На что Галич ответил «пошел вон», художник забрал портрет и ретировался…
Но нас, конечно, интересовала современная поэзия, и Володя спросил, кого из молодых стихотворцев он считает наиболее интересными. Он нам назвал две фамилии, мы о них не слышали: Хабаров и Панкратов. (По приезде в Москву я пошел в читальный зал ближайшей библиотеки, нашел в каких-то толстых журналах стихи этих авторов, но на меня они не произвели никакого впечатления. Сказал об этом Володе. Он ответил в том духе, что, мол, мы, может, не способны оценить будущий потенциал этих поэтов.)
Узнав о том, что я пишу стихи, Александр Аркадьевич попросил что-нибудь прочесть. Я прочитал, кажется, про ребят из подворотни, про лотерею и про то, что до сих пор находят матери детей, потерянных в войну. Он одобрил мои опусы и сказал, чтоб я в Москве приехал к нему, он покажет мои стихи своей приятельнице, которая работает в Литературной газете. Может, чего и сложится…
А еще через день он уехал в Москву. Я был у него в гостях в писательском доме, что возле метро «Аэропорт». Но это уже другая история, не имеющая отношения к тому, о чем пишу. Хотя одну историю, связанную с этой рижской поездкой, я все же здесь расскажу.
Дело в том, что, помимо Гены Портера, в Театр имени Пушкина после окончания учебы в Школе-студии МХАТ взяли и сокурсницу Володи Лену Ситко. А ее матушка, тоже актриса, была в свое время ближайшей подругой Валентины Серовой, с которой вместе училась в каком-то театральном вузе.
Она приехала к дочери в Ригу (та тоже, как и Володя, не очень была занята в спектаклях), и мы все свободное дневное время проводили на пляже в Майори. И вот в одно из таких наших возлежаний под ласковым балтийским солнцем она нам рассказала удивительную историю любви Валентины Серовой и маршала Рокоссовского…
Тогда еще он не был маршалом и в начале войны сидел в тюрьме, как и несколько генералов, в частности Горбатов; говорят, с последним произошла такая история. Летом 1941 года Красная армия отступала и немцы были уже на подходе к Москве. Тогда Сталин освободил из тюрьмы нескольких генералов (командовать войсками было некому: кто к тому времени погиб, кто сидел в тюрьме после чистки армии в 1937–1938 годах), в числе которых оказались Рокоссовский и Горбатов. Последнего, когда Сталин его вызвал к себе и спросил, где он все это время был, Горбатов ответил, что сидел в тюрьме. На что якобы усатый вождь укоризненно бросил, мол, нашел время сидеть в тюрьме, когда воевать некому… Такая вот иезуитская шутка вождя…
Рокоссовский был тяжело ранен в боях под Москвой и лечился в одной из столичных клиник. В то время бригады артистов разнообразных жанров выступали перед ранеными в госпиталях. В одной из таких бригад была и Валентина Серова, выступавшая с чтением стихов разных поэтов, в том числе и Константина Симонова, с которым у нее уже был роман, но женаты они еще не были.
И вот после выступления в одном из госпиталей к ней подошла главврач и попросила почитать стихи одному раненому генералу, который лежал в отдельной палате и потому не мог слушать выступления артистов.
Серову привели к этому генералу. Он лежал на кровати, повернувшись лицом к стене. Серова собралась вроде уйти, подумав, что раненый просто спит. Но главврач попросила ее что-нибудь почитать. Серова прочла ставшие уже тогда известными строки «Жди меня…» и еще несколько стихов. Раненый лежал все так же, повернувшись лицом к стене…
Серова вышла из палаты. Главврач ее поблагодарила, на этом и расстались.
А назавтра эта главврач позвонила Серовой и очень попросила прийти и опять почитать стихи этому раненому генералу.
Серова, естественно, пришла. Когда она вошла в палату генерала, главврач представила ее. И… это была, как потом рассказывала сама Серова своей подруге, любовь с первого взгляда. Она стала почти ежедневно навещать раненого, и он быстро пошел на поправку.
Рокоссовский был женат, и у него росла маленькая дочка. Но, когда он сидел в тюрьме и началась война, его жена с дочерью эвакуировались из Москвы, и они растерялись, и уже больше года генерал не знал, что с ними и где они, и подумал было, что они погибли при эвакуации…
Короче говоря, генерал поправился и отправился на фронт и вскоре вызвал к себе Серову, так как его армия только готовилась к наступлению и на фронте было еще не так горячо.
Константин Симонов, бывший тогда военным корреспондентом, в один из редких приездов в Москву не застал дома жены. Он стал наводить справки и каким-то образом узнал, где его жена и с кем… И не нашел ничего лучшего, как пожаловаться Сталину, что вот, мол, один из его генералов «умыкнул» жену писателя. А надо сказать, что Сталин очень тепло относился к Серовой, так как ее бывший муж, погибший в авиакатастрофе, был любимым летчиком вождя, а в те времена «сталинские соколы» были привилегированным сообществом.
На необычную жалобу писателя Сталин вроде бы ответил в том духе, что мы (великий вождь любил называть себя то во множественном числе, то в третьем лице, о чем упоминается в стихах Твардовского), мол, товарищу Рокоссовскому можем только позавидовать…
Но в скором времени семья генерала нашлась – он получил от жены письмо и узнал, наконец, где они и что с ними. То ли потому, что он был очень порядочным человеком, то ли из-за любви к дочери, которую обожал, то ли потому, что был партийным, а это тоже в то время накладывало определенные рамки, но он однажды прислал Серовой письмо, где все объяснил про свою семью и написал, что они должны расстаться…
По словам матери Лены Ситко, именно из-за разрыва с любимым Серова и начала утешаться рюмашкой…
Но отношения с Симоновым наладились, и наконец они официально оформили брак.
А вскоре после войны группа советских деятелей культуры, в которую входили и Симонов с Серовой, побывала в Париже. Как рассказывала Валентина своей подруге, Сталин дал личное поручение Симонову уговорить Ивана Бунина вернуться в Россию. А Бунин этого действительно очень хотел, и, когда, по-моему, в 1940 году Арианда Эфрон, дочь Марины Цветаевой, возвращалась в Советский Союз, ее на вокзале провожал Бунин, который очень завидовал ее отъезду и сказал, что, если бы было можно, он бы пешком пошел на свою родину…
Так вот, может быть, Симонов знал об этой ностальгии Бунина или просто исполнял наказ вождя, но он подолгу беседовал с нобелевским лауреатом, уговаривая его вернуться в Россию…
В один из таких вечеров, что проходил в советском посольстве в Париже, Серова улучила минутку, отозвала Бунина в сторону и почти прошептала, чтобы он ни в коем случае не возвращался в Советский Союз: он там погибнет… И Бунин внял мудрому совету…
Вот такую историю рассказала нам мама Лены Ситко, бывшая ближайшей подругой Валентины Серовой.
Но вернусь к тому, на чем остановился, на знакомстве с Александром Галичем.
Рассказав о Володином пении в том рижском ресторане, я вдруг поймал себя на мысли, что его исполнение песен к пению в обычном смысле этого слова не имеет, пожалуй, прямого отношения. Он представлял, играл песни, а не пел. (Неспроста он всегда говорил «я сейчас покажу тебе кое-что из новенького» и никогда не говорил «я сейчас тебе спою».) В то время, о котором пишу (да и позже, считай, до осени 1961 года), своих песен у него еще не было, и, казалось, ничего не предвещало их появления.
На втором или третьем курсе, уже не помню точно, в Школе-студии МХАТ решили устроить капустник. Как-то Володя забежал ко мне между репетициями (я жил на Неглинной, в 5–7 минутах ходьбы от Художественного театра, и мы виделись почти ежедневно) и говорит, что вот, мол, будет капустник, он что-то хотел написать смешное, но ничего не выходит. Может, у меня получится? Я попробовал и через день написал ему куплеты Чарли Чаплина, которого Володя очень любил «показывать» и делал это удивительно смешно: походка, жесты, мимика, выражение глаз, – все это игралось так, что и без усиков и тросточки сходство было поразительным. Ну а в гриме и костюме (ему достали даже чаплинский котелок) этот номер в студенческом капустнике оказался лучшим. Тем более что тема куплетов была для студентов Школы-студии МХАТ, что называется, животрепещущей. Дело в том, что сниматься в кино им разрешали, если я не ошибаюсь, только на последнем, четвертом курсе или начиная с третьего, точно не помню. А так как стипендия была мизерной, то заработать отнюдь не лишние деньги (в молодости, по-моему, лишних денег вообще не бывает) да еще попробовать свои актерские данные в кинематографе каждый студент был, понятно, не прочь. Но руководство студии считало, что кино может испортить еще не до конца «вылепленную» актерскую индивидуальность. Посему исполненные Володей куплеты приняли на ура.
Я на экран столичный
С лицом фотогеничным
И в образе комичном
Хотел попасть, друзья.
«Мосфильм» меня заметил
И гонорар наметил.
Директор же ответил:
– Куда? В «Мосфильм»? Нельзя!
Смотрел я фильмы «Сестры»
И «Огненные версты»,
В них неокинозвезды
Проводят свой дебют.
А я бы дал экрану
Второго Ив Монтана…
Но мне сказали: «Рано!»
Сниматься не дают…
Маргарита Володина и Нина Веселовская, снявшиеся соответственно в «Огненных верстах» и в «Хождении по мукам»[8], были двумя курсами старше Володи, но еще учились, и это придавало куплетам дополнительную узнаваемость и актуальность.
Итак, своих песен пока не было, но зато как исполнялись те, что мы пели тогда!.. Так как это происходило более полувека назад, то я приведу здесь хотя бы первые строчки из некоторых песен, чтобы было ясно, про что они. Это поможет кое-что объяснить в дальнейшем. Вот что тогда пелось:
Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела,
И в парке тихо музыка играла.
А было мне тогда еще совсем немного лет,