавчера вечером, как все вы наверняка знаете, Почтовая служба США перехватила тридцать четыре бомбы, которые предназначались генеральному прокурору нашей великой страны, а также некоторым достойнейшим судьям и ведущим промышленникам. Радикалы всех мастей, но главным образом язычники-большевики обещали сегодня устроить день общенациональной революции в главных городах нашей славной родины. Джентльмены, я обращаюсь к вам: разве в такой стране мы хотим жить?

— Черта с два!

Вокруг Дэнни все шевелились, переминались с ноги на ногу.

— Неужели вы хотите отдать страну на растерзание орде бунтовщиков?

— Черта с два!

Дэнни стоял среди толкающихся мужиков, от которых несло потом, перегаром и еще чем-то странным, вроде паленого волоса: едким запахом гнева и страха.

— Или же, — гремел Маккенна, — вы хотите вновь взять эту страну в свои руки?

Все уже до того привыкли орать «черта с два!», что и теперь некоторые повторили то же самое.

Маккенна глянул на них, подняв бровь:

— Я спрашиваю: хотите вы, сукины дети, снова взять эту страну в свои руки?

— Да, черт возьми!

Десятки этих людей ходили на собрания БК вместе с Дэнни; буквально накануне вечером они жаловались на скотское обращение начальства, заявляли о своем братстве с рабочими всего мира. Но сейчас все это на время сменилось бодрым чувством единения и общей цели.

— Мы сейчас же направляемся к Опере Дадли, — прокричал Маккенна, — и прикажем этим смутьянам, этим коммунистам, анархистам и бомбистам разойтись ко всем чертям!

Радостные вопли, рев взбудораженной толпы.

— Мы решительно заявим: «Только не в мое дежурство!» — Маккенна свесился над перилами, вытянув шею, выпятив нижнюю челюсть. — Скажем это хором, джентльмены?

— Только не в мое дежурство! — заорали все.

— Хочу услышать это еще раз.

— Только не в мое дежурство!

— Вы со мной?

— Да!

— Вы боитесь?

— Черта с два!

— Вы — бостонская полиция?

— Да, черт возьми!

— Самая лучшая, самая уважаемая полиция во всех сорока трех штатах?

— Да, черт возьми!

Маккенна глядел на них, медленно поворачивая голову, озирая то один фланг толпы, то другой, и Дэнни не видел в его глазах ни единой искорки юмора, ни единого проблеска иронии. Лишь уверенность в своей правоте. Маккенна подождал, пока установится тишина; люди чуть покачивались, вытирая потные руки о штанины, стирая пот со своих дубинок.

— А раз так, — громким свистящим шепотом произнес Маккенна, — пошли отрабатывать наше жалованье.

Все начали жизнерадостно пихаться. Что-то рявкали друг другу в лицо. Потом кто-то наконец сообразил, где выход, и все это людское море устремилось в задний коридор и вылилось из двери черного хода полицейского участка наружу, растеклось по переулку. Кто-то уже колотил дубинками по стенам, по крышкам металлических мусорных баков.

Марк Дентон отыскал Дэнни в толпе и сказал:

— Я тут подумал…

— Что?

— Подумал: мы охраняем порядок или наоборот?

Дэнни глянул на него:

— Хороший вопрос.

Когда они повернули за угол и двинулись по улице к площади Дадли-сквер, Луис Фраина, стоя на верхних ступеньках здания Оперы, вещал в мегафон перед толпой сотни в две человек:

— Они уверяют нас, что мы имеем право…

Он опустил мегафон, увидев, как полицейские вступают на площадь, потом снова поднес его ко рту:

— И вот они явились, армия правящего класса.

Вся толпа повернулась и увидела, что на них движутся по улице люди в голубой форме.

— Смотрите же, товарищи, смотрите собственными глазами, что делает это растленное общество. Они называют эту страну Землей свободы, но здесь нет свободы. А если и есть, то не для нас. Мы хотели провести шествие, мы подали заявку в установленном порядке, но получили отказ. Почему? — Фраина обвел взглядом толпу. — Потому что они нас боятся.

На ступенях, чуть выше Фраины, Дэнни увидел Натана Бишопа. Казалось, за прошедшее время тот стал меньше ростом. Бишоп тоже увидел его. Дэнни выдержал его взгляд, пытаясь смотреть гордо, хотя никакой гордости не ощущал. Узнав его, Натан Бишоп сощурился. В его глазах мелькнула печаль, сменившаяся, как это ни странно, черным отчаянием.

Дэнни опустил взгляд.

— Посмотрите, вот они, в своих круглых шлемах. Со своими дубинками и пистолетами. Это не силы закона. Это силы подавления. И они боятся, товарищи. Ибо мы нравственно выше их. Мы правы. Мы трудовой народ, и нас не отправят по домам.

Когда между полицейскими и демонстрантами оставалось тридцать ярдов, Маккенна поднял мегафон:

— Вы нарушаете распоряжения городских властей. Приказываю разойтись. — Голос Маккенны гремел в утреннем воздухе. — В противном случае вас удалят силой.

При приближении полицейских демонстранты начали рассредоточиваться в шеренгу. Лица у них были суровые и решительные; Дэнни попытался отыскать страх в их глазах, но ничего похожего не увидел.

— Сила — вот все, что у них есть! — кричал Фраина. — Сила — любимое оружие всех тиранов с начала времен. Сила — неразумный ответ на разумные действия. Мы не преступили никаких законов!

«Латыши» двинулись копам навстречу.

— Вы нарушили постановление городских властей номер…

— Вы нарушили наши права, сэр. Наши конституционные права.

— Я приказываю…

— Я не признаю вашего права командовать.

— Вы нарушаете закон!

Две толпы встретились.

В первые мгновения никто, казалось, не знал, что делать. Копы смешались с «латышами», «латыши» — с копами, и мало кто понимал, как такое случилось. На карнизе ворковал голубь, в воздухе до сих пор висела рассветная влага. Над крышами вдоль Дадли-сквер курились остатки тумана. Даже с близкого расстояния Дэнни трудно было разобрать, кто здесь коп, а кто «латыш». Но тут кучка бородатых «латышей» вышла из-за угла Оперы — каждый с топорищем в руке. Крупные ребята, по виду русские, в глазах отчаянная решимость.

Первый взмахнул своей деревяшкой.

Фраина крикнул: «Нет!» — но одновременно раздался треск удара по шлему Джеймса Хинмена, патрульного из 14-го участка. Шлем взлетел над толпой. Потом со звоном упал на улицу, и Хинмен исчез.

Ближайший к Дэнни «латыш» был тощий итальянец с подкрученными усами и в твидовой кепке. Не успел он сообразить, что стоит слишком близко от копа, как Дэнни двинул ему локтем в зубы, и парень рухнул на мостовую, взглянув на Дэнни так, словно тот разбил ему сердце, а не рот. Соседний «латыш» налетел на Дэнни. Дэнни выхватил дубинку, но тут Макрей схватил парня за волосы, ухмыльнулся и, протащив его по мостовой, треснул о кирпичную стену.

Несколько минут Дэнни обменивался ударами с каким-то маленьким лысоватым русским. Стервец, даром что маленький, хорошо владел техникой, к тому же на нем были подходящие для кулачного боя утяжеленные перчатки. Дэнни так сосредоточился на том, чтобы достать его лицо, что не успевал заслонять корпус. Парень попался верткий, но неожиданно он споткнулся и упал на спину. Дэнни наступил ему на живот и пнул в лицо. Парень скорчился, и его вырвало.

Раздались свистки: конная полиция пыталась ворваться в толпу, но лошади артачились. На площади царил полный хаос: мятежники размахивали палками, обрезками труб, даже пешнями для колки льда. Но и копы начали звереть, выдавливать им глаза, впиваться зубами в уши и носы, дубасить их головой о мостовую. Кто-то выстрелил из пистолета, и одна из лошадей встала на дыбы и сбросила седока, а потом завалилась на бок, яростно лягаясь.

Двое «латышей» схватили Дэнни за руки, и кто-то двинул ему в челюсть. Они поволокли его по булыжнику к металлической решетке магазина, и он выронил дубинку. Один из них ударил его в глаз. Дэнни изловчился и саданул ему коленом в промежность. Из парня, казалось, выпустили воздух, и Дэнни впечатал его в решетку и высвободил одну руку. Но в этот момент другой повис у него на загорбке, впившись зубами ему в плечо. Дэнни крутанулся и врезался спиной в кирпичную стену. Зубы разжались. Он отступил от стены и снова наскочил на нее задом, с еще большей силой. Висевший на нем тип кулем полетел вниз. Дэнни подобрал свою дубинку и, размахнувшись, сломал ему челюсть.

Он попрощался с ним пинком в ребра и повернулся к дерущимся. Один из «латышей» разъезжал на полицейской лошади, обрушивая трубу на все попадавшиеся ему под руку полицейские шлемы. Еще несколько лошадей бродили без всадников. На дальней стороне улицы двое патрульных затаскивали Фрэнси Стоддарда, сержанта из 10-го, на погрузочную платформу. Стоддард хватал ртом воздух, ворот рубашки у него был распахнут, ладонь прижата к груди.

Рядом грянули выстрелы, и Пол Уэлч, сержант из 6-го, схватился за бедро и ухнул вниз. Дэнни услышал за спиной топот и вовремя повернулся, чтобы пригнуться: «латыш» занес над ним пешню для колки льда. Дэнни ткнул ему дубинкой в солнечное сплетение. Парень кинул на него взгляд, полный укоризны и жалости к себе, и начал пускать слюни. Когда он грянулся о мостовую, Дэнни поднял его пешню и зашвырнул на ближайшую крышу.

Кто-то схватил за ногу «латыша», сидевшего верхом, и тот, кувырнувшись с лошади, свалился в толпу. Лошадь галопом помчалась вверх по Дадли-стрит к эстакаде надземки. По спине Дэнни текла кровь, подбитый глаз распух и плохо видел, голова раскалывалась. В том, что «латыши» в конце концов проиграют, Дэнни не сомневался, но эту битву они, черт возьми, пока выигрывали с большим преимуществом. Копы один за другим падали.

Дэнни влез в самую гущу, размахивая дубинкой, пытаясь убедить себя, что ему все это противно, что его сердце не наполняется радостью оттого, что сам он крупнее, сильнее и проворнее большинства этих людей и почти каждого из них может опрокинуть одним ударом дубинки или кулака. Он быстро свалил четырех «латышей», но тут увидел наставленный на него пистолет. Держал его почти мальчик, максимум девятнадцати лет. Пистолет трясся у него в руке, но для Дэнни это было слабым утешением, потому что разделяли их всего футов пятнадцать, и толпа расступилась, образовав коридор, чтобы не мешать мальчишке. Дэнни не стал тянуться за своим револьвером, он все равно бы не успел.

Палец мальчишки на спусковом крючке побелел. Барабан повернулся. Дэнни хотел было закрыть глаза, но тут рука мальчишки взлетела, и пистолет выпалил в небо.

Натан Бишоп стоял рядом с парнем, потирая запястье. Судя по его виду, сражение его почти не коснулось: костюм слегка помят, но почти не испачкан. Светлый кремовый костюм, в этом море черноты и синевы, мелькания кулаков. Одна из линз в очках разбита. Он смотрел на Дэнни. Оба тяжело дышали. Дэнни, конечно, чувствовал облегчение. И благодарность. Но главное — стыд. Сильнее всего — стыд.

В пространство между ними влетела лошадь, ее огромное черное тело дрожало, гладкий бок вздымался. В толпу ворвалась еще одна лошадь, за ней — еще две, на всех — всадники. А позади — целое море синих кителей, еще свежих и чистых. Стена людей вокруг Дэнни, Натана Бишопа и юнца с пистолетом рассыпалась. Они пустились наутек, и Дэнни потерял из вида Натана Бишопа. Не прошло и минуты, как площадь вдруг оказалась запружена людьми в синей форме, и побывавшие в схватке копы только переглядывались, словно хотели сказать: неужели все это случилось на самом деле?

Однако на мостовой и у стен лежали раненые, и вновь прибывшие копы обрабатывали дубинками тех, кто был в штатском, независимо от того, шевелились они или нет. На дальнем краю толпы небольшую кучку демонстрантов, судя по всему последнюю из оставшихся, уже отсекли конные полицейские. У многих копов были разбиты лбы и колени, многим рассекли плечи, руки, бедра, и из ран текла кровь; у кого-то на головах красовались шишки, кому-то подбили глаз, сломали руку, расквасили губы. Дэнни увидел Марка Дентона, силящегося подняться на ноги; он подошел к нему, дал руку. Марк встал, поморщился.

— Сломал ногу? — спросил Дэнни.

— Думаю, вывих. — Марк оперся о плечо Дэнни, и они двинулись через улицу к погрузочной платформе. Марк со свистом всасывал воздух.

— Точно?

— Может, и потянул, — сказал Марк. — Вот черт, Дэн, я шлем потерял.

По лбу у него шла длинная царапина, запекшаяся и почерневшая; свободной рукой он хватался за ребра. Дэнни прислонил его к стене и заметил двух копов, стоявших на коленях над сержантом Фрэнси Стоддардом. Один из них встретился взглядом с Дэнни и покачал головой.

— Что с ним? — спросил Дэнни.

— Умер. С концами, — ответил тот.

— Что-что?! — вскричал Марк. — Нет. Как, черт дери…

— Просто за грудь схватился, — объяснил коп. — Посреди всей этой заварухи. Схватился за грудь, весь покраснел, стал воздух ртом хватать. Мы его сюда притащили, да только… — Коп пожал плечами. — Сердечный приступ, черт побери. Верите, нет? Тут? Во всей этой каше? — Он поглядел на улицу.

Его напарник держал Стоддарда за руку и плакал.

— Черт, почти тридцать лет отслужил, и чтобы вот так закончить?

— Господи помилуй, — пробормотал Марк. — Мы пять лет вместе прослужили в Десятом участке, что на Роксбери-кроссинг.

— Уэлчу они бедро прострелили, — сообщил первый коп. — Армстронгу — руку. Эти ублюдки били пешнями для льда, каково?

— Они за это поплатятся, — мрачно сказал Марк.

— Ты чертовски прав, — проговорил плачущий коп. — Чтоб мне лопнуть.

Дэнни отвел взгляд от трупа Стоддарда. По Дадли-стрит неслись «скорые». На другой стороне площади полицейский, шатаясь, поднялся на ноги, стер кровь с глаз и тут же упал снова. Дэнни видел, как другой коп опорожняет металлический мусорный бак на распростертого перед ним «латыша», а потом бросает на него и сам бак. Дэнни встрепенулся, только узнав светло-кремовый костюм. Он подоспел, когда полицейский так наподдал лежащему, что аж сам подпрыгнул.

Лицо Натана Бишопа напоминало раздавленную сливу. Выбитые зубы рассыпались по мостовой возле его подбородка. Одно ухо было наполовину оторвано. Все пальцы на руках вывихнуты.

Дэнни положил руку на плечо Генри Темпла, громилы из Службы особых отрядов.

— Думаю, ты его уже успокоил, — произнес Дэнни.

Темпл уставился на Дэнни, словно подыскивая остроумный ответ. Пожал плечами и двинулся прочь.

Мимо проходили двое санитаров, и Дэнни окликнул их:

— Тут человек.

Один из санитаров скривился:

— Без коповского значка? Ему повезет, если мы его до заката подберем.

Натан Бишоп открыл левый глаз, казавшийся ослепительно-белым на фоне той бесформенной массы, что осталась от его лица.

Дэнни хотел сказать: «Мне очень жаль». Он хотел сказать: «Простите меня». Но он ничего не сказал.

Губы Натана были рассечены, но все-таки сложились в горькую усмешку.

— Мое имя Натан Бишоп, — пробормотал он. — А ваше как?

Он закрыл глаз, и Дэнни опустил голову.

На обед Лютеру давался час, и он рванул к дому Жидро, который в эти дни служил штаб-квартирой бостонского отделения НАСПЦН. Миссис Жидро работала там вместе с дюжиной других женщин почти каждый день. В подвале печатали «Кризис», а потом рассылали его по стране.

Лютер вошел в пустой дом. Так он и рассчитывал: в хорошую погоду девочки брали с собой обед и уходили в Юнион-парк, который был в нескольких кварталах отсюда, а сегодня выдался самый погожий денек в нынешнюю весну. Он пробрался в кабинет миссис Жидро. Сел за ее стол. Выдвинул ящик. Извлек гроссбух. Он ждал целых полчаса, пока не вернулась миссис Жидро.

Она сняла пальто и шарф.

— Лютер, родной, что ты здесь делаешь?

Лютер постучал по гроссбуху пальцем:

— Ежели не дам этот список полисмену, арестуют мою жену и заберут нашего ребенка, едва он у нее родится.

Улыбка застыла на лице у миссис Жидро, потом исчезла вовсе.

— Не поняла…

Лютер повторил.

Миссис Жидро села в кресло напротив него:

— Расскажи мне все подробно.

Лютер рассказал ей про все, кроме погреба: пока он не разузнает, для чего этот погреб нужен Маккенне, он не станет про него говорить. Когда он договорил, на добром старом лице миссис Жидро не осталось ни следа доброты, да и признаков возраста тоже. Оно сделалось гладким и неподвижным, точно надгробная плита.

Когда он закончил, она произнесла:

— Ты не давал ему ничего? Ни разу не доносил?

Лютер уставился на нее, открыв рот.

— Отвечай, Лютер. Это не детские игры.

— Нет, — сказал Лютер. — Я ему сроду ничего такого не давал.

— Тогда не сходится.

Лютер промолчал.

— Он не стал бы давить на тебя, прежде не замарав. Полиция так не действует. Он бы заставил тебя что-нибудь сделать здесь или в новом здании.

Лютер покачал головой.

Она смотрела на него, дыша тихо и размеренно. Лютер снова помотал головой.

— Лютер.

Он рассказал ей про погреб.

Она взглянула на него так, что ему захотелось выпрыгнуть в окно.

— Почему ты просто не пришел к нам и не рассказал, как только он тебя попросил?

— Не знаю, — ответил Лютер.

Она покачала головой:

— Ты что же, никому не доверяешь, сынок? Ни единому человеку?

Лютер помалкивал.

Миссис Жидро потянулась к телефону на столе, нажала рычаг, заправила прядь волос за ухо, поднося к этому уху трубку.

— Эдна? Девочка моя, попроси всех машинисток, которые у тебя там сидят, подняться на первый этаж. Собери их в гостиной. Немедленно. И пусть захватят свои машинки. Да, и вот еще что, Эдна. У вас ведь там, внизу, есть наши телефонные справочники? Нет, бостонский не годится. Есть Филадельфия? Хорошо. Пусть его тоже принесут.

Она повесила трубку и слегка побарабанила пальцами по губам. Когда она снова посмотрела на Лютера, гнева в ее взгляде уже не было, его сменил возбужденный блеск. Но потом лицо у нее снова помрачнело, пальцы замерли.

— Что такое? — спросил Лютер.

— Ты можешь принести ему что угодно, но он все равно устроит так, чтобы тебя арестовали или застрелили.

— Почему? — не понял Лютер.

Она смотрела на него расширенными глазами.

— Во-первых, потому что он это может. — Она слегка покачала головой. — Он сделает это, Лютер, потому что ты достанешь ему список. А из тюрьмы ты о своих подвигах никому поведать не сможешь.

— А если не принесу?

— Тогда он просто убьет тебя, — спокойно ответила она. — Выстрелит в спину. Нет, придется принести.

Она вздохнула. Лютер все не мог прийти в себя после этого «убьет тебя».

— Я должна кое-кому позвонить. Прежде всего — доктору Дюбуа. — Теперь пальцы ее барабанили по подбородку. — И в наше юридическое управление в Нью-Йорк, это обязательно. И нашим юристам в Талсу.

— В Талсу?

Она глянула на него, словно забыв, что он в комнате.

— Если все это сорвется, Лютер, и арестуют твою жену… Мы договоримся, чтобы адвокат ждал ее на ступеньках окружной тюрьмы — еще до того, как ее туда доставят. Думаешь, с кем ты тут имеешь дело?

Лютер произнес:

— Я… я…

— Ты, ты, — передразнила миссис Жидро и улыбнулась. — Лютер, у тебя доброе сердце. Ты не предал свой народ, ты сидел здесь и ждал меня, а человек помельче душой уже летел бы сейчас по улице с этой книжкой в руках. Да, родной, я это ценю. Но ты еще ребенок, Лютер. Дитя. Если бы ты доверился нам четыре месяца назад, ты не угодил бы в эту переделку. Как и мы. — Она потянулась через стол и похлопала его по руке. — Ничего. Ничего страшного. Каждый медведь когда-то был медвежонком.

Она вывела его из кабинета в гостиную, куда как раз входили женщины, держа в оттянутых тяжестью руках пишущие машинки. Половина — цветные, другая половина — белые, по большей части студентки, в основном из богатых семейств, и эти последние поглядывали на Лютера с некоторой опаской и еще с кое-каким чувством, о котором ему сейчас не хотелось слишком уж задумываться.

— Девочки, проходите и берите с собой телефонный справочник.

— А чего мы хочем с ним делать, миссис Жидро?

Миссис Жидро строго взглянула на девушку:

— Что мы, Регина, хотим с ним делать, Регина.

