Но дел уже наделал я немало.
Стою я раз на стреме, держуся за карман,
И вдруг ко мне подходит незнакомый мне граждан.
Алешка жарил на баяне,
Гремел посудою шалман,
В дыму в табачном, как в тумане,
Плясал одесский уркаган.
Здрасьте, мое почтенье,
Вам от Васи нет спасенья,
Я приехал вас развеселить.
Зухтор малый я бывалый,
Расскажу я вам немало
И прошу покорно «браво» бить.
Эти песни – капля в море тогдашнего нашего репертуара. Ну и, конечно, пели Вертинского. Это на первый взгляд странное соседство блатной романтики и изысканно-элитарных тем аристократа «до ногтей» на самом деле прекрасно оттеняло и дополняло друг друга, ибо в впервой просто не могло быть того благоговейного и в то же время порой немного снисходительного отношения к женщине, которое у грустного Пьеро чувствовалось чуть ли не в каждой песне и так импонировало тогда нашему восприятию прекрасного пола. Мы просто веселились, как веселятся в молодости, просто валяли дурака, не придавая абсолютно никакого значения всем эти уркам, шалманам, стремам и прочим словечкам, от которых требовалось, чтоб они были посмешней и позаковыристей, позабористей.
Двумя классами старше в нашей же школе учился Анатолий Утевский, или Толян, как мы его звали. Толя был из тех, к кому в определенном возрасте всегда тянет как к старшим. Он принадлежал к московской золотой молодежи середины 50-х, бывшей для нас тогда недоступной и, казалось, загадочной. Естественно, мы пытались подражать представителю «молодого авангарда» хотя бы узкими брюками, прической «под Тарзана» и ботинками на толстой подошве. Ну а когда мы прочли в одной из центральных газет фельетон «Плесень», бичевавший некоторых приятелей Толяна за «порочный» образ жизни (вся «порочность» которых заключалась в том, что они танцевали буги-вуги и многие вечера проводили в «Коктейль-холле», что на улице Горького, называвшейся в молодежной среде Бродвеем), он в наших глазах вообще превратился в легендарную личность. Увы, то были годы, когда ширина брюк и модная прическа отождествлялись с чуждым нам мировоззрением, а придерживавшихся подобного «стиля жизни» называли презрительно «стилягами».
Компанию нашу возглавлял давнишний друг Толи Утевского Лёва Кочерян (сын знаменитого артиста-чтеца, прославившегося невероятным номером – чтением с эстрады гомеровской эпопеи – «Илиады» и «Одиссеи»). Ко времени, когда мы с Володей окончили вузы, Толя, закончивший юрфак МГУ, работал следователем на Петровке, 38 и ужасно гордился, что ему выдали табельное оружие (пистолет Макарова; помните строчку из песни о Большом каретном – «где твой черный пистолет» – это об этом самом пистолете).
Собирались мы чаще всего у Володи Акимова, который недавно пришел из армии. Он после школы поступал во ВГИК, но не поступил, пришлось отслужить в десантных частях. И только после этого он все-таки туда поступит и станет режиссером и сценаристом. Он жил один в большой комнате, метров 40, если не больше, и наша компания чувствовала себя в акимовских стенах как у себя дома. Так что Володина строчка «в наш тесный круг не каждый попадал» имела вполне невыдуманный адрес.
Душой компании как-то само собой стал Володя Высоцкий. Более веселого, остроумного балагура и рассказчика, скомороха, придумывающего вечно какие-то смешные истории, чтобы только нам всем было не скучно в наших посиделках, я в жизни не встречал. Откуда он брал и приносил нам все эти байки про Костика Капитанаки или про Марио дель Монако, уже не говоря о бесконечных анекдотах и каламбурах, никто никогда не мог понять. А чего стоил хотя бы его коронный этюд, когда он на улице разыгрывал «серьезного» сумасшедшего, разговаривавшего с фонарным столбом. Притом держал публику до тех пор, пока вокруг него (мы стояли чуть в стороне, как бы тоже зрители, чтоб не испортить роль) не собиралось человек 30–40 или пока какой-нибудь бдительный страж порядка не раздвигал толпу, чтобы выяснить, в чем тут дело. Тогда Володя говорил нам «ну ладно, ребята, пошли», и все собравшиеся, поняв, что их дурачили, взрывались хохотом.
А как он буквально фонтанировал на наших бесконечных посиделках того времени… Он очень любил играть словами, переиначивая всем знакомые фразы или цитаты… Например, известное словосочетание «с корабля на бал» он переиначил как «с корабля на баб», или припев самого крутого шлягера эстрады нашей молодости «Ландыши», где были такие слова: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет», он перефразировал в «надо же, надо же, светлого мая привет». Или фразу одной из популярных в то время песен Клавдии Шульженко, где были такие слова: «Я это сделала рассудку вопреки», он пел: «Я это делала раз в сутки… вопреки…». Или же всем хорошо известные строчки из «Евгения Онегина»: «Онегин, я тогда моложе и лучше, кажется, была» он декламировал так: «Онегин, я тогда моложе и лучше качеством была»…
Помню, как на одной из встреч Нового года у нас раздавали анкеты со смешными вопросами, которые подразумевали и смешной ответ. И вот Володя на вопрос «Увлекались ли? Привлекались ли?» ответил так: «Увлекался, за что и привлекался…»
Или, к примеру, когда я разошелся со своей первой женой, и Володя к тому времени тоже развелся, мы сидели, бражничали, и вдруг он выдал: «мужья сидели разведeнные и пили спирт неразведенный»… Правда, мы тогда пили водку, но все равно это было, что называется, в масть!..
