– Мэтр Шамай, вы дома?
– Пошли к черту! Меня нет, – огрызнулся он, но, поскольку мы не отступались, добавил: – Пошли вон! Если не оставите в покое мою дверь, я вам покажу, где раки зимуют, так окрещу, что костей не соберете!
Он чуть было не вылил на нас горшок воды.
– Шамай, обливай, мы не против, но лучше вином!
При этих словах буря чудесным образом улеглась. Красная, что солнце, и обрадованная физиономия Шамая выглянула из окна.
– Ах вы черти! Брюньон, Пайар, это вы? Ну и натворил бы я дел! Треклятые шутники! Почему не назвались?
И вот он уже, перепрыгивая через ступеньку, скатывается к нам.
– Милости прошу! Да благословит вас Господь! Дайте-ка я вас расцелую! Дорогие мои, как же я рад видеть людские лица после всех этих обезьяньих образин! Вы видели их пляски? Пусть пляшут, сколько им влезет, на здоровье, я не сдвинусь с места. Поднимайтесь, сейчас выпьем. Вам, надо думать, жарко. Ишь, захотели, чтобы я вынес им Святые Дары! Скоро пойдет дождь, и мы с Боженькой вымокнем до костей. Мы что у них в услужении? Я что им батрак какой-нибудь? Обращаться со священнослужителем, как с каким-нибудь деревенщиной! Нехристи! Моя обязанность заботиться об их душах, а не об их грушах.
– Вот как! О чем это ты? На кого это ты так напустился? – спросили мы.
– Поднимайтесь, – отвечал он. – Наверху нам будет удобнее. Но сперва следует выпить. У меня в глотке пересохло, я задыхаюсь!.. Как вам это вино? Явно не из худших. Поверите ли, друзья мои, эти твари хотели заставить меня устраивать каждый день молебен – то как на Неделю о слепом, то как на Пасху… Почему бы тогда не сплошной молебен с Рождества до Пасхи. И все это ради каких-то жуков!
– Жуков! – поразились мы. – У тебя они в голове, наверное, завелись. Ты несешь что-то несусветное, Шамай.
– Вовсе нет! – возмущенно вскричал он. – Ну уж нет, это слишком! Я подвергаюсь нападкам этих сумасшедших, и я же еще ненормальный!
– Тогда объясни нам вразумительно, что произошло.
– Вы выводите меня из себя! – произнес он, вытирая пот, выступивший на лбу от ярости, – мне нужно оставаться спокойным, а нас с Господом, меня и Его, донимают весь день напролет, заставляют потрафлять всякой дребедени!.. Так вот, знайте (ох, я сейчас задохнусь от возмущения), эти язычники, которым трын-трава вся эта загробная вечная жизнь, которые не заботятся о чистоте душ своих также, как не заботятся о чистоте своих ног, требуют от кюре своего прихода то дождя, то вёдра. Я, видите ли, должен управлять солнцем и луной: то сделай им потеплее, да повлажнее, да небо поголубее, так, в самый раз, больше не надо на этот час, то подай им подернутый дымкой, умеренный, не жаркий день, чтоб кружевной и легкой была тень, но только без заморозков и засухи, упаси бог, так, прохладцы чуток. Господи, ороси мой виноградник, лей – не жалей, до самого донца! А теперь прожарь его на солнце…
Послушать этих плутов, так покажется, что Господу больше делать нечего, как уподобиться привязанному к жерновам мельницы ослу, который под ударами хлыста качает воду из реки. К тому же (и это самое невообразимое!) они ни в чем друг с другом не согласны: одному подавай дождь, другому – солнце. Они еще и святых призывают себе на подмогу! Святых, которые там, наверху помогают разверзать хляби небесные, тридцать семь. Во главе их с копьем в руках – святой Медард, великий писальщик. Противостоят ему всего лишь двое: святой Раймонд и святой Деодат – эти тучи устранят. А подсобляют им святой Блэз – ветрогонец, святой Христофор-градоборец, святой Валериан – грозглотатель, святой Аврелиан-громопрерыватель, святой Клэр-светомер. Распря творится на небесах. Все эти важные персоны награждают друг друга тумаками. А тут еще святые Сюсанна, Елена и Схоластика вцепились в волосы друг дружке. Не знает сам Господь Бог, кому бы Он помог. А коли сам Господь ничего не знает, что его кюре в том понимает? Бедный кюре!.. В общем, не мое это дело. Я тут только для того, чтобы передавать наверх просьбы умело. А каков будет ответ знает только Мировед. Я бы ничего не имел против (хотя это идолопоклонство кого хочешь разохотит… Всеблагой Христос, неужто ты умер зря?), если бы эти бездельники не вмешивали в распри небесные своего поводыря… Но взбесившись, они твердо намерены использовать меня, да и Христа в качестве оберега против всех гадов и червей, которые являются грозой их садов и полей. То у них крысы поедают зерно в сараях: им подавай крестный ход, изгнание бесов, молитву святому Никасию, а на дворе морозный декабрьский денек, снега навалило по пояс, в результате у меня прострел в пояснице… Затем гусеницы: вынь да положь им молитвы святой Гертруде, крестный ход, – это уже в марте, дождь со снегом, ледяная морось, – я простужаюсь и с тех пор кашляю… А нынче вот нашествие майских хрущей. Еще один крестный ход! Требуют, чтобы я обошел их сады и огороды (солнце нещадно печет, назревает гроза, над землей нависли тяжелые иссиня-черные тучи, похожие на огромных навозных мух, – согласись я, и вернулся бы вконец больным), распевая: «Ibi ceciderunt творящие беззаконие atque expulsi sunt и не смогут star[11]… Но изгнан-то буду я!.. Ibi cecidit[12] Шамай Батист, кюре по прозвищу Кроткий…» Нет, нет и нет, благодарю покорно! Я не тороплюсь. И для добрых шуток нужен промежуток. Неужели же мне надлежит очищать их поля от гусениц? Если майские хрущи им мешают, пусть сами маются со своими хрущами, эти лежебоки хреновы! Береженого Бог бережет. Было бы слишком просто скрестить руки на груди и повелеть кюре: «Сделай это! Сделай то!». Я буду делать то, что угодно Богу и мне самому: пить. Буду пить. И вы со мной… Что до них, пусть себе мой дом осаждают, если желают! Не стану я идти у них на поводу, друзья, и клянусь: они скорее уйдут восвояси несолоно хлебавши и задом мне салютовавши, чем я подниму свой зад из этого кресла. Так поднимем же чарки!
Утомившись от собственного красноглагольствия, он приложился к бутылке в поисках отдохновения и удовольствия. Мы также опрокинули чарки, высоко их задрав и разглядывая сквозь стекло небо и нашу судьбу, которые предстали нам в розовом цвете. На несколько минут воцарилась тишина. Слышалось только, как Пайар щелкает языком да как булькает вино, проходя по мощной вые Шамая. Он пил не отрываясь, Пайар делал небольшие глоточки. При этом Шамай издавал на выдохе звук «Ха!», закатывая глаза, когда винный поток достигал дна. Пайар разглядывал свой стакан, и так и эдак поворачивая его в руках, подставляя его солнечным лучам, перемещая в тень, принюхиваясь, втягивая в себя аромат, пил всем, чем можно, – носом, глазами, ртом. Я же упивался этой минутой, рассматривая и тех, кто пил, и то, что пили; моя радость увеличивалась как от их радости, так и от наблюдения за ними: бражничать самому и видеть, как это делают другие, скажу вам по секрету, это поистине королевское удовольствие, лучше которого нету. Я не отставал, только успевал подливать себе. Да и никто не желал плестись в хвосте, так мы и шли нога в ногу, подливая понемногу!.. А вышло так: первым достиг барьера поверенный, что принимал на грудь весьма размеренно.
После того как роса из бутылок, хранившихся в подвале, нежным бальзамом умягчила наши глотки и вернула гибкость нашим первозданным силам, души наши расправились во всю свою ширь, а лица разгладились. Облокотившись о подоконник открытого окна, мы умильно и с восторгом созерцали приход новой весны – веселое солнце, золотящее только что появившийся тополиный пух, невидимо петляющую по долине, то туда, то сюда, словно молодой игривый пес, Йонну, от которой до нас доносился стук – это колотили бельем по валькам прачки; слышалось кряканье крачки. Повеселевший Шамай, пощипывая нас за руки, говорил:
– До чего же хорошо жить в этом краю! Будь благословен Господь, который сделал так, что мы все трое появились здесь на свет! Что может быть изумительнее, упоительнее, восхитительнее, исключительнее, поразительнее, а также вкуснее, сочнее, слаще! Просто слезы на глаза навертываются, как пред алтарём. Так бы и съел его, этот край, живьём!
Мы кивали в подтверждение его слов.
– Но на кой черт Вышнему понадобилось именно в этих краях позволить расплодиться этим зверюгам? Разумеется, Он прав. Он знает, что делает, нужно думать… однако, признаюсь, я бы предпочел, чтобы Он был не прав и чтобы мои прихожане отправились к лешему или куда-нибудь еще: к инкам или Сулейман-паше, неважно, подальше от наших краев! – неожиданно изрек он.
На что мы ему отвечали:
– Шамай, да ведь повсюду люди одни и те же. Что эти, что те! Зачем менять шило на мыло?
– Вот в чем штука, – вновь завел он речь, – не для того, чтобы быть спасенными мною были созданы Господом эти лопухи, а для моего собственного спасения, чтобы я еще на земле искупил свои грехи. Согласитесь, кумовья, нет на свете более поганого занятия, чем быть деревенским кюре, которому приходится святые истины в толоконные лбы этих мерзких дурней вбивать, соком Евангелия их самих питать и млеко вероучения в их чада вливать? У них в одно ухо влетает, из другого вылетает, их зобу и ртищу подавай более грубую пищу. Сколько бы они ни жевали ave24, не гоняли, гнусавя, из одного угла рта в другой лита́нию25, напоминающую в их исполнении богомерзкое алкание, не тянули повечерие, текст калеча, ничто, замечу, из священных слов не поступает в их глотки, жадные до вина, а не до веры основ. Ничто не усваивается этими горлопанами. До того и после остаются они язычниками рьяными. Испокон веков искореняем мы из лесов и полей их злых гениев и фей, надрываем наши легкие, стараясь загасить огни, раздутые силой нелегкой, дабы в самой темной ночи мироздания воссиял свет богопочитания, нам все равно никак не удается покончить с этими духами земли, с этими предрассудками, возникшими в безверии, с самой этой душой материи.
Старые дубовые пни, черные поворотные камни по-прежнему хранят в себе сатанинское исчадие. Сколькие из них мы уже раскололи, обтесали, распилили, выкорчевали, сожгли! Надобно перевернуть всю землю нашей матушки Галлии, каждый ее клочок, каждый камень, чтобы окончательно вырвать бесов из ее тулова. Да куда там! Все одно не получится. Окаянная природа проскальзывает у нас между пальцами: вы ей отрезаете ноги, у нее вырастают крылья. На месте каждого убитого божка, глядь, десять новых встояка. Все-то у них божок, все-то у них анчутка у этих тупоумных. Они верят в оборотней, в белую лошадь без головы и в черную курицу, в огромного человечьего змея, в гнома Фульто