— Что мы хотим с ним делать, миссис Жидро? — запинаясь, спросила девушка.

Миссис Жидро улыбнулась Лютеру:

— Мы разделим его на двенадцать частей, девочки, а затем перепечатаем заново.

Полицейские, которые могли передвигаться самостоятельно, добрались до 9-го участка, и там санитары занялись ими. Уходя с площади, Дэнни видел, как водители «скорой» швыряют Натана Бишопа и пятерых других покалеченных демонстрантов в фургон: так рыбу кидают на лед. Потом они захлопнули дверцы и укатили.

В участке Дэнни промыли и зашили плечо и дали мешочек со льдом для глаза, хотя было, пожалуй, уже поздновато. Выяснилось, что полдюжины копов, решивших было, что они в полном порядке, заблуждались, и теперь им помогали подняться по лестнице и выйти на улицу, где их забирали «скорые» и увозили в Массачусетскую больницу. Явилась группа из отдела снабжения с новой формой, но капитан Вэнс с некоторым смущением объявил, что стоимость формы, как всегда, вычтут у них из зарплаты, но он попробует добиться единовременной скидки, учитывая сложившиеся обстоятельства.

Потом на возвышение поднялся лейтенант Эдди Маккенна. На шее у него виднелась рана, промытая и обработанная, но не забинтованная, и его воротник, когда-то белый, почернел от крови. Заговорил он чуть ли не шепотом, и сидевшие подались вперед на своих складных стульях.

— Сегодня мы потеряли одного из наших, ребята. Истинного полисмена, копа из копов. Нам будет его не хватать. Его будет не хватать всему нашему миру. — Он опустил голову. — Сегодня они забрали одного из наших, но они не отняли у нас честь. — Он посмотрел на них немигающим взором, глаза у него стали холодные и ясные. — Не отняли нашу честь. Не отняли наше мужество. Они лишь отняли одного из наших братьев… Сегодня вечером мы вернемся. Мы с капитаном Вэнсом поведем вас. Мы будем разыскивать четырех человек. Это Луис Фраина, Вышек Олавский, Петр Раздоров и Луиджи Бронкона. У нас есть фотоснимки Фраины и Олавского, а также рисованные портреты двух других. Мы сокрушим нашего общего врага без всякого снисхождения. Все вы знаете, как этот враг выглядит. Они носят форму — такую же заметную, как наша. У нас — голубая форма, у них — грубая одежда, бороденка и круглая шапочка на голове. И глаза их блестят фанатическим блеском. Мы выйдем на эти улицы и вернем их себе. — Он обвел взглядом помещение. — В этом не может быть никаких сомнений. У нас нет сомнений, у нас есть лишь решимость. — Он оглядел собравшихся. — Сегодня вечером, братья, не существует чинов и званий. Сегодня не существует различий между патрульным-первогодком и тем, кто уже двадцать лет носит золотой значок. Ибо сегодня всех нас сплотили багрянец нашей пролитой крови и синева нашего профессионального облачения. И помните, мы, солдаты. Как сказал поэт: «Путник, пойди возвести нашим гражданам, что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли» .[74] Пусть это станет для вас благословением, ребята. Вашим боевым кличем.

Он сошел с трибуны, отдал честь, и все как один повскакали с мест и тоже отсалютовали ему. Еще утром их переполнял гнев и страх. Теперь ничего похожего Дэнни в своих товарищах не находил. В полном согласии с пожеланиями Маккенны, эти люди преисполнились решимостью по-спартански отважно принести пользу отечеству и настолько слились со своим чувством долга, что оно стало неотделимо и неотличимо от них самих.

Глава двадцать седьмая

Когда первая команда полицейских появилась в дверях редакции «Революционной эпохи», Луис Фраина уже поджидал их вместе с двумя адвокатами. Ему надели наручники, вывели наружу и усадили в фургон; адвокаты поехали с ним.

К этому времени вечерние газеты уже разлетелись по городу; возмущение утренним нападением на полицию нарастало по мере того, как фонари на улицах наливались желтым. Отряд, в который кроме Дэнни входили еще девятнадцать сотрудников полиции, высадился на углу Уоррен-стрит и Сент-Джеймс-авеню; командовавший операцией сержант Стэн Биллапс приказал им рассредоточиться группами по четыре человека. Дэнни прошел несколько кварталов на юг по Уоррен-стрит вместе с Мэттом Марчем, Биллом Харди и незнакомым парнем из 12-го по имени Дэн Джеффрис, который почему-то очень радовался, что встретил тезку. На тротуаре цепочкой выстроилось с полдюжины мужчин в рабочей одежде — в твидовых кепках и потрепанных спецовках: видимо, докеры, которые явно уже прочли вечерние газеты, заливая новость спиртным.

— Врежьте этим большевикам! — выкрикнул кто-то, и остальные радостно загомонили.

Затем воцарилась неловкая тишина, как бывает, когда участников вечеринки знакомят с чужаками, которые вовсе не жаждали приходить. И тут из ближайшего кафе вышли три человека. Двое из них — в очках и с книгами. На всех — одежда иммигрантов-славян. Один из них обернулся, и двое докеров указали на него пальцами. Мэтт Марч окликнул:

— Эй, вы трое!

Большего не потребовалось.

Они бросились бежать, докеры устремились в погоню, а Харди с Джеффрисом помчались за ними. Через полквартала славян догнали и повалили на мостовую.

Образовалась куча-мала, Харди с Джеффрисом присоединились к ней. Харди оттащил какого-то докера, и его полицейская дубинка блеснула в свете фонаря, обрушиваясь на голову одного из славян.

Дэнни крикнул «Эй!», но Мэтт Марч поймал его за локоть:

— Погоди, Дэн.

— Ты что?

Марч многозначительно глянул на него:

— Это за Стоддарда.

Дэнни выдернул руку.

— Мы даже не знаем, может, они не большевики.

— А может, большевики.

Марч крутанул дубинкой и улыбнулся. Дэнни покачал головой и двинулся по улице.

— Узко мыслите, полисмен, — произнес Марч ему в спину.

Когда Дэнни подошел, докеры уже собирались уходить. Двое избитых ползли по улице, а третий лежал на мостовой в крови, прижимая к груди вывернутое запястье.

— Господи, — вымолвил Дэнни. — Черт вас дери, парни, что вы стоите? Вызывайте неотложку.

— Хрен с ним, — изрек Джеффрис и плюнул на лежащего. — И с его друзьями тоже. Неотложку тебе? Отыщи телефонную будку да сам вызови.

Появился сержант Биллапс. Он переговорил с Марчем, поймал взгляд Дэнни и направился к нему. Докеры уже исчезли. Невдалеке, в одном-двух кварталах отсюда, раздавались крики, били стекло.

Биллапс посмотрел на лежащего, потом на Дэнни:

— Проблемы, Дэн?

— Этому нужна «скорая», — ответил Дэнни.

Биллапс бросил на раненого еще один взгляд:

— По-моему, он в полном порядке, полисмен.

— Ничего подобного.

Биллапс встал над незнакомцем:

— У тебя что-то болит, золотко?

Тот ничего не ответил, лишь крепче прижал к груди покалеченное запястье.

Биллапс опустил каблук на лодыжку мужчины. Тот скорчился и застонал сквозь стиснутые зубы.

— Не слышу тебя, Борис, — произнес сержант. — Что ты сказал?

Дэнни попытался удержать Биллапса за локоть, но тот оттолкнул его руку.

Хрустнула кость, и человек на мостовой недоуменно охнул.

— Теперь лучше, дружок? — осведомился Биллапс, убирая ногу с его лодыжки.

Бедняга перекатился на живот и, лежа ничком на булыжнике, жадно хватал ртом воздух. Биллапс приобнял Дэнни и отвел его на несколько футов.

— Послушай, сержант, я понимаю, — начал Дэнни. — Всем нам хочется заехать кому-то по башке. Мне тоже. Но сначала мы должны выбрать нужную башку, согласен? Мы даже не…

— Говорят, Дэн, сегодня днем ты очень опекал большевистскую тварь. Так что теперь ты меня послушай. — Биллапс ухмылялся. — Может, ты и сынок Томми Коглина, за это тебе кое-какие грешки списывают, ладно. Только вот если ты станешь себя вести как прихвостень красных, тогда… Сынок ты Томаса Коглина или нет, но я такое поведение, черт дери, приму на свой счет. — Он слегка стукнул Дэнни дубинкой по плечу. — Я отдаю тебе приказ: сделай больно этим ублюдкам. Или убирайся с глаз моих.

Дэнни повернулся и обнаружил, что рядом стоит Джеффрис и тихонько хихикает. Дэнни прошел мимо него и двинулся дальше: мимо Харди, мимо Марча, который проводил его пожатием плеч. Он свернул за угол и увидел в конце квартала три фургона, куда его коллеги запихивали всех попадавшихся им на глаза бородачей.

Дэнни миновал несколько кварталов и наткнулся на копов, которые при помощи своих новых помощников — работяг теснили людей, которые расходились с собрания Социалистического содружества Нижнего Роксбери. Они прижали их к дверям здания, откуда те только что вышли. Социалисты пытались отбиваться, но тут двери за их спинами распахнулись. Потеряв опору сзади, кто-то упал навзничь, удержавшиеся на ногах силились сдерживать натиск, размахивая руками. Одна створка слетела с петель, и толпа, накатив на сопротивляющихся, хлынула в здание. Дэнни смотрел на это здоровым глазом, понимая, что ничего не может сделать. Ничего. Эта чудовищная низость людей была выше его, выше всего на свете.

Лютер подошел к заведению «Костелло» на Торговой пристани и стал ждать снаружи, потому как заведение было только для белых. Он долго стоял. Целый час.

Маккенна не появлялся.

В правой руке Лютер держал бумажный пакет с фруктами, которые стянул у Коглинов, чтоб принести Норе, ежели только Маккенна решит сегодня вечером его не сажать и не расстреливать. Подложный список, составленный машинистками из пятидесяти тысяч филадельфийских владельцев телефонов, он зажал под мышкой.

Прошло два часа.

Маккенны не было.

Лютер двинулся в сторону Сколли-сквер. Может статься, Маккенна пострадал при исполнении. Может, у него сердечный приступ. Может, его пристрелили какие-нибудь бандиты, чтобы отомстить.

Лютер насвистывал. Лютер надеялся.

Дэнни бродил по улицам, пока не обнаружил, что движется в сторону Вашингтон-стрит. Он решил, что с Вашингтон-стрит повернет направо, пересечет город и доберется до Норт-Энда. Он вовсе не намеревался заходить в помещение 1-го участка и отчитываться о выполнении задания. И форму он переодевать не стал. Он шел через Роксбери. Воздух полнился ароматами близкого лета, а кругом жесткой рукой водворялся порядок: каждому, кто походил на большевика или анархиста, славянина, итальянца или еврея, показывали, как дорого обходится это сходство. Они лежали на тротуарах. Асфальт был залит кровью, усыпан осколками зубов. Какой-то человек выбежал на перекресток, и полицейская машина подшибла его. Он взлетел, цепляясь за воздух. Когда он упал, трое копов, вылезя из машины, прижали ему руку к земле, а тот, что оставался за баранкой, ее переехал.

Дэнни захотелось вернуться к себе на Салем-стрит и посидеть там, зажав дуло служебного револьвера между зубами, чувствуя языком металл. На войне умирали миллионами. За чьи-то чужие владения. А теперь, на улицах всего мира, эта битва продолжается. Сегодня в Бостоне. Завтра — еще где-нибудь. Бедняки сражаются с бедняками. Как всегда и было. Он вдруг осознал: это никогда не изменится.

Он посмотрел вверх, на черное небо, усыпанное блестками. Блестки, ничего больше. А если за ними и скрывается Господь, значит Он лгал. Он обещал кротким, что они наследуют землю .[75] Но это не так. Они наследуют лишь маленький клочок земли, который унавозят собой.

Вот ведь штука.

Он как наяву увидел перед собой Натана Бишопа, обращающего к нему избитое ногами лицо, спрашивающего, как его зовут, и он вспомнил свой стыд, свое отвращение к себе. Он прислонился к фонарному столбу. «Я больше не могу этого делать, — сказал он, обращаясь к небу. — Этот человек мой брат, если не по крови, то по сердцу, он спас мне жизнь, а я даже не помог ему. Я дерьмо. Я недостоин жить, черт побери».

На другой стороне улицы толпа полицейских и рабочих задирала местных жителей. Но они, по крайней мере, проявили некоторое милосердие, позволив пройти какой-то беременной женщине. Она заспешила по тротуару, ссутулив плечи, волосы у нее были покрыты темным платком, и мысли Дэнни вернулись к его комнате на Салем-стрит, к пистолету в кобуре, к бутылке скотча.

Женщина прошла мимо, свернула за угол, и он отметил: со спины никогда не догадаешься, что она беременна. У нее походка молодой женщины, свободной, еще не отягощенной семейными заботами, детьми, разбитыми надеждами. У нее…

Это Тесса.

Он точно знал — это она. Он пошел за ней, держась в отдалении. Миновал полицейскую телефонную будку, потом еще одну, но ему и в голову не пришло позвонить, вызвать помощь. Все равно в участках никого сейчас нет, они все на улицах, мстят. Он снял шлем, стянул китель, скатал его, сунул все это себе под мышку, перебежал на противоположный тротуар. Дойдя до Шомат-авеню, женщина обернулась, но он уже был на другой стороне, так что она его не заметила, зато его догадка подтвердилась. Да, перед ним Тесса. Та же смуглая кожа, те же пухлые губы.

Она повернула направо, и он приостановился: улица была широкая, поэтому если он окажется на углу слишком рано, то она его обязательно засечет, надо быть слепой, чтобы не засечь. Он подождал и снова двинулся вперед. Дошел до угла и увидел ее в квартале от себя, она уже сворачивала на Хаммонд-стрит.

Трое мужчин на заднем сиденье большого открытого автомобиля обернулись, провожая ее глазами, а те, что сидели впереди, воззрились на него, и машина замедлила ход. Видимо, они обратили внимание на его голубые форменные брюки и китель под мышкой. Бородач на переднем пассажирском сиденье прищурился, и Дэнни его узнал: Петр Главяк, богатырь, который в баре мог перепить всех скопом, а при случае и перебить всех поодиночке. Человек, когда-то считавший Дэнни своим товарищем, собратом по оружию в битве против капиталистического угнетения.

Дэнни давно заметил, что порой предчувствие или близость опасности как бы замедляют течение жизни, и происходящее доходит до тебя, словно через толщу воды. Но иногда случается, что опасность налетает стремглав, никакой секундной стрелке не угнаться. Так вышло и сейчас. Как только они с Главяком узнали друг друга, машина затормозила, все пассажиры высыпали наружу. Дэнни попытался выхватить револьвер, но ему помешал зажатый под мышкой китель. Главяк сграбастал Дэнни, прижав его руки к бокам, поднял, перенес через тротуар и шмякнул спиной о каменную стену.

Удар палкой пришелся по подбитому глазу.

— А ну говори! — Главяк плюнул ему в лицо.

Дэнни просто плюнул в ответ в заросшее лицо великана и заметил в своей слюне кровь.

Главяк боднул Дэнни в переносицу. В голове взорвалась желтая вспышка, тени опустились на окруживших его людей, словно небо упало на землю. Кто-то треснул его палкой по голове.

— Ты знаешь, что с товарищем Натаном? — Главяк затряс Дэнни так, словно тот весил не больше ребенка. — Он потерял ухо. А может, потерял и глаз.

Чьи-то пальцы схватились за его пистолет. Кулаки молотили его по груди, животу, по спине, по шее, а он чувствовал полнейшее спокойствие. Чувствовал, что рядом стоит Смерть и голос Смерти негромок. Смерть сказала: все в порядке. Пора. Передний карман оторвался от штанины, мелочь просыпалась на тротуар. И пуговка тоже. Дэнни с необъяснимым чувством утраты смотрел, как она катится по мостовой и падает в решетку водостока.

«Нора», — подумал он. — «Пропади все пропадом. Нора».

Когда они покончили с делом, Петр Главяк отыскал в канаве револьвер Дэнни, швырнул ему на грудь. Петр вспомнил всех, кого он убил за минувшие годы лицом к лицу, — четырнадцать человек. Это не считая целого подразделения царских гвардейцев, которых они окружили посреди горящего поля пшеницы и не давали вырваться. Семь лет спустя он до сих пор чуял этот запах, до сих пор слышал, как они плачут, словно дети малые, когда пламя подступило к их волосам, к их глазам. Невозможно было изгнать этот запах из ноздрей, эти звуки — из ушей. Сделанного не воротишь. И не смоешь. Он устал убивать. Потому-то и приехал в Америку. Потому, что страшно устал. За смертью всегда следовала новая смерть.

Главяк еще пару раз плюнул в копа-предателя, потом все сели в автомобиль и укатили.

Лютер навострился незаметно проскальзывать к Норе и так же незаметно выбираться. Он давно понял: больше всего шума производишь, когда пытаешься вести себя потише, так что он с должным старанием прислушался, прижав ухо к ее двери, но, как только убедился, что снаружи пусто, быстро и плавно повернул дверную ручку, вышел и толкнул дверь назад. Еще до того, как она защелкнулась, Лютер уже открывал дверь в переулок. Теперь все чисто: негр, выходящий из дома на Сколли-сквер, — эка невидаль, а вот негр, выходящий из комнаты белой женщины, — за такое негра убивают, братец.

В этот первомайский вечер он оставил пакет с фруктами у нее в комнате, с полчасика посидел, глядя, как она засыпает. Он забеспокоился: хоть ей и урезали часы, она уставала больше, а не меньше, и он знал, что дело тут в питании. Чего-то ей не хватает, а он же не доктор, чтобы сказать, чего именно. Она все время была усталая, это он видел. И делалась все бледнее, и зубы у нее начинали шататься. Вот почему сегодня Лютер притащил ей от Коглинов фрукты. Он вроде бы слыхал, что фрукты — это хорошо для зубов и для цвета лица.

Он оставил ее спящей и пошел по переулку, а потом увидал, что в его сторону через Грин-стрит ковыляет Дэнни. Нет, не то чтобы совсем уж Дэнни. Какой-то другой Дэнни. Этот брел весь в крови. Ну или пытался брести.

Лютер встретил его посреди улицы в тот момент, когда Дэнни упал на одно колено.

— Эй, — негромко окликнул он. — Это ж я, Лютер.

Дэнни поглядел на него. Ну и лицо, на нем словно кувалды испытывали. Один глаз почернел. Но это бы еще ничего. Второй так заплыл, точно его зашили. Губы раздулись, стали вдвое больше, и Лютер уж хотел насчет этого пошутить, но решил, что время неподходящее.

— Ну что, — произнес Дэнни, — ты на меня еще злишься?

Да уж, эту непринужденность, видно, из парня не выбьешь. Его отдубасили по полной, стоит на коленях посреди паршивой улочки и болтает как ни в чем не бывало, словно такое с ним раз в неделю проделывают.

— Вот сейчас — нет, — ответил Лютер. — А если вообще, то да.

— Не ты один. — Дэнни вырвало кровью.

Лютеру что-то не понравилось ни это зрелище, ни эти звуки. Он ухватил Дэнни за руку и стал тянуть, чтоб поднять на ноги.

— Нет-нет, — остановил его Дэнни. — Не надо. Дай мне тут малость постоять на четвереньках. Вернее, поползти. Я хочу доползти до этого тротуара, Лютер.

Дэнни и вправду пополз. Добравшись до тротуара, вскарабкался на него, прополз еще несколько футов и лег. Лютер сел рядом. В конце концов Дэнни, упираясь руками, принял сидячее положение. Он обхватил колени, словно только они его и удерживали от падения навзничь.

— Черт, — вымолвил он наконец. — Неплохо меня обработали. — Он улыбнулся разбитыми губами; перед каждым вдохом в груди у него посвистывало. — У тебя, случайно, платка не найдется?

Лютер полез в карман, дал ему платок.

— Спасибо.

— На здоровье, — ответил Лютер, и что-то в этой фразе их страшно развеселило: оба одновременно захохотали.

Дэнни промокал кровь на лице, пока вконец не загубил платок.

— Я к Норе шел. Мне надо ей кое-что сказать.

Лютер положил руку ему на плечо, раньше он никогда бы не осмелился проделать такое с белым, но при нынешних обстоятельствах это казалось очень даже естественным.

— Ей надо поспать, а тебе надо в больницу.

— Мне надо ее увидеть.

— Выблюй кровь и повтори.

— Нет, мне надо…

Лютер наклонился к нему:

— Знаешь, какой звук получается, когда ты дышишь?

Дэнни мотнул головой.

— Как у канарейки, у которой в груди дробина. Ты тут подохнешь.

Дэнни снова покачал головой. Согнулся, вздохнул. Никаких особых звуков. Снова вздохнул. На этот раз послышался тот самый звук, который описывал Лютер, — свист помирающей пташки.

— Далеко отсюда до Массачусетской? — Дэнни снова вырвало кровью. — А то я немного не в себе, ни черта не соображаю.

— Где-то кварталов шесть, — ответил Лютер.

— Ясно. Причем длинных кварталов. — Дэнни сморщился и при этом рассмеялся, потом сплюнул кровь на тротуар. — По-моему, у меня ребра сломаны.

— Которые?