Конечно, это малая толика того, что запомнилось из многочисленных остроумных Володиных прибамбасов, которыми он веселил бесконечные посиделки нашей молодости. Ибо прошло с тех пор (страшно подумать!), считай, полвека…
Да, мы были молоды, беззаботны и несуетливы. Последнее, видимо, стало причиной того, что эта пора жизни особенно четко сохранилась в памяти. Нам, только что окончившим вузы, просто некуда было спешить – впереди была вся жизнь, – и дни, недели и месяцы, казалось, неторопливо сменялись, а не неслись, как безумные, забивая, затмевая и вытесняя друг друга. Впрочем, может быть, так видится сегодня, издалека, из XXI века…
Взгляды героев Хемингуэя, которым мы тогда зачитывались, исподволь становились нашими взглядами и определяли многое, если не всe: и отношение друг к другу, в котором больше всего ценилось полное забвение эгоистических мотивов и выражалось в формуле «отдай другу последнее, что имеешь, если это другу необходимо», и отношениe к нашим случайным и неслучайным подругам, с подлинно рыцарским благоговением перед женщиной, и темы наших бесконечных разговоров и споров; а главное – полное равнодушие к материальным благам бытия и тем более к упрочению и умножению того немногого, что у нас было, и нарочитое неприятие любых путей, ведущих к благополучию и довольству. Не могу сказать, что мы вели жизнь богемы, но какие-то черты ее в нашем кругу, безусловно просматривались. Центральное место во всех наших бесконечных тогдашних посиделках отводилось гитаре. На ней играли (верней, аккомпанировали) я и Володя.
Я уже считался «виртуозом», когда Володя попросил меня показать ему, как берутся эти аккорды и в каком сочетании друг с другом. Он тоже довольно быстро освоил эту немудреную музграмоту, так что в наших посиделках мы нередко сменяли друг друга, каждый со своим репертуаром.
А с осени 1961 года Володя стал писать песни. В это время я на несколько месяцев потерял его из вида, так как в очередной раз переходил с одной работы на другую, долго что-то не мог найти, тем более что свою «инженерную стезю» я тихо ненавидел… А у Володи тоже были свои «заморочки». Дело в том, что он, учась на четвертом курсе, женился на Изе Жуковой, окончившей Школу-студию МХАТ годом раньше и уехавшей работать в Киев в Театр русской драмы[9]. Володя, как только выпадало свободное время, улетал к своей молодой жене. Но к осени 1961-го эти его поездки почти прекратились. О появлении «на свет» первой песни, «Татуировка», рассказал мне потом Володя Акимов. Он с Высоцким поехал провожать на Курский вокзал Инну, жену Лёвы Кочеряна. Они посадили Инну в вагон, у Володи была с собой гитара, и он решил на дорожку спеть Инне одну песню, которую, как он сказал, сам написал сегодня утром. Спел «Татуировку» и очень сокрушенно посетовал, что никто, кому он уже успел исполнить, не верит, что это написал он. Инна вроде бы сразу поверила.
Но истины ради следует сказать, «Татуировка» была не первой песней, а второй, и ей предшествовала песня «49 дней» про четверку отважных ребят, баржу которых ураган сорвал с якоря и носил по Тихому океану 49 дней, пока их не заметил какой-то американский военный корабль и не спас.
Просто эта песня, когда была написана, не имела продолжения, стояла как бы особняком, и следующая песня – «Татуировка» – появилась через год, и сразу вслед за «Татуировкой» последовал, можно сказать, цикл «блатного» направления, и «49 дней» как-то забылись.
Когда я снова прибился к нашему кругу, первое, что бросилось в глаза – это смена репертуара (я еще не знал, что это сочиненные им песни) и его более свободное обращение с гитарой.
Мы собрались, как обычно, у Акимова, и, когда Володя взял гитару, я услышал:
В тот вечер я не пил, не пел —
Я на нее вовсю глядел,
Как смотрят дети, как смотрят дети.
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит.
Потом были «Красные, зеленые, синие, лиловые…», «На нейтральной полосе цветы…» и еще многое другое. Я смотрел на него, наверно, квадратными глазами, в которых наверняка были восхищение, удивление и вроде бы догадка, потому что невольно вырвался вопрос:
– Это что… твои?
– А ты не слышал, Васёчек? Ну как же так! «Давно ты не был в свете», – сказал Володя нарочито шутливо, чтобы этим скрыть удовольствие, которое ему доставила моя радость в связи с услышанным. Дело в том, что только Володя из всей нашей компании знал, что я пишу стихи и что даже печатался уже в многотиражке моего бывшего института, а стало быть, я как никто другой в нашем кругу могу по достоинству оценить то, что он написал. И Володя был искренне рад, увидя, как мне понравились его первые песни. А они были действительно хороши, ни на что не похожие (а время тогда было гитарно-песенное: уже вовсю распевали Булата Окуджаву и Александра Городницкого), неожиданные, остроумные, бесшабашно-веселые, в точности как тот, кто их придумал, написал, а теперь вот и пел.