ходы становятся обязательными уже с конца XIX в., о чем красноречиво свидетельствуют сохранившиеся финансовые отчеты предприятий. Несомненно и то, что рост классового самосознания буржуазии приводил к изменению «корпоративной психологии» и способствовал тому, что представители делового мира (конечно, далеко не все) начинали ощущать свою неразрывную связь с будущим народа, которое было немыслимо без развития просвещения и культуры.
Были и другие причины, обусловливавшие расходы не на потребление и расширение «своего дела». Для одних они носили традиционный религиозный характер, диктовались внутренней потребностью «пособить сирым и убогим», что вело к выделению средств на богадельни, приюты, ночлежные дома и т. д. Это была вообще типичная форма буржуазной благотворительности, отличавшаяся от обычной подачи милостыни лишь своими масштабами. Религиозные воззрения, христианская этика и мораль (многие капиталисты были чрезвычайно набожными людьми), стремление к тому, чтобы люди жили в соответствии «с волей божией», вызывали пожертвования на церкви и монастыри.
Однако для нас имеют особый интерес и значение причины, способствовавшие возникновению в России крупных коллекционеров и меценатов из числа предпринимателей. Отсутствие возможности заслужить общественное признание своей профессиональной деятельностью часто заставляло их уходить в иные области, пользовавшиеся несравненно большим общественным престижем. Этот своеобразный «эскапизм» был одной из важнейших причин, вытекающих из своего рода «социальной неполноценности» капитализма. Кроме того, буржуазия в России была в массе своей чрезвычайно «молодой». Отцы и деды крупных капиталистов часто были еще «простыми смертными», и занятие предпринимательством редко распространялось более чем на два поколения в одном роду. Народные нужды, его обычаи, привычки мировоззрение были им несравненно ближе и понятней, чем давно оторвавшемуся от народных корней русскому дворянству. Говоря о второй половине XIX в., один из мемуаристов справедливо заметил, что «Морозовы, Корзинкины, Рябушинские, Бахрушины и многие другие имели свои корни в деревне; они сами, или их деды и прадеды пришли из деревень с котомками и в лаптях, а потом стали миллионерами, но в нравственном развитии, в привычках, в быту они оставались неизменными, только столичная жизнь отшлифовала их внешне»{6}. Эта генетическая связь объясняет то, что дело просвещения и национального культурного строительства было для многих предпринимателей более естественным, чем для иных привилегированных групп.
Коллекционирование к концу XIX в. имело в России довольно давнюю традицию. Первоначально значительные собрания концентрировались в узком кругу или представителей царской фамилии (наиболее ценные коллекции принадлежали монархам), или в аристократической дворянской среде, имевшей огромные материальные возможности для этого. В городских дворцах и в загородных «родовых гнездах» известнейших фамилий на протяжении нескольких поколений собирались высокохудожественные предметы декоративно-прикладного искусства, живописные полотна, скульптура и т. д., формировались обширные библиотечные собрания. Коллекции Шереметевых, Барятинских, Юсуповых, Мещерских, Белосельских-Белозерских, Тенишевых и других дворянских родов насчитывали огромное количество предметов материальной культуры. Аристократам не была чужда и филантропическая деятельность, однако она была скорее исключением, чем традицией. Крупных начинаний в этой области было сравнительно немного. Построенная в 1802 г. на средства князя Д. М. Голицына больница в Москве (ныне Первая городская клиническая больница) и «Странноприимный дом графа Н. П. Шереметева», учрежденный в 1803 г. и включавший больницу и богадельню (в настоящее время — Научно-исследовательский институт скорой помощи имени Н. В. Склифосовского), пожалуй, оставались крупнейшими благотворительными учреждениями.
Семейные и родовые коллекции дворянства были, как правило, недоступны «широкой публике» и предназначались для узкого круга. Участие аристократии в деле просвещения народа, покровительство ремеслам, искусству, науке было менее ощутимо, хотя крупные начинания иногда зарождались и в этой среде. Можно назвать собрания книг, рукописей и других материалов графа Н. П. Румянцева, послуживших основой для создания известного Румянцевского музея, или организацию школы художественных промыслов в селе Талашкино (Смоленская губерния) княгиней М. К. Тенишевой в конце XIX в., музея русской старины в Смоленске и рисовальной школы в Петербурге. Нельзя не упомянуть и о заводчике, крупном землевладельце и аристократе («гофмейстере Высочайшего Двора») Ю. С. Нечаеве-Мальцеве, потратившем более 2 млн руб. на строительство в Москве Музея изящных искусств и на приобретение для него художественных коллекций (ныне ~ Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина){7}. В целом же сколько-нибудь крупные благотворительные пожертвования дворянства со второй половины XIX в., когда начался процесс его «оскудения», были довольно редкими{8}.