— Да все, — сказал Дэнни. — Что-то мне совсем паршиво, Лютер.

— Знаю. — Лютер повернулся, согнулся, пролез Дэнни за спину. — Я тебя могу поднять.

— Попробуй.

— На счет «три»?

— Идет.

— Раз, два, три.

Лютер уперся плечом в спину этому верзиле, Дэнни заорал, но оказался на ногах. Шатался, но стоял. Лютер встал рядом с ним и положил левую руку Дэнни себе на плечи.

— Массачусетская наверняка сегодня будет битком, — заметил Дэнни. — Вот черт. Да и все больницы. Мои ребята уж постараются их наполнить.

— Кем наполнить-то?

— По большей части русскими. И евреями.

— Тут поблизости есть клиника для цветных, — сказал Лютер. — Не возражаешь, если тобой займется черный доктор?

— Да хоть одноглазая китаянка.

— Так я и думал, что ты согласишься, — проговорил Лютер; они двинулись дальше. — Будешь сидеть в кровати и просить, чтобы тебя не звали «сэр». Твердить, что ты, мол, самый простецкий парень.

— Вот ведь скотина. — Дэнни фыркнул, и на губах у него опять выступила кровь. — А ты здесь что делал?

— Пусть это тебя не волнует.

Дэнни покачнулся и едва не свалил их обоих.

— А меня волнует. — Он поднял ладонь, и они остановились. Дэнни поглубже вздохнул. — Как у нее, все в порядке?

— Нет. Не в порядке. Что она вам сделала такое? Она уже по всем долгам расплатилась.

— О-о! — Дэнни глянул на него, чуть откинув голову. — Она тебе нравится?

Лютер поймал его взгляд:

— В этом самом смысле?

— В этом самом.

— Черт, да нет же. Еще чего не хватало.

— Уверен?

— Хочешь, чтоб я тебя уронил? Да, уверен. У тебя свои вкусы, у меня свои.

— И что, Нора не в твоем вкусе?

— Как и все белые женщины. Веснушки. Крошечные задки. Тоненькие косточки, чудны́е прически. — Лютер скорчил гримасу и помотал головой. — Не для меня. Нет уж, сэр.

— Значит…

— Значит, — ответил Лютер, вдруг разозлившись. — Она мне друг. И я за ней приглядываю.

— Почему?

Лютер долго глядел на Дэнни.

— Потому как больше некому.

Дэнни улыбнулся разбитыми, почерневшими губами:

— Ну, тогда ладно.

— Кто это тебя? — спросил Лютер. — Видать, целая шайка трудилась, вон ты какая орясина.

— Большевики. Там, в Роксбери, кварталах в двадцати отсюда. Похоже, я сам виноват.

Он неглубоко вздохнул — раз, другой, третий. Склонил голову набок, и его опять вырвало. Лютер отступил назад, почти за спину Дэнни, чтоб не попало на башмаки, и еле устоял на ногах. Но хорошо было то, что рвота оказалась совсем не такая красная, как Лютер опасался. Дэнни вытер рот рукавом.

— Ладно, ничего.

В обнимку они проковыляли еще один квартал, и ему снова понадобилось отдохнуть. Лютер прислонил его к фонарю. Дэнни прижался к столбу спиной, глаза закрыты, лицо мокрое от пота. Наконец он открыл один глаз и посмотрел наверх, в небо, точно что-то там искал.

— Паршивый это был год, Лютер, вот что я тебе скажу.

Лютер припомнил собственный год и стал хохотать. Он прямо пополам согнулся от смеха. Это был не год, черт подери. Целая жизнь.

— Над чем ты? — спросил Дэнни.

— Над собой и над тобой.

— Что делать, когда все, на чем ты строил жизнь, оказывается паршивым враньем? — спросил Дэнни.

— По мне, так построить новую жизнь.

Дэнни поднял бровь.

— Ага, раз ты весь в кровище, стало быть, сочувствия хочешь? — Лютер отступил от Дэнни. — Не дождешься. Ежели тебя чего мучает — выкинь из головы. Богу на это плевать. И всем плевать. А ежели тебе чего надо сделать… Так сделай.

Черные губы Дэнни расплылись в улыбке.

— Все так легко, а?

— Ничего не легко. — Лютер покачал головой. — Но ясно как божий день.

— Хотел бы я, чтобы так было…

— Ты двадцать кварталов прошел, кровью блевал, но прошел, чтоб попасть в один дом, к одному-единственному человеку. И тебе еще какая-то правда нужна в жизни, белый парень? — Лютер хохотнул. — Другой правды на этом свете нету.

Дэнни ничего не сказал. Он смотрел на Лютера уцелевшим глазом, а Лютер смотрел на него. Потом он оттолкнулся от столба и поднял руку. Лютер подлез под нее, и так они прошли до самой клиники.

Глава двадцать восьмая

Дэнни пробыл в клинике всю ночь. Он плохо помнил, как Лютер уходил. Но хорошо запомнил, как тот положил на столик возле его койки пачку каких-то бумаг:

— Пытался отдать твоему дядюшке. Только он так и не пришел на свидание.

— Он сегодня немного занят.

— В общем, ты уж постарайся, чтоб он это получил, ладно? А может, тебе удастся устроить так, чтоб он от меня отвязался, помнишь, ты обещал.

— Конечно.

Дэнни протянул руку, Лютер ее пожал, и Дэнни уплыл в черно-белый мир, где всех покрывали обломки и осколки, как после взрыва бомбы.

Очнувшись, он увидел, что у его койки сидит цветной врач. Доктор, молодой человек интеллигентной наружности, тонкими пальцами напоминавший пианиста, подтвердил, что семь ребер у него сломаны. Одно из этих сломанных ребер пробило кровеносный сосуд, и им пришлось прооперировать Дэнни, чтобы поправить дело. Теперь понятно, почему его рвало кровью. Судя по всему, Лютер спас ему жизнь. Грудную клетку Дэнни плотно стянули бинтами, сказали, что у него сотрясение и что несколько дней он будет мочиться кровью из-за того, что русские били его по почкам. Дэнни поблагодарил врача, язык у него заплетался от той дряни, которую они ему вводили через капельницу. Затем он снова отключился.

Проснувшись утром, он обнаружил, что возле него сидят отец и Коннор, что отец сжимает его ладонь своими. Отец с добродушной улыбкой произнес:

— Смотрите, кто проснулся. Кто тебя так отделал, мой мальчик?

Дэнни попытался сесть, но его пронзила адская боль.

— А как вы меня нашли?

— Цветной парень — он тут доктор — позвонил в управление, сообщил номер твоего значка, сказал, что тебя сюда приволок другой цветной парень и что ты жутко избит. Ну и зрелище — ты в таком месте.

Позади отца лежал старик с загипсованной ногой, висящей на растяжке. Он смотрел в потолок.

— Что случилось? — спросил Коннор.

— Напали «латыши», — объяснил Дэнни. — А цветной парень, который меня сюда притащил, — это Лютер. Похоже, он мне жизнь спас.

Старик на соседней койке поскреб ногу над гипсом.

— У нас все предварилки под завязку набиты «латышами» и комми, — сообщил отец. — Потом сходи полюбуйся. Найди тех, кто тебя избил, и мы вволю порезвимся.

— Вода есть? — спросил Дэнни.

Кон нашел на подоконнике кувшин, налил стакан, подал ему.

Отец продолжал:

— Нам даже не потребуется обеспечивать им срок, если ты понимаешь, о чем я.

— Нетрудно понять. — Дэнни попил. — Только я их не разглядел.

— Как это?

— Они наскочили очень быстро, накинули мне на голову мой же китель и принялись меня обрабатывать.

— Как ты мог не видеть?..

— Я следил за Тессой Фикарой.

— Она здесь? — спросил отец.

— Вчера вечером была.

— Господи, и ты не вызвал подкрепление?

— Вы же в это время все развлекались в Роксбери, забыл?

Отец провел рукой по подбородку.

— И она улизнула?

— Спасибо за воду, Кон. — Дэнни улыбнулся брату.

Коннор хмыкнул:

— Ты тот еще субчик, братишка. Тот еще.

— Да, я ее потерял. Она свернула на Хаммонд-стрит, но тут появились эти. И что ты теперь собираешься делать, папа?

— Ну, мы поговорим с Финчем и БР. Привлеку наших ребят, пусть прочешут территорию, будем надеяться на лучшее. Но сомневаюсь, чтобы после вчерашнего она еще болталась где-то поблизости. — Отец поднял «Морнинг ньюс». — Новости попали на первые полосы, сынок.

Дэнни все-таки сел в кровати, и ребра у него опять заныли. Он сощурился от боли и взглянул на заголовок: «Полиция воюет с красными».

— Где мама?

— Дома, — сказал отец. — Ты все время ее заставляешь волноваться, нельзя же так. Сначала та история на Салютейшн. Потом это. У нее просто сердце разрывается.

— А как Нора? Она знает?

Отец вскинул голову:

— Мы больше не поддерживаем с ней связь.

— Я хочу, чтобы она узнала.

Томас Коглин посмотрел на Коннора, потом снова на Дэнни:

— Эйден, не смей произносить при мне ее имя.

— Не могу, папа.

— Что? — Коннор подошел и встал у отца за спиной. — Она лгала нам, Дэн. Она меня унизила.

Дэнни вздохнул:

— Сколько лет она была членом нашей семьи?

— Мы обращались с ней как с членом семьи, — заметил отец, — и сам видишь, чем она отплатила нам. Тема закрыта, Эйден.

Дэнни покачал головой:

— Для тебя — может быть. А для меня… — Он стянул с себя простыню. Спустил ноги с койки, надеясь, что ни отец, ни брат не видят, каких усилий ему это стоит. Грудь так и взорвалась болью. — Кон, ты не подашь мне штаны?

Кон повиновался, лицо у него было мрачное и озадаченное.

Дэнни влез в брюки, потом увидел, что его рубашка висит в ногах кровати. Он надел ее, осторожно, по очереди просовывая руки в рукава, и внимательно посмотрел на отца и брата:

— Слушайте, я играл по вашим правилам. Но больше не могу. Просто не могу.

— Что не можешь? — спросил отец. — Ты городишь бессмыслицу. — Он оглянулся на старого негра со сломанной ногой, точно ожидая услышать его мнение, но глаза у старика были закрыты.

Дэнни пожал плечами:

— Бессмыслицу так бессмыслицу. Знаешь, что я вчера наконец понял? В моей жизни вообще не было ни хрена…

— Выбирай выражения!

— Ни хрена осмысленного, папа. Никогда и ничего. Кроме нее.

Отец побледнел.

Дэнни сказал:

— Не подашь ботинки, Коннор?

Коннор покачал головой:

— Сам возьмешь, Дэн.

Он развел руками, и в его жесте читалась такая беспомощность, такая боль, словно его безжалостно предали. Дэнни это потрясло.

— Кон.

Тот покачал головой:

— Нет.

— Кон, послушай.

— Не желаю ничего слушать. Как ты можешь так поступить? Со мной? Ты…

Коннор уронил руки, глаза его наполнились слезами. Он снова покачал головой, глядя на Дэнни. Покачал головой, обводя взглядом палату. Развернулся и вышел.

В наступившем молчании Дэнни отыскал свои ботинки и поставил их на пол перед собой.

— Ты разрываешь сердце своему брату. Своей матери, — сказал отец. — Мне.

Дэнни смотрел на него, всовывая ноги в башмаки.

— Ты тут ни при чем, папа. Я так не могу — жить и все время на тебя оглядываться.

Коглин-старший прижал руку к сердцу:

— Что ж, Господь свидетель, я никогда не хотел тебя лишать земных радостей, мой мальчик.

Дэнни улыбнулся. Отец не последовал его примеру.

— Итак, ты выступаешь против собственной семьи. Ты сам по себе, Эйден. И каково тебе, хорошо?

Дэнни не ответил.

Отец встал, надел свою капитанскую фуражку. Расправил на ней ткань.

— Ваше поколение все носится с этой романтической идеей — насчет того, чтобы идти собственным путем. Думаешь, ты первый?

— Нет. Но и не думаю, что последний.

— Может быть, — произнес отец. — Но тогда ты останешься один.

— Значит, останусь.

Отец поджал губы и кивнул:

— Всего хорошего, Эйден.

— Всего хорошего, сэр.

Дэнни протянул ему руку, но отец ее проигнорировал.

Дэнни пожал плечами, потянулся назад и нащупал бумаги, которые накануне вечером дал ему Лютер. Бросил отцу, попал в грудь. Отец их подхватил.

— Список, который Маккенна хотел получить от НАСПЦН, — объяснил Дэнни.

Глаза отца на секунду расширились.

— Зачем он мне?

— Тогда верни.

Коглин-старший позволил себе слегка улыбнуться и сунул бумаги под мышку.

— Главное — получить списки адресатов? — сказал Дэнни.

Отец промолчал.

— Ты их продашь, — добавил Дэнни. — Каким-нибудь компаниям, а?

Отец встретился с ним глазами:

— Человек вправе располагать информацией о тех, кто на него работает.

— Чтобы он мог их уволить еще до того, как они объединятся в профсоюз? — Дэнни одобрительно кивнул. — Предаешь своих.

— Клянусь тебе чем угодно, ни в каких списках нет ни единой ирландской фамилии.

— А я не об ирландцах, — произнес Дэнни.

Отец посмотрел в потолок, словно увидел там паутину, которую надо бы смести. Поджал губы, взглянул на сына, подбородок у него чуть дрожал. Он не сказал ни слова.

— Кто добыл вам список «латышей» после того, как я вышел из игры?

— Нам повезло, — отец шептал едва слышно, — мы наткнулись на него во время вчерашнего рейда.

Дэнни кивнул:

— Вот как.

— Еще что-нибудь, мой мальчик?

— Вообще-то, да, — ответил Дэнни. — Лютер спас мне жизнь.

— И мне следует прибавить ему жалованья?

— Нет, — произнес Дэнни. — Отзови своего пса.

— Моего пса?

— Дядюшку Эдди.

— Я ничего об этом не знаю.

— Не важно, все равно отзови. Лютер мне спас жизнь, па.

Отец повернулся к старику, лежавшему на койке. Дотронулся до гипса и подмигнул, когда больной открыл глаза:

— Господь не даст соврать, ты скоро будешь здоровехонек, вот увидишь.

— Да, сэр.

— Именно так.

Томас добродушно улыбнулся, кивнул и вышел.

Дэнни увидел свой китель на крючке и надел его.

— Это кто, папаша твой? — спросил старик.

Дэнни кивнул.

— Я бы от такого покамест держался подальше.

— Похоже, у меня нет особого выбора, — заметил Дэнни.

— Да он вернется. Такие завсегда возвращаются. Это уж точно, — проговорил старик. — И завсегда побеждают.

Дэнни застегнул китель на все пуговицы.

— Только больше незачем побеждать, — ответил он. — Незачем и некого.

— А он это дело по-своему видит. — Старик грустно улыбнулся ему. Закрыл глаза. — Потому-то он всё побеждает и побеждает. Да, сэр.

Выйдя из больницы, он зашел в четыре другие, прежде чем нашел ту, куда отвезли Натана Бишопа. Но выяснилось, что тот, как и Дэнни, решил не залеживаться на койке, хотя ему пришлось для этого перехитрить двух вооруженных полицейских.

Врач, занимавшийся Бишопом перед его побегом, кинул взгляд на рваную форму Дэнни, на пятна крови и заметил:

— Если хотите матч-реванш, вам должны были объяснить…

— Он ушел. Я знаю.

— Потерял ухо, — сказал врач.

— Я это уже слышал. А как его глаз?

— Не знаю. Больной исчез, не дождавшись обследования.

— Куда?

Доктор посмотрел на часы и убрал их обратно в карман.

— Меня ждут больные.

— Куда он пошел?

Вздох.

— Прочь от этого города, я полагаю. Я уже сказал это тем двум полисменам, которые должны были его охранять. Он вылез из окна ванной и вряд ли сочтет нужным подарить пять-шесть лет своей жизни бостонской тюрьме.

Больше не говоря ни слова, доктор сунул руки в карманы, развернулся и зашагал прочь.

Дэнни вышел и двинулся к трамвайной остановке. Боль не отступала.

В тот же вечер он встретил Нору, когда она возвращалась с работы в свои меблированные комнаты. Он ждал ее стоя, прислонившись к крыльцу, не потому что было слишком больно садиться, а потому что было бы слишком больно потом вставать. Она шла по улице в вечерних сумерках, желтоватых от света фонарей, и каждый раз, когда ее лицо попадало из темноты в это тусклое сияние, у него захватывало дух.

А потом она увидела его.

— Пресвятая Матерь Божья, что стряслось?

— С какой моей частью? — Голова у него была замотана толстым слоем бинтов, вместо обоих глаз — синие подушки.

— Со всеми.

Она оглядела его, то ли с юмором, то ли с ужасом.

— А ты ничего не знаешь? — Он заметил, что она и сама не очень хорошо выглядит: лицо осунулось и как-то обвисло.

— Я знаю, что была какая-то стычка между полицейскими и большевиками, но я… — Она подняла руку, словно хотела дотронуться до его распухшего глаза, но рука повисла в воздухе. Она отступила назад.

— Я пуговку потерял, — объявил он.

— Какую пуговку?

— Мишкин глаз.

Она непонимающе наклонила голову.

— Из Нантакета. Помнишь, тогда…

— Игрушечный медвежонок? Который был в номере?

Он кивнул.

— И ты что, все это время хранил его глаз?

— Ну, на самом деле это была пуговица, но я ее хранил, да. До сих пор. Всегда держал в кармане.

Она смотрела на него с недоумением. Тогда он сказал:

— В тот вечер, когда ты ко мне подошла на улице… Я дал тебе уйти, потому что…

Она ждала.

— Потому что я был слаб, — договорил он.

— Ага, это тебе и помешало позаботиться о друге, верно?

— Мы не друзья, Нора.

— А кто же мы тогда, Дэнни?

Она стояла на тротуаре, опустив взгляд на мостовую, и он видел, как напряглись жилы у нее на шее.

— Посмотри на меня. Пожалуйста, — сказал он.

Нора не шелохнулась.

— Посмотри на меня, — повторил он.

Она встретилась с ним глазами.

— Когда мы сейчас друг на друга вот так смотрим, я не знаю, что это такое, но «дружба» — слишком слабенькое слово для этого, тебе не кажется?

— Знаю я тебя. — Она покачала головой. — Ты всегда был большой говорун. Что ты здесь делаешь? — шепотом спросила она. — Господи, Дэнни. У меня уже есть один муж, или ты не слышал?

— У тебя есть муж? — Дэнни фыркнул.

— Он смеется, — тяжело вздохнув, сообщила она улице.

— Смеюсь. — Он провел пальцами по ее шее, видя, как нарастает ее гнев, и пытаясь прогнать с лица улыбку.

— Я просто… хочу сказать… вот мы двое… очень старались быть респектабельными…

— После того как ты со мной порвал, — лицо у нее оставалось каменным, но Дэнни видел, что глаза ее загораются, — мне нужно было обрести равновесие. Мне нужно было…

Откуда-то из недр его груди вырвался богатырский хохот, основательно сотряся его и без того потрясенные ребра, но ему было очень хорошо, как давно не бывало.

— Обрести равновесие? — переспросил он.

— Да. — Она стукнула его кулачком в грудь. — Я хотела стать добропорядочной американской девушкой, честной гражданкой.

— Ну что ж, у тебя великолепно получилось.

— Прекрати смеяться.

— Не могу.

— Почему? — Смех наконец прорезался и в ее голосе.

— Потому что, потому что… — Приступ хохота наконец миновал. Он взял ее ладони в свои, и теперь она ему позволила это сделать. — Потому что все время, пока ты была с Коннором, ты хотела быть со мной.

— Ох и коварный вы, Дэнни Коглин.

Он потянул ее за руки и наклонился, пока их лица не оказались вровень.

— А я хотел быть с тобой. И мы потеряли так много времени, Нора, мы всё пытались быть… — Он потерянно глянул в небо. — Да хрен его знает, не важно, кем мы там пытались быть.

— Я замужем.

— А мне наплевать. Мне теперь на все наплевать, Нора, кроме того, что сейчас.

Она покачала головой:

— Твоя семья от тебя отречется. Как отреклась от меня.

— И что дальше?

— Дальше? Ты ведь их любишь.

— Ну да. — Дэнни пожал плечами. — Но ты мне нужна, Нора. Ты мне нужна. — Он повторил это шепотом, прижавшись лбом к ее лбу.

— И ты пустишь по ветру весь свой мир? — прошептала она со всхлипом.

— Я с ним и так покончил.

Она засмеялась сквозь слезы:

— Мы никогда не сможем обвенчаться в церкви.

— С ней я тоже покончил, — сказал он.

Они долго так стояли, и на улице пахло дождем.

— Ты плачешь, — сказала она. — Я же чувствую.

Он отодвинулся от нее, попытался заговорить, но не смог: он действительно плакал.

Она поймала одну слезинку пальцем.

— Это ведь не от боли? — спросила она и сунула палец в рот.

— Нет, — ответил Дэнни и снова прижался к ней лбом. — Не от боли.

Лютер вернулся домой, отработав день у Коглинов. В этот самый день капитан, во второй раз с тех пор, как Лютер начал у них служить, позвал его к себе в кабинет.

