[8] (помнишь этот глагол? А помнишь, кто вечно его употреблял?) от избытка чувств; потом наконец очнулся, и взгляд мой упал на красный прямоугольник в нижнем левом углу обложки, где были указаны цена (150 лир), номер выпуска (276) и дата: 25 февраля 1962 г. Минуточку, но ведь ты родился 12 февраля: как же это папа умудрился заполучить книгу, которая выйдет только тринадцать дней спустя? Но после нескольких минут замешательства меня вдруг осенило. Я вспомнил, что когда играл в теннис, то выписывал «Матчбол», который выходил раз в две недели, и очередной выпуск всегда приходил за несколько дней до даты, указанной на обложке, что я некоторое время считал привилегией подписчика, своего рода правом предварительного просмотра, пока однажды не обнаружил суровой правды: в газетных киосках выпуски «Матчбола» тоже начинали продавать за много дней до указанной на обложке даты. Осознав это, я стал замечать, что подобное происходило и со многими другими еженедельными журналами, которые мы выписывали: «Панорамой», «Экспрессом», даже с «Загадочной неделей». Вероятно, это был некий психологический приём, призванный создать ощущение свежести и не дать читателю заподозрить, что, взяв в руки газету четырёх-пяти-шестидневной давности, он имеет дело с устаревшей информацией. Издательство «Мондадори» по какой-то причине использовало тот же приём, пусть даже не имевший особого смысла, и для романов «Урании», а потому более чем вероятно, что дата на обложке соответствовала последнему из четырнадцати дней, в течение которых конкретный выпуск продавался в газетных киосках. Значит, роман, который папа взял с собой в больницу 12 февраля 1962 года, сопровождая маму во время родов (я проверил по компьютеру, это был понедельник), несмотря на дату, был только что вышедшим, свежайшим; папа мог даже купить его в киоске после того, как маму увезли в родильное отделение.
Вот потому-то в папиной коллекции и есть выпуск, датированный 6 ноября 1966 года, хотя к этому моменту он уже 48 часов находился в резиновой лодке, спасая вместе с пожарной бригадой уносимых течением животных: потому что вышел роман тринадцатью днями ранее.
После трёх отсутствующих выпусков 1966 года папа за пятнадцать лет – что весьма впечатляет – больше не допускал промахов, поскольку с № 452 («Архив секретной службы», сборник рассказов Азимова, Такера, Ван Вогта, Мартино и Филипа К. Дика) его коллекция не прерывается до самого № 899, «Коммуны 2000 года» Мака Рейнольдса. Четыреста сорок семь выпусков подряд, которые он купил, затем обернул в веленевую бумагу, а после прочитал и поставил на полку стеллажа – за это время цена книг поднялась с 200 до 1500 лир, а в мире, в Италии, во Флоренции и в самой нашей семье чего только не случилось.
Последний выпуск я оставил напоследок, поскольку он всем своим видом символизирует конец. Вот он, передо мной: белая обложка с круглой, обведённой красным картинкой (юноша и девушка разговаривают в парке с пожилым мужчиной, сидящим на скамейке, все трое голые, а вдалеке, среди деревьев, видны другие столь же обнажённые фигуры), названием «Коммуны 2000 года», именем автора, Мака Рейнольдса, и наконец датой: 23 августа 1981 г.
Но ведь 23 августа 1981 года – это день конца света! Однако фактически этот выпуск, как мы знаем, появился тринадцатью днями ранее, то есть 10-го числа, когда о конце света никто ещё и подумать не мог; а папа определённо приобрёл его в киоске в Кастаньето, где обычно покупал газеты, ещё до Успения, и столь же определённо прочитал за пару дней, как делал всегда, немного на пляже и немного в постели, лёжа на правом боку, лицом к тумбочке и спиной к маме, поскольку в августе, когда в Болгери съезжались мы все, у них не было возможности спать раздельно из-за нехватки места. В понедельник, 24 августа, в газетных киосках должен был появиться следующий выпуск (возможно, не в Кастаньето, – наверное, до Кастаньето он дошёл бы только во вторник или в среду), но это, как и всё остальное, вдруг стало для папы неактуальным. И на сей раз навсегда. А значит, № 899, «Коммуны 2000 года» Мака Рейнольдса, – последняя книга «Урании», которую купил и прочитал папа, последняя в его (почти) полном собрании, с номера 1 до номера 899. И последняя в его жизни.
Согласен, Джакомо, я винил во всём тебя, а винить тебя было ужасно несправедливо. Но, блин, с тех пор прошло уже тридцать лет! Я прошу за это прощения, прошу прощения за то, что помог сделать жизнь в нашей семье невыносимой на долгие годы, которые хоть и продолжали накапливаться и наслаиваться друг на друга, по-прежнему оставались слишком близки к тому проклятому дню. Но ведь прошло тридцать лет! Мы были мальчишками, теперь мы мужчины и не сможем стать чужими, даже если захотим. Братья и сестры обычно ссорятся из-за наследства после смерти родителей – было бы чудесно, если бы мы из-за наследства помирились. Для нашей семьи вообще типично всё делать наоборот.
Прошу, ответь.
Марко
Господинееее! (1974)
Это случилось в воскресенье, ранним утром. Пьяцца Савонарола исчезла. Исчезли деревья; исчезло небо; исчезли машины. Ничего не осталось. Как в фильме, который они с матерью смотрели на Рождество, где спускается туман и дедушка теряется у самого дома. Вот и сейчас: спустился туман, и Марко Каррера заблудился у самого дома. Туман – особенно такой туман – был для Флоренции явлением крайне редким, можно сказать, редчайшим. Марко даже ног своих почти не видел.
Это случилось в воскресенье, ранним утром самого бестолкового дня недели. Запрет на пользование личным транспортом – его ещё называли «режимом жёсткой экономии» – уже сам по себе был издёвкой: целый год он, по совету родителей, подрабатывал, налаживал отношения с братом и сестрой, хорошо учился, всячески демонстрировал здравомыслие, рассудительность и выдержку, лишь бы убедить их купить ему «веспу», и на́ тебе, стоило ему добиться успеха, как именно в день его рождения вступает в силу чрезвычайный закон, запрещающий пользоваться этой «веспой» по воскресеньям! Хотя дело не только в этом. Сами причины чрезвычайной ситуации выглядели столь же абсурдно: нефть вдруг стала товаром, требующим строгого нормирования – вот так, ни с того ни с сего? – а вместе с ней и бензин. Выпуски новостей представлялись Марко Каррере полнейшей бессмыслицей. Он был уверен: даже если товар становится настолько дефицитным, что его приходится нормировать, должно пройти некоторое время, прежде чем это нормирование начнут реализовывать. Однако всё: стремительная война Судного дня, решение стран ОПЕК ограничить экспорт нефти – случилось внезапно, так что вилку из розетки пришлось выдернуть немедленно. За какой-то месяц было предписано выключать на ночь уличные фонари и на час раньше заканчивать телепрограммы, запрещено пользоваться отоплением, а по воскресеньям – и личным транспортом, включая «веспы». Но отчего это стало возможным? Неужели цивилизацию так легко поставить на колени? И почему именно в тот момент, когда он, теперь уже четырнадцатилетний, впервые прикоснулся к взрослой жизни? Когда бросил лыжи, чтобы успеть насладиться «веспой», пусть даже зимой и только по воскресеньям, лишь бы не ездить каждые выходные, всю зиму и всю весну, в Абетоне на тренировки и соревнования, вечные тренировки и соревнования, и всё ради того, чтобы потом бессильно смотреть, как те же абетонцы проносятся мимо вдвое, если не втрое быстрее?
Ничего. Значит, пройдёмся. Вот только тумана не хватало...
Это случилось в воскресенье, ранним утром. Марко Каррера шагнул раз, другой – и застыл, потеряв ориентацию, всего в паре метров от дома. Где он? На тротуаре или посреди улицы? А его дом – он справа или слева? Впереди или сзади? Даже шум машин не мог ему помочь.
В половине девятого он собирался быть на вокзале, откуда вместе с Верди, Пьелледжеро и близнецами Соллима, а также учителем и администратором-сопровождающим должен был ехать на поезде в Лукку, на финал юниорской категории первого командного лыжного чемпионата Тосканы в закрытых помещениях. (Вот, кстати, и ещё одна веская причина бросить лыжи: с этого года, благодаря широкому распространению надувных шатров, теннисные турниры стали проводить даже зимой, и Марко Каррера считал, что ему лучше сосредоточиться на теннисе, а не разрываться между ним и лыжами. Несмотря на маленький рост, подачи Марко становились всё мощнее, точнее и агрессивнее, что в сочетании с фактором недооценки невысокого соперника позволило ему за последний год добиться поистине невероятных результатов. В лыжном же спорте, напротив, не было ни психологии, ни стратегии, ни непосредственного противника: была лишь сила тяжести, с которой его метр пятьдесят, а главное, сорок четыре килограмма попросту не давали бороться.)
Итак, это случилось в воскресенье, ранним утром, когда фонари на площади из-за режима жёсткой экономии не горели. Вокруг Марко был один только туман. Ему нужно было всего лишь добраться до остановки на виа Джакомини и сесть в автобус (автобусы, по крайней мере, ещё ходили), который довёз бы его до вокзала Санта-Мария-Новелла: однако это простое действие внезапно стало ужасно сложным. И в самом деле, где эта виа Джакомини? Где-то на противоположной от дома стороне площади, у церкви Сан-Франческо, но опять же: где он, дом? Где сама площадь? И где церковь?
Авария была такой же внезапной и пугающей, как и все другие аварии. Ещё какое-то мгновение назад Марко Каррера растерянно озирался в тумане, не видя и не слыша ничего вокруг, не находя ни единого ориентира, а мгновение спустя всё уже случилось: скрежет, грохот, беспрестанное гудение клаксона, даже первые людские крики, казалось, обрушились на него одновременно. В конце концов, как ясно выразился дядюшка Альберт, где нет пространства, там нет и времени.
И первый крик состоял всего из одного слова, которого он раньше не слышал:
– Господинееее!
Единственное, незнакомое ему ранее слово, взвилось в тумане, как сигнальная ракета, словно сообщая (ему, Марко Каррере, ведь больше там никого не было): «Помогите! Мы здесь! Случилась авария!»