Не могу нацарапать и слова «здравствуй!..»,
И перо-тростинка выпасть готово
из моих дрожащих тростинок-пальцев.
Уж поверьте: едва судьба отвернется,
рассыпается сразу любое дело —
Сколько времени ты, сколько сил ни тратишь,
из песка все равно ничего не построишь.
Жизнь не вечна, юность к нам не вернется,
каждый день изменчив, не схож с другими,
Неизменны в мире только мужчины:
все они — бессовестны и бессердечны.
«Нынче ночью к нему непременно отправлюсь,
даже если тьма непроглядная будет!» —
И красавица бродит по дому, зажмурясь,
в темноте ходить себя приучает.
О владелица дивных лотосов-глаз,
до рассвета не спал я, тебя поджидая.
Так мучительно долго тянулась ночь —
не четыре, а сотню страж[9] насчитал я!
Чуть скосив зрачки, чуть прищурив веки,
на пришельца так она посмотрела,
Что, не глядя на хмурый вид ее мужа,
ночевать под навесом остался путник.
Разрослись у ограды кусты эранды,
и сквозь щели торчат их круглые листья,
Всем парням объявляя: «У нашей хозяйки
вот такие же крупные, круглые груди!»
Не дает ни дышать, ни ходить ей свободно
эта пара холмов — слишком пышных грудей,
Круглотою и твердостью очень похожих
на две лобных выпуклости слоненка.
Отправленье в путь он опять отсрочил,
но причина не в бурной, дождливой погоде,
Не в приметах дурных, а в том, что увлекся
он чудесной игрой с женой пышногрудой.
Глянь, сынок: весь день, у ворот своих сидя,
ждет тебя эта девушка — сохнет, бедняжка,
Как сплетенная ею гирлянда сохнет,
в честь тебя повешенная на воротах.
Подошел к сухой смоковнице путник,
засмеялся, от радости хлопнул в ладоши,
И с ветвей попугаи стайкой взлетели —
это их за плоды он принял, бедняга!
Что я видела, тетушка: вот умора!
Муж сестры повалился сейчас ей в ноги,
А она — поскорее в лампе горящей
раздувает огонь, чтоб виднее было!
Опустила лицо капризно и злобно,
но любимый насильно ей голову поднял
И глоток вина отхлебнуть заставил,
будто врач, нашедший средство от гнева.
Целиком не опишешь эту красотку:
на какую часть ее ни посмотришь,
Словно вязнет взор — подняться не может,
как больная, упавшая в топь корова.
Если дружба твоя с человеком скверным,
как черта на воде, она скоро исчезнет.
Если дружба твоя с бескорыстным, верным,
как черта на граните, она долговечна.
Ты гнетешь мне душу новой изменой,
а еще удивляешься: «Что исхудала?..»
Эх, глупец! Да под тяжестью непосильной
может с ног свалиться и крепкий вол!
Было трудно ему развести мои руки —
словно петля, они ему шею обвили.
Было трудно высвободить мои груди —
словно копья, они ему в грудь вонзились.
Хоть с тобой помириться мне обещала,
но лила еще долго слезы подружка,
А как стала считать все твои проделки,
не хватило пальцев… И снова плачет!
Мысли чистых людей с высокой душою
остаются высокими даже в несчастьях.
Стрелы чистых лучей золотого солнца
устремляются ввысь даже в час заката.
Мать, гляди, как птицы клюют, дерутся —
все съедают сами, ни с кем не делятся.
Так и люди! Не часто встречается добрый,
не себя ублажающий — ближних спасающий.
В эти дни нестерпимо знойного лета
даже мазь сандаловая так чудесно
Не остудит палящего жара влюбленных,
как горячая радость их пылких ласк.
Чем полней наливаются юные груди,
чем охотней муж с ней проводит ночи,
Тем заметней худеют и стан ее стройный,
и супруг, и забытые старшие жены.
Вкруг себя глядит блуждающим взором,
улыбается непонятной улыбкой,
Беспричинно смеется, протяжно вздыхает —
видно, в юном сердце что-то скрывает.
«Мой хозяин! Вот странник, он просит ночлега!
Не откажем ему!» — так жена-плутовка
Своего дружка представляет мужу,
если тот нежданно домой вернулся.
У реки, на груди лежащего мужа,
утомленного ласками в жаркий полдень,
Смуглотелая длинные волосы сушит,
ароматные от цветов вплетенных.
Даже в этом мире, таком огромном,
полном тысячами прекрасных женщин,
Только с правой ее половиной посмел бы
я сравнить ее левую половину.
Как я стала покорна! Что мой любимый
заиграет на струнах, то и танцую.
Так покорна лиана, зато как цепко
обвивает она самый крепкий ствол!
Не достоинства часто нас привлекают —
обольщает наш взор обманная яркость.
Так пулинды, отбросив бесценный жемчуг,
нацепляют бусы из ягод гунджи.
Знай, сынок: мы недаром весной боимся
желто-красных буйных цветов палаши:
Будто дикие полчища ракшасов к нам
с дальней Ланки нагрянули в жажде крови.
Отряхнись у ворот, молодая жена,
вся спина твоя, милочка, в листьях, травинках.
Или думаешь, глупая, что твой грех
не заметят хитрющие старшие жены?
Входит милый — и сразу глаза стыдливо
прикрываю руками, но чем прикрыть
Грудь и бедра, дрожащие от волненья,
как соцветья кадамбы на вешнем ветру?
Кушай, плут, что дают! Кашу я не солила,
разве соль в этом жалком селе найдется?
А найдется соль, много ль проку в ней,
если нет у хозяйки ни капли масла?[10]
Не найдя этой ночью в густых тростниках
место встречи с тобой, молодой счастливец,
Бродит, бродит по зарослям темным она —
будто ищет место, где клад зарыла.
Разве вырвется ругань из уст мудреца,
даже если он гневно к лжецу обратится?
Разве лить свой нектар перестанет луна,
даже если глотает его злой Раху?
Твердый духом даже в разгаре ссоры
не откроет хранящейся в сердце тайны,
И дождется она его смертного часа,
и сгорит вместе с ним в прощальном костре.
Удивительны стрелы у Камадэвы:
из цветов они, но для глаз — незримы,
Хоть незримы, но сердце и жгут, и ранят,
хоть и ранят, и жгут, но несут наслажденье.
Сколько свойств у пламенных стрел любви!
Страсть рождают они, распаляют ревность,
Ссорят нас, разлучают нас, а в разлуке
жгут живьем — и притом умереть не дают.
Лишь в надежде увидеть тебя, жестокий,
новый красный наряд надела бедняжка
И по всей деревне, от дома к дому,
носит сладкие праздничные угощенья.[11]