щая из сплавщиков, наряженных рогатыми чертями, с баграми или жердями на плече, без умолку, без утайки и без обиняков, на хорошем французском языке громкими голосами воспевает историю его славы. Он благоразумно не выказывает нескромной гордости, просто безразлично потягивает вино из кубка, но стоит ему поравняться с каким-нибудь домом, прославившимся на том же поприще, как он оживает и, подняв кубок, кричит: «Гип-гип-ура, пью за здравие собрата, господа!»
А замыкает процессию свежая, розовощекая и улыбающаяся девушка, олицетворяющая собой наступающее время года. Гладкий лоб в короне из желто-белых примул, светлый шелк кудрей, а вокруг маленьких грудей, на перевязи – зеленые сережки, снятые с орешника ветвей. На поясе у нее позвякивает туго набитая мошна, а в руках корзина; приподняв свои светлые бровки, широко открыв глазки лазурного цвета и округлив в виде буквы «О» ротик с острыми как ножи зубками, она поет дрожащим голоском о ласточке, что скоро вернется. Рядом с нею, на повозке, которую тянут четыре белых вола, сидят веселые дородные красавицы с приятными формами в расцвете лет и совсем юные девчушки, похожие на деревца, выросшие как бог на душу положит. Каждой чего-то да не хватает, но волки и таких глотают… Хорошенькие дурнушки! У них в руках клетки с перелетными птичками, они достают из корзины королевы-веснянки и раздают зевакам пироги, лакомства, конфеты, гребешки, шапочки, юбочки и колпаки, миндаль в сахаре, записочки с предсказанием и любовные стишки, а то вдруг и рога достанут и вручат.
В конце базарной площади, возле башни девы спрыгивают с повозки и пускаются в пляс с посыльными и конторщиками. При том что идет Последний день Масленицы, Пост и Король рогоносцев продолжают свое триумфальное шествие, каждые двадцать шагов останавливаясь, чтобы поведать ротозеям о чем-то важном или заглянуть внутрь бутылки…
Чтоб с друзьями да не пить!
А зачем бургундцам жить?
О нет, и нет, и нет!
Не сошли еще с ума,
Чтоб остаться без вина?!
Но когда перепьешь, язык заплетается, и задор иссякает. Оставляю друга Венсана на пороге кабака – дальше пусть идет вперед с остановками без меня. Денек выдался на славу, чтобы ограничивать себя тесными рамками. Выйду-ка я на простор!
Мой старый приятель священник Шамай, который прибыл к нам на своей повозке, запряженной ослицей, чтобы попировать с господином настоятелем церкви Святого Мартина, приглашает меня проделать вдвоем часть обратного пути. Я беру с собой свою Глоди. Мы садимся в его колымагу. Ну, пошла, кляча!.. Ослица так мала, что я в шутку предлагаю поместить ее в повозку между мною и Глоди… Белая дорога уходит вдаль. Солнце по-стариковски дремлет, скорее само греясь у камелька, чем грея нас. Ослица тоже засыпает и останавливается, задумавшись о чем-то своем. Кюре возмущенно призывает ее к порядку своим басом, напоминающим звон большого колокола:
– Мадлон!
Ослица вздрагивает, перебирает своими тоненькими ножками, петляет между колеями и снова встает как вкопанная, впадая в задумчивость и не отвечая на наши строгие воззвания к ее совести:
– Ах ты, проклятущее животное, не будь у тебя креста на спине, уж я бы сломал дубинку о твой хребет! – гремит Шамай, превратив свою палку в шпиговальную иглу.
У первого же постоялого двора, на повороте дороги, спускающейся дальше к безукоризненно опрятной деревеньке Арм, омывающей свои крылечки в водах речки, мы останавливаемся передохнуть. Посреди соседнего поля, вокруг большого орешника, который важничает, воздев в мучнистое небо свои черные руки и свой оголенный каркас, девушки водят хоровод. Пойдем плясать!.. Сорока-кума, отведай масленичного блина!
