– Такая у нас традиция! – напустил важности Кривой.
Полина с досады чуть было не передумала связываться с этими дураками, но дураки неожиданно разумно предложили:
– Заходи к нам с утра перед завтраком, Кость все равно будет дежурить, так что нам всем вставать.
– А что у тебя за идея? – все-таки не утерпел Белый. – Достаточно бредовая, чтобы быть достойной нашего внимания?
– Завтра узнаешь! – мстительно отрезала Полина.
Не успел еще лес посветлеть и расступиться перед поляной, как снова послышались шаги, то и дело переходящие в галоп.
– А вот и съеденная нами Мать скачет, как молодой сайгак! – хохотнула Ташка.
Тем временем к галопу добавился какой-то навязчивый шепот, и будто сквозь стиснутое горло прорвалось чье-то отчаянное «ай! ай!» Шепот снова зачастил: «Тихотихотихо!!! Щасщасщас!» И уже совсем уже явственно: «Терпи! Скоро река!»
Полина встала в стойку, как охотничий пес, и напряженно застыла, всем существом угадывая беду.
В жидкой тьме, разбавленной лунным светом, льющимся сквозь сосновые прорехи, она увидела две фигуры, скачущие почти в обнимку к берегу, и кинулась наперерез, шепотом оповещая тишину:
– Мать! Димка, Серега! Это вы? Это Полина! Стойте, черти!
Шаги застыли, голос Кости зачастил: «Стойстойстой! Погоди! Это наши!»
Фигуры на секунду замерли, и Полина оказалась с ними лицом к лицу.
– Что у вас случилось?
Мать даже в ночи был бледен и изо всех сил сжимал пальцами кисть руки. Кость помогал ему всей пятерней, в его второй руке бесполезно болтался рюкзак. Полина охнула и пихнула Мать в живот изжелта-белым лучом, который выхватил из мглы ровный круг футболки цвета хаки, темной от пятен, красную руку и влажно блестящие пальцы, вцепившиеся в нее мертвой хваткой, а сверху, до кучи, – грязную, в земле Костину ладонь.
– Рука цела? Это порез? – быстро спросила Полина. В прошлом году она ходила на факультатив по оказанию первой помощи и все лето тренировалась на младшей сестре. Такой ерундой, как порез, казалось Полине, ее было не удивить.
– Порез, – так же быстро ответил Кость, которому, кажется, помощь была нужна не меньше, чем раненому собрату.
– Покажи. Не бойся.
Кость убрал руку, и Мать после нескольких тяжелых вздохов перевернул окровавленную кисть ладонью вверх, но другой руки не разжал – Полина и так увидела медленно сочащуюся сквозь пальцы темную кровь.
Перед ее глазами вспыхнул солнечный день – тот самый, когда они с отцом и сестрой поехали на велосипедах в заповедник. До реки было километров тридцать, и они взяли с собой Полинину двухместную палатку, чтобы заночевать на берегу, если день покажется слишком коротким. Ведь нет ничего бодрее речной воды поутру. А еще можно встать на заре, когда над водой стелется тонкий туман, и нырнуть в эту парную воду, поплыть, отдуваясь, на середину, перевернуться на спину и оттуда заглянуть в самое нежное в мире небо. Выбежать на берег и растереться докрасна полотенцем! Как сладко потом свернуться калачиком в спальнике и мечтать…
Но у самого кордона отец, ехавший впереди с сестрой на раме, вдруг резко развернулся и изо всех сил помчался по шоссе домой. Полина не смогла до него докричаться, так быстро он укатил, и тоже изо всех сил закрутила педали. И хотя колеса ее велосипеда были меньше, а отец все удалялся, она бы не потерялась, будь они даже за сто километров друг от друга: за отцовским велосипедом тянулась дорожка из крапин крови, и, холодея от тревоги, Полина наяривала вовсю.
Отец не доехал до дома, он затормозил на полпути и свернул на обочину. Здесь Полина и наткнулась на них. Сестра по дороге сунула ногу в колесо – большой палец выглядел жутко, был порван, кровь сочилась из него беспрестанно. Сестра то завывала, то причитала безнадежно.
– Это из вены, – сказал отец. – Быстро достань воду и порви полотенце на полоски.
Это было ужасно трудно – надорвать полотенце зубами, чтобы потом руками отделить короткую полосу. Но Полина справилась и после держала сестрину ногу, пока отец возился с этим махровым бинтом. Оказалось, достаточно закинуть замотанный палец на руль, то есть выше бедра, чтобы кровь перестала. Дальше они шли молча и катили велосипеды: один – навьюченный палаткой и рюкзаками, другой – с раненой сестрой, которая теперь перестала рыдать и только жалобно всхлипывала. Полина молчала, ей стало легче уже оттого, что за ними больше не тянулся этот жуткий след. Ни тогда, ни потом она не призналась отцу, как страшно, до дурноты боится чужой крови.
– Это из вены, – машинально повторила Полина, зачарованно глядя на темные капли в свете фонаря, но, стоило только поднять глаза на несчастное Материно лицо, она мигом овладела собой. – Надо туго забинтовать и поднять руку вверх. Кость, нужна вода и любая тряпка.
– Мы как раз шли на реку… – начал было Кость.
– Балда! Чистая вода! – и она повернулась к Матери. – Прививка от столбняка есть?
Мать только выпучил глаза, бледнея еще больше, пока Кость поспешно расстегивал рюкзак.
– Есть газировка! – воскликнул он наконец.
– Минералка? – уточнила Полина.
– Да, «Ессентуки»!
