Мы вытянули шеи. Он показывал на гряду островков севернее Камагуэя, где мы еще не патрулировали.
– Лукас, – сказал он мне на обратном пути, – присматривай, помимо Конторы, за «Южным Крестом» и радируй нам, как только он соберется отчалить.
– Само собой, – сказал я. Он не говорил мне, какой получил приказ, – пусть себе, но жаль было бы застрять на берегу во время чего-то реального. В море мне нравилось больше, чем на финке: даже самые дурацкие учебные выходы были все-таки толковее операций Хитрой Конторы.
Я руководил Конторой, следил за Марией и думал об Эрнесте Хемингуэе. «Выясните, кто он такой», – приказал мне директор Гувер, а я, похоже, еще и не начинал.
Я вспоминал, каким видел его в море.
Мало где проявляется подлинный характер мужчины. Про войну я ничего не мог сказать, поскольку не воевал сам. Мои собственные тайные битвы длились несколько минут, а то и секунд, и единственной наградой было выживание в них. Другой проверкой служит опасность, грозящая твоим близким, но мне некого было защищать и некого терять с тех пор, как я вырос.
Но испытание морем я понимал хорошо.
В море выходят сотни тысяч людей, но выходить туда на собственной лодке, часами не видя земли, как постоянно делал Хемингуэй, – вещь более редкая и опасная. Если хочешь узнать человека, смотри, как он относится к морю – безразлично или с уважением, какого оно заслуживает. Смотри, не заслоняет ли его эго сознание опасности, окружающей человека или людей в океане.
Хемингуэй относился к морю как взрослый и уважал его. Я вспоминал его на открытом мостике: босые ноги инстинктивно расставлены на случай качки, голая коричневая грудь подставлена солнцу, волосы блестят от пота, лицо заросло двухдневной щетиной, длинный козырек фуражки затеняет глаза. С полным вниманием, без всякой мальчишеской бравады, он наблюдал за погодой, течениями, приливом. Возвращался в гавань, когда на горизонте собирались тучи или падал барометр, и встречал шторм лицом к лицу, когда вернуться было нельзя. Никогда не сачковал, не увиливал от собачьей вахты, не боялся работать в льяльных водах, вымазаться машинным маслом, прочистить вручную засорившийся гальюн. Надо – значит надо.
Мне было шесть, когда мой отец умер в Европе. Когда он уехал, мне исполнилось пять. Судя по двум оставшимся у нас фотографиям, на Хемингуэя он нисколько не походил. У писателя грудь колесом, ноги кривоваты, большая голова, бычья шея, а отец был стройный, изящный, узколицый, с длинными пальцами и такой смуглый, особенно летом, что в нашем техасском порту его обзывали ниггером.
Но Хемингуэй в море оживлял мои немногие воспоминания об отце и еще больше – о дяде. Может, тем, что так непринужденно держался на палубе и разговаривал, не переставая наблюдать за погодой. Неуклюжий, плохо видящий, спотыкающийся на ровном месте, на «Пилар» он двигался с грацией настоящего моряка.
Я открыл для себя, что к морю он относится с тем же вниманием, что и к женщинам – по крайней мере, к тем, которые ему интересны. Возможно, потому, что чему-то учится и у него, и у них.
А учится он быстро, это я уже понял. Из наших разговоров я знал, что в детстве, да и в молодости, он не имел о море никакого понятия – только на пароходах через Атлантику плавал. Поехал на войну как водитель санитарной машины – вернулся раненым ветераном, поехал в Европу как репортер – вернулся женатым, планируя поселиться с женой в Канаде, и так далее. Только в 1932-м Хемингуэй начал выходить в море на лодке «Анита», принадлежавшей его другу Джо Расселлу из Ки-Уэста. Расселл научил его основам морского дела, навигации – и бутлегерства тоже, – познакомил его с глубоководной рыбалкой и островом Куба.
После, по словам Ибарлусиа и других, Расселл не раз приезжал на Кубу. Хемингуэй встречал старого бутлегера как любимого деда, катал на «Пилар», поил лимонадом, спрашивал: «Удобно ли вам, мистер Расселл?» Чтил своего учителя, хотя учитель и ученик давно поменялись ролями.
Вот еще одна черта Хемингуэя, которую окружающие недооценивают, думал я. Он из тех редких личностей, кто перенимает чужую страсть – корриду, ловлю форели, охоту на крупную дичь, морскую рыбалку, умение разбираться в винах, гурманство, горные лыжи, журналистику во время гражданской войны, – а вскоре сам делается экспертом и заражает других красотой и азартом того, чему научился. Теперь даже прежние наставники кланяются ему, забывая, что еще недавно он был новичком-любителем.
В шпионаже Хемингуэй пока что любитель и руководствуется разными выдумками. Но что, если я начну учить его реалиям этой игры? Станет ли он экспертом через несколько месяцев? Будет ли разбираться в тонкостях разведки и контрразведки столь же хорошо, как в настроениях опасного, равнодушного океана?
Возможно – но учить его я пока не готов.
От Дельгадо не укрылась ирония моего положения.
– Тебя прислали сюда наблюдать за этими идиотами, – сказал он в самом начале десятидневной экспедиции Хемингуэя на Камагуэйский архипелаг, – а теперь ты ими командуешь.
Я даже не огрызнулся в ответ – был слишком занят.