Буржуазию же, шедшую на смену дворянству, характеризовал иной подход, с которым никто не мог сравниться. Великий Шаляпин заметил в этой связи: «Объездив почти весь мир, побывав в домах богатейших европейцев и американцев, должен сказать, что такого размаха не видел нигде. Я думаю, что и представить себе этот размах европейцы не могут»{9}. Концентрируя огромные финансовые средства, получаемые за счет успешной торговой или промышленной деятельности, Многие русские предприниматели, в первую очередь из числа старых купеческих семей, использовали их на благотворительные цели и для коллекционирования. Общенациональное значение этих занятий признавали даже те, кто не питал никаких симпатий ни к капитализму, ни к капиталистам. Писатель В. Г. Короленко уже в XX в. констатировал: «Торгово-промышленный класс в среднем сравнялся по образованию и культурности с представителями других культурных классов, и наши крупные капиталисты нередко уже вместо пожертвований на колокола дают своим миллионам назначение, достойное культурных людей: Боткины собирают коллекции для национальных музеев, Солдатенковы издают дорогие научные сочинения, а в последние годы всем памятны вклады москвичей на клиники, научно-медицинские учреждения. Вообще крупный капиталист… это часто европеец и джентльмен»{10}.
Высокий уровень образования и культуры, внешний «европейский лоск» отличали многих крупных предпринимателей, которые по мере развития капитализма все дальше и дальше уходили от расхожих образов ограниченных «аршинников» и «менял». Социально-духовную эволюцию купца-миллионера хорошо уловил Ф. И. Шаляпин, который в своей автобиографической книге «Маска и душа» так писал об этом: «А то еще российский мужичок, вырвавшись из деревни смолоду, начинает сколачивать свое благополучие будущего купца или промышленника в Москве. Он торгует сбитнем на Хитровом рынке, продает пирожки, на лотках льет конопляное масло на гречишники, весело выкрикивает свой товаришко и косым глазом хитро наблюдает за стежками жизни, как и что зашито и что к чему как пришито. Неказиста жизнь для него. Он сам зачастую ночует с бродягами на том же Хитровом рынке или на Пресне, он ест требуху в дешевом трактире, впрыкусочку пьет чаек с черным хлебом. Мерзнет, холодает, но всегда весел, не ропщет и надеется на будущее… Атам глядь, у него уже и лавочка или заводик. А потом, поди, он уже 1-й гильдии купец. Подождите — его старший сынок покупает Гогенов, первый покупает Пикассо, первый везет в Москву Матисса. А мы, просвещенные, смотрим со скверно разинутыми ртами на всех непонятных еще нам Матиссов, Мане и Ренуаров и гнусаво-критически говорим: «Самодур…» А самодуры тем временем потихоньку накопили чудесные сокровища искусства, создали галереи, первоклассные театры, настроили больниц и приютов на всю Москву»{11}.
Известный режиссер, драматург и педагог В. И. Немирович-Данченко, лично знавший многих крупных капиталистов и купеческую среду, свидетельствовал: «Дворянство завидовало купечеству, купечество щеголяло своим стремлением к цивилизации и культуре, купеческие жены получали свои туалеты из Парижа; ездили на «зимнюю весну» на французскую Ривьеру и в то же время по каким-то тайным психологическим причинам заискивали у высшего дворянства. Чем человек становился богаче, тем пышнее расцветает его тщеславие»{12}. Конечно, «заискивали» далеко не все (о чем нам еще предстоит сказать).
Культурно-социальное развитие предпринимателей происходило не только в Москве, но и во многих других районах огромной Российской империи. Писатель и публицист народнического толка С. Я. Елпатьевский, близко наблюдавший жизнь нижегородского купечества в конце XIX в., писал: «На начинавшие пустеть дворянские кресла садился купец. Его сыновья учились не только в гимназиях, по и в дворянском институте (та же гимназия), дочери поступали в институт благородных девиц, и рядом с не очень грамотными отцами стали появляться и занимать места в жизни их сыновья — доктора, адвокаты, инженеры… Как в былые недавние времена, в 40-50-х годах слово купец, «купчишка» звучало презрительно в дворянских усадьбах, так теперь купец с высоты своего капитала, с высоты своего растущего значения полупрезрительно смотрел на барина, на опускавшееся все ниже и ниже дворянство»{13}. Несомненно, что одной из форм удовлетворения своего тщеславия и купеческих амбиций часто и служила благотворительность. По масштабам пожертвований купцам не было равных. Во многих случаях такие средства были своего рода расходами на «представительские издержки», о чем писал еще К. Маркс в «Капитале»