Он задумал тысячелетний рейх, но мне сдается, что этот год станет для него наивысшей точкой прилива. Всегда найдутся сукины дети покруче – на примере тех же испанцев и древних инков.
Шлегель сидел с каменным лицом, а Зоннеманн сказала с улыбкой:
– Да, но испанцам сыграла на руку междоусобная борьба за императорский трон – и повальная болезнь, бушевавшая в то время в империи. Даже дорожная сеть, намного превосходящая европейскую, помогла им.
– Вроде автобанов Гитлера? Мне сдается, что Паттон года через два-три поведет по ним танки «Шерман».
Шлегелю это направление разговора явно не нравилось.
– Думаю, немцы будут слишком заняты войной с коммунистическими ордами, чтобы думать об экспансии, – сказал он. – Я, конечно, не сочувствую целям нацистов, но нужно признать, что немцы отстаивают западную цивилизацию в борьбе со славянскими потомками Чингисхана.
– Мистер Шелл, – резко сказала Дитрих, – нацистская Германия не имеет ничего общего с западной цивилизацией. Поверьте мне, я знаю. А вот русские, которых вы так презираете… наши союзники… у меня с ними некая мистическая связь. В дни моей юности их было много в Берлине, они туда бежали от революции. Мне нравились их энтузиазм, их тонус, их способность пить сутки напролет, не теряя сознания…
– Так-так, – вставил Хемингуэй.
– Сплошные тосты! – с чувством продолжала Дитрих, подняв свой бокал. – Трагедия их детей… вот что такое русские. Ноэл Кауард сказал обо мне «клоунесса и реалистка» – вот вам прекрасное определение русской души, мистер Шелл. В этом смысле я скорей русская, чем немка. И никогда не сдамся нацистским зверям, как и русский народ!
Хемингуэй присоединился к ее безмолвному тосту. Интересно, что вынес бы Эдгар Гувер из этого разговора. Надо будет как-нибудь заглянуть в конфиденциальное досье Марлен Дитрих.
– Но вы же должны… – Шлегель обводил взглядом стол, будто ища поддержки.
– Повторяю: у наци нет ничего общего с западной цивилизацией. Их верхушка состоит из дегенератов, извращенцев, гомосексуалистов… извини, что за столом, Марта.
– У нас за столом обличение нацистской Германии только приветствуется, – улыбнулась хозяйка. – Продолжай, пожалуйста.
Дитрих тряхнула белокурыми локонами.
– Это всё… хочу только спросить, как эта публика называется по-испански.
– Стандартное слово для гомика – maricón, – стал объяснять Хемингуэй, – но на Кубе его относят только к пассивным. Активные называются bujarones – это все равно что «кобел» по отношению к лесбиянке.
– Пожалуй, это и правда не для стола, – забеспокоилась Геллхорн.
– Речь все еще о нацистах, моя дорогая.
– А какой из этих терминов оскорбительнее? – поинтересовалась Дитрих.
– Maricón. По мачистским понятиям пассивный, женственный гомосексуалист гораздо хуже активного. Слабак и трус, другими словами.
– Значит, нацисты – мариконы, – решила Дитрих.
– Ну-ну, – вздохнула Геллхорн.
Ну-ну, подумал я. Ужин с агентом абвера – скорее, с двумя агентами – и определенно со сводной сестрой жены Геринга. Зоннеманн не подавала виду, что ей этот разговор неприятен, и улыбка ее оставалась все такой же искренней. Непонятно только, чему она улыбалась: грубоватым шуткам по адресу ее немецких знакомых, растущему беспокойству Тедди Шелла или тому и другому.
Геллхорн заговорила о собственных планах на лето.
– На той неделе поеду к своим в Сент-Луис, а на июль у меня намечается кое-что интересное.
Хемингуэй вскинул голову, впервые, видно, услышав об этом интересном проекте.
– «Кольерс» намерен оплатить мне полуторамесячный круиз по Карибам. Острова в военное время и прочее. Журнал наймет тридцатифутовый шлюп и трех черных матросов.
– Вот вам моя жена! – вскричал Хемингуэй голосом, я бы сказал, слабоватым для громового. – Собирается в плавание с тремя неграми, когда каждую неделю топят тридцать пять кораблей. Страховку «Кольерс» тебе тоже оплатит, Марти?
– Конечно, нет, дорогой. Они знают, что жену знаменитого писателя подлодки не тронут.
Дитрих наклонилась к ней.
– Потрясающе, Марта… но не будет ли мала тридцатифутовая лодка для полутора месяцев плавания?
– Вот-вот. – Хемингуэй отошел и вернулся с бутылкой бренди, глядя на Геллхорн так, будто хотел взять за горло не бутылку, а ее. – На восемь футов короче нашей «Пилар». В июле приезжают Патрик и Гиги, Марти.
Она ответила ему не то чтобы вызывающим, но твердым как кремень взглядом.
– Знаю, Эрнест. Когда они приедут, я еще буду здесь. И ты уже несколько лет говоришь, что хотел бы побыть с ними наедине.
– Особенно когда проклятая война все ближе и ближе, – торжественно кивнул он и тут же встряхнулся. – Ну, хватит о грустном. Бренди предлагаю пить на террасе: ночь ясная, бриз отгонит москитов.
Геллхорн и Дитрих зашли в дом посмотреть на что-то. Шлегель мрачно курил – длинный черный мундштук хорошо вписывался в образ прусского аристократа. Зоннеманн и Хемингуэй сидели рядом в удобных креслах. После недавнего дождя пахло травой, пальмами, манговыми деревьями, дальним морем. Ярко светили звезды, внизу виднелись огни деревни. Вверху над нами тоже горели огни, слышался смех и звуки фортепьяно.
– Черт бы побрал этого Стейнхарта, – проворчал Хемингуэй. – Опять вечеринку закатил. А я предупреждал его.
О боже, подумал я, – но на этот раз он не велел нести бамбуковые шесты и ракеты.
– Летом мы тоже займемся исследованиями, – сказал он.
– Правда? – воскликнула Зоннеманн – ее глаза сияли даже при свечах, накрытых стеклянными колпаками. – Что же вы будете исследовать, Эрнест?
– Океан. Американский музей естественной истории просил нас сделать замеры течений, глубин, отследить пути миграции марлина и прочее.
– Вот как? – Зоннеманн, взглянув на Шлегеля – сильно, похоже, пьяного, – взболтала бренди в широком бокале. – У меня в музее друзья. Кто вам заказал эту увлекательную работу – доктор Харрингтон или профессор Мейер?
Хемингуэя, я видел, тоже хорошо развезло. В его речи и манерах это не проявлялось, но энное количество алкоголя делало его вредным и бесшабашным.
– А черт их знает, дочка. Не помню. Они мне прислали Джо – кто нам это заказал, сеньор Лукас?
Зоннеманн обратила лучезарную улыбку ко мне.
– Не Фредди ли Харрингтон, мистер Лукас? Это как будто его епархия.
Шлегель смотрел на меня набычившись – похоже, разговор о maricónes и bujarones задел его за живое.
– Нет, – сказал я, – ведь Харрингтон ихтиолог? Мы, не считая миграций марлина, будем все больше измерять глубину и температуру, чертить изобаты, обновлять карты – в таком вот роде.
– Значит, это профессор Мейер изыскал средства? Океанографией, помнится, занимается он.
– Работу мне поручил доктор Куллинс.
– Питер Куллинс? – слегка нахмурилась Зоннеманн. – Маленький такой, древний, как Мафусаил? Носит клетчатые жилеты со всеми костюмами?
– Доктор Говард Куллинс ненамного старше меня. Года тридцать два, тридцать три. Он только что возглавил отдел после Сандсберри. А профессор Мейер отвечал за диорамы, мне кажется? И в прошлом декабре умер?
– Конечно-конечно, – сокрушенно признала Зоннеманн. – Это все вино. С доктором Куллинсом я, кажется, незнакома, но слышала, что он известный картограф.
– Пару лет назад он выпустил книгу «Неведомые моря». Это история научных экспедиций на море от «Бигля» до современных арктических исследований.
– Куллинсу меня, вероятно, рекомендовал ихтиолог Генри У. Фаулер, – сказал Хемингуэй. – Я больше десяти лет отправляю Генри сведения о миграциях марлина. В 1934-м взял на борт в Ки-Уэсте океанографа Чарли Кадваладера. Годами всем этим занимаюсь.
– Чарльз Кадваладер? Директор Академии естественных наук в Филадельфии?
– Он самый. Любил пить «Том Коллинз», когда марлина ловил.
– Что ж. – Зоннеманн сжала руку Хемингуэя. – Удачи вам в вашей миссии. Удачи нам всем.
В честь этого мы допили остатки бренди.
Хуан отвез Зоннеманн и Шлегеля в гавань – там их ждала моторка, чтобы переправить на яхту. После прощальных объятий и рукопожатий Хельга обещала вернуться на воскресное суаре, а Шлегель ненадолго вышел из ступора и поблагодарил хозяев за «познавательный вечер».
Я хотел извиниться и оставить Хемингуэев наедине с Дитрих, но он велел мне остаться. После очередного бокала бренди Дитрих заявила, что хочет спать, и Геллхорн повела ее в гостевой домик.
– Ты где набрался всей этой хрени про Американский музей? – осведомился писатель.
– В твоих телефонных счетах будут два дорогущих звонка в Нью-Йорк.
– Повезло. Мы ждем соединения по многу часов, если вообще соединяют.
– Зачем тебе эти игры? – спросил я, глядя ему в глаза. – Если один из них или оба в самом деле из абвера, это опасно и глупо.
Он отвел взгляд.
– Как она тебе, Лукас?
– Хельга? Крута. Если и правда абверовка, играет свою роль в двадцать раз лучше Тедди Шелла.
– Да нет, Немчура. Марлен.
Я не понимал, почему он про нее спрашивает, но вспомнил, что он крепко пьян. Забыть было легко: говорил он без запинки, руки у него ничуть не дрожали.
– Настоящая леди и очень красива, – сказал я.
– Да. Прекрасная фигура и не поддающееся времени лицо. Но знаешь что, Лукас? Будь у нее один только голос, она бы все равно разбивала сердца.
Душевные разговоры с ним не входили в мою программу.
– Ты хочешь… – начал я.
– Знаешь, когда я бываю счастливей всего? – перебил он, глядя на освещенный гостевой дом. – Когда напишу что-то хорошее, а она прочтет и скажет, что ей это нравится.
Он мог говорить и о Геллхорн, но я был уверен, что это Дитрих он имеет в виду.
– Мнение Немчуры мне дороже отзыва самого знаменитого критика. Знаешь почему?
– Нет, – сказал я. Было поздно, Дитрих оставалась на уикенд, впереди их ждали новые вечеринки, пропади они пропадом. Я хотел показать ему свою расшифровку и поспать уже наконец.
– Она всё понимает. Понимает, о чем я пишу. Вот ты, Лукас, знаешь, о чем я пишу?