А пил Веня много, находя в алкогольном забвении удовольствие. Стандартное, в общем-то, явление. Друзьям рассказывал, что устает на работе, выматывается, плюс развод, одно на другое… Друзья понимали и оберегали, приходили по вечерам и за пивом выслушивали рассказы Вени о жизни. Веня любил поболтать.
Единственное, о чем он никому никогда не рассказывал, – о трех месяцах, проведенных с женой перед ее смертью. Она отказалась от лечения и госпитализации и попросила отвезти ее на дачу, в родной деревянный домик у озера, в двадцати километрах от города. Там Настя хотела умереть.
Веня не представлял, насколько будет сложно жить за городом со смертельно больной женой. Впрочем, если бы даже представлял, вряд ли бы отказался. Это было последнее желание Насти, и его нужно было исполнить.
Сначала она еще казалась той самой – прежней – Настей. Разве что куда-то пропала бешеная энергия, движения сделались плавными и осторожными. Жена больше не каталась на велосипеде по лесу, не рыбачила, не носилась по дому, постоянно что-то переставляя и убирая. Она стала поздно просыпаться и рано ложиться. Ее прогулки ограничивались задним двором, где стояла скамейка с видом на озеро и плакучие ивы, растущие вдоль берега. Настя подолгу сидела на скамейке, безмолвно куда-то глядя.
Потом она начала кричать от боли. Веня привозил лекарство, которое заглушало боль, но были периоды, когда лекарство не справлялось, и Настя металась по кровати, вспотевшая, с вздувшимися на шее и на лбу венами – и кричала страшно, до хрипа. Наверное, именно поэтому она хотела умереть в загородном доме. Чтобы никто не слышал ее криков.
В какой-то момент она перестала вставать, ходила под себя, кричала, проваливалась в бессознательное, бредила, раздирала ногтями себе ладони. Ее тошнило, она несколько раз падала с кровати, кожа стала бледно-желтой и сухой. Приходилось постоянно протирать ее влажной губкой. Веня поднимал тело жены, ставшее очень легким, и представлял, что перед ним кукла. Это не могла быть та самая Настя, с которой всего год назад они планировали переехать жить в Амстердам. Это не та Настя, которая делала сальто с места и обожала прыгать с «тарзанки».
Нет. Нет. Нет.
Это его жена. И она стремительно угасала.
Последнюю неделю от нее пахло смертью. Это был тошнотворный запах, он настолько сильно впитался в кровать, в деревянные стены дома, что Веня после похорон решил больше никогда тут не появляться. Продал к чертовой матери за копейки.
Неделя перед смертью была самая тяжелая. Веня почти не спал. Приходилось постоянно дежурить у кровати жены: следить за пульсом, чтобы не захлебнулась редкой рвотой, чтобы съела чего-нибудь (только жидкое, с ложечки). Обмывать. Менять подгузники. Вкалывать одно лекарство. Засовывать между сцепленных зубов другое. И постоянно – постоянно! – слышать ее крики.
Всю неделю Настя или кричала, или стонала – громко и хрипло, без пауз, хоть во сне, хоть во время бодрствования. Она словно бы уже не видела ничего вокруг. Глаза ее бешено вращались в глазницах. Настя ничего не говорила и не реагировала на слова Вени. А он пытался ее позвать, отвлечь, поговорить. Слышал только стоны и крики. Постоянные стоны и крики.
У него раскалывалась голова. Долгими часами Веня мог сидеть в кресле у кровати, зажав голову руками. Затем он догадался делать из ваты комочки и затыкать ими уши. Крики Насти все равно доносились, но были какими-то далекими и как будто нереальными.
За день до ее смерти он все же не выдержал. Наверное, просто отвык от того, что на кровати лежит Настя. Это же была кукла, а не жена. Жена не могла постоянно кричать и стонать. С женой не было бы так сложно. Жена бы дала выспаться, да? А тут завернутое в одеяло, что-то крохотное, сморщенное прижало тонкие ручки к груди, поджало ноги. Щеки впалые, глаза безумные, зубы торчат. Ну кто же поверит, что это Настя?
Он приподнял ее во время очередной процедуры протирки. Настя содрогнулась всем телом, ее стошнило зеленоватой жидкостью прямо Вене на руки. Тут же раздался хриплый стон, пробившийся сквозь вату в ушах.
– Чтоб тебя!.. – выругался Веня и швырнул жену на кровать. – Когда же ты уже умрешь, наконец! Сколько, блин, можно?
Он почти сразу же осознал, насколько ужасные слова только что произнес, и бросился прочь из комнаты, потому что стало стыдно смотреть на Настю – которая уже много дней была где-то в другом мире, но почти наверняка услышала проклятия, застывшие в воздухе.
Веня вернулся через несколько минут, свалился перед Настиной кроватью и долго плакал, прося прощения. Вату из ушей он вынул и больше не вставлял.
На следующее утро Настя умерла. Она просто перестала дышать. Вместе с последним вздохом где-то у нее в горле застрял и прощальный стон. В комнате стало тихо. Веня не сразу сообразил, что произошло. Он только понял, что не хватает какого-то звука, к которому давно привык. Звука, означавшего стабильность.
Потом Веня откинул одеяло и долго разглядывал Настю, запоминая ее такой – мертвой. Это было наказание, которое он для себя создал. Образ Насти не покидал его, когда были похороны, когда он встретил Ярика и предложил съехаться в двушку, когда работал, спал, ел и напивался в компании разнообразных случайных знакомых.
Образ был теперь при нем навсегда.
От оранжевого бруска мыла тоже пахло смертью. Это был едва уловимый аромат из прошлого, тот самый, впитавшийся в стены загородного дома: непереваренная пища, кровь, пот, лекарства, мыльная вода, грязные простыни, использованные памперсы…
Аромат просачивался в ноздри и вызывал в памяти очень четкий, очень реалистичный образ мертвой Насти.
– А она меня ведь так и не простила, – пробормотал Веня, ощущая, как подкатывает волной очередной приступ то ли депрессии, то ли банального чувства вины. Подобная волна окатывала с головы до ног и норовила утащить куда-то в пенистую серость океана смерти. Обычно Веня выныривал, пьяный, но каждый раз надеялся, что утонет навсегда. Судьба, такая судьба.
Мыло было суховатым, крошилось.
Очень хотелось сходить и вымыться, втереть запах смерти в кожу, чтобы он поселился в каждой поре и был при нем всегда, как образ Насти в голове. Отличная идея – объединить две ипостаси в одну. Любовь и смерть. Запах гниения и образ мертвого тела, скорчившегося на кровати.
Веня пошел в ванную комнату, прихватив не только мыло, но и банку пива из холодильника. Разделся, включил воду и лег на дно ванны с банкой наперевес. Пока ванна наполнялась горячей водой, Веня сделал несколько глотков ледяного пива, почувствовал яркий контраст, от которого на лбу проступила испарина. Потом он начал натираться мылом, прямо так, не вставая. Смачивал брусок, втирал в волосатую грудь, под мышками, между ног, вдоль рук, натер щеки и шею.
Шум воды сделался далеким, расслоился на множество составляющих, будто вокруг одновременно включились еще краны. Плитка на стене покрылась каплями влаги, но эти капли были почему-то красными. Они стекали вниз, к ванне, оставляя на стене разводы, а из разводов складывались очертания: отпечатки чьих-то рук, размытые лица, кровавые овалы глазниц и открытых ртов.
Занавеска шевельнулась, как от порыва ветра. Сквозняк забрался в ванную, пробежал по разгоряченному и намыленному телу. Веня протянул руку, нащупал банку пива, но она выскользнула из пальцев и с грохотом куда-то укатилась.
«У нас ведь коврик на полу, – отстраненно подумал Веня, свободной рукой продолжая намыливать себе под подбородком. – Не могло грохотать».
Ноздри забил гнилой запах смерти. Пена от мыла была едкой, серой, пузырящейся. Она покрыла воду в ванне толстым слоем и поднималась выше, липла к стенам, к кровавым рисункам.
Грохот продолжался, он размножился, как и звуки льющейся воды, казалось, что вокруг катится сотня пивных банок. Где-то звякало. Что-то загремело. Ветер поднял край занавески, и Веня увидел огромное пространство с высокими потолками, вытянутыми решетчатыми окнами и несколькими производственными котлами, под которыми горели зеленовато-желтые огни.
Веня не удивился, а даже обрадовался. Он давно ждал, когда же наконец доведет организм до нужной кондиции, напичкает его алкоголем до такой степени, что мозг перестанет воспринимать реальность и подсунет что-нибудь, куда можно будет с радостью убежать.
Мыло раскололось на два кусочка. Веня нашел их, продолжал втирать – в живот, в бедра, в пальцы ног.
Чья-то рука шумно отодвинула занавеску. В воду посыпались оторванные крючки от крепления. Над ванной склонилась огромная обнаженная женщина. На вид ей было лет пятьдесят, длинные черные волосы оказались распущены и лежали на больших обвисших грудях. С сосков сочилась пена. Женщина разглядывала Веню с платоническим любопытством, а он вдруг понял, что возбудился.
Веня попробовал приподняться, но женщина погрузила ладони под воду и надавила ему на грудь. Острый ноготь впился в пупок. Веню как будто насадили на иголку. Он тут же обмяк, руки упали, ноги расслабились, голова наполовину погрузилась под воду. Звуки сделались приглушенными и далекими, да и сам Веня отстранился от происходящего.
– Глубокие чувства, долго придется работать, – сказала женщина, умело орудуя руками.
Потом она открыла рот и начала кричать. Так же, как кричала Настя. Тем же тембром, с теми же паузами, хрипами и стонами.
Веня вздрогнул, напрягся, пытаясь поднять голову, вернуться к реальности. Пенистая вода держала уверенно.
– Не надо, – простонал Веня. К нему разом вернулось прошлое.
Он увидел себя на дне ванны в загородном доме, куда забрался через двадцать минут после смерти Насти. Сидел на холодном щербатом дне и прислушивался к тишине. Пытался перерезать вены модным дорогим станком. Понятное дело, безрезультатно. И только после того, как наделал на руках множество мелких и неопасных царапин, позвонил в скорую.
– Не надо!
Женщина продолжала стоять с открытым ртом. Из ее рта вываливались принадлежавшие прошлому крики. Они падали в воду и забивались в уши. Морщинистые руки натирали тело. Веня стонал, чувствуя, как пена растворяет его, разъедает кости, внутренние органы, превращает мышцы в лопающиеся пузырьки.