Беседа за столом прервалась – все ждали, когда он вернется.
Сидя в ванне, я услышал, как подъезжают машины. Было только половина седьмого. Через лужайку и бассейн ко мне доносился смех, в стаканы лились напитки, тенорок Хемингуэя что-то рассказывал; за финальной фразой последовал новый взрыв смеха. Я сидел в трусах и читал гаванскую газету до без четверти восемь. Потом надел свой лучший полотняный костюм, тщательно завязал шелковый галстук и пошел в большой дом.
Бой Рене мне открыл, одна из горничных проводила в гостиную. Гостей было пять, четверо мужчин и женщина. Судя по их румянцу и смеху, они начали выпивать, как только приехали. Хозяин, в мятом костюме и кое-как завязанном галстуке, побрился, зализал волосы назад и потому смотрелся свежо. Другие мужчины тоже пришли в костюмах, на Геллхорн и гостье были черные платья.
– Представляю вам мистера Джозефа Лукаса, – начал Хемингуэй. – Американское посольство одолжило его мне для океанографических исследований, которыми я займусь в ближайшие месяцы. Это, Джозеф, доктор Хосе Луис Эррера Сотолонго, мой личный врач и близкий друг со времен гражданской войны в Испании.
Я поклонился и пожал ему руку. Доктор был одет по моде двадцатилетней давности, на носу пенсне. О количестве выпитого им говорила только краснота вдоль высокого воротничка.
– Сеньор Лукас… – Он вернул мне поклон.
– Этот маленький и очень красивый джентльмен – сеньор Франсиско Ибарлусиа, которого все зовут Патчи. Джо Лукас будет ходить с нами на «Пилар», Патчи.
– Сеньор Лукас. – Ибарлусиа метнулся вперед, чтобы пожать мне руку. – Encantado[16]. Знакомство с океанским ученым – честь для меня. – Патчи при маленьком росте обладал прекрасным ровным загаром, жемчужными зубами и пружинистым телом атлета.
– Патчи и его брат – лучшие в мире джай-алаисты, – продолжал Хемингуэй. – А еще он мой любимый партнер по теннису.
Широкая улыбка Ибарлусиа сделалась еще шире.
– Это я лучший в мире джай-алаист, Эрнестино. Брату я просто позволяю играть со мной. Как тебе иногда выигрывать в теннис.
– А это, Лукас, мой друг и начальник штаба мистер Уинстон Гест, он же Вулфи или Вулфер. Один из лучших яхтсменов, теннисистов, лыжников и прочих спортсменов.
Гест тяжело поднялся и дружески сдавил мою руку. Он выглядел еще больше, чем был на самом деле, и чем-то напоминал Йена Флеминга. Красное, открытое, резиновое от алкоголя лицо. Пиджак, галстук, слаксы и рубашку, превосходно сшитые из превосходных тканей, он носил с элегантным неряшеством, доступным только очень богатым людям.
– Очень приятно, мистер Гест, – сказал я. – А почему вас называют Вулфи?
– Это всё Эрнест. Когда Гиги сказал, что я похож на парня, который играет человека-волка в кино. Как его там… – Сначала я его принял за американца, но у него был легкий английский акцент.
– Лон Чейни младший, – сказала симпатичная гостья. Странно знакомый голос, шведский акцент. Все встали, готовясь идти в столовую.
– Ага, точно. Человек-Волк.
Он был и правда похож.
– Гиги – это младший сын Эрнеста, Грегори, – пояснила Марта Геллхорн. – Ему десять. Они с Патриком каждое лето приезжают сюда.
– Ты извини, дочка, что я этикет нарушаю. – Хемингуэй тронул гостью за руку. – Просто жемчужину в короне я берегу напоследок.
– Видимо, это значит, что следующим буду я, мистер Лукас, – сказал четвертый мужчина, протягивая мне руку. – Гэри Купер.
До меня не сразу дошло. Я говорил, что память у меня фотографическая, но фотография не всегда сопровождается правильным именем. Высокий красавец и шведка просто не совпадали у меня с этим домом. Как будто я встречал их где-то в секретных досье и никак не ожидал здесь увидеть.
Мы с Купером обменялись любезностями. Он был худощав, одни кости да мускулы. Ровесник Хемингуэя, лет сорока с небольшим, он казался более зрелым. Очень светлые глаза, загар спортсмена или дорожного рабочего, тихий, чуть ли не почтительный голос.
Не успел я еще вспомнить, где его видел, Хемингуэй уже подвел меня к шведке.
– А вот и наша жемчужина, госпожа Петтер Линдстром.
– Очень приятно, миссис Линдстром. – Я пожал ее крупную, но изящную руку.
– Взаимно, мистер Лукас.
Хороша. Белолицая, как многие скандинавки, но волосы темно-каштановые, брови черные и густые, а полные губы и прямой взгляд чувственнее, чем у большинства знакомых мне шведок.
– Вы, думаю, ее знаете как Ингрид Бергман, – сказала Геллхорн. – «Ярость в небесах»? «Доктор Джекил и мистер Хайд»? А скоро выйдет еще один… как он называется, Ингрид? «Танжер»?
– «Касабланка», – с мелодичным смехом поправила миссис Линдстром.
Я смекнул, что это названия фильмов, хотя ни одного не смотрел, и лица с именами наконец-то совпали. Кино я использовал в основном для того, чтобы отвлечься от каких-то насущных дел, и тут же забывал содержание, выйдя из зала. Но «Сержант Йорк»[17] мне понравился. А эту женщину я и на экране-то ни разу не видел, только ее фотографии на журнальных обложках.
– Теперь, когда мы все познакомились, – Хемингуэй поклонился, как метрдотель, – не перейти ли нам от восторгов к трапезе, пока Рамон не погнался за нами с мачете?
Мы проследовали в столовую.
– От восторгов к трапезе. – Геллхорн, передразнив мужа, взяла под руку доктора Эрреру и пошла вслед за Бергман и Купером. Хемингуэй пожал плечами, предложил руку Ибарлусиа, получил кулаком в плечо и жестом пригласил нас с Гестом пройти вперед.
Когда Хемингуэй пошел за книгой, мы приступили уже к основному блюду – ростбифу под недурным соусом со свежими овощами.
– Вы читали его новую книгу, мистер Лукас? – спросила Бергман, сидящая напротив меня.
– Нет, – сказал я, – а что за книга?
– «По ком звонит колокол». – Марта Геллхорн была очень радушной хозяйкой во время ужина – на удивление чинного, со слугами в белых перчатках, стоящими в ряд, – но сейчас не могла скрыть своего нетерпения. Здесь, видимо, всем полагалось быть в курсе трудов ее мужа. – Книга стала бестселлером и в сороковом, и в прошлом году. Получила бы Пулитцеровскую премию, если б этот старый ублюдок, извините за мой французский, – если бы Николас Мюррей Батлер[18] не наложил вето на единогласную рекомендацию всех остальных. Вышла тиражом двести тысяч как книга месяца, а «Скрибнерс» выпустило тираж вдвое больше.
– Это много? – спросил я.
– Книга чудесная, мистер Лукас, – сказала Бергман, как бы предупреждая ехидный ответ хозяйки. – Я перечитывала ее много раз и просто влюбилась в Марию. Такая невинная и в то же время решительная, так сильно любит. Мой друг Дэвид Селзник думал, что я идеально подошла бы для этой роли. Ну, вы знаете, его брат Майрон – Папин киноагент…
– Продал права «Парамаунт» за сто пятьдесят тысяч долларов, – вставил Купер, наколов на вилку кусочек ростбифа. Ел он по-европейски, держа вилку в левой руке. – Невероятно, но факт. Извините, что перебил, Ингрид.
Она снова коснулась его руки.
– Невероятно, вы правы – но книга стоит того.
– И что же, будете вы Марией? – спросил доктор Эррера.
Она опустила глаза.
– Увы, доктор. Я пробовалась на роль, но Сэм Вуд – режиссер, заменивший мистера Демилля, – решил, что я слишком высокая, слишком старая и попа у меня широковата, чтобы бегать весь фильм в штанишках.
– Ерунда это, сеньора Бергман, – сказал Патчи Ибарлусиа, подняв бокал как для тоста. – Ваша попа – произведение искусства, дар божий для ценителей прекрасного во всем мире.
– Спасибо, сеньор Ибарлусиа, – с улыбкой сказала Бергман, – но мой муж соглашается с Сэмом Вудом. Как бы то ни было, роль мне не дали – ее получила Вера Зорина, балерина.
– Несмотря на мои протесты, – сказал вошедший Хемингуэй. – Но дело еще не кончено. Я еще не закончил с «Парамаунт», дочка. Ты будешь Марией. – Он обвел взглядом джай-алаиста, доктора и меня. – Потому Ингрид с Купом и приехали ко мне тайно – в случае чего они будут всё отрицать. У нас тайный сговор с целью правильно подобрать актеров для этого чертова фильма. Я с самого начала знал, что Робертом Джорданом будет Куп, а дочка должна стать Марией.
– Но они уже начали съемки, Папа, – заметила Бергман. – В прошлом апреле, в Сьерра-Неваде.
Купер поднял длинный палец, привлекая к себе внимание.
– Только фоновые и боевые сцены. В декабре они, по слухам, работали сверхурочно, по колено в снегу, чтоб заснять, как бомбят Эль Сордо. Выпросили у воздушных сил эскадрилью бомбардировщиков. Сидят они, значит, в воскресенье, ждут, отморозили себе все как есть, и тут им сообщают, что самолетов не будет – а если вдруг какие-то прилетят, пусть скорей прячутся. Дело было 7 декабря.
– Перл-Харбор, – пояснила Геллхорн мне, Гесту и доктору, как самым тупым. – А помнишь, Ингрид, наш разговор два года назад в Сан-Франциско? Я первая тебя рекомендовала на эту роль, задолго до того, как Эрнест сказал это в «Лайф». До того еще, как мы с ним поженились. Помнишь, дорогой? Книгу я читала на «Рексе», когда ехала из Италии. Ингрид тоже там была и носила свою малютку на спине, как бегущая от немцев крестьянка. Потом я увидела тебя в этом фильме с Лесли Говардом…
– «Интермеццо», – сказала Бергман.
– Да-да, и сказала Эрнесту: вот она, Мария твоя.
– Так будет кто-нибудь слушать, что у меня написано, или нет? – спросил Хемингуэй, сев на место.
Все притихли. Бергман поставила бокал и сказала:
– Мы слушаем.
Автор открыл книгу и довольно монотонно прочел:
– «Ее зубы поблескивали белизной на смуглом лице, кожа и глаза были одинакового золотисто-каштанового оттенка. Скулы у нее были широкие, глаза веселые, губы полные, линия рта прямая. Каштановые волосы золотились, как спелая пшеница, сожженная солнцем, но они были подстрижены совсем коротко – чуть длиннее меха на бобровой шкурке»