– Смотри, Глоди, сорока Марго в своем белом жилетике выглядывает из гнезда. Вон там, высоко-высоко, перегнулась через край, чтобы видеть! Ох и любопытная! Чтоб ничто не ускользнуло от ее цепких глазок и бойкого язычка, она устроила свой домик без окон и дверей на самом верху. Он открыт всем ветрам, его и мочит, и морозит, а ей все нипочем. Зато ей оттуда все видно. Смотри-ка, она не в духе, как будто говорит нам: «И что мне делать с вашими дарами? Деревенщины, забирайте все! Вы что думаете, захоти я вашего блина отведать, я бы его не забрала у вас сама? Какое удовольствие есть дареное? Мне по нраву только ворованное».
– Почему же тогда, старенький батюшка, ей подносят блин, да еще перевязанный такими красивыми бантами? Зачем поздравлять разбойницу, которая только и знает, что воровать?
– А затем, что в жизни, видишь ли, со злодеем лучше не воевать, а в ладу пребывать.
– Эй, Кола Брюньон, чему ты ее учишь?! – ворчит кюре Шамай.
– Я не говорю ей, что это хорошо, я говорю, что так поступают все, и ты, кюре, в первую очередь. Можешь закатывать глаза сколько хочешь. Когда ты имеешь дело с одной из твоих прихожанок-богомолок, которая все видит, все знает, повсюду сует свой нос, у которой рот что зловонная яма, попробуй скажи, что ты не заткнешь ей его чем угодно, да хоть блинами!
– Бог мой, да если б это помогло! – восклицает кюре.
– Оболгал я Марго, она лучше женщины! Ее язык по крайней мере хоть иногда на что-то пригоден.
– На что же, старенький папа?
– Когда волк приходит, она поднимает крик…
И вот именно в эту минуту сорока принимается кричать. Она заклинает, проклинает кого-то, бьет крыльями, взлетает, кого-то в чем-то обвиняет, и этот кто-то или что-то здесь, неподалеку, в долине Арм. Ей так же раздраженно и недовольно вторят с опушки леса другие пернатые – товарка сойка Шарло и товарищ ворон Кола. Люди смеются и кричат: «Волк! Волк!» Но никто этому не верит. И тем не менее проверить не мешает (лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать)… И что же мы видим? Батюшки-светы! Отряд вооруженных людей рысью поднимается по холму. Мы узнаем их. Это шельмы везлейцы, черт бы их побрал – зная, что наш город остался без охраны, они вообразили, что, зайдя сбоку, накроют сороку (да не эту) в ее гнезде!..
Сами понимаете, разглядывать их нам некогда! Раздается клич: спасайся кто может! Начинается толкотня, давка. Все со всех ног бросаются врассыпную и улепетывают кто как может: кто по дороге, кто прямо по полю, кто во весь дух бросается вперед, кто пятится назад. Мы втроем прыгаем в повозку. Мадлон, словно понимая, в чем дело, стрелой трогается с места, подстегиваемая что есть сил кюре Шамаем, который от волнения утратил всякое уважение по отношению к спине скотины, помеченной крестом. Мы катим по дороге среди потока орущих, словно их режут, людей, и, покрытые пылью и славой, первыми на всех порах влетаем в Кламси; прочие беглецы следуют за нами по пятам. Не сбавляя галопа, на подпрыгивающей по булыжной мостовой повозке, в которую впряжена не чующая под собой ног Мадлон, мы пересекаем предместье Бейан с криком:
– Враг у ворот!
Сперва люди смеялись, видя, как мы несемся. Но очень быстро поняли, в чем дело. Вскоре город превратился в муравейник, в который сунули палку. Все засуетились, забегали туда-сюда. Мужчины стали вооружаться, женщины вязать узлы, наполнять вещами плетенки, тачки; жители пригорода, побросав свои домашние очаги, хлынули в город, под прикрытие городских стен; сплавщики, не снимая своих карнавальных костюмов, как были, с рогами, когтями, огромными животами, вооруженные баграми и кольями – кто изображая Гаргантюа, кто Вельзевула, – бросились к бастионам. Так что, когда авангард господ из Везле подошел к стенам города, мосты были уже подняты, и по другую сторону рвов оставалось лишь несколько несчастных, которым нечего было терять и которые по этой причине не слишком торопились спасти то, чего у них не было, а король рогачей, наш дружище Плювьо, набравшись, как сапожник, и пьяный, как Ной, брошенный на произвол судьбы своей свитой, храпел, сидя на осле и ухватившись за его хвост.
Вот здесь-то и видно преимущество иметь врагом своего брата француза. Все прочие дурни – германцы, швейцарцы, англичане, у кого мозги набекрень, которые только на Святки догоняют, что им скажешь на Пасху, подумали бы, что над ними смеются, и я бы гроша ломаного не дал за шкуру бедного Плювьо. Но мы, французы, понимаем друг друга с полуслова, откуда бы мы ни были: из Бурбонне или Дофине, из Шампани или Бретани, кем бы мы ни были, – гусями из Артуа, ослами из Фуа, зайцами из Везле, свиньями из Лионне – мы можем поколотить друг друга, прибить, но все мы понимаем добрую шутку… Завидя нашего Силена17, везлейцы зашлись в хохоте, хохот сотрясал их носы и подбородки, животы и глотки. Клянусь святым Ригобертом, глядя на то, как смеются они, мы тоже надрывали животики, укрывшись за своими крепостными стенами. После чего обменялись поверх рвов изысканными ругательствами, по примеру Аякса и Гектора Троянца18. Но наши ругательства были смазаны более нежным жирком. Рад бы их записать, да времени нет; и все же когда-нибудь (вооружитесь терпением!) внесу их в некий свод, который составляю уже лет двенадцать, занося туда лучшие шуточные рассказы, непристойные истории, отборные похабные выражения, которые я где-то услышал, прочел или придумал сам (право, жаль было бы утратить их) за все время моих скитаний по этой юдоли плача. Стоит только подумать об этом, как у меня от смеха начинается трясучка, я даже посадил кляксу.
Когда мы вдоволь наорались, пришлось действовать (отдыхаешь, взявшись за дело, коль трепаться надоело). Ни нам, ни им того вовсе не хотелось. Их попытка застать нас врасплох ни к чему не привела, мы не ввязались в бой, отсидевшись в укрытии, а лазать по стенам у них не было ни малейшего желания, да и то верно, кому охота ломать себе кости. Однако же, хочешь не хочешь, а нужно было показать, что воюешь. Ну, пошумели, постреляли, поизрасходовали пороха, а как же? И что? Да, ничего, никто не пострадал, разве пара-тройка воробьев. Прислонившись спиной к стене, сидели мы себе, ожидая, когда перестанут лететь пули с той стороны, а затем выпустили свои, но не пристреливаясь, так, наобум, да и то сказать, к чему подставляться. Выглянуть отваживались, только когда слышались вопли пленников, тех набралось с дюжину, – женщин и мужчин Бейана – все они были выстроены, но не лицом, а задом к нам и подвергались ударам пониже спины. Вопили они благим матом, хоть больно им было не особо. А чтобы отомстить, мы предприняли вот что: хорошенько прячась, стали дефилировать вдоль наших куртин, потрясая над стенами, так чтоб было видно с той стороны, нанизанными на пики окороками, сервелатами и кровяными колбасами. Ответом нам было рычание, в котором слышались ярость и недюжинный аппетит осаждающих. Мы же возликовали, как от доброго вина, а чтобы не потерять ни капли (уж коль затеял шутку, так косточку-то обглодай!), с наступлением вечера удобно расположились под ясным небом на склонах под защитою стен, разложили на столах снедь, расставили бутыли и с шумом и треском стали пировать, распевая песни и чокаясь за здоровье Масленицы. По ту сторону стен все враги от такой наглости чуть не передохли. Так мило, без особого ущерба для себя провели мы этот денек. Если не считать случая, приключившегося с одним из наших – толстяком Гёно де Пуссо: вздумалось ему побесить неприятеля, и он, в дымину пьяный, стал назло врагу расхаживать по стене с чаркой в руке, а тот, завидя сей демарш, его чарку-то вместе с его мозгами и превратил в фарш. Мы в ответ тоже одного или двоих изувечили. Но это никак не повлияло на наше н