в этот жаркий поддень, прячась от зноя,
У тебя под ногами пристанища ищет —
что ж ты сам под кровлей не отдохнешь?
Погляди, сынок мой: придя на праздник,
на других парней она и не смотрит,
А тебя только ищет — глазами рыщет,
не боясь насмешек, презрев приличья.
Под конец уже тусклым становится праздник,
как тускнеет луна в небесах рассветных,
Как без милых подарков тускнеет счастье,
как тускнеет насытившаяся любовь.
Не гляди так тревожно, о ждущая мужа,
обещавшего перед дождями вернуться,
Виндхьи черный склон — это лес горелый,
а не тучи, не новых дождей приближенье.[4]
Обнажится бедро ли мое, плечо ли,
сразу жадно косится он — глаз не сводит,
И, как будто смутясь, поправляю одежду,
но не слишком спешу — пусть глядит подольше!
Глянь на стайку спускающихся с поднебесья
попугайчиков пестрых — как будто видишь
Ожерелье из яхонтов да изумрудов,
оброненное с шеи Богиней Неба.
Странник греется у костра в лесу,
у пылающей жарко соломы — в деревне,
А вот в городе стынет он — трудно жить
по холодным, враждебным, чужим законам.[5]
Не забыть, как жарко ты запылала,
отворачиваясь от моих поцелуев,
Как взвивались пряди — подобно рою
черных пчел над лотосом ароматным.
Что спешишь ты колючкой почистить гребень,
полный желтой куркумы после купанья?
Не таись! Ты кому из наших красавцев
подарить благосклонность свою решила?
Исчезает любовь не только в разлуке —
исчезает от слишком частых свиданий,
Исчезает от сплетен людей бесчестных,
а порой сама собой исчезает.
Увидал он, что слишком сжал мою руку,
начал дуть на нее — осторожно, тревожно,
И тогда любимого с тихим смехом
я другой рукой обняла за шею.
Молви, милый: какие грешки да проступки —
те, что ты совершил, совершишь, совершаешь, —
Могут быть прощены, а какие не могут?
Что на это, бессовестный мой, ответишь?
Как умен тот супруг, что жене вспылившей
власть не выказал, нежным рабом притворился,
Ей польстил — он прощен и обласкан будет,
но как жалок упрямый гордец-супруг!
Было наше жилище богатым, светлым,
а уехал любимый — и стало печальней,
Чем пустырь за воротами нашей деревни,
где святая смоковница вырвана с корнем.
Между бурных ласк наступает затишье,
но едва отодвинется муж хоть немного,
Сразу чудится мне, будто он — на чужбине,
будто я — покинута им навеки.
Сколько раз мы советовали подружке,
чья душа горит от стрел Камадэвы,
Чтоб сердитой, обидчивой с милым была,
но, увы, хоть бы раз притвориться сумела!
В этих кущах чудесных, у волн Годавари,
вся ты в пышных белых цветах, мадхука,
До земли ты под грузом цветов склонилась,
но поверь: их все понемногу сбросишь!
Горько плачет покинутая любимым,
обрывая остатки цветов с мадхуки,
Будто косточки друга находит в пепле,
где его костер догорал погребальный.
Не забыть забавы нашей счастливой:
у ступней он моих возлежал, влюбленный,
И со смехом пальцами ног хватала
я за кудри его — да к себе тянула.
Вон продрогший на зимнем ветру жестоком
бедный путник у входа в наш сельский храм
Жжет солому, костер ворошит, чтоб повыше,
как ученый медведь, заплясал огонь.
Посмотрите-ка, тетушка: кто-то сбросил
небеса голубые в наш пруд деревенский!
Что же заросли лотосов не измяты
и пугливые гуси не разлетелись?
«Он совсем еще глупый, невинный ребенок!» —
о сыночке молвила мать Яшода,
И зарделись, смеясь, красавицы Браджа,
страстно глянув тайком на юного Кришну.
Долго тучи скрывали вершину Виндхьи,
застилали поросшие лесом склоны,
А теперь расползаются, прочь уплывают,
будто кожу менять начала гора.
Смотрят дикие жители гор — пулинды,
свои меткие луки держа наготове,
Как по склонам Виндхьи новые тучи
поднимаются стадом громадных слонов.
Склоны Виндхьи в подпалинах летних пожаров
засверкали теперь в пене туч осенних,
Будто брызги Молочного Океана[6]
поднялись под руками могучего Вишну.
Рассмеялись соседки, когда их подружка,
пеленая первенца, громко сказала:
«И какое мне дело теперь, если муж
перед сном о чем-то меня попросит!»
Облик девушки этой, снявшей одежды,
был для наших взоров нежданным чудом,
Был небесным светом, бесценным кладом,
а по меньшей мере — глотком нектара!
Знаю: любишь ее, но женат на мне,
ненавидишь меня, а она — тебя!
Да, дружок-муженек, права поговорка:
«Сколько видов цветов, столько видов любви!»
Возле рощи, наполненной звоном пчел,
растревоженной свежим весенним ветром,
О любви и разлуке поет пастушка —
так поет, что шаги замедляет путник.
Вот жена молодая — с улыбкой лукавой —
подогрела воды, усадила мужа,
Стала мыть, щекотать, ласкать его ноги,
хоть закат еще не померк над рощей.
Что с того, если именем женщины той
он так часто, обмолвясь, меня называет?
Пусть в любви он хоть к ней постоянным будет,
и не смейте, подружки, его упрекать!
Как жестокий рок разлучить нас может,
если весь он в глазах у меня остался?
Слышу голос его, помню все наши ласки,
а в груди у меня его сердце бьется!
Навзничь упав на постель, зажмурясь,
любимого жаркой мечтой призывая,
Руками, с которых спадали браслеты,
сама себя она обнимает.
Если в доме поселится грубый, бесчестный,
будет вскоре запятнан честнейший дом,
Как чистейшее место запятнано будет
грубым, грязным, замасленным ночником.
Бесполезна тень путника в знойный день —
хоть всегда при нем, но не даст прохлады.
Бесполезна вот так же мошна скупца —
хоть всегда при нем, но не даст отрады.
О мой левый глаз! Если дрожь твоя
означает, что муж мой сегодня вернется,
То, клянусь, любоваться его лицом,
правый глаз прикрыв, лишь тебе позволю.
Ищет встречи с тобой — каждый день по деревне
ходит, ходит она, лютых псов не боится.
Жаль мне девушку: в шахматах этих опасных
не пропала бы, как беззащитная пешка!
Не пчела виновата, что пьет нектар
из одних цветов — из других не хочет,
Виноваты лишь сами цветы, если в них