все глубже чертит мне на лбу
боль прожитых годов.
Хоть и приходит мудрость с ней,
но все же с каждым днем трудней
мне различать
твой зов.
Да, простодушней, но вольней
пел я под небом юных дней,
и как был нов
твой зов!
А ныне… Мало ли других
певцов бесстрашных, молодых
служить тебе хотят?
Любой, услышав голос твой,
сейчас, как я, в глуши лесной
трудиться был бы рад.
И все же к старику, ко мне,
в священно-строгой тишине
воззвала ты опять:
Из многих, что приказа ждут,
мне снова свой заветный труд
велишь ты продолжать.
И в хижине лесной таясь,
над свитком песенным склонясь,
вновь я не спать готов,
Вновь, как восторженный жених
гирлянду лотосов цветных,
хочу нести
твой зов!
Глаз не смежая до утра,
я в строки братства и добра
преображу
твой зов.
Когда ж, твой верный, дряхлый жрец,
почую близкий свой конец,
последний мой рассвет
Я песней встретить бы хотел —
такой же солнечной, как пел
во цвете пылких лет.
Потом заветную тетрадь
хочу вернейшему отдать
из новых слуг твоих —
Ему успею рассказать,
как на певучий стих низать
певучий жемчуг-стих…
Но горе!.. Слышу все ясней
железный гул грозящих дней —
войны драконий рев…
Ужель грома стальных армад
сердца несчастных оглушат —
и заглушат
твой зов?
Ужель на землю хлынет ад
и рухнут с неба огнь и град
и — умертвят
твой зов?..
Нет!.. Ни орудий хищный рык,
ни брань, ни плач, ни злобный крик,
ни ядер жадный вой
От нас, о Мать, не заслонят
летящий из хрустальных врат
бессмертный голос твой!
И в тайниках, при ночниках,
презрев гонения и страх,
мы, бдители твои,
Сурово будем продолжать
за гимном светлый гимн слагать
добру, заре, любви…
И в день внезапной тишины,
прокляв безумный пир войны,
дух мщенья поборов,
Мильоны алчущих сердец
услышать смогут наконец
спасительный
твой зов.
Шагнет на свет наш давний труд:
в тот час братанья все поймут,
что возвещал
твой зов!
ПЕСНИ ДАЛЬНИХ СЕЛЕНИЙ
Из десятка мильонов напевных двустиший,
изукрашенных перлами вдохновенья,
Семь отобранных сотен в свое собранье
взял ценитель поэтов по имени Хала.
Прославляю этот обряд закатный —
блеск реки в ладонях могучего Шивы,
А в реке — лицом его Гаури гневной —
багровеет луна, словно жертвенный лотос.[2]
Сев на лотосовый широкий лист,
на воде чуть покачивается птица —
Будто яркая раковина лежит
на подносе из чистого изумруда.
Погляди-ка, подружка: цветущие гущи
ярких лотосов, так украшавших селенье,
Побледнели в дни стужи — стали похожи
на кунжутное поле после уборки.[3]
Путь любви, о подруга моя, причудлив,
словно вьющийся стебелек — извилист.
Так не плачь, не плачь, от меня отвернувшись,
опустив лицо — луну на закате.
От рассерженной матери удирая,
обезьянкой пугливой малыш взобрался
На отцовские плечи — и мать улыбнулась,
хоть еще прерывисто, гневно дышит.
Ты не злись, молодая хозяйка, что угли
в очаге так долго раздуть не можешь, —
Хочет даже огонь ароматом упиться
алых губ твоих — лепестков паталы.
Кто милей застенчивой, простодушной
молодой жены, впервые понесшей?
Ей подруги: «Что больше всего желаешь?» —
а она смущенно на мужа глянет.
О Луна-корона! Чаша с нектаром!
О священный знак меж бровями ночи!
Тронь лицо мое тем же перстом лучистым,
что сейчас и лицо любимого трогал.
Пусть любимый домой поскорей вернется,
и сердитой, обиженной притворюсь я,
Чтоб меня утешать, уговаривать начал, —
так ведь быть должно у жены счастливой?
Ты зачем притворился спящим, любимый,
а ведь сам, чуть щеки коснулась губами,
Запылал, задрожал! Дай-ка рядом лягу,
и не злись — опаздывать больше не буду.
Никогда не входи к молодому мужу,
не накрасив лица, не надев украшений:
Если страсть в глазах его не удержишь
удержаться и в сердце его не сможешь.
Не поверить на следующее утро,
что меня обучившая за ночь стольким
Ухищреньям любовным, сейчас так скромно,
так смиренно потупясь, мимо проходит.
Если черная лань впереди пробежала,
возвращайся обратно — пути не будет.
Как же с милой расстанусь, если сквозь слезы
пробежал ее взор — пара черных ланей?
Ты нежней бы стал, если б знал, как горько
пустоту и холод ночью нащупать
Там, где с вечера рядом ты лег, обманщик…
Как другие счастливо спят с мужьями!
Мне сегодня вспомнились наши ласки,
а вдали облака рокотали громом,
И казался мне этот гром угрюмей
барабана, гудящего перед казнью.
Ты не только, сын старосты, зол и груб,
но и трус — жены как огня боишься.
Ты — как червь, объедающий нимбу! Так что ж
по тебе все девушки наши сохнут?
Хоть и горько без ласк, и муж на чужбине,
и соседки распутны, и дом на распутье,
И собой хороша, — это все же не значит,
что развратною стала жена молодая.
Милый муж возвратился, в селенье праздник,
отчего ж наряжаться она не хочет?
Опечалить боится соседку-подружку —
до сих пор ее бедный муж на чужбине.
Наслаждаясь с новой своей подругой,
лишь тогда о прежней вспомнит счастливец,
Если схожие качества их увидит,
а несхожих качеств их не заметит.
Красотой не кичись, молодая гордячка,
наша молодость — будто весенняя речка:
Навсегда беззаботные дни исчезнут,
никогда не вернутся пылкие ночи.
«Бессердечный! — так судят тебя соседи. —
Года нет, как женат, а завтра в дорогу!..»
Ночь-владычица, смилуйся! Длись так долго,
чтобы он всю жизнь ожидал рассвета!
В первый раз собирается муж в дорогу,
а жена молодая от дома к дому
Ходит вся в слезах: «Научите, соседки,
где берете вы силы в час расставанья?»
О скиталец, взгляни: даже тень твоя