Я кивнул, глядя на берег. Вечером в будке горел свет, но улеглись они рано.
– Да, попали бедняги, – сказал Гест. – Офицера, говорит Эрнест, загнали сюда за то, что спал с женой коменданта, а солдат – за мелкое воровство.
Я не для разговоров пришел на мостик, но если Гест хочет поговорить, пусть его. Мне не давали покоя две перехваченные радиограммы.
– Кстати, о женах. Как она тебе?
– Кто?
– Марта. Третий номер у Эрнеста.
Я пожал плечами.
– Храбрости ей не занимать, раз путешествует по Карибам на этой своей лоханке.
– Это да. Марта всегда полагала, что яйца в этой семье у нее.
Я молчал, глядя на его внушительный силуэт в окружении светящихся волн.
– Эрнест дал мне прочесть пару страничек из этой книжки – «Лиана», что ли, называется, – продолжал шептать Гест. – Там про мужа с женой, живущих в доме, очень похожем на финку. Муж ходит босой, в шортах, грязный, много пьет, говорит глупости и так далее. Просто зло берет, Лукас. Это она Эрнеста так описывает. И что мы видим? Он устал как собака, живот у него болит, голова гудит после четырнадцати часов на солнце – так нет, читает эту дрянь как настоящую литературу, заметки делает. Использует она его, вот что. – Он испустил долгий вздох. – Знаю, не надо бы все это говорить, но ты ведь живешь на финке, у них под боком. Видишь их и понимаешь, о чем я. – Мое молчание он принял за знак согласия. – Где-то за неделю до этого дурацкого круиза Эрнест попросил меня пойти с ней побегать. Мальчики стреляли по голубям, и он не хотел, чтобы она чувствовала себя одинокой. Бегает она паршиво. Убегу на полмили вперед, потом возвращаюсь, потом опять убегаю…
Мимо пролетела чайка. Гест прицелился в нее из воображаемого ружья.
– И тут вдруг она спрашивает: как я думаю, правильно ли она выбрала мужа? «В смысле? – говорю я. – Хочешь знать, что я думаю об Эрнесте?» А она: «Нет, не о нем, а правильно ли я выбрала». У самой язык на плече, того и гляди упадет, но продолжает: она, мол, выбрала Эрнеста в основном за то, что он такой хороший писатель. «Не великий, – говорит, – но очень хороший», и он, конечно, помог ей вырасти как писательнице и карьере ее помог. «Ну и денег, – говорит, – он заработал много». Знаешь, Лукас, я был в полном шоке. Бездушная, корыстная, эгоистичная стерва. Говорить мне такое про Эрнеста. О любви ни слова – главное, что он ее карьере помог. Сука такая.
Он увлекся и шептал громче прежнего. Хемингуэй спал в каюте с мальчиками, но Геста – по крайней мере, его возбужденный тон – могли услышать в кокпите. Я многозначительно поднял бровь, и он, спохватившись, убавил звук.
– И потом, все в Гаване и Кохимаре знают… все, кроме Эрнеста… что у Марты был роман с Хосе Рехидором.
– С Эль Кангуро? – удивился я.
– Да. С красавцем джай-алаистом. Как раз ее тип. И близкий друг Эрнеста, ублюдок такой. Что за сука.
– Хочешь, сменю тебя? – шепотом спросил я. – День был долгий.
– Не надо, через полчаса Патчи заступит. – Он неуклюже потрепал меня по плечу. – Спасибо, что поговорил со мной, Лукас.
– Не за что, – сказал я и беззвучно спустился по трапу.
Утром мы пошли на юго-запад за Пунта-Матернильос. Кайо-Конфитес и Кайо-Верде растаяли за кормой, на юге виднелись только Кайо-Романо и Кайо-Сабиналь – не столько острова, сