Regardless of what they say.
— Как ты думаешь, Костик, для чего ты живешь? — спросил я.
— Ты хочешь, чтобы я сказал?
— Только честно.
— Для эксперимента, — ответил Костик.
— Объяснить можешь?
— Как тебе сказать. Вот мы встретились. Это уже эксперимент.
— А ты чего, помнишь, как мы встретились?
— Помню, — кивнул Костик.
— А я нет.
Костик пожал плечами и ничего не сказал. По-моему, он смертельно обиделся.
— Я только помню, — сказал я, выждав немного, — этот день рожденья у Светки. Когда ей шестнадцать исполнялось. Еще был дождь. А мы с тобой за пивом ходили.
Надо было видеть, как счастливо улыбнулся Костик. Я еле сдержался, чтобы не отвесить ему что-нибудь этакое — но удержался.
— Хреновый какой-то эксперимент, — сказал я. — Нас уже грохнуть могли раз десять.
— А это не имеет значения, — отвечал Костик. — Для эксперимента ничья жизнь не имеет значения.
— Это ты Стругацких начитался.
— Там другое. Там фантастика. А у нас детектив.
— Я все равно не понял.
— Фантастика нужна, чтобы смоделировать что-то, чего еще нет. Создать что-то новое из подручных деталей. А детектив — чтобы то, что есть, разложить по косточкам. Разбросать по разным углам, а в конце опять собрать. Такая схема.
— Что-то я пока только разброс чувствую, — сказал я. — И когда все сложится, совершенно непонятно.
— А ты не спеши.
— Ничего себе «не спеши». Завтра поедем в банк. Ты помнишь, зачем.
— Я помню. Но это ведь не главное для тебя, разве нет?
На это мне было нечего ответить.
Документ5. Constant change (фрагмент, присоединенный позже неизвестным пользователем)
Константин. Мне не нравится это имя. Костик, конечно, звучит лучше. Но взрослого не будут называть Костиком. А жаль. Костик. Как будто косточка. Еще Котиком мама зовет. Точнее, раньше звала, и сейчас еще иногда.
Даже после того, как в тот раз, перед зеркалом. Бр-р-р. Три года назад.
А вот Петр звучит красиво. Петр Раевский. Резко так. Можно и мягко: Петя Раевский. Но он не любит, когда его Петей называют.
Хотя на меня не обижается.
Его отец написал: не доверяй особо никому. Даже лучшие друзья могут ссучиться. Так он и сказал. Это письмо пришло вдогонку тому, самому первому. Только Пит его так и не прочитал.
Мне никогда не нравился его отец. Правда, он не про меня говорил, он меня толком и не запомнил, да и что мне тогда было — пятнадцать? Он меня не замечал, он же типа крутой был, на тойоте. А я-то его запомнил. Они с Питом похожи. Но только внешне. Петька смелый по-настоящему. А отец — так, понтуется.
А я?
Я удалил это письмо, как будто его и не было. Не знаю, правильно я сделал или нет. Зачем я вообще залез в его ящик?
Я вечером сидел один, после того, как мы выпили пива, по четыре или по пять, не помню. Включил компьютер и залез на хотмэйл. Я же пароль знал, это его день рождения. Хотел сам ему что-то написать. Идиот. Как будто бы он не догадался, кто это.
Да, я знаю, когда это началось. Первого сентября. Им было как мне теперь. Одиннадцатый класс. А мне — четырнадцать. Помню, они стоят во дворе, курят, смеются, и Петька, и Макс с ним, и Шериф, а я из окна смотрю. Думаю: все равно я с вами буду. Потом в класс вернулся, вообще ни с кем разговаривать не хотелось. Тупые они, подлые, мелкие.
Мама спрашивала про Шерифа и про Макса: они же старше тебя, они, наверно, хулиганы… А Петя ей понравился. Она сказала: какой красивый мальчик, и умный, сразу видно.
Он умный, это правда. Много читает. А вот в компьютерах не рубит. Но это ничего, я его научу со временем.
И красивый, конечно. У него были девчонки, и даже из моего класса. Меня с ним познакомила Светка Прохорова. И с ним, и с Максом. Или я сам напросился? Я сказал: ты, Светка, правда с Раевским тусуешься? А она: тебе чего, завидно? И смеется. Но потом на свой день рождения пригласила. Два года назад. Тоже в июне.
Там была Марьянка, сестра ее, и еще девчонки, и Макс с кем-то из них. А Петька почему-то позже всех пришел, весь под дождем промок, зато цветов целый ворох принес. И стоит на лестнице такой мокрый, с этими розами. Пожал мне руку. Тут и Прохорова сама выходит, вся накрашенная, спасибо, говорит, за розы, а их сколько? Шестнадцать? Четное число, как на похороны? А он даже в лице изменился. Я не подумал, говорит. Мне так неловко стало, ужасно неловко, я пошел и выпил там что-то на столе, а их вдвоем оставил. Вот, думаю, дура, за что ты так его? А Марьянка тоже сидит на диване грустная, а Макс под шумок ей чего-то там втирает.
Потом, уже темно было, надо было за догонкой выходить, так мы с Петькой вдвоем и пошли. Возвращаемся, я набрался смелости и говорю: Пит, давай постоим на улице, попьем пива, дождь-то кончился, воздухом подышим. А у самого сердце так и стучит. Но он ничего не заметил, конечно.
Стоим у подъезда, пьем, разговариваем о каких-то вещах левых совершенно, смотрим на звезды, и на фонари, и друг на друга, и тут я вдруг понимаю: он совсем не спешит возвращаться. И когда я это понимаю, мне вдруг так радостно становится, так радостно, что я улыбаюсь, как дурак.
А он и говорит: Костик, ты заходи ко мне в гости как-нибудь. Если хочешь.
И я подумал: вот если прямо сейчас умереть, то попадешь в ад. Но я этого хочу. И больше ничего не боюсь. То есть совсем ничего.
Эпизод50. Я натянул джинсы и выбрался из автобуса в солнечный воскресный день.
Костик и Макс уже были на улице. Раздетые по пояс, они умывались возле колонки. Пару минут я стоял и смотрел на них. Потом глянул в сторону железнодорожного переезда. Вздохнул. Пошел мыться и сам.
Надел свежую футболку. То есть, свежей она была вечером. Сейчас она была вся в котовьей шерсти. Рыжая собака Найда встала лапами мне на грудь, ткнулась носом, принюхалась, сердито засопела.
«Я не хотел, — подумал я. — То есть…»
Сегодня в Хворостове был праздник — День Города. Об этом с раннего утра распевали уличные громкоговорители. Они играли военные марши, хриплым простуженным голосом приглашали всех на главную площадь к двенадцати часам.
«Гвоздем культурной программы, — надрывался репродуктор, — станет первый в истории пивной фестиваль на центральной площади».
Услыхав про это, Макс только усмехнулся.
По радио выступил и мэр Ларионов. Мэр явно читал текст по бумажке. Рассказав о немалых достижениях хворостовского бизнеса за прошедший год, он кратко обрисовал перспективы, невнятно пожелал всем финансового благополучия (тут я призадумался) — и на этом свернул выступление.
Мы договорились встретиться с Кириллом Шалимовым в его офисе, в час дня. «Поедем пораньше, — предложил я. — Заодно на праздник посмотрим».
Ключ от сейфа я засунул в самый глубокий карман.
Оставив автобус в узеньком переулке за РОСТ-банком, мы пошли вслед за народом. К главной площади, стягивались всё новые и новые желающие попраздновать. Пока что они собирались небольшими кучками, приглядываясь к рядам пивных палаток. Торговые ряды охраняли скучающие милиционеры. Они прогуливались вдоль расставленных через каждые полметра железных барьерчиков и откровенно зевали. В центре площади, у пьедестала памятника, была устроена большая трибуна, украшенная воздушными шариками и транспарантами. Там ждали мэра. Обслуга суетилась, технари в потертых жилетках проверяли свои усилители, постукивали по микрофонам, вполголоса переговаривались. На трибуну взобралась какая-то тетка с фигурой старой комсомольской шлюхи, тоже пощелкала длинным ногтем по микрофону, затем принялась шуршать бумажками; уронив сценарий, заставила своих шестерок ловить разлетающиеся листы. Ждали мэра, и не было мэра.
Мы с Максом и Костиком прогуливались в сторонке, зорко наблюдая за публикой. Мы были чужими в этом городе, не слишком-то избалованном туристами. Хотя, возможно, кое-какие туристы и здесь встречались: я заметил несколько парочек, одетых по-столичному. Они боязливо оглядывались по сторонам. Кстати, четыре туристских «икаруса» с занавесочками на окнах стояли в переулке за фонтаном. Но в них, скорее всего, привезли артистов. Ансамбль народной песни и пляски, как сообщил нам громкоговоритель.
Ни один праздник, как вы понимаете, не обходится без этих плясунов-затейников с их незатейливым репертуаром. Казалось бы, нет ничего дебильнее этих песен, сочиненных плешивыми советскими композиторами специально для народного гулянья. Они никому на хрен не нужны. Они просто ужасны. Но и без них нельзя, иначе народное самосознание пойдет вразнос (когда мой отец философствовал подобным образом, я живо представлял, как самосознание идет вразнос: примерно так торговцы-разносчики втюхивают залежалый товар по электричкам).
Когда я вырос (а я уже вырос), я стал рассуждать иначе. Композиторы тоже торгуют вразнос по электричкам, пусть и по-своему. Четверо парней решили сойти с поезда и поехать своей дорогой? Ничего. Это ненадолго. Перебесятся и вернутся. Ну, для начала придется им потолкаться в тамбуре, а там, глядишь, и в вагон пустят.
Загвоздка была в том, что я по-прежнему не хотел влезать в этот вагон. А Макс, если вы помните, вообще с детства ненавидел электрички.
Вот о чем я думал, зорко глядя по сторонам. Подготовка к празднествам шла своим чередом. Откуда-то и вправду появились музыканты и размалеванные хористки в сарафанах. Они толклись за трибуной, курили и потели. Полуденное солнце уже припекало в полную силу, а народ все прибывал да прибывал.
Возле «икарусов» осталось несколько мужиков в мешковатой одежде. Они стояли молча и наблюдали за происходящим. «Шоферюги, — решил я. — Вот кому пива-то не положено».
Наконец по толпе прошло шевеление: стали запускать на площадь. Те, кто стоял впереди, возле самой ограды, увидели, как из здания администрации выбрался мэр с эскортом и заторопился к трибуне.
Ларионов оказался невысоким крепышом с незапоминающейся внешностью. Он не спешил выступать. Он поглядывал на часы и переговаривался с несколькими приближенными откровенно бандитского вида, стоявшими подле трибуны. На возвышение между тем забралась комсомольская шлюха и, придав себе торжественный вид, завела вступительную речь.