С отъездом Хемингуэя и его друзей на финке стало относительно тихо. Садовник Пичило возился с клумбами и живыми изгородями; плотник Панчо Кастро сколачивал новые шкафы; повар Рамон ругался последними словами; Рене Вильяреаль, что-то вроде дворецкого, шастал всюду по-кошачьи, следя за слугами и за всем вместе в отсутствие управляющего Роберто Эрреры.
Весь май и начало июня супруги Хемингуэй устраивали свои долгие воскресные приемы. На них съезжались все те же лица: посол Брейден с женой; баски, включая джай-алаистов; сотрудники посольства Эллис Бриггс и Боб Джойс с женами и детьми; испанские священники, дон Андрес Унцаин в том числе; миллионеры – как постоянные Уинстон Гест и Том Шевлин, так и заезжие яхтсмены. Два-три раза побывала Хельга Зоннеманн, но Теодор Шлегель больше не возвращался. К ужину иногда являлась разная пестрая публика – Аварийный Келли, знаменитые рыбаки вроде Карлоса Гутьерреса, старые друзья из Ки-Уэста. Теперь сборища прекратились, и днем было слышно, как жужжат пчелы.
Проблему с Марией Маркес мы решили, спрятав ее на самом виду. Ксенофобия – теперь и я мысленно называл ее так – по-прежнему ночевала в А-классе, а днем работала на финке вместе с другими слугами. Геллхорн потребовала, чтобы она не прикасалась к тому, что готовят на кухне, и не попадалась ей на глаза, но в остальном Мария вошла в общий ритм. Когда Геллхорн не было – а в июне это случалось часто: утром шофер Хуан Пастор Лопес увозил хозяйку в город на «линкольне» и привозил обратно лишь вечером, – девушка в свободное от работы время могла посидеть у бассейна и погулять по саду.
Лейтенант Мальдонадо так нас и не посетил. По отчетам Хитрой Конторы я знал, что Национальная полиция и сотрудничающие со Шлегелем фалангисты все еще ищут пропавшую из борделя девицу, но те же отчеты показывали, что и Мальдонадо, и Шлегель слишком заняты, чтобы лично за ней охотиться.
Когда Хемингуэй оставил меня за главного, я стал смотреть на его организацию в новом свете. Есть два способа создать эффективную шпионскую сеть. Первый и наиболее принятый – разбить агентов на ячейки, каждая из которых не знает ничего о других, а их командирам известно лишь то, что строго необходимо: контакты, шифры, цели операций и прочее. Такая сеть работает как большой корабль с изолированными отсеками: если где-то образуется течь, ее заделывают, и корабль идет дальше. Второй способ создания разведывательной и особенно контрразведывательной организации предполагает, что в ней все знают друг друга. Постороннему в такую сеть проникнуть почти невозможно, и агенты свободно обмениваются информацией. Примером может служить Британская служба координации безопасности, но профессиональные шпионы, как правило, редко пользуются таким вариантом: здесь брешь в одной из ячеек означает гибель всего корабля.
Однако Хитрая Контора, набранная с бору по сосенке, работала на удивление хорошо.
Ясно было, что лейтенанту Мальдонадо и его начальнику Хуанито Свидетелю Иеговы не до розысков Марии Маркес: только успевай взятки брать да выполнять поручения как ФБР, так и немецкой разведки.
Сначала я сомневался в этих выводах, но пересекающиеся донесения Конторы показывали, что Бешеный Конь коррумпирован дальше некуда.
В Гаване, похоже, ничего не могло укрыться от оперативников Хемингуэя. Носильщик из отеля «Плаза» докладывал, что Мальдонадо шесть раз приходил в апартаменты, снимаемые там Тедди Шеллом, и каждый раз уходил с тяжелым атташе-кейсом. Девушка из салона красоты на Прадо проследила за Мальдонадо до банка «Финансьеро Насьональ» на Линеа. Тот же маршрут, от отеля до банка, еще четыре раза отслеживал некий агент под номером 22. Слежку он вел хорошо, но донесения писал карандашом, коряво и безграмотно, как десятилетний ребенок. Испанец благородных кровей, один из директоров «Финансьеро Насьональ», сообщал, что личного счета у Мальдонадо в их банке нет, но есть счет на имя «Оришас – то есть боги – инкорпорейтед». Мальдонадо положил на него шестьдесят тысяч долларов, его босс Хуанито – тридцать пять тысяч.
Я не понимал, за что абвер платит кубинской Национальной полиции: она и так уже смотрит сквозь пальцы на сочувствующих нацистам, фалангистов и немецких шпионов.
Но тут на сцену выступило ФБР. Китайский официант из «Пасифик Чайниз» дважды видел, как Бешеный Конь встречается перед их рестораном с американцем Говардом Нортом. Слепой из Центрального парка, узнававший «крайслер» Норта по звуку, подтверждал, что тот оба раза ехал по Прадо на северо-восток к Малекону. Во второй раз незаменимый агент 22 проследил за «крайслером» по авениде Кинта до портового города Мариэля и видел, как лейтенант и сеньор Норт прохаживались вдвоем по пустому причалу и Норт передал Мальдонадо маленький коричневый кейс. В тот же день, согласно контакту из банка, лейтенант внес на счет «Оришас» пятнадцать тысяч долларов. Такая же сумма поступила на счет в день его первого свидания с Говардом Нортом.