– Давай. И быстро готовь тонкую тряпку, чтобы замотать. Чистую! – добавила Полина, глядя, как верный Кость кинулся тащить с себя футболку.
Руку разжали с трудом, Мать икал, стонал и сопротивлялся. К огромному облегчению Полины, порез на внутренней стороне запястья оказался неглубоким, хотя края нехорошо ворсились. Полина мимоходом подумала, что медицинской палатки не миновать, и, пока минералка пузырилась, разбавляя алый до розового, заговаривала Матери зубы:
– Ты завтра дежуришь?
– Да-а-а! – стонал Мать, отворачиваясь и жмурясь: как почти все ее знакомые мальчишки, он не выносил вида собственной крови.
– Сразу после завтрака пойдешь к биологичке, скажешь, что открывал сгущенку и порезался. Сочтет тебя героем и выдаст антисептик.
– Что выдаст?! – вскрикнул бинтуемый рваными запасными носками Мать.
– Зеленку. Или йод. Что есть в аптечке. Надо дезинфицировать этот кошмар, не то разнесет.
– У нас есть зеленка, – осторожно вставил Кость, все это время послушно сохранявший деловое молчание. – Мама мне дала. Зачем-то…
– Тогда, как только придете, разбинтуешь его – и намажешь хорошенько. Чем вы так умудрились? Такое ощущение, что пилой.
– Капканом, – уточнил Мать, стремительно розовеющий по мере исчезновения крови под турами самодельного бинта.
Полина скептически подняла бровь. Кость в это время посылал другу угрожающие знаки.
– Да ладно тебе! Она уже и так все видела! – приструнил его Мать, задирая умотанную изорванными носками конечность, и обернулся к Полине. – Мы ставили научный эксперимент на койотах, ясно?
На слове «научный» он даже приосанился, с закинутой на плечо рукой став похожим на статую пастуха Давида, только очень грязную и чахлую.
– Мы поспорили с Кривым и Белым, водятся ли здесь койоты.
– Степные волки, – поправил Кость, желая выслужиться.
– Койоты! – упрямо повторил Мать. – И решили приманить их в лесу на тушняк.
Полина покачала головой, и лемминги немедленно надулись, чтобы разразиться научной тирадой в свою защиту, но сдулись еще быстрее.
– Ладно, – буркнул Мать. – Мы почти уверены, что никакого койота тут нет. Потому что жилье слишком близко. И вообще… Но попробовать стоило!
– Кстати, откуда у вас минералка? – подозрительно сощурилась Полина. – Тоже мама дала?
Мать, решивший быть честным, с гордостью бывалого добытчика сознался:
– В деревне купили, в магазине.
Полина присвистнула.
– Как же вы отпросились?
И лемминги торжествующе заржали.
– По дороге в раскоп Кость уронил Кривого в реку, – хвастливо хихикал Мать, – ну и Кривой отпросился переодеться.
– А самое прекрасное в этой истории: никого не смутило, что Кривой переодевался полтора часа! – забулькал от смеха Кость.
Полина покачала головой.
– Везунчики! Попадись вы хоть раз за эти насыщенные четыре дня, и не видать вам больше раскопок как своих ушей!
В это время шаги в лесу зазвучали снова, их сопровождали приглушенные голоса, а впереди невидимой процессии метался желтый луч фонаря: Ташка вела подмогу, и подмогой этой была крайне возбужденная Коза.
«Кажется, только ночью здесь начинается настоящая жизнь!» – весело подумала Полина.
Первым, что встретило Полину новым утром, когда она наконец запустила его под веки, стали Ташкины джинсы, аккуратно сложенные на месте подушки. Сразу вспомнился вчерашний костер и отозвался дрожью в зыбком спросонок теле. Не полуночный разговор у реки и отчаянное семейство леммингов, к которому она, кажется, как-то сумела причаститься, – все это проснулось позже. Оставалась в мозгу какая-то темная вечерняя мысль, отчего славное свежее солнце, шлющее свои теплые лучи, желтые даже сквозь зеленый тент, не могло наполнить ее целиком для дня сегодняшнего.
Сейчас она достанет себя из палатки, такую чистую, новую, думала Полина, и понесет вчерашней Ольге Викторовне, нечестной, несправедливой, – нате! И Ольга Викторовна с легкостью ее съест. Если только новая Полина не оставит себе для защиты немножко Полины вчерашней – яростной, смелой и злой. А как бы хотелось просто, как раньше, сунуть солнцу в ладони заспанное лицо, жмуриться в них и улыбаться!..
Мысль об Ольге Викторовне мучила Полину не оттого, что та была на нее зла, а потому, что учитель вдруг оказался кем-то совсем не тем. Конечно, учителя никогда не понимают учеников, сердятся и ругают, выдумывают невозможные правила и требуют глупостей, ошибаются – и вообще такие, не тонкие, ребята. Но это все потому, что они взрослые, считала Полина, усталые, измученные опытом и ответственностью, начисто позабывшие себя молодых, а в общем надежные люди. Но если придет настоящее зло – учитель всегда встанет рядом. Такова их природа.
Ольга Викторовна же вдруг повела себя как подлец. Безо всякого педагогического смысла она фактически истязала Полину на костре не хуже садистов-инквизиторов. Для Полины не было преступления гаже подлости. За это она не просто ненавидела – презирала. Впервые в жизни Полина позволила себе почувствовать учителя сверстником, и пьедестал был разрушен в одну ночь, единственным словом. Учитель перестал быть опорой: он оказался абсолютно таким же, как все.