— Садись, — произнес он, снимая форменный китель.

Лютер сел.

Капитан обошел стол, держа в руках две рюмки виски, и подал одну Лютеру:

— Я слышал о том, что ты сделал для Эйдена. Я хотел бы тебя поблагодарить за спасение жизни моего сына. — Он чокнулся с Лютером.

— Да я ж ничего такого, сэр, — ответил Лютер.

— Сколли-сквер.

— Сэр?..

— Сколли-сквер. Ты ведь наткнулся на Эйдена там?

— Э-э, да, сэр. Там.

— Что тебя туда привело? У тебя ведь нет друзей в Вест-Энде?

— Нет, сэр.

— А живешь ты в Саут-Энде. Работаешь, как нам известно, здесь, так что…

Капитан ждал.

— Ну, вы ж знаете, зачем мужики ходят на Сколли-сквер. — Он попытался изобразить заговорщическую ухмылку.

— Знаю, — согласился капитан Коглин. — Я знаю, Лютер. Но даже у Сколли-сквер есть свои расовые принципы. Приходится заключить, что ты был у мамаши Хенниган. В районе Сколли я больше не знаю заведений, которые обслуживали бы цветных.

— Да, сэр, — ответил Лютер, хотя уже видел, что попался в ловушку.

Капитан полез в ящичек для сигар. Вынул две, отстриг кончики, одну протянул Лютеру.

— Как я понимаю, мой друг Эдди заставил тебя немного побеспокоиться.

— Мм, сэр, чего-то я не пойму…

— Видишь ли, Эйден мне рассказал.

— А-а.

— Я говорил с Эдди насчет тебя. Я признателен тебе за спасение сына.

— Спасибо вам, сэр.

— Обещаю, он больше не станет тебе досаждать.

— Я это очень ценю, сэр, очень. Еще раз вам спасибо.

Капитан поднял рюмку, и они глотнули чудесного ирландского виски. После чего капитан протянул руку, взял какой-то белый конверт, похлопал им по бедру.

— Элен Грейди работает у нас в качестве домашней прислуги, не так ли?

— Да, сэр.

— Ты не сомневаешься в ее профессиональной пригодности?

— Вовсе не сомневаюсь, сэр.

Элен всегда держалась с Лютером холодно и отчужденно, однако он сразу заметил, что эта женщина, братцы, умеет работать, что да, то да.

— Рад слышать. — Капитан вручил Лютеру конверт. — Потому что теперь она будет трудиться за двоих.

Лютер открыл конверт, внутри лежала тощая пачечка денег.

— Это выходное пособие в размере двухнедельного жалованья, Лютер. Мы прикрыли заведение мамаши Хенниган еще неделю назад. Единственное лицо, которое ты знаешь на Сколли-сквер, — то, которое некогда служило у меня. Этим объясняется исчезновение продуктов из моей кладовой в последние месяцы. Об этих кражах Элен Грейди начала мне сообщать еще несколько недель назад. — Допивая виски, он пристально глядел на Лютера. — Воровать продукты из моего дома, Лютер? Ты осознаёшь, что я имею полное право пристрелить тебя на месте?

Лютер на это не ответил. Наклонился, поставил рюмку на край стола. Встал. Протянул руку. Капитан некоторое время смотрел на нее, затем положил сигару в пепельницу и пожал ее.

— Всего наилучшего, Лютер, — промолвил он любезно.

— Всего лучшего, капитан, сэр.

Когда Лютер вернулся в дом на Сент-Ботольф, тот был пуст. На кухонном столе его ждала записка:

Лютер, мы ушли совершать благие (как мы надеемся) дела. А это пришло тебе. Тарелка в ле́днике.

Исайя

Под запиской лежал длинный желтый конверт, на котором было выведено его имя. Помня содержание предыдущего письма, он помедлил. Потом сказал: «А, на хрен», ощутив себя виноватым оттого, что ругается у Иветты на кухне.

Осторожно открыл, вынул два кусочка картона, сложенные вместе и связанные веревочкой. Под веревочку была засунута записка, Лютер ее прочел, и руки у него задрожали; он положил ее на стол и начал развязывать узелок, чтобы снять верхнюю картонку и посмотреть, что под ней.

Он долго сидел не шевелясь. Даже один раз заплакал, хотя никогда, за всю жизнь, у него не случалось такой вот радости.

Очутившись возле Сколли-сквер, он прошел по переулку вдоль дома, где жила Нора, и проскользнул в зеленую дверцу. Быстро прошагал к ее двери, постучался и услыхал звук, который меньше всего ожидал услышать: хихиканье. Потом чье-то перешептыванье. Постучал снова.

— Кто там?

— Лютер. — Он прокашлялся.

Дверь открылась, на пороге возник Дэнни — спутанные темные волосы падают на лоб, одна подтяжка расстегнута, как и три верхние пуговицы на рубашке. А позади него стоит Нора, и щеки у нее горят.

Дэнни ухмылялся до ушей, и Лютеру не пришлось гадать, чему он помешал.

— Пойду-ка я, — сказал он.

— Что? Нет-нет. — Дэнни обернулся, чтобы убедиться, что Нора одета, и распахнул дверь: — Давай заходи.

Лютер вошел в эту комнатушку и вдруг почувствовал себя глупо. Он не смог бы объяснить, что он тут делает, отчего это он кинулся через весь город сюда с большим конвертом под мышкой.

Нора подошла к нему, ноги у нее были голые, а на лице румянец — не только от прерванной возни, но и какой-то более глубинный — румянец любви.

— Спасибо, — произнесла она, беря его за руку, и потом прижалась к его щеке своей. — Спасибо, что ты его спас. И меня.

И тут Лютер почувствовал, будто он дома, — в первый раз с тех пор, как из дома уехал.

— Выпьешь? — спросил Дэнни.

— А то, — ответил Лютер.

Дэнни подошел к крошечному столику, где Лютер не далее как вчера оставлял фрукты. Теперь там стояла бутылка и четыре дешевенькие рюмки.

— Мы полюбили друг друга, — сообщил Дэнни и поднял рюмку.

— Да? — Лютер фыркнул. — Наконец сообразили, а?

— Мы и раньше друг друга любили, — сказала Нора, обращаясь к Дэнни. — Просто наконец это признали.

— Ну, — отозвался Лютер, — это ж расчудесно, нет?

Нора засмеялась, а улыбка Дэнни сделалась еще шире. Они подняли рюмки и выпили.

— Что это у тебя там под мышкой? — поинтересовался Дэнни.

— А-а, да. — Лютер поставил рюмку и открыл конверт; руки у него снова затряслись. Держа картонку обеими руками, он протянул ее Норе. — И с чего я сюда пришел, не знаю. — Он пожал плечами.

Нора протянула руку, сжала ему локоть:

— Все в порядке.

— Я просто решил, что мне важно кому-то показать. Вам показать.

Дэнни поставил рюмку, подошел к Норе, встал рядом. Она подняла верхнюю картонку, и глаза у нее расширились. Она взяла Дэнни под руку и прижалась к его руке щекой.

— Да он красавец, — негромко произнес Дэнни.

Лютер кивнул.

— Вот он, мой сын, — сказал он, и к лицу его прилила жаркая кровь. — Мой мальчик.

Глава двадцать девятая

Стив Койл был пьян, но умыт и свежевыбрит, когда в качестве официально зарегистрированного мирового судьи 3 июня 1919 года совершил обряд бракосочетания между Дэнни Коглином и Норой О’Ши.

А накануне вечером в Вашингтоне, возле дома генерального прокурора Палмера взорвалась бомба. Это, по-видимому, стало неожиданностью даже для самого бомбиста, несколько шагов не дошедшего до парадной двери Палмера. Хотя голову его в конце концов сняли с крыши, руки и ноги так и не удалось обнаружить. Попытки опознать злоумышленника по голове не увенчались успехом. Взрыв разрушил фасад дома. Он полностью уничтожил большую и малую гостиные, вестибюль и столовую. Сам Палмер находился в тот момент в задней части дома, на кухне, и его извлек из-под обломков (как ни странно, совершенно непострадавшим) Франклин Рузвельт, замминистра Военно-морского флота, живший напротив.

Хотя обугленной головы бомбиста и оказалось недостаточно для его опознания, очевидно было, что это анархист: его листовки разлетелись по округе. Послание было, в сущности, идентично тем, которые за несколько недель до этого расклеили по бостонским фонарным столбам:

ВЫ НЕ ОСТАВИЛИ НАМ ВЫБОРА.

БУДЕТ КРОВОПРОЛИТИЕ.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ!

ДОЛОЙ ТИРАНИЮ!

БОРЦЫ-АНАРХИСТЫ

Генеральный прокурор Палмер, которого «Вашингтон пост» назвала «потрясенным, но не устрашенным», обещал удвоить усилия и всемерно крепить решимость. Он предупредил, что все красные, находящиеся на земле США, должны иметь в виду, что отныне они пребывают под особо строгим наблюдением. «Грядет лето суровости, — сулил Палмер, — но не для нашей страны, а лишь для ее врагов».

Дэнни с Норой устроили свадьбу на крыше дома, где жил Дэнни. Пришедшие на нее полисмены все были из низших чинов, большинство — активные члены БК. Одни явились с женами, другие — с подружками. Дэнни представлял всем Лютера как «человека, который спас мне жизнь». Кажется, большинству это знакомство пришлось вполне по душе, хотя Лютер-то приметил, что кое-кто из них, похоже, не решался оставлять без присмотра свой бумажник или свою женщину, пока он, Лютер, околачивается поблизости.

Но время они провели славно, чего уж там. Один из жильцов, молодой итальянец, пиликал на скрипке; позже к нему присоединился коп, наяривавший на аккордеоне. Разливанное море вина, виски да еще ведра с бутылками пиквикского эля во льду. Белые танцевали, смеялись, произносили тосты, дошли даже до того, что пили за небо над головами и землю внизу.

Около полуночи Дэнни отыскал его. Лютер сидел у парапета, и Дэнни подсел к нему, пьяный, улыбающийся:

— Невеста дуется, что ты не пригласил ее на танец.

Лютер рассмеялся.

— Что такое? — спросил Дэнни.

— Черный пляшет с белой женщиной на крыше. Та еще картинка.

— Никакой картинки. — У Дэнни уже слегка заплетался язык. — Нора меня сама попросила. Хочешь огорчить невесту в день свадьбы — валяй.

Лютер посмотрел на него:

— Есть же границы…

— На хрен границы, — объявил Дэнни.

— Тебе-то легко говорить, — заметил Лютер. — Ох как легко.

— Ладно, ладно.

Какое-то время они глядели друг на друга.

Наконец Дэнни произнес:

— Ну так как?

— Ты многого хочешь, — ответил Лютер.

Дэнни вытащил пачку «мюрадов», предложил папиросу Лютеру. Тот взял, и Дэнни дал ему прикурить, а потом закурил сам.

— Я слышал, большинство постов в НАСПЦН занимают белые женщины.

Лютер понятия не имел, к чему тот клонит.

— Вроде бы да. Доктор Дюбуа хочет изменить положение, но быстро это не получается.

— Ага, — произнес Дэнни, отхлебнул из бутылки, стоявшей у его ног, передал ее Лютеру. — Думаешь, я похож на этих белых женщин?

Лютер обратил внимание, что один из полицейских, приятелей Дэнни, наблюдает, как он, Лютер, подносит горлышко к губам: видать, парень примечает, из какой бутылки не надо пить.

— Думаешь, я пытаюсь доказать, какой я свободомыслящий?

— Да уж не знаю, чего ты там пытаешься. — Лютер отдал ему бутылку.

Дэнни снова к ней приложился.

— Ни хрена я не пытаюсь, просто хочу уговорить своего друга потанцевать со своей женой, потому что она меня об этом попросила.

— Дэнни. — Лютер чувствовал, как в нем играет пьяный задор. — Жись такова.

— Жись такова? — Дэнни поднял бровь.

Лютер кивнул:

— И всегда таковой была. И по твоему хотению она не переменится.

Нора подошла к ним. Она тоже была под хмельком, судя по тому, как покачивалась, как в одной руке небрежно держала бокал шампанского, папиросу — в другой.

Дэнни заявил:

— Он не хочет танцевать.

Услышав это, Нора выпятила нижнюю губу. На ней было жемчужного цвета платье, атласное, с серебристой отделкой. Подол измялся, и весь наряд уже малость скособочился, но глаза у нее были прежними, и Лютеру, глядя на ее лицо, думалось о мире и покое, о доме.

— Я сейчас расплачусь. — И она весело блеснула глазами.

Лютер фыркнул. Заметил, что на них многие глазеют. Он взял Нору за руку, и она потянула его за собой, скрипач с аккордеонистом заиграли, и она вывела его на самую середину крыши, и рука у нее была теплая. Он чувствовал ее тепло и видел, как бьется жилка у нее на шее. От нее пахло спиртным, и жасмином, и той самой что ни на есть несомненной белостью, которую он заметил, еще впервые обняв ее: словно на этой коже никогда не выступала даже капля пота. Крахмальный запах.

— Вот уж странный мир, разве не так? — спросила она.

— И то верно.

От выпивки ее ирландский акцент усилился.

— Мне так жалко, что ты работу потерял.

— Я новую нашел.

— Правда?

Он кивнул:

— На скотобазе. Послезавтра начинаю.

Лютер поднял руку, и Нора, разворачиваясь, проскользнула под ней и снова оказалась перед ним.

— Ты самый верный друг из всех, какие у меня когда-нибудь были. — Она снова сделала оборот, легкая, как само лето.

Лютер рассмеялся:

— Да ты пьяна, девочка.

— Так и есть, — весело отозвалась она. — Но ты все равно часть нашей семьи, Лютер. Для меня. — Она кивнула на Дэнни. — И для него. Мы ведь твои родные, как по-твоему, Лютер?

Лютер посмотрел ей в глаза, и остальная крыша словно испарилась. Что за странная женщина. И странный мужчина. И странный мир.

— А то как же, сестренка, — ответил он. — А то как же.

В день свадьбы старшего сына Томас Коглин пришел на работу и обнаружил, что в приемной, перед стойкой дежурного сержанта, его поджидает агент Рейм Финч. Финч встал, держа в руке канотье.

— Хотелось бы поговорить.

Томас провел его через общую комнату в свой кабинет. Снял пальто и фуражку, повесил их на вешалку и спросил у Финча, не желает ли тот кофе.

— Спасибо, не откажусь.

Томас нажал на кнопку внутренней связи:

— Стэн, два кофе, пожалуйста. — Он посмотрел на Финча: — Добро пожаловать. Вы к нам надолго?

Финч неопределенно передернул плечами.

Томас размотал шарф, повесил его поверх пальто и сдвинул влево пачку рапортов о ночных происшествиях, лежавшую возле пресс-папье. Стэн Бек принес кофе и вышел. Томас через стол протянул чашку Финчу:

— Сливки, сахар?

— Ничего не надо. — Кивнув, Финч взял чашку.

Томас добавил сливки в собственный кофе.

— Чему обязан?

— Насколько мне известно, у вас имеется обширная сеть сотрудников, которые посещают собрания радикальных групп. Кое-кто даже внедрился в них. — Финч подул на кофе, сделал крошечный глоток, облизал губы. — И, как я понимаю, вы составляете некие списки, хотя заставляли меня поверить в обратное.

Томас отхлебнул кофе.

— Ваши амбиции выше вашего «понимания», друг мой.

Финч сухо улыбнулся:

— Хотел бы получить доступ к этим спискам.

— Доступ?

— Их копии.

— А-а.

— Это для вас проблема?

Томас откинулся на спинку кресла и отчеканил:

— В данный момент я не вижу, какую пользу могло бы принести Бостонскому управлению полиции межведомственное сотрудничество.

— Возможно, вы смотрите на вопрос слишком узко.

— Едва ли. Впрочем, я всегда готов взглянуть шире.

Финч чиркнул спичкой о край стола и закурил.

— Давайте представим, что будет, если наружу просочатся сведения о том, что нечистоплотные представители Бостонского управления полиции торгуют списками получателей радикальных изданий, продавая их коммерческим фирмам, вместо того чтобы делиться ими с федеральными властями.

— Разрешите исправить одну крохотную ошибочку.

— У меня абсолютно достоверная информация.

Томас сложил руки на животе:

— Ошибка, друг мой, заключается в слове «нечистоплотные». Вряд ли мы такие. Станете ли вы бросать в меня камень, да и в других людей, с которыми я сотрудничаю в этом городе? Тогда, агент Финч, стоило бы бросить целую дюжину камней и в вас, и в мистера Гувера, и в генерального прокурора Палмера, и в это ваше едва вылупившееся и слабо финансируемое бюро. — Томас протянул руку к чашке. — Я порекомендовал бы вам быть осторожнее.

Финч положил ногу на ногу и стряхнул сигаретный прах в пепельницу, стоявшую рядом с креслом.

— Намек понял.

— Считайте, что вы успокоили мою душу.

— Как я понимаю, ваш сын, тот, который убил террориста, для моего дела потерян.

Томас кивнул:

— Да, теперь он профсоюзный деятель. С потрохами.

— Однако у вас есть и другой сын. Насколько мне известно, он юрист.

— Не стоит говорить о моей семье, агент Финч. — Томас потер загривок. — Вы сейчас как канатоходец над огнем.

Финч поднял ладонь:

— А вы просто выслушайте меня. Предлагаю вам поделиться с нами своими списками. Я не говорю, что вы не можете получать от них побочный доход. Зарабатывайте на этом сколько угодно, мы не против. Но если вы поделитесь своими данными с нами, я в ближайшие месяцы обеспечу вашему сыну очень выгодную работу.

Томас покачал головой:

— Он — собственность окружного прокурора.

— Сайласа Пендергаста? — Финч покачал головой. — Пендергаст — подпевала районных властей, к тому же все в курсе, что вы вертите им по своему усмотрению, капитан.

Томас развел руками:

— Излагайте.

— Дело в том, что первоначальная версия, будто взрыв резервуара с мелассой — террористический акт, была нам на руку. Попросту говоря, стране надоел террор.

— Но этот взрыв не был терактом.

— Однако, к нашему великому удивлению, гнев не прошел. — Финч усмехнулся. — Мы думали, что вынесенное нами поспешное суждение по вопросу мелассы уничтожило нас в глазах общества. Но нет, совсем напротив. Людям не нужна правда, им нужна стабильность. — Он пожал плечами. — Или ее видимость.

— И вы с мистером Палмером собираетесь этим воспользоваться.

— В настоящее время мне поручено заниматься депортацией радикалов. Принято считать, что это исключительно федеральная прерогатива. Однако мы, то есть генеральный прокурор Палмер, мистер Гувер и я, считаем, что власти штатов могут участвовать в депортации более активно. Вы не хотели бы узнать, каким образом?

Томас задумчиво смотрел в потолок.

— Видимо, в рамках антисиндикалистского законодательства.

— Как вы пришли к такому выводу?

— Я никуда не приходил. Простой здравый смысл, друг мой. Законы написаны еще много лет назад.

— Вы никогда не рассматривали для себя возможность поработать в Вашингтоне? — поинтересовался Финч.

Томас постучал костяшками в окно:

— Видите, что там, агент Финч? Улицу видите? Людей?

— Да.

— Я провел пятнадцать лет в Ирландии и потом еще месяц в море, чтобы найти вот это. Найти мой дом. А человек, который способен бросить свой дом, — это человек, который бросит что угодно.

Финч стукнул шляпой о колено.

— Чудной вы тип.

— Какой уж есть. Так что там насчет антисиндикалистских законов?

— Они открыли дверь процессу депортации, ту дверь, которую мы долгое время считали закрытой.

— На местном уровне.

— Да. И на уровне штата.

— Иными словами, вы уже двинулись в поход.

Финч кивнул:

— И мы хотим, чтобы ваш сын принял в нем участие.

— Коннор?

— Да.

Томас отхлебнул кофе.

— Насколько активное?

— Ну, мы подключим его к работе с человеком из Минюста или из местного…

— Нет. В Бостоне он будет главным по этим делам или вообще не станет этим заниматься.

— Он молод.

— Постарше вашего мистера Гувера.

Финч замялся.

— Если ваш сын успеет на этот поезд… при его жизни рельсы никогда не кончатся.

— Да-да, понимаю, — отозвался Томас, — но я хочу, чтобы он ехал в кабине машиниста, а не трясся в заднем вагоне. Спереди вид получше, вы не находите?

— Что-нибудь еще?

— Да. Когда будете его нанимать на работу, вызовите в Вашингтон. И проследите, чтобы при этом присутствовал фотограф.

— А в обмен группа генерального прокурора получит доступ к спискам.

— Да, — согласился Томас. — Но доступ будут предоставлять по специальным запросам, утверждаемым мною лично.

Томас наблюдал, как Финч обдумывает это предложение, словно у агента имелся выбор.

— Принято.

Томас встал. Протянул руку. Финч встал тоже. Ответил на пожатие.

— Итак, уговор, — произнес он.

— Контракт, агент Финч. — Томас крепко стиснул его ладонь. — И не подлежащий пересмотру.

Лютер давно подметил, что Бостон существенно отличается от Среднего Запада: начать с того, что люди тут потешно разговаривают, а еще — все тут наряжаются, даже дети, так, словно каждый день собираются отобедать в ресторане, а потом вдобавок отправиться в театр.

Но скотный двор — везде скотный двор. Та же грязь, та же вонь, тот же шум. И та же работа для цветных — самая что ни на есть грубая и простая. Уолтер Грандж, друг Исайи, провел здесь пятнадцать лет и дослужился до старшего при стойлах, но любой белый, проработав тут столько же, уже давно стал бы управляющим всем заведением.

Уолтер встретил Лютера, когда тот вылезал из трамвая. Уолтер был маленький человечек с огромными белыми бакенбардами, которые, как решил Лютер, возмещали отсутствие шевелюры. Грудь у него была колесом, ножки — коротенькие и тощие, как у птицы. Он повел Лютера по Маркет-стрит, и его толстые ручищи раскачивались в такт переступающим ногам.

— Мистер Жидро говорит, ты со Среднего Запада?

Лютер кивнул.

— Значит, ты уже такие вещи повидал.

— Работал на скотных в Цинциннати, — ответил Лютер.

— Ну, не знаю, как там в Цинциннати, а в Брайтоне только и делают, что занимаются скотиной, это не район, а, почитай, целый город. Тут все связано с этим бизнесом.

Он указал на гостиницу «Животновод» и на ее соперницу — «Приют скотовода», разместившуюся через улицу, потом махнул рукой в сторону мясоперерабатывающих и консервных заводиков, мясных лавок и всевозможных закутков для проживания здешних рабочих и торговцев.

— К вони привыкаешь, — сообщил он. — Сам-то я ее теперь уж даже и не чую.

В Цинциннати Лютер тоже перестал ее замечать, но теперь нелегко было припомнить, как же он тогда этого достиг. Трубы извергали в небеса черные спирали дыма, в воздухе пахло кровью, жиром, горелым мясом, навозом, сеном, грязью. Скотные дворы тянулись на несколько кварталов по обе стороны, тут же проходили железнодорожные пути. Воздух был наполнен пылью, свистками, ржанием, мычанием, блеянием. Уолтер Грандж отпер деревянные ворота и провел Лютера внутрь.

— Тут у многих свои интересы, — объяснял Уолтер. — Заказчики, посредники, комиссионеры, чиновники с железной дороги, ковбои, которые помогают управляться со скотом, грузчики. Ребята с мясных заводов рано поутру уже готовы купить коров, чтобы к завтрашнему полудню продать говядину на бифштексы. Пальцев не хватит сосчитать. И это мы еще не говорим про чернорабочих. — Он покосился на Лютера, подняв бровь: — То есть про тебя.

Лютер огляделся. Снова Цинциннати, только сам он, должно быть, заставил себя почти все позабыть. Скотные дворы тут были громадные. На целые мили тянулись стойла, а внутри — полно фыркающих животных. Коровы, свиньи, овцы, бараны. И повсюду люди в резиновых сапогах и рабочих штанах; но встречались и щеголи в костюмах, галстуках-бабочках и соломенных канотье, а иные — в клетчатых рубахах и ковбойских шляпах. Ковбойские шляпы в Бостоне, подумать только! Он миновал весы высотой, да и шириной с его дом в Колумбусе. Какой-то мужик затащил на них очумевшую телку и махнул рукой другому мужику, стоящему возле весов с карандашом, занесенным над клочком бумаги.

— Взвешиваем всех скопом, Джордж.

— Прошу прощения, Лайонел. Ну, валяй, заводи.

Лайонел пристроил на площадку весов еще одну корову, потом еще одну, потом еще, и Лютер задумался, сколько же могут вынести эти самые весы, выдержат ли они, к примеру, корабль со всей командой.

Зазевавшись, он отстал от Уолтера и теперь ускорил шаг, чтобы его нагнать: тот сворачивал направо, по дорожке между очередными загонами, и, когда Лютер дошел до него, Уолтер говорил:

— Старший отвечает за всех животных, которых в его смену выгружают с поездов. Это я. Я веду их в стойла, и там мы их кормим, убираем за ними, пока их не продадут.

Он остановился и вручил Лютеру лопату.

Лютер невесело ухмыльнулся:

— Да, это уж я помню.

— Значит, могу зря не сотрясать воздух. Мы отвечаем за стойла от девятнадцатого до пятьдесят седьмого. Ясно?

Лютер кивнул.

— Как только я из какого-нибудь загона выведу весь скот, ты этот загон чистишь, кладешь свежее сено, наливаешь воду. Кроме того, три раза в неделю убираешь там.

Лютер посмотрел, куда тот тычет пальцем, и увидал невысокое темное строение. Уяснить его мрачную суть было легко, даже не зная загодя, — настолько оно было приземистым, рациональным, безнадежным.

— Бойня, — произнес он.

— Тебе это не по нутру, сынок?

Лютер покачал головой:

— Работа есть работа.

Уолтер Грандж кивнул и похлопал его по спине:

— Работа есть работа.

Через два дня после того, как Дэнни с Норой сыграли свадьбу, Коннор встретился с генеральным прокурором Палмером в вашингтонском доме последнего. Окна были заколочены, комнаты в передней части дома сильно пострадали от взрыва, потолки в них осели; лестницу за вестибюлем словно разрезало пополам, и нижняя ее половина терялась в груде обломков, а верхняя нависала над входом. Полиция округа Колумбия и федеральные агенты устроили штаб в бывшей гостиной. Лакей ввел Коннора в кабинет, располагавшийся в задней части строения.

Его ждали трое. В самом старшем из них он сразу узнал Митчелла Палмера — человека грузного, но не тучного; с рельефными, словно лепестки розы, губами. Палмер пожал руку Коннору, поблагодарил за визит и представил его худощавому агенту БР по имени Рейм Финч и темноглазому и темноволосому сотруднику Минюста по имени Джон Гувер.

Чтобы сесть, Коннору пришлось перешагнуть через несколько книг, валявшихся на полу. Взрывом их сшибло с полок, в книжных шкафах зияли огромные щели. С потолка обвалилась штукатурка, а в оконных стеклах виднелись две небольшие трещины.

Палмер перехватил его взгляд:

— Сами видите, на что они способны, эти радикалы.

— Да, сэр.

— Но я не доставлю им радости и не съеду, заверяю вас.

— Очень мужественно с вашей стороны, сэр.

Палмер подождал, пока Гувер и агент Финч уселись в кресла.

— Мистер Коглин, вы довольны тем, куда движется наша страна?

Коннор представил себе, как Дэнни и его шлюха пляшут на свадьбе, спят в своей нечистой постели.

— Нет, — ответил он.

— И каковы же причины?

— Мне кажется, мы упускаем ее из рук.

— Хорошо сказано, юный Коглин. Вы хотели бы помочь нам?

— С удовольствием, сэр.

Палмер развернулся вместе с креслом и посмотрел на трещины в стекле.

— Для обычных времен годятся обычные законы. Назвали бы вы нынешние времена обычными?

Коннор покачал головой:

— Нет, сэр, не назвал бы.

— А в чрезвычайной ситуации?..

— Требуются чрезвычайные меры.

— Совершенно верно. Мистер Гувер…

Джон Гувер наклонился вперед:

— Генеральный прокурор полон решимости, скажем так, изгнать зло из нашей жизни. Имея это в виду, он попросил меня возглавить новое подразделение Бюро, которое будет называться Отделом общей разведки. В нашу компетенцию, как и определено в названии, входит сбор разведданных о всякого рода радикалах, коммунистах, анархистах и галлеанистах. Короче говоря, о врагах свободного и справедливого общества, скажем так. А вы?

— Мистер Гувер?..

— Вы? — Гувер выкатил на него глаза. — Вы?

Коннор произнес:

— Не уверен, что я вас…

— Вы, Коглин? Какого вы поля ягода?

— Иного, чем вышеперечисленные. — Коннора самого удивила твердость в своем голосе. — Совершенно противоположного.

— Тогда присоединяйтесь к нам, мистер Коглин.

Палмер протянул ему руку через стол. Коннор встал и пожал ее.

— Большая честь, сэр.

— Добро пожаловать в нашу компанию.

Лютер с Клейтоном Томсом штукатурили стены на первом этаже здания на Шомат-авеню, когда услышали, как снаружи хлопнули дверцы машины. Они увидели, как Маккенна и два копа в штатском вылезают из черного «гудзона», поднимаются по ступенькам.

Едва Маккенна вступил в комнату, Лютер увидел у него в глазах нечто такое, что намного превосходило всегда прятавшуюся в них гнусность. В них металось что-то настолько пропитанное яростью, что держать это следовало бы где-нибудь в адской яме, на цепи и в клетке.

У одного из копов был при себе ящик для инструментов — тяжеленный, судя по тому, как он оттягивал полицейскому плечо. Коп поставил его на пол у входа в кухню.

Маккенна снял фуражку и помахал ею Клейтону:

— Рад снова встретиться, сынок.

— Сэр.

Маккенна остановился возле Лютера и опустил взгляд на ведро со штукатуркой.

— Лютер, ты не обидишься, если я тебе задам довольно необычный вопрос?

«Хорошо же Дэнни с капитаном решили мою проблемку», — горько подумал Лютер.

— Нет, сэр.

— Мне любопытно, откуда родом твои предки, — сообщил Маккенна. — Из Африки? С Гаити? Ты это знаешь, сынок?

— Чего такое, сэр?

— Знаешь, откуда ты?

— Я из Америки. Из этих самых Соединенных Штатов.

Маккенна покачал головой:

— Здесь ты сейчас живешь. Но откуда прибыли твои старики? Вот о чем я тебя спрашиваю. Ты это знаешь?

— Не знаю, сэр.

— А я знаю. — Он стиснул Лютеру плечо. — Твой прадедушка, Лютер, судя по твоему носу, и этим жестким курчавым волосам, и этим губам, огромным, как шины у грузовика, — прадедушка твой явно из Черной Африки, той, что южнее Сахары. Вероятно, откуда-то из Родезии, из тех краев. Но кожа у тебя не такая уж темная, на скулах веснушки, и накажи меня Господь, если это не из Вест-Индии. То есть твой прадедушка — из обезьяньего рода, твоя прабабушка — из островного, и они обосновались в Новом Свете в качестве рабов, а потом произвели на свет твоего дедушку, который породил твоего папашу, а твой папаша породил тебя. Но теперь Новый Свет — не совсем Америка, правильно? Твои сородичи — как страна внутри нашей страны, но вы — не наша страна, уж поверь мне. Вы никогда не станете американцами.

— Почему так? — Лютер уставился ему в бездушные глаза.

— Потому что вы темные, сынок. Черный сироп в стране белого молока. Иными словами, Лютер… вам следовало оставаться дома.

— Нас никто не спрашивал.

— Значит, надо было активнее бороться, — заявил Маккенна. — Потому что ваше истинное место в мире, Лютер, там, откуда вы явились.

— И мистер Маркус Гарви говорит, в общем, то же самое, — произнес Лютер.

— Вот оно что, сравниваешь меня с Гарви? — Маккенна как-то сонно улыбнулся и пожал плечами. — Ладно, я не в обиде. Тебе нравится работать у Коглинов?

— Нравилось.

Один из копов не спеша подошел к Лютеру, остановился у него за спиной.

— Верно, — проговорил Маккенна. — Я и забыл, тебя же отпустили на все четыре стороны. Поубивал кучу народу в Талсе, сбежал от жены и ребенка, заявился сюда работать у капитана полиции, но и это провалил. Если бы ты был кошкой, я бы сказал, что у тебя почти кончилась последняя из твоих жизней.

Лютер чувствовал на себе взгляд Клейтона. До того наверняка дошли слухи про Талсу. Но Клейтон сроду бы не догадался, что в этом деле замешан его новый друг. Лютеру хотелось ему объяснить, но сейчас он мог только смотреть на Маккенну, потому как Маккенна смотрел на него.

— Чего вы еще от меня хотите? — спросил Лютер. — Вы ж хотите, чтоб я для вас чего-то сделал, к тому и ведете?

При этих словах Маккенна поднял фляжку, словно готовясь к тосту:

— Как, неплохо продвигается?

— Что продвигается? — не понял Лютер.

— Ваша стройка. — Маккенна поднял с пола ломик.

— Похоже, что так.

— Я бы сказал, все почти готово. По крайней мере, на этом этаже. — Он расколотил ломиком два оконных стекла. — Неплохо я вам помог, а?

Звякнули осколки, падая на пол, и Лютер подумал: отчего это некоторых даже приятно ненавидеть?

Коп за спиной у Лютера глухо фыркнул. Встал рядом с ним и погладил ему грудь своей длинной дубинкой. Щеки у него были обветрены и горели, лицом он напоминал перезрелую репу. От него разило виски.

Другой коп пересек комнату и поставил ящик для инструментов между Лютером и Маккенной.

— Мы с тобой заключили договор. Как мужчина с мужчиной. — Маккенна наклонился к нему так близко, что Лютер почуял исходивший от него смешанный запах перегара и крема для бритья. — А ты сразу побежал к Томасу Коглину и его зарвавшемуся щенку. Ты думал, это тебя спасет, Лютер.

Он с такой силой ударил Лютера, что тот упал.

— Встать!

Лютер поднялся.

— Ты им говорил обо мне? — Маккенна со всей силы лягнул его в голень, и Лютеру пришлось переступить, чтобы не упасть. — Ты просил у царственных Коглинов избавить тебя от меня? — Маккенна вытащил револьвер и поднес его ко лбу Лютера. — Я не какой-то лакей! Я лейтенант Эдвард Маккенна, а ты — ничтожество!

Лютер поднял глаза. Черное дуло росло у него изо лба, точно стебель, и врастало в руку Маккенны.

— Да, сэр.

— И не смей мне твердить это свое «да, сэр». — Маккенна ударил Лютера по лбу рукояткой пистолета.

У Лютера подкосились ноги, и он едва устоял.

— Да, сэр, — произнес он снова.

Маккенна вытянул руку и ткнул дуло Лютеру между глаз. Взвел курок. Поставил на предохранитель. Опять взвел. Растянул губы в широкой улыбке, показав желтые зубы.

Лютер устал как пес, устал весь, костями и сердцем. Он видел, что лицо у Клейтона вспотело от страха, и он его понимал, чего уж там, он мог себя поставить на его место. Но для самого Лютера страха сейчас не существовало, не это было главным. Главное — ему все осточертело. Осточертело убегать, осточертела вся эта игра, в которую он играл с тех пор, как выучился стоять на двух ногах. Осточертели копы, осточертела эта власть, осточертел этот мир.

— Чего ты собираешься делать, Маккенна? Ну валяй, делай, на хрен.

Маккенна кивнул. Маккенна улыбнулся. Маккенна убрал оружие в кобуру.

Дуло оставило след на лбу у Лютера, он кожей чувствовал вмятину. Она чесалась. Он отступил на шаг назад и подавил в себе желание дотронуться до этого места.

— Ах, сынок, из-за тебя я попал в неловкое положение с Коглинами, а такое положение для человека с самолюбием невыносимо. — Он развел руками. — Просто невыносимо, уж поверь мне.

— Ладно.

— «Ладно»? Ах, если бы все было так просто. На самом деле — нет. С тебя причитается. — Маккенна показал на ящик для инструментов. — Вот это положи, будь любезен, в погреб, который ты соорудил.

Лютер представил себе, как мать глядит на него с небес, как она мучается, видя, во что единственный сын превратил свою жизнь.

— А внутри что?

— Скверная вещь, — ответил Маккенна. — Очень, очень скверная, уж поверь мне. Хочу, чтобы ты это знал, Лютер. Хочу, чтобы ты знал: своим поступком ты чудовищно навредишь людям, которые тебе дороги. И хочу, чтобы ты понял: для тебя и твоей жены другого выхода нет.

Когда Маккенна держал револьвер у его лба, Лютер осознал одну простую вещь: если Маккенна его убьет, на этом дело и кончится. Лайлу он не тронет просто потому, что ему незачем будет втягиваться в ниггерский процесс за тысячу миль отсюда, если предмет его ненависти исчезнет. Лютер ясно понимал: не станет его — не станет и опасности для тех, кого Лютер любит.

— Я своих не сдам, — сказал он Маккенне. — И ничего в НАСПЦН подкладывать не стану. Хрена лысого. И ты иди на хрен.

Клейтон тихонько и недоверчиво присвистнул.

Но у Маккенны был такой вид, словно он этого ждал.

— Значит, вот так?

— Вот так. — Лютер опустил взгляд на ящик для инструментов. Снова посмотрел на Маккенну. — Не стану я…

Маккенна выхватил револьвер и выстрелил в грудь Клейтону Томсу.

Клейтон вытянул руку, ладонью вперед. Посмотрел вниз, на дымок, курившийся из дырки в его комбинезоне. Потом из дырки хлынула жирная, темная жидкость, и Клейтон подставил под нее горсть. Он повернулся, медленно подошел к одному из баков со штукатуркой, на которых они с Лютером только что сидели в перерыв, ели, курили, болтали. Дотронулся до бака рукой, прежде чем сесть.

Сказал: «Что за?..», и его голова откинулась назад, стукнувшись о стену.

Маккенна постучал стволом по боку.

— Что ты там говорил, Лютер? — спросил он.

Губы у Лютера тряслись, горячие слезы текли по лицу. В воздухе воняло порохом. Ему казалось — стены вокруг дрожат, словно от зимнего ветра.

— Что с тобой? — прошептал Лютер. — Какого черта ты…

Маккенна выстрелил снова. Глаза у Клейтона расширились, изо рта донеслось влажное хлюпанье, точно слабый, недоверчивый возглас. А потом появилась дырка от пули, прямо под кадыком. Клейтон скривился, точно съел что-то невкусное, и протянул руку к Лютеру. Потом его глаза закатились, и он уронил руку на колени. Несколько раз едва слышно глотнул воздух. И потом больше уж не издавал никаких звуков.

Маккенна еще раз отхлебнул из фляжки.

— Лютер. Посмотри на меня.

Но Лютер глядел на Клейтона. Они только что говорили про окончательную отделку. Они только что ели сэндвичи. Слезы стекали Лютеру в рот.

— Зачем ты? — еле выдавил из себя Лютер. — Он в жизни никому ничего не сделал плохого. Он никогда…

— Потому что в этом обезьяннике распоряжаешься не ты. Хозяин в нем — я. А ты — обезьяна. Ясно?

Маккенна сунул ствол в рот Лютеру. Ствол был еще горячий и обжигал язык. Лютер чуть не подавился. Маккенна взвел курок.

— Он не был американцем. Он был рабом. Подставкой для ног. Вьючным животным, не более того. Я избавился от него, чтобы доказать тебе, Лютер: я скорее уж стану скорбеть по скамейке для ног, чем по ком-то из вашего брата. Думаешь, я буду сидеть сложа руки, пока Исайя Жидро и этот разодетый орангутан Дюбуа пытаются осквернить кровь моей расы? Да ты спятил, парень? — Он вынул пистолет у Лютера изо рта и махнул им, указывая на стены. — Это здание — оскорбительный вызов всем ценностям, за которые стоит умирать в нашей стране. Через двадцать лет люди поразятся, когда услышат, что мы позволяли вам жить на свободе, уж поверь мне. Что мы платили вам жалованье. Позволяли вам общаться с нами, дотрагиваться до нашей еды. — Он сунул пистолет в кобуру, схватил Лютера за плечи. — Я с радостью умру за свои идеалы. А ты?

Лютер ничего не ответил. Он не мог придумать, что ответить. Ему хотелось подойти к Клейтону и взять его за руку. Хоть тот и мертв. Лютеру казалось, что рядом с ним он, Лютер, будет себя чувствовать не так одиноко.

— Если ты кому-нибудь об этом расскажешь, я убью Иветту Жидро. Если ты в точности не исполнишь то, что я тебе прикажу, я буду каждый день убивать в этом городе по одному ниггеру. Ты поймешь, что это делаю именно я, поскольку я буду стрелять им в левый глаз, чтобы они отправлялись к своему ниггерскому богу полуослепшими. И их смерть будет на твоей совести, Лютер Лоуренс, уж поверь мне. На твоей и только на твоей. Мы поняли друг друга?

Он отпустил Лютера и отступил назад.

— Поняли?

Лютер кивнул.

— Сразу видно — хороший негр. — Маккенна кивнул в ответ. — А теперь вот что. Мы с полисменом Гамильтоном и полисменом Темплом собираемся побыть с тобой до… Ты меня слушаешь?

Тело Клейтона упало с бака. Теперь оно лежало на полу, вытянутая рука указывала на дверь. Лютер отвернулся.

— Мы собираемся побыть с тобой до сумерек. Скажи: я понимаю.

— Я понимаю, — отозвался Лютер.

— Ну не умничка? — Маккенна обнял его за талию. — Ну не молодчина? — Он подвел Лютера к телу Клейтона. — Мы зароем его на заднем дворе. А этот ящик для инструментов мы поместим в погреб. А еще мы сочиним правдоподобную историю, чтобы ты поведал ее мисс Эми Вагенфельд, когда мисс Эми Вагенфельд напустит на тебя следователя, что она непременно сделает, ибо ты окажешься последним, кто видел мистера Томса перед тем, как он скрылся из нашего богоспасаемого города, вероятнее всего — с несовершеннолетней белой девочкой. А когда мы все это закончим, мы станем ждать, когда у вас состоится торжественное открытие и разрежут ленточку. И ты мне позвонишь сразу же, как только узнаешь точную дату этой церемонии, иначе я?..

— Вы… вы?..

— Иначе я убью негра. Нужно что-нибудь повторить?

Лютер посмотрел ему в глаза:

— Нет.

— Великолепно. — Он выпустил Лютера и снял китель. — Парни, скидывайте форму, вы оба. Давайте-ка, подсобим Лютеру с этой штукатуркой. Не все же человеку делать одному.

Глава тридцатая

Дом на Кей-стрит словно съежился, усох. Казалось, все комнаты сузились, потолки провисли, и на месте Норы образовалась пустота и какая-то недобрая тишина. Так было всю весну, и стало чувствоваться еще сильнее, когда до Коглинов дошли слухи, что Дэнни взял Нору в жены. Мать то и дело мучилась мигренью. В тех редких случаях, когда Коннор не работал — а работал он в последнее время прямо-таки круглые сутки, — от него пахло спиртным и настроение у него было такое скверное, что Джо предпочитал держаться от него подальше. С отцом было еще хуже: пялится и пялится на кого-нибудь, а вроде и не видит. Однажды Джо не выдержал и спросил:

— Чего-нибудь от меня нужно, пап?

Веки отца взметнулись вверх.

— Что-что, сынок?

— Вы на меня смотрите, сэр.

— Не смей мне дерзить, мальчик.

Джо опустил глаза. Он, похоже, никогда еще не решался так долго выдерживать отцовский взгляд.

— Хорошо, сэр.

— А ты совсем как он, — изрек отец и развернул утреннюю газету, громко хрустнув страницами.

Джо не стал спрашивать, о ком это: и так ясно. После свадьбы Дэнни он сам, вслед за Норой, попал в список предметов, о которых запрещается говорить. В свои двенадцать лет Джо уже отлично понимал, что этот список возник задолго до его рождения и содержит много тайн рода Коглинов: в него входило все, что могло скомпрометировать семью. Например, родственники, которые неоднократно прилюдно напивались (дядя Майк), которые женились без церковного обряда (кузен Эд), совершили преступление (кузен Оуин, где-то в Калифорнии), покончили с собой (он же), прижили внебрачных детей (тетя в Ванкувере; ее так прочно отлучили от семьи, что Джо даже не знал ее имени; она существовала, точно крошечная струйка дыма, которая пробивается в комнату, прежде чем кто-нибудь догадается закрыть дверь поплотнее). Блуд, насколько понимал Джо, был пропечатан в самом верху этого списка жирными буквами. Все, что с ним связано. Любой намек на мысль о нем.

Деньги никогда не обсуждались. То же самое касалось всяких причуд общественного мнения и современных нравов, то и другое без долгих размышлений объявлялось антикатолическим и неирландским. В списке имелись десятки других пунктов, но о них можно было узнать, только если случайно о чем-то упомянешь — и тогда-то с первого взгляда поймешь, что вступил на минное поле.

Джо больше всего скучал по Дэнни именно потому, что брату на этот список было наплевать. Брат в него не верил. Он заговаривал за обеденным столом о женском равноправии, о дебатах относительно длины женских юбок, спрашивал у отца его мнение насчет участившихся линчеваний негров на Юге и почему, мол, Католической церкви потребовалось восемнадцать веков на признание того факта, что Дева Мария и вправду была девой.

— Немедленно прекрати! — крикнула как-то на него мать, и глаза у нее наполнились слезами.

— Посмотри, что ты натворил, — сказал отец.

Ну ничего себе: одним махом накрыть два самых опасных пункта из списка — погрешимость церкви и блуд.

— Извини, ма, — отозвался Дэнни и подмигнул Джо.

Боже ты мой, как Джо не хватало этого подмигивания.

Дэнни появился у школы прихода Врат Небесных через два дня после свадьбы. Джо увидел его, выходя после уроков с одноклассниками. Дэнни был без формы и стоял, прислонившись к кованой железной ограде. Джо постарался внешне сохранить хладнокровие, хотя от горла до самых лодыжек прокатилась волна жара. Он вышел за ворота вместе с друзьями и как можно непринужденнее повернулся к Дэнни.

— Купить тебе франкфуртер, брат?

Никогда раньше Дэнни его не называл «брат». Всегда только «братишка». Джо почувствовал себя так, словно в одну секунду вырос на целый фут, хотя что-то в нем тут же захотело, чтобы все оставалось как раньше.

— Еще спрашиваешь.

Они пошли к «Закусочной Сола». Сол только недавно вернул франкфуртеры в меню. Всю войну он отказывался это делать, потому что название звучало чересчур по-германски, и, как и в других заведениях общепита, франкфуртеры у Сола стали «сосисками свободы». Но теперь, когда немцев побили, никто в Южном Бостоне не возражал против немецкого и большинство кафе старались угнаться за этой новой модой, запущенной с подачи «Джо и Немо», хотя в свое время тех и обвиняли в антипатриотизме.

Дэнни взял по два, и они уселись на каменную скамейку перед закусочной. Ели, запивая коричневым пивом из бутылочек и поглядывая по сторонам. В воздухе уже вовсю пахло летом.

— Ты уже слышал, — проговорил Дэнни.

Джо кивнул:

— Ты женился на Норе.

— Еще как. — Он откусил кусочек сосиски, поднял брови и вдруг засмеялся, даже не начав жевать. — Жалко, тебя не было.

— Правда?

— Нам обоим тебя не хватало.

— Ага.

— Но наши никогда бы не позволили.

— Я знаю.

— Вот как?

Джо пожал плечами:

— Да ничего, они смирятся.

Дэнни покачал головой:

— Не смирятся, брат. Нет.

Джо хотелось плакать, но он улыбнулся, отхлебнул пива.

— Смирятся. Вот увидишь.

Дэнни прикоснулся ладонью к его щеке. Джо не знал, как ему поступить: такого никогда раньше не было. По плечу хлопнешь, это бывает. Или слегка ткнешь под ребра. Но такого никогда не делаешь. Дэнни смотрел на него ласковыми глазами.

— Пока, брат, ты какое-то время будешь в этом доме сам по себе.

— А можно мне к вам в гости? — Джо сам услышал: голос у него сорвался. Он опустил взгляд на франкфуртер, но, к счастью, слез на нем не было. — К тебе с Норой?

— Конечно. Только если наши узнают, тебе здорово влетит.

— Они и так все время собачатся, — заметил Джо. — Того и гляди, лаять начнут.

Дэнни рассмеялся — смехом, который тоже походил на лай.

— Ты потрясающий парень, Джо.

Джо почувствовал, что лицо у него вспыхнуло.

— Тогда почему ты меня бросил?

Дэнни поднял ему подбородок пальцем:

— Я тебя не бросил. Ты можешь к нам заходить, когда пожелаешь.

— Ага, конечно.

— Джо, Джо, я серьезно говорю. Ты мой брат. Я не бросал семью. Это семья меня бросила. Из-за Норы.

— Папа с Коном говорят, ты большевик.

— Что? Тебе говорят?

Джо помотал головой:

— Я один раз вечером их подслушал. — Он улыбнулся. — Дом-то старый, все слышно. Они сказали, что ты одичал. Что ты обожаешь макаронников и ниггеров, что ты сбился с пути. Они были жутко пьяные.

— Откуда ты знаешь?

— Потом они стали петь.

— Да ну? «Парня Дэнни»?

Джо кивнул:

— И «Гору Килгари», и еще «Она по ярмарке идет» .[76]

— Эту редко можно услышать.

— Разве что когда папа по-настоящему наберется.

Дэнни рассмеялся, обхватил его рукой, и Джо покачался, опираясь на нее.

— Ты правда одичал?

Дэнни поцеловал братишку в лоб. Честное слово, поцеловал. Джо подумал, а не пьян ли еще и он тоже.

— Похоже, что так, брат, — ответил Дэнни.

— И ты любишь итальянцев?

Дэнни пожал плечами:

— Ничего против них не имею. А ты?

— Они мне нравятся. И Норт-Энд нравится. Как тебе.

Дэнни слегка стукнул его кулаком по колену:

— Вот и славно.

— А Кон их ненавидит.

— Ну да, в Коне вообще много ненависти.

Джо доел остатки второго франкфуртера.

— Почему?

Дэнни пожал плечами:

— Кона что-то всегда грызло изнутри, с самого рождения.

Они посидели, помолчали; Джо болтал ногами. Уличный торговец остановил свою телегу у тротуара. Слез, устало сопя, поднял лошади ногу. Лошадь фыркала и подрагивала, отгоняя мух; торговец успокаивал ее, вытаскивая камешек из подковы, а потом опустил ее ногу, погладил ей ухо и что-то в него прошептал. Она еще пофыркала, пока тот снова забирался на телегу; глаза у лошади были темные и сонные. Седок негромко свистнул, и она снова зацокала по улице. Когда она, двинув боками, уронила на мостовую огромную навозную бомбу и гордо вскинула голову, Джо почувствовал, что по лицу у него расползается улыбка, которую он и сам бы не смог объяснить.

Дэнни, тоже смотревший вслед лошади, произнес:

— Черт. Размером со шляпу.

— С хлебную корзину, — заметил Джо.

— Пожалуй, ты прав, — ответил Дэнни, и оба расхохотались.

Они сидели, и небо за доходными домами, стоявшими вдоль канала Форт-Пойнт, багровело, в воздухе висели запахи моря, и вонь от Американской сахарной компании, и испарения от Бостонской пивной компании. Люди шли домой, одни через Бродвейский мост, другие выходили из здания «Жилетта» и с Бостонского хладокомбината, и большинство сразу устремлялось в бары. С того берега канала донесся гудок: кончился еще один рабочий день. Джо хотелось остаться тут навсегда, пускай даже в школьной форме. Рядом с братом, на каменной скамье возле Вест-Бродвея, в сумерках гаснущего дня.

Дэнни сказал:

— В жизни можно иметь две семьи, Джо: одна — в которой ты родился, а другая — которую ты построишь сам.

— Две семьи, — повторил Джо, внимательно на него глядя.

Тот кивнул:

— Первая — твоя семья по крови, и ты всегда ей остаешься верен. Это что-нибудь да значит. Но есть другая семья, та, которую ты сам находишь. Может быть, даже иногда случайно. И твои новые родные тебе иногда даже ближе, потому что они не обязаны о тебе заботиться и не обязаны тебя любить. Это их выбор.

— Значит, вы с Лютером друг друга выбрали?

— Я скорее думал о нас с Норой, но раз ты сказал — да, думаю, мы с Лютером тоже.

— Две семьи, — произнес Джо.

— Если повезет.

Джо немного подумал и почувствовал, как у него что-то словно бы плещется внутри, будто он потерял точку опоры и вот-вот куда-то уплывет.

— А мы с тобой какая семья? — спросил он.

— Нам лучше всего. — Дэнни улыбнулся. — Мы с тобой — и та и другая, Джо.

А дома становилось все хуже. Коннор талдычил только об анархистах, о большевиках, о каких-то галлеанистах. Евреи, говорил он, их финансируют, а славяне и итальяшки делают всю грязную работу. Они мутят ниггеров на Юге и отравляют умы белых рабочих на Восточном побережье. Они пытались убить его шефа, генерального прокурора Соединенных Штатов Америки. Они болтают о профсоюзах и правах трудящихся, но на самом деле хотят развязать насилие. И он просто готов был взорваться, когда разговор касался возможности полицейской стачки. Все лето в доме Коглинов говорили о ней, и, хоть имени Дэнни не произносили, Джо знал: тот как-то в этом участвует. Отец говорил Коннору, что Бостонский клуб ведет переговоры с АФТ и с Сэмюэлом Гомперсом о предстоящем вступлении в их ряды. Они станут первыми полицейскими в стране, у которых будет связь с профсоюзными движениями на общегосударственном уровне. Они смогут изменить ход истории, сказал отец и провел рукой по глазам.

Отец за это лето постарел лет на пять. Под глазами у него залегли мешки черно-синего цвета. Волосы поседели.

Джо знал, что его лишили некоторых полномочий и что виноват тут комиссар Кёртис, чье имя отец произносил с сарказмом и безнадежностью. Он видел, что отец, судя по всему, устал и что уход Дэнни из семьи его сильно подкосил, хотя он и старается этого не показывать.

В последний день учебы Джо пришел домой и нашел отца с Коннором на кухне. Коннор только что вернулся из Вашингтона и уже успел хорошенько нагрузиться: на столе стояла бутылка виски.

— Это настоящее подстрекательство к мятежу, — говорил он.

— Брось, парень, давай не будем сгущать краски.

— Они — блюстители закона, папа, они — первая линия обороны государства. Если они хотя бы просто заговорят о том, чтобы не выйти на работу, это уже будет государственная измена. Как дезертирство с поля боя.

— Существует некоторая разница. — Голос отца звучал совсем устало.

Джо вошел в кухню. Обычно на этом кончались такие разговоры, но на сей раз Коннор не унялся, глаза у него беспокойно бегали.

— Их всех надо арестовать. Прямо сейчас. Явиться на ближайшее собрание БК и арестовать.

— И что дальше? Казнить их? — Тут к отцу на секунду вернулась его улыбка, такая редкая в последнее время. Но она получилась слабенькая.

Коннор пожал плечами и налил себе еще виски.

— Мы же расстреливаем дезертиров, — заметил Коннор.

Отец пристально посмотрел на бутылку виски, но не потянулся к ней.

— Я могу не соглашаться с их планами, но их жалобы обоснованны. Они получают недостаточное жалованье…

— Тогда пусть увольняются и ищут себе другую работу.

— …помещения у них, мягко говоря, негигиеничные, к тому же они чудовищно перерабатывают.

— Ты им сочувствуешь.

— Я понимаю их позицию.

— Они не какие-нибудь белошвейки, — произнес Коннор. — Они — служба экстренной помощи.

— Среди них твой брат.

— Он мне больше не брат. Он большевик и предатель.

— Господи боже ты мой, — сказал отец. — Что за ерунду ты городишь.

— Если Дэнни — вожак одной из этих групп и если они действительно забастуют… тогда он заслуживает чего угодно. Сам виноват.

При этих словах он глянул на Джо и набулькал себе еще виски.

— Тебе есть что заявить, крутой парень? — Коннор сделал изрядный глоток.

Джо задумался. Ему хотелось сказать что-нибудь в защиту Дэнни. Что-нибудь красивое. Что-нибудь запоминающееся. Но таких слов он не нашел, поэтому наконец выпалил те, которые отыскались:

— Ты дерьмо собачье.

Все замерли. Они словно уподобились кухонному фарфору.

А потом Коннор бросил рюмку в раковину и кинулся на Джо. Джо вывернулся, упал на пол, и Коннор успел-таки разок пнуть брата, прежде чем его оттолкнул отец.

— Ты слышал, как он меня назвал? — Коннор указал на него пальцем. — Ты, гаденыш! Марш спать!

Джо поднялся с пола. Он понял, что не боится.

— Ты считаешь, Дэнни надо казнить? — спросил он.

— Заткнись, Джо, — сказал отец.

— Ты правда так думаешь, Кон?

— Я сказал — заткнись!

— Послушайся отца, мальчик. — Коннор уже начал улыбаться.

— Иди в жопу! — ответил Джо.

Джо успел увидеть, как округляются глаза Коннора, но он так и не увидел, как отец разворачивается к нему — отец всегда умел двигаться молниеносно, быстрей, чем Дэнни, быстрей, чем Кон, и в тысячу раз быстрей, чем сам Джо. Отцовская рука ухватила его за подбородок, повалила навзничь. Отец навис над ним, сжал руками его плечи. Оторвал от пола и притиснул к стене так, чтобы быть с ним лицом к лицу. Башмаки Джо болтались футах в двух от половиц.

Джо заметил, какие у отца красные выпученные глаза. Отец скрипел зубами, тяжело сопел, пальцы его впились Джо в плечи.

— Ты произнес это слово в моем доме?

Джо знал, что лучше не отвечать.

— Я тебя кормил, я тебя одевал, я отдал тебя в хорошую школу, и теперь ты здесь разговариваешь так, словно вырос на помойке? — Он стукнул его о стену. — Мне надо бы вырезать тебе язык.

— Папа, — проговорил Коннор. — Папа.

— В доме твоей матери?

— Папа, — повторил Коннор.

Отец дернул головой, сверля Джо красными глазами. Он выпустил одно плечо Джо и схватил его за горло.

— Господи, папа.

Отец поднял Джо выше, и тому пришлось смотреть на побагровевшее лицо сверху вниз.

— Ты до конца жизни будешь отмывать рот хозяйственным мылом, — пообещал отец, — но сначала уясни себе одну вещь, Джозеф. Я привел тебя в этот мир, и я, черт побери, могу тебя из него увести. Скажи «да, сэр».

Трудно говорить, когда сжимают рукой горло, но Джо выдавил из себя:

— Да, сэр.

Коннор потянулся к отцовскому плечу, но потом замер, рука его повисла в воздухе. Глядя отцу в глаза, Джо знал: тот ощущает руку за спиной, и Джо взмолился, чтобы Коннор отступил назад. Неизвестно, что учудит отец, когда на его плечо опустится эта рука.

Коннор опустил руку. Не на плечо отца. Он сунул ее в карман и сделал шаг назад.

Отец прищурился, сильно втянул воздух носом.

— А ты, — проговорил отец, оборачиваясь через плечо к Коннору, — избавь меня от своей болтовни об измене, которая якобы таится в моем управлении полиции. Избавь раз и навсегда. Раз и навсегда. Я понятно выражаюсь?

— Да, сэр. — Коннор смотрел на свои ботинки.

— Тоже мне… юрист. — Он снова повернулся к Джо: — Как дыхание, мой мальчик?

Джо почувствовал, как по лицу у него полились слезы, и прохрипел:

— Отлично, сэр.

Наконец отец приопустил его, и они снова оказались лицом к лицу.

— Если ты еще раз употребишь грубое слово в моем доме, тебе это так легко не сойдет с рук. В следующий раз так легко не отделаешься, Джозеф. Ты хорошо меня понял, сынок?

— Да, сэр.

Отец поднял руку, сжал пальцы, и Джо увидел кулак в шести дюймах от лица. Отец дал ему полюбоваться на кольцо, на поблекшие белые шрамы, на изуродованную костяшку. Потом кивнул и позволил ему сползти на пол.

— Меня тошнит от вас обоих, — произнес он.

Взял бутылку и, зажав ее под мышкой, вышел.

Во рту у Джо оставался вкус бурого мыла, а задница еще ныла от хладнокровной порки (которую ему устроил отец, вернувшись из своего кабинета через полчаса), когда он вылез из окна своей спальни с кое-какой одежкой в наволочке и двинулся прочь, в южнобостонскую тьму. Было тепло, и он чувствовал запах океана; фонари светились тускло-желтым светом. Он никогда так поздно не ходил по улице один. Стояла такая тишина, что Джо слышал собственные шаги и представлял себе, что их отголоски — тоже живые существа, которые тоже улизнули из родительского дома.

— Что значит — исчез? — спросил Дэнни. — Сколько его уже нет?

— Со вчерашнего вечера, — сказал отец. — Удрал… Не знаю во сколько.

Когда Дэнни возвращался к себе, отец ждал его на крыльце. Сначала Дэнни заметил, что отец похудел, а потом — что волосы у него седые.

— Ты больше не появляешься в своем участке?

— У меня сейчас толком нет участка, папа. Кёртис запихивает меня в каждую дыру, где кто-то бастует. Я провел день в Молдене.

— У сапожников?

Дэнни кивнул.

Коглин-старший печально улыбнулся:

— Интересно, есть ли еще места, где не бастуют?

— У тебя ведь нет оснований думать, что его похитили или что-нибудь в этом роде, — проговорил Дэнни.

— Нет-нет.

— Значит, у него были причины убежать.

Отец пожал плечами:

— Видимо, были. В его представлении.

Дэнни поставил ногу на ступеньку и расстегнул китель. Он парился в нем весь день.

— Не высек ли ты его?

Отец снизу вверх посмотрел на сына, щурясь на заходящее солнце:

— Тебя я сек, и ты вырос вполне ничего.

Дэнни ждал.

— Готов признать, я немного погорячился.

— А что он натворил?

— Посмел сказать «жопа».

— При маме?

Отец покачал головой:

— При мне.

Дэнни тоже покачал головой:

— Это обычное слово, папа.

— Грубое слово, Эйден. Уличное, бедняцкое. Человек строит свой дом как святилище, и никто, черт побери, не хочет, чтобы в его святилище тащили уличные нравы.

Дэнни вздохнул.

— Я знаю, твой брат где-то здесь, на этих улицах. Я бросил на это дело своих ребят, но летом, видишь ли, на улице много мальчишек, их трудно отличить одного от другого.

— А зачем было приходить ко мне?

— Ты, черт побери, знаешь зачем, — сказал отец. — Парень тебя боготворит. Я подозреваю, что он мог явиться сюда.

Дэнни покачал головой:

— Если и приходил, меня не было. Я работал семьдесят два часа подряд. Только что освободился.

— А если она?..

— Кто?

— Сам знаешь кто.

— Назови имя.

— Не будь ребенком.

— Назови имя.

— Нора! Доволен? Нора его видела?

— Пойдем спросим у нее.

Отец окаменел и не шевельнулся, пока Дэнни поднимался по ступенькам и шагал к двери подъезда. Он повернул ключ в замке и оглянулся на своего старика:

— Мы собираемся найти Джо или как?

Отец, сидевший на ступеньке, встал, отряхнул брюки. Повернулся к нему, держа под мышкой свою капитанскую фуражку.

— Это ничего не меняет в наших отношениях, — заявил он.

— Страшно и подумать.

Дэнни толкнул дверь в вестибюль. Ступеньки были прямо-таки липкие от жары, и, пока они медленно взбирались по ним наверх, Дэнни чувствовал, что мог бы запросто улечься на одну из ступенек и немного подремать после трех суток непрерывного патрулирования.

— Финч с тобой выходил на связь? — спросил он.

— Иногда. Он вернулся в Вашингтон.

— Ты ему сказал, что я видел Тессу?

— Упомянул. Мне показалось, он не очень-то заинтересовался. Ему нужен Галлеани, а у старого макаронника хватает ума натаскивать своих щенят здесь, а потом посылать за пределы штата, где они и творят свои главные безобразия.

— Но она террористка. Она делает бомбы здесь, в нашем городе. А им сразу подавай крупную рыбу?

Отец пожал плечами:

— Такова жизнь, мой мальчик. Если бы они не обвинили в паточном взрыве террористов, все могло бы сложиться по-другому. Но они обвинили и сильно себя этим замарали. Про Бостон им теперь думать неприятно, а ты со своими парнями из БК еще подливаешь масла в огонь.

— Ну конечно. Это мы во всем виноваты.

— Не строй из себя козла отпущения. Я не сказал, что это всё вы. Я сказал лишь, что в некоторых властных структурах наше управление пользуется дурной славой. В частности, из-за того, что вы грозите устроить забастовку.

— Никто пока не говорит о забастовке, папа.

— Пока. — Отец остановился на площадке третьего этажа. — Бог ты мой, ну и жара. — Он посмотрел в высокое окно, заляпанное сажей и жирной грязью. — Поднялся на три этажа, но все никак не могу увидеть мой город.

— Твой город. — Дэнни фыркнул.

Отец мягко улыбнулся:

— Это мой город, Эйден. И наше управление создали мы, такие люди, как я и Эдди. Не комиссары, не О’Мира, как бы я его ни уважал, и, конечно, никакой не Кёртис. Видишь ли, что будет с полицией, то будет и с городом. — Он вытер лоб платком. — Твой старик малость сбился с аллюра, но ничего, у меня откроется второе дыхание, мой мальчик. Даже не сомневайся.

Молча они поднялись еще на два пролета. Подошли к комнате Дэнни, отец несколько раз вздохнул, и Дэнни вставил ключ в замок.

Не успел он повернуть ключ, как Нора уже открыла. Она улыбнулась. Потом увидела, кто стоит рядом, и ее светлые глаза словно подернулись пеплом.

— Это еще что? — спросила она.

— Я ищу Джо, — сказал отец.

Она, как будто не слыша его, не сводила глаз с Дэнни:

— Ты его привел?

— Он сам пришел, — ответил Дэнни.

Отец произнес:

— Я не больше вашего хочу здесь находиться, потому что…

— «Шлюха», — произнесла Нора, обращаясь к Дэнни. — Последнее слово, которое я слышала от этого человека.

— Джо пропал, — сообщил ей Дэнни.

Она глядела на Дэнни с холодной яростью, которая, хоть и была обращена главным образом на его отца, относилась и к нему самому: ведь именно он привел этого человека на их порог. Она перевела взгляд с его лица на лицо Томаса.

— А его вы как обозвали, что он сбежал от вас? — поинтересовалась она.

— Я только хочу знать, не заходил ли сюда мальчик.

— А я хочу знать, почему он убежал.

— У нас вышла небольшая размолвка.

— Вот оно что! — Нора откинула голову. — Я прекрасно знаю, как вы улаживаете свои небольшие размолвки с Джо. Палку тоже использовали?

Отец повернулся к Дэнни:

— У моего терпения есть пределы.

— Господи, — сказал Дэнни. — Оба вы хороши. Джо пропал. Нора…

Она посторонилась, чтобы дать им войти. Дэнни стянул китель и сбросил с плеч подтяжки. Отец оглядывал комнату: свежие занавески, новое покрывало на кровати, а на столе у окна — цветы в вазе.

Нора была в своей фабричной одежде: полосатый комбинезон, под ним — бежевая блузка. Она обхватила правой рукой левое запястье. Дэнни налил три рюмки виски и раздал всем; брови у отца поднялись, когда он увидел, как Нора пьет крепкое.

— Я еще и курю, — заметила она.

Дэнни увидел, как губы у отца напряглись, и понял: тот сдерживает улыбку.

Нора и его отец выпили, снова протянули ему рюмки, и Дэнни наполнил их опять. Отец отнес свою рюмку к столу у окна, положил рядом фуражку, сел, и тут Нора сообщила:

— Миссис ди Масси говорила, что видела днем какого-то мальчика.

— Что? — вскинулся отец.

— Он не назвался. Сказала, он позвонил в парадную дверь, посмотрел вверх, в сторону нашего окна, а когда она вышла на крыльцо, убежал.

— Еще что-нибудь?

— А еще она сказала, что он — вылитый Дэнни.

Отец отхлебнул виски, и Дэнни увидел, как у него расслабляются плечи. Наконец Коглин-старший прочистил горло.

— Спасибо, Нора.

— Вам не за что меня благодарить, мистер Коглин. Я люблю мальчика. Но вы могли бы в ответ оказать мне одну услугу.

Отец потянулся за платком, достал его из кармана кителя.

— Разумеется. Я слушаю.

— Будьте добры, допивайте свою рюмку и ступайте.

Глава тридцать первая

Два дня спустя, в июньскую субботу, Томас Коглин вышел из своего дома на Кей-стрит и отправился на пляж Карсон-бич, где должна была произойти встреча, на которой предстояло обсудить будущее города. Он облачился в самый легкий из своих костюмов, бело-голубой, в полоску, надев под него рубашку с коротким рукавом. Он нес коричневую кожаную сумку, и с каждым шагом она казалась тяжелее. Все-таки он уже староват для того, чтобы выступать в роли носильщика, но эту сумку он не доверил бы никому. У районных властей сейчас сложное время. Его любимым штатом управляет губернатор-республиканец, прибывший из Вермонта; этот пришелец не уважает ни местные обычаи, ни местную историю. Комиссар полиции — ненавистник с ничтожным умишком, пышущий злобой на ирландцев, пышущий злобой на католиков, а как следствие — пышущий злобой на районные власти, те великие демократические власти, что некогда создали этот город. Ненавистник; не признающий ни компромиссов или покровительства, не понимающий, какими способами в этом городе уже семьдесят лет ведутся дела, с тех самых пор определяющие его облик. А мэр Питерс — живое воплощение бессилия — победил на выборах лишь потому, что районные боссы прозевали ситуацию, когда соперничество между двумя главными кандидатами, Кёрли и Галливаном, стало настолько непримиримым, что между ними втерся третий, который в ноябре и победил. С тех пор он ничего, абсолютно ничего примечательного не совершил, тогда как члены его кабинета грабят бюджет настолько бесстыже, что рано или поздно это должно выплеснуться на первые полосы газет.

Томас снял пиджак, ослабил галстук и поставил сумку у ног, остановившись в тени огромного вяза. Море плескалось всего в сорока футах, пляж кишел людьми, но ветерок был слабый. Он ощущал на себе взгляды, и это принесло удовлетворение. Еще много лет назад он дал понять всем жителям округи, что он — их благодетель, их друг, их покровитель. Если тебе что-то нужно, свяжись с Томми Коглином, и, будь уверен, он тебе поможет. Но только не в субботу. Ни в коем случае. По субботам надо оставлять Томми Коглина в покое, чтобы он занимался своей семьей, своими любимыми сыновьями и любимой женой.

В ту давнюю пору его звали Четырехруким Томми, но получил он эту кличку, которую обычно дают хапугам, не за оборотливость, а потому, что он задержал Тяжеловеса Руссо и трех других бандюг из шайки Хромого Морана: подстерег их у черного хода лавки одного еврейского скорняка близ Вашингтон-стрит. Он тогда был патрульным. Усмирив их («Уж конечно, надо иметь четыре руки, чтобы обезвредить четверых!» — заметил находившийся тогда на дежурстве Баттер О’Малли), он связал громил попарно и стал ждать подкрепления. Впрочем, они не оказывали особого сопротивления после того, как он подкрался к ним сзади и заехал Тяжеловесу Руссо дубинкой по башке. Увалень тут же уронил свой край сейфа, остальным троим пришлось сделать то же самое, результат — четыре размозженные ступни и две сломанные лодыжки.

Томас улыбался, вспоминая это теперь. Что и говорить, тогда времена были проще. Прекрасные времена. Он был молодой и крепкий. Вместе с Эдди Маккенной они работали в доках Чарлстауна, Норт-Энда и Южного Бостона, а для копа нет мест опаснее. Но как только большие парни сообразили, что этих двоих не припугнешь, они решили, что лучше бы всем им прийти к соглашению. В конце концов, Бостон — город портовый, и все, что мешает доступу в порты, плохо сказывается на бизнесе. А Томас Коглин еще с тех времен, когда бегал мальчишкой по Клонакилти в графстве Корк, понимал: душа бизнеса — компромисс.

Он двинулся дальше. Нынешнее лето угнетало его не только жарой. В его любимом управлении назревала забастовка. И один из ее закоперщиков — Дэнни. Дэнни потерян для него. Ушел к потаскухе, которую сам же он и пригрел. А теперь еще и Джо, где-то пропадает уже второй день, где-то здесь, в городе. В нем слишком много от Дэнни, а еще в нем слишком много от Лиама, родного брата Томаса; этот Лиам пытался сломать весь мир, но добился лишь того, что мир проделал это с ним. Он умер, бедняга Лиам, вот уже двадцать восемь лет прошло с тех пор, как он истек кровью в переулочке на задах одного паба в Корке — карманы обчищены, личность нападавшего так и не установлена. Мотивом, вероятно, послужила перепалка из-за бабы или карточных долгов: Томас считал, что женщины и карты — в сущности, одно и то же, если рассматривать соотношение риска и вознаграждения. Он любил Лиама, своего брата-близнеца, так же, как он любил Дэнни, так же, как он любил Джо: со смущением и восхищением, с чувством тщетности их усилий. Они борцы с ветряными мельницами, они насмехаются над разумом и живут сердцем. Как и Лиам, как и отец Томаса, который все сосал и сосал из бутылки, пока бутылка не высосала его самого.

Он увидел Патрика Доннегана и Клода Меспледа: они сидели в небольшой беседке, глядящей на море. За ней тянулся темно-зеленый рыболовный пирс, в середине дня почти безлюдный. Томас приветственно поднял руку, и они ответили ему тем же. Он брел по песку между людьми, сменившими домашнюю жару на жар песка. Он никогда не понимал этого. В полной праздности валяться у воды. Такое, пожалуй, проделывали римляне, испепеляемые своими солнечными богами. Мужчина не более предназначен для безделья, чем лошадь. Безделье порождает беспокойство мысли, толкает на безнравственные поступки. Томас, если бы мог, пинками бы прогнал этих лежебок на работу.

Патрик Доннеган и Клод Месплед, улыбаясь, наблюдали за его приближением. Они вечно улыбались, эти двое. Своеобразная парочка, что и говорить. Доннеган был политический босс Шестого района, а Месплед — его олдермен. Эти посты они занимали уже восемнадцать лет, при всех мэрах, губернаторах, капитанах полиции, комиссарах полиции, при всех президентах. Они управляли городом вместе с теми районными боссами, у которых хватало ума закрепиться в комитетах, контролирующих порты, бары, строительные подряды и тарифное регулирование. А если ты контролируешь это, значит ты контролируешь все.

Томас вошел в беседку, прислонился к внутренней стене. Дерево было горячее, и белое солнце тотчас пронзило ему макушку, как пуля ястреба.

— Как дома, Томас? — спросил Доннеган.

Томас передал ему сумку:

— Лучше не бывает, Патрик. Лучше не бывает. А твоя супруга?

— В полном порядке, Томас. Сейчас подыскивает архитекторов для дома, который мы будем строить в Марблхеде, да-да. — Доннеган открыл сумку, заглянул внутрь.

— А твои как, Клод?

— Мой старшенький, Андре, только что выпустился.

— Великолепно. Где он у тебя?

— В Нью-Йорке. Вот окончил Колумбийский.

— Ты должен им гордиться.

— Еще бы, Томас. Спасибо.

Доннеган порылся в сумке.

— Здесь все списки, которые мы просили?

— Даже больше. Мы добавили НАСПЦН.

— Ты просто волшебник.

Томас пожал плечами:

— По большей части это все Эдди.

Клод протянул Томасу небольшой портфель. Томас открыл его и увидел две пачки денег, плотно завернутые в бумагу и перевязанные ленточкой. Опытным глазом он сразу по толщине пачек определил, что вознаграждение оказалось даже больше обещанного. Он глянул на Клода.

— К нам присоединилась еще одна компания, — пояснил Клод. — Поэтому доля прибыли возросла.

— Может быть, пройдемся, Томас? — предложил Патрик. — Жара адская.

— Разумная идея.

Они сняли пиджаки и побрели к пирсу. В середине дня здесь почти не бывало рыболовов, вот и сейчас тут находились лишь несколько, да и те, судя по всему, больше интересовались стоявшими у их ног ведерками с пивными бутылками, чем рыбой.

Облокотившись на перила, троица стала смотреть на океан. Клод Месплед свернул себе папиросу и закурил, прикрывая спичку ладонью, после чего выбросил спичку в воду.

— Мы составили перечень баров, которые будут преобразованы в доходные дома, — сообщил он.

— Без криминала?

— Без всякого.

Томас кивнул. Достал из внутреннего кармана пиджака сигару. Отхватил кончик, поднес к ней спичку.

— И во всех есть подвалы?

— Как обычно.

— Тогда не вижу никаких сложностей. — Он принялся медленно раскуривать сигару.

— Проблема с пристанями.

— Не на моей территории.

— С канадскими пристанями.

Коглин посмотрел на Доннегана, потом на Меспледа.

— Мы над этим работаем, да-да, — произнес Доннеган.

— Работайте побыстрее.

— Томас.

Он повернулся к Меспледу:

— Ты знаешь, что произойдет, если мы перестанем их контролировать? Полоумные ирландцы и макаронники организуются, — вместо того чтобы бегать по улице, как бешеные псы, начнут контролировать портовых грузчиков и водителей грузовиков, а значит — транспорт. Они смогут диктовать условия.

— Такого никогда не случится.

Томас взглянул на наросший на конце сигары пепел. Вытянул руку и подождал, пока его не сдует ветерок. Когда на кончике сигары закраснел огонек, он снова заговорил:

— Если у них под контролем окажется транспорт, у них под контролем окажемся мы. Клод, ты у нас — человек со связями в Канаде.

— А ты — наш человек в БУП, Томас. Между тем ходят слухи о забастовке.

— Не уводи разговор в сторону.

— Сторона все та же.

Томас посмотрел на Клода; тот стряхнул пепел в море и еще раз жадно пыхнул папиросой. Покачал головой, словно удивляясь собственному гневу, и повернулся спиной к воде.

— Может быть, ты скажешь, что забастовки не будет? Ты можешь это гарантировать? Судя по тому, что я наблюдал первого мая, наше полицейское управление не очень-то надежно. Ребята ввязываются в массовые драки, и ты нас уверяешь, что в силах на них повлиять?

— Я уже год прошу тебя шепнуть об этом мэру, и каков результат?

— Не сваливай на меня, Томми.

— Я не сваливаю, Клод. Я говорю о мэре.

Клод взглянул на Доннегана, произнес: «Эх» — и выбросил окурок в море.

— Питерс — никакой не мэр, — заявил он. — И тебе это известно. Он только и делает, что валяется со своей четырнадцатилетней любовницей. Которая к тому же его кузина. А его люди все до единого — авантюристы и проходимцы, которые заставили бы покраснеть даже гангстерский кабинет Улисса Гранта .[77] Положению твоих людей можно посочувствовать, но они сами испортили дело.

— Когда?

— В апреле. Им предложили дополнительные двести долларов, но они отказались.

— Господи боже ты мой, — произнес Томас, — стоимость жизни выросла за последнее время на семьдесят три процента. На семьдесят три.

— Я знаю эту цифру.

— Прибавка на двести в год была бы хороша до войны. Прожиточный минимум — полторы тысячи в год, а большинство наших копов получает гораздо меньше. Они полицейские, Клод, а им приходится вкалывать за меньшую зарплату, чем у ниггеров и женщин.

Клод кивнул, положил руку на плечо Томасу, слегка сжал пальцы.

— Не могу с тобой спорить. Однако в ратуше и в кабинете комиссара есть мнение, что на твоих людей допустимо не обращать внимания, потому что они — экстренная служба. Они не имеют права вступать в профсоюз и, уж конечно, не имеют права бастовать.

— Почему не имеют? Имеют.

— Нет, Томас. — Месплед поглядел на него ясными и холодными глазами. — Патрик проводил неофициальный опрос по районам. Патрик, если тебе не трудно…

— Томас, все очень просто: я тут поговорил с нашими избирателями, и выясняется, что, если полиция осмелится забастовать, город соберет в кулак все свое недовольство — из-за безработицы, высокой стоимости жизни, войны, ниггеров, которые являются с Юга и захватывают рабочие места, да и просто из-за того, что каждое проклятущее утро приходится вставать ни свет ни заря, получая за это гроши, — и обрушит эту ярость на городские власти, да-да.

— Город восстанет, — пояснил Клод. — Как Монреаль. А знаешь, что происходит, когда люди вдруг видят толпу, внутри которой, как выясняется, они живут? Им это не нравится. Они хотят, чтобы за это кто-то поплатился. На выборах, Том. Всегда — на выборах.

Томас вздохнул и запыхтел сигарой. В его поле зрения вплыла небольшая яхта. Он разглядел на палубе три фигурки; а к югу от них собирались тяжелые тучи, ползли в сторону солнца.

Патрик Доннеган произнес:

— Если твои парни забастуют, крупные дельцы от этого лишь выиграют. Они используют эту стачку как рычаг, чтобы сокрушить организованных трудящихся, ирландцев, демократов, сокрушить всех, кто в этой стране когда-нибудь помышлял о достойной плате за достойный труд. И ты позволишь им это сделать? Ты отбросишь пролетариат на тридцать лет назад, да-да.

Томас улыбнулся этим словам:

— Не все от меня зависит, ребята. Может, если бы О’Мира, упокой господи его душу, был с нами, ко мне прислушивались бы больше, но с Кёртисом… Этот мерзавец разрушит город до основания.

— Но твой сын… — произнес Клод. — Он в БК. Насколько нам известно, он знатный оратор, весь в отца.

— Мы не обсуждаем родственников, Клод. Таково правило.

— В более счастливые времена — возможно, — проговорил Клод. — Но твой сын принимает в этом участие, Томми. И самое активное. Судя по тому, что я слышал, он с каждым днем набирает популярность. Может быть, если бы ты сумел с ним поговорить… — Он пожал плечами.

— Сейчас у нас с ним уже не такие отношения. Произошел разрыв.

Клод принял к сведению эту информацию: на секунду закатил глаза, пожевал нижнюю губу.

— Значит, надо их восстановить. Кто-то должен отговорить парней от глупых действий. Я займусь мэром и его бандитами. Патрик займется общественным мнением. Посмотрим, может быть, мне даже удастся протолкнуть в печать статейку-другую в нашу пользу. Но тебе, Томас, надо заняться сыном.

Томас посмотрел на Патрика. Патрик кивнул.

— Что, не хотим засучить рукава, Томас?

Томас не стал на это отвечать. Он сунул в рот сигару, и все трое снова оперлись на перила и стали глядеть в океан.

Патрик Доннеган смотрел на яхту.

— Подумывал себе завести такую. Только поменьше, конечно.

Клод засмеялся:

— Ты строишь дом у воды. Зачем тебе еще и корабль?

— Чтобы с него любоваться домом, — заявил Патрик.

Томас ухмыльнулся, невзирая на мрачное настроение. Клод фыркнул:

— Боюсь, посудины — его слабость.

Патрик пожал плечами:

— Готов признать, ребята, я люблю всяческие посудины, да-да. Но небольшие. Всего-то размером с дом. Это тем… тем нужны емкости размером с целые страны. Меры не знают.

Три фигурки на яхте вдруг суетливо закопошились: из нависшей над ними тучи посыпался дождь.

Клод хлопнул в ладоши, потер одну о другую.

— Ну, мы ведь не хотим промокнуть. А между тем ливень надвигается, джентльмены.

— Истинная правда, — согласился Патрик; они двинулись с пирса обратно на пляж. — Да-да, носом его чую.

К тому времени, когда он добрался домой, хляби небесные уже разверзлись. Он никогда не любил сильного солнца и теперь почувствовал себя лучше. Задрав голову, он подставил лицо струям и шел медленным прогулочным шагом. В дом он вошел с черного хода, нарочно пройдя мимо клумб, чтобы посмотреть, как там цветы: судя по всему, они так же, как и он, радовались наконец пролившейся на них влаге. Задняя дверь вела в кухню, и своим появлением он невольно напугал Эллен: своим видом он напоминал беглеца с ковчега.

— Боже милостивый, Томас.

— И в самом деле милостивый, любимая.

Он улыбнулся ей, пытаясь сообразить, когда в последний раз это делал. Она ответила тем же, и он попробовал вспомнить, когда в последний раз видел ее улыбку.

— Ты промок до костей.

— Мне это было необходимо.

— Садись. Давай я принесу тебе полотенце.

— Все в порядке, дорогая.

Она достала полотенце из бельевого шкафа и снова подошла к нему.

— У меня есть новости о Джо. — Глаза у нее влажно блестели.

— Ради всего святого, выкладывай, Эллен.

Она обернула полотенце вокруг его головы и заговорила таким тоном, словно они обсуждали потерявшегося кота:

— Представляешь, он объявился у Эйдена.

До того как Джо удрал, она сидела запершись у себя в комнате: бракосочетание Дэнни совсем лишило ее сил. Но когда мальчишка сбежал, она вышла и принялась за уборку, сообщив Томасу, что вновь стала собой, и попросив его оказать ей любезность и найти их сына. А когда она не убиралась, то бродила из комнаты в комнату. Или вязала. И постоянно спрашивала его, что он предпринимает, чтобы отыскать Джо. Она вела себя и говорила как встревоженная мать, но общающаяся не с мужем, а с каким-нибудь постояльцем. Томас уже давно утратил с ней душевную связь, довольствуясь той нежностью, которая иногда звучала в ее голосе, но редко отражалась в ее глазах, постоянно чуть-чуть возведенных, точно она беседует лишь сама с собой. Нет, он не знал эту женщину. Он не сомневался, что любит ее, потому что они много лет вместе, потому что они притерлись друг к другу, но годы же их и развели, выхолостив их союз, превратив его в некое подобие отношений между хозяйкой бара и самым постоянным завсегдатаем. Любишь по привычке, а еще потому, что нет ничего лучшего.

Но в том, что касается их брака, вина лежала только на нем. Она была девчонкой, когда они поженились, и он обращался с ней как с девчонкой, но однажды утром, бог весть сколько лет назад, проснулся и захотел, чтобы на ее месте оказалась зрелая женщина. Но было уже слишком поздно. Так что он любил ее памятью. Любил ее какой-то частью своей личности, которую давно перерос, потому что сама-то она не выросла. И она его любила (хоть он уже в этом не был уверен) потому, что он не разбивал ее иллюзий.

«Как же я устал», — подумал он. Но вслух сказал:

— Он у Эйдена?

— Да, он там. Эйден звонил.

— Когда?

— Не так давно. — Она поцеловала его в лоб: за последнее время он ничего подобного припомнить не мог. — Мальчик в безопасности, Томас. Чаю?

— Он его приведет, Эллен?

— Он сказал, что Джо хочет провести у него ночь, а Эйдену надо на собрание.

— Ах на собрание.

Она открыла буфет, чтобы достать чашки.

— Эйден сказал, что приведет его утром.

Томас прошел к телефону, стоявшему в коридоре, и набрал домашний номер Марти Кенелли, жившего на Четвертой Западной. Портфель он положил под телефонный столик. Марти ответил на третьем гудке. Как всегда, в трубку он не говорил, а кричал:

— Алло! Алло! Алло!

— Марти, это капитан Коглин.

— Это вы, сэр? — проорал Марти, хотя, насколько было известно Томасу, больше ему никто никогда не звонил.

— Это я, Марти. Нужно, чтобы ты пригнал машину.

— В такой дождь ее будет заносить, сэр.

— Я не спрашивал, будет ее заносить или нет. Пригони ее сюда. Даю тебе десять минут.

— Есть, сэр!

Когда Томас вернулся на кухню, чайник уже почти закипел. Он снял рубашку и вытерся тем же полотенцем. Заметил, как поседели у него волосы на груди, и перед ним мелькнуло видение: его собственное надгробие. Он прогнал его, полюбовавшись на свой плоский живот и бицепсы. Пожалуй, если не считать старшего сына, он и теперь, в свои закатные годы, ни с кем не побоялся бы сойтись в рукопашной.

Ты уже почти три десятка лет как в могиле, Лиам, а я вот по-прежнему крепко стою на ногах.

Эллен повернулась к нему от плиты и увидела его голый торс. Она отвела взгляд. Томас вздохнул.

— Господи, женщина, это ведь я. Твой муж.

— Прикройся, Томас. Соседи.

Соседи? Она почти никого из них толком не знала. А тех, кого знала, не слишком-то уважала.

«Бог ты мой, — думал он, проходя в спальню и надевая чистую рубашку и чистые брюки, — как два человека, живя бок о бок, сумели потерять друг друга из виду?»

Однажды он завел себе подружку. Лет шесть она жила в отеле «Паркер-хаус», транжирила его деньги направо и налево, но всегда встречала его выпивкой, когда он приходил, и смотрела ему в глаза, когда они разговаривали, смотрела в глаза даже в постели. А потом она влюбилась в коридорного, и они уехали в Балтимор. Звали ее Ди-Ди Гудвин, и когда он клал голову на ее обнаженную грудь, то чувствовал, что может говорить что угодно, закрыть глаза и быть кем угодно.

Когда он вернулся на кухню, жена подала ему чашку, и он начал стоя глотать чай.

— Ты опять уходишь? В субботу?

Он кивнул.

— Я думала, сегодня ты останешься дома. Мы бы могли побыть вместе, Томас.

«И чем заняться? — хотелось ему спросить. — Ты станешь пересказывать последние новости от заокеанской родни, которую мы сто лет не видели, а как только я открою рот, ты вскочишь и опять начнешь прибираться. А потом у нас будет молчаливый ужин, а потом ты скроешься в своей комнате».

— Я привезу Джо.

— Но Эйден сказал…

— Не важно, что сказал Эйден. Джо мой сын, и я его доставлю домой.

— Я застелю ему кровать, — отозвалась она.

Он кивнул и завязал галстук. Дождь прекратился, но в доме им по-прежнему пахло, и на заднем дворе капли по-прежнему стучали по листьям, но Томас видел, что небо проясняется.

Наклонившись, он поцеловал жену в щеку:

— Я вернусь с нашим мальчиком.

— Ты не допил чай.

Он взял чашку и осушил ее до дна. Поставил обратно на стол. Снял канотье со шляпной вешалки, опустил на голову.

— Ты хорошо выглядишь, — заметила она.

— А ты по-прежнему самая хорошенькая девушка из всех, что рождались в графстве Керри.

Она улыбнулась и грустно кивнула.

Он уже выходил из кухни, когда она его окликнула:

— Томас.

Он повернулся:

— Что?

— Не будь слишком строг с мальчиком.

Он поневоле грозно прищурился:

— Ладно, я рад, что он в безопасности, только и всего.

Она кивнула, и он вдруг увидел в ее глазах проблеск узнавания, словно она вновь понимает его по-настоящему, словно прошлое можно вернуть. Он выдержал ее взгляд, улыбнулся и почувствовал, как в груди у него зашевелилась надежда.

— Главное, не делай ему больно, — сказала она весело и отвернулась к своей чашке.

Помешала ему Нора. Когда он поднялся на крыльцо, она открыла окно и сообщила сверху:

— Он хочет здесь переночевать, мистер Коглин.

Томас чувствовал, что выставляет себя на посмешище: хорошенькое занятие — перекрикиваться с ней, стоя на крыльце, когда мимо тебя по тротуару и по улице снуют потоки итальяшек, а в воздухе воняет дерьмом, сточными водами, гнилыми фруктами.

— Мне нужен мой сын, — объявил он.

— Я вам уже сказала, он хочет остаться здесь на ночь.

— Дай мне с ним поговорить.

Она покачала головой, и он представил себе, как хватает ее за волосы и вытягивает из этого окна.

— Нора.

— Я сейчас закрою окно.

— Перед тобой капитан полиции.

— Я знаю, кто вы.

— Я могу подняться наверх.

— Вот будет зрелище, — проговорила она. — Все потом будут болтать, какой вы устроили переполох.

— Где Эйден?

— На собрании.

— Что за собрание?

— А вы как думаете? — отозвалась она. — Приятного дня, мистер Коглин.

Она со стуком захлопнула окно.

Томас спустился с крыльца, пробрался через толпу макаронников; Марти открыл ему дверцу, потом обошел машину и сел за руль.

— Куда теперь, капитан? Домой?

— В Роксбери.

— К Девятому участку, сэр?

Томас покачал головой:

— В Фэй-холл, Марти.

Марти выжал сцепление, автомобиль дернулся и замер. Он снова завел мотор.

— Там же штаб БК, сэр.

— Я отлично знаю, что там. Доставь меня туда, и поживее.

— А теперь, — сказал Дэнни, — поднимите руки те, кто когда-нибудь слышал, чтобы мы хотя бы произносили слово «забастовка».

На собрание пришло больше тысячи человек, но руку не поднял никто.

— Откуда же тогда выскочило это слово? — спросил Дэнни. — Почему газеты вдруг стали намекать, что мы хотим бастовать? — Он оглядел людей и встретился взглядом с Томасом, расположившимся в заднем ряду. — В чьих интересах внушать городу, будто мы планируем забастовку?

Несколько человек оглянулись на Томаса Коглина. Он с улыбкой отмахнулся, и по залу прокатился дружный хохот.

Но Дэнни не засмеялся. Он весь был как напряженная пружина. Томас невольно ощутил, как в нем поднимается гордость за сына, выступающего сейчас с этой трибуны. Дэнни обрел свое истинное место — место вождя. Томас давно знал, что так случится, просто, будь его воля, избрал бы для сына иное поле битвы.

— Они не хотят нам платить, — говорил Дэнни. — Не хотят, чтобы мы обеспечили своим детям приличное жилье, дали им приличное образование. А когда мы жалуемся, они навешивают на нас клеймо коммунистов и мятежников. Они запугивают общественность тем, что мы станем бастовать. И если до этого когда-нибудь и правда дойдет, они смогут сказать: «Мы предупреждали». Они хотят, чтобы ради них мы истекали кровью, джентльмены. А когда мы это делаем, они бросают нам дешевенькие бинты и вычитают из жалованья пять центов.

Зал заревел. Томас отметил, что теперь уже никто не смеется.

Взглянул на сына и подумал: «Да, ты угодил в самую точку».

— Они смогут победить, — вещал Дэнни, — только если мы сами попадемся в их ловушки. Если мы хотя бы на секунду поверим их вранью. Поверим, что мы в чем-то ошибаемся. Что просить соблюдения основных прав человека — это почти мятеж. Мы получаем зарплату ниже прожиточного минимума, джентльмены. Они говорят, что мы — «незаменимые», но почему же они обращаются с нами так, словно заменить нас легко? Возьмем, к примеру, вожатого трамвая. Похоже, он вдвое незаменимее, раз получает вдвое больше нашего. Он может прокормить семью, и он не вкалывает по пятнадцать дней подряд без единого выходного. У него нет смен, которые длятся по семьдесят два часа. И в него даже не стреляют, насколько я мог заметить.

Теперь все рассмеялись, и Дэнни позволил себе улыбнуться.

— Его не пыряют ножом и не избивают хулиганы, как Карла Макклари на прошлой неделе на Филдс-корнер. Верно? В него никто и не думает стрелять, как в Пола Уэлча во время первомайского бунта. Он не рискует жизнью каждую минуту, как все мы рисковали во время эпидемии гриппа. Или рискует?

— Нет! — закричали все, воздевая вверх кулаки.

— Мы выполняем всю грязную работу, джентльмены, но мы не просим особого обращения. Мы просим лишь справедливости. Чтобы с нами обращались как с людьми. Не как с лошадьми, не как с собаками. Как с людьми.

Зал молчал, никто даже не кашлянул.

— Как все вы знаете, Американская федерация труда проводит твердую политику — не включать в свой состав полицейские профсоюзы. И вы знаете, что Марк Дентон неоднократно подступался к Сэмюэлу Гомперсу, главе АФТ, и ему все время давали от ворот поворот. — Дэнни оглянулся на Дентона, сидевшего на сцене позади него. — До сегодняшнего дня.

Его слова восприняли не сразу. Самому Томасу пришлось несколько раз повторить их про себя, чтобы осознать их значение. Люди начали переглядываться, переговариваться. В зале поднялся шум.

— Вы меня слышали? — Дэнни улыбнулся. — АФТ изменила свою позицию в отношении Бостонского управления полиции, джентльмены. Они готовы включить в свой состав наш профсоюз. К утру понедельника в здании каждого участка будут распространены подписные листы. — Голос Дэнни загремел, мощно разносясь по всему залу: — Теперь мы связаны с самой крупной общенациональной организацией профсоюзов в Соединенных Штатах Америки!

Все поднялись, опрокидывая стулья. Зал взорвался ликующими криками.

Томас видел, как его сын на сцене обнимает Марка Дентона, видел сотни рук, которые к ним тянутся, и широкую улыбку на лице Дэнни, немного любующегося собой, хотя в подобных обстоятельствах, честно говоря, мало чье самолюбие не было бы польщено. И Томас мысленно произнес:

«Я произвел на свет опасного человека».

Он выбрался на улицу. Дождь возобновился, только теперь это было нечто среднее между туманом и легкой моросью. Люди выходили из зала, и Дэнни с Марком Дентоном принимали от них поздравления.

Кое-кто подмигивал Томасу или приветственно касался головного убора, и он отвечал тем же, зная, что они не воспринимают его как Врага, потому что видят в нем увертливого хищника, которого не застигнешь врасплох прочно вцепившимся в ту или другую сторону барьера. Само собой разумеется, они ему не доверяли, но он ловил в их глазах отблеск восхищения и отчасти страха, зато в них не было ненависти.

Он был титаном БУП, это правда, однако носил это звание легко и непринужденно. В конце концов, чванливость — удел мелких божков.

Дэнни, конечно, отказался поехать вместе с ним на служебной машине с шофером, поэтому Томас отослал Марти в Норт-Энд одного, и они с Дэнни покатили через весь город на поезде надземки. Им пришлось выйти на станции Бэттеримарч, потому что эстакаду, разрушенную паточным потопом, еще чинили.

Дальше они добирались пешком. По пути Томас спросил:

— Как он? Рассказал тебе хоть что-нибудь?

— Его кто-то поколотил. Он мне сообщил, что на него напали, хотели ограбить. — Дэнни закурил, предложил отцу. Тот взял папиросу. — Сам не знаю, верить ему или нет, но он стоит на своем. Две ночи на улице ночевал. Такое любого ребенка потрясет.

Они прошли еще квартал. Томас проговорил:

— А ты просто молодой Сенека. Отлично там смотрелся, должен признать.

Дэнни лукаво улыбнулся:

— Спасибо.

— Значит, вступаете в общенациональную трудовую организацию?

— Давай не будем это обсуждать.

— Если давление усиливается, АФТ часто оставляет молодые профсоюзы без всякой поддержки.

— Папа. Я же сказал, хватит.

— Ладно, ладно, — проворчал отец.

— Вот и спасибо.

— Я же не идиот, чтобы пытаться как-то изменить твое мнение после столь триумфального вечера.

— Папа, я сказал — прекрати.

— А что я такого делаю? — осведомился Томас.

— Ты сам отлично знаешь.

— Не знаю, мой мальчик. Давай-ка объясни.

В глазах Дэнни вспыхнула злость, тут же сменившаяся иронией. Дэнни единственный из трех его сыновей понимал отцовское чувство юмора. Все трое были остроумны (как и несколько поколений их предков), но Джо отпускал саркастические замечания самоуверенного всезнайки, а шуточки Коннора отличались водевильной грубоватостью в тех редких случаях, когда его покидала серьезность. Дэнни преуспел и в том и в другом, но он по примеру отца умел видеть смешное в абсурдном. А следовательно, мог посмеяться и над собой. Особенно в самые тяжкие минуты. И эту связь между ними не могла бы уничтожить никакая разница во взглядах. Томас часто слышал, что родители не отдают предпочтения никому из своих детей. Полнейшая чушь. Сердце есть сердце, и оно выбирает, кого любить, независимо от головы. Томас выделял Эйдена. Парень понимал его существо, что не всегда было к лучшему. Но и он понимал Эйдена, так что равновесие сохранялось.

— Я бы тебя пристрелил, старик, если бы при мне была моя пушка.

— Промазал бы, — усмехнулся Томас. — Видел я, как ты стреляешь.

Второй раз за вечер он оказался в присутствии Норы — во враждебном присутствии, что и говорить. Она не предложила ему ни выпить, ни сесть. Вместе с Дэнни отступила в угол комнаты, а Томас подошел к своему младшему сыну, сидевшему за столом у окна.

Мальчик наблюдал за его приближением, и Коглина-старшего мгновенно поразила какая-то пустота в его взгляде, словно из парня вынули что-то важное. Глаз у него был подбит, над правым ухом виднелась подсохшая царапина, и Томас с немалым раскаянием отметил, что на горле у мальчика еще виден красный след от его собственной руки.

— Джозеф, — произнес он.

Джо уставился на него.

Томас опустился перед сыном на колено, сжал руками его лицо, поцеловал в лоб, поцеловал в волосы, прижал его к груди.

— О господи, Джозеф, — выговорил он, закрыл глаза и почувствовал, как страх, все эти два дня запертый у него где-то в сердце, хлынул ему прямо в кровь, в мышцы, в кости. Он склонился к его уху и шепнул: — Я тебя люблю, Джо.

Джо замер в его руках. Томас провел руками по щекам сына.

— Я страшно беспокоился.

— Да, сэр, — прошептал Джо.

Томас искал в нем того мальчишку, которого он знал, но на него глядел незнакомец, чужак.

— Что с тобой случилось, мальчик? Все в порядке?

— Все хорошо, сэр. Меня побили, больше ничего. Ребята возле депо.

Мысль о том, что его сына, его родную кровь, кто-то избил, на мгновение воспламенила в нем ярость, и Томас едва не отвесил мальчишке пощечину — за весь свой страх, за две бессонные ночи. Но он сдержался.

— И все? Просто побили?

— Да, сэр.

Бог ты мой, от этого ребенка так и веет ледяным холодом! Как от его матери, когда она «не в настроении». Или от Коннора, когда все идет не так, как он хочет. Нет, это Коглинам не присуще. Видимо, что-то с материнской стороны.

— Ты кого-нибудь из этих ребят знаешь?

Джо покачал головой.

— Точно больше ничего не произошло?

Джо кивнул.

— Я пришел забрать тебя домой, Джозеф.

— Да, сэр.

Джо встал, прошел мимо него, к двери. Никакой ребяческой жалости к себе, ни страдания, ни радости, никаких чувств.

В нем что-то умерло.

Томас снова ощутил исходящий от сына холод и задумался, не сам ли он в этом виноват. Но бодро улыбнулся Дэнни и Норе.

— Ну, мы пошли.

Нора бросила на него взгляд, полный ненависти и презрения. Взгляд так и прожигал его. Она погладила Джо по лицу и поцеловала в лоб:

— До свидания, Джо.

— Пока.

— Вперед, — негромко сказал Дэнни. — Провожу вас.

Когда они вышли, Марти Кенелли открыл дверцу, и Джо залез внутрь. Дэнни сунул голову в салон и попрощался с ним. Потом они постояли на тротуаре, он и Томас, вдвоем в объятиях теплого вечера. В городе лето, улицы пахнут недавним дождем. Он любил этот запах. Коглин-старший протянул руку. Дэнни пожал ее.

— Они за тобой явятся.

— Кто? — спросил Дэнни.

— Те, кого никто не видит, — пояснил отец.

— Из-за профсоюза?

— Из-за чего же еще?

Дэнни фыркнул:

— Пускай приходят.

Томас покачал головой:

— Никогда так не говори. Не искушай Бога, Эйден. Никогда, мой мальчик.

Дэнни пожал плечами:

— Хрен с ними. Что они мне могут сделать?

Томас поставил ногу на край ступеньки.

— Думаешь, если у тебя доброе сердце и ты борешься за доброе дело, этого достаточно? Я всегда охотно схвачусь с добросердечным человеком, Эйден, потому что такой человек не видит нюансов.

— Каких еще нюансов?

— Вот ты сам и подтвердил мою точку зрения.

— Если ты меня пытаешься запугать…

— Я пытаюсь тебя спасти, дурачок. Или ты до того наивен, что до сих пор веришь в честную борьбу? Ты же мой сын, неужели ты ничему не научился? Они знают твое имя. Замечено твое присутствие в определенных местах.

— Пускай затевают драку. И когда они ко мне приблизятся, я…

— Ты не увидишь, как они приближаются, — заметил отец. — Никто никогда не видит. Вот что я стараюсь тебе втолковать. И ты намерен драться с этими ребятами? Господи, сынок, тогда готовься истечь кровью.

Он раздраженно махнул рукой и пошел прочь, оставив Дэнни на крыльце.

— Доброй ночи, папа.

Марти открыл дверцу, Томас оглянулся на своего сына. Такой сильный. Такой беспечный.

— Тесса, — произнес он.

— Что? — переспросил Дэнни.

Облокотясь на дверцу, Томас внимательно посмотрел на сына:

— Они явятся к тебе и напомнят про Тессу.

Он коснулся фуражки, прощаясь, и сел в машину.

Бейб Рут и летняя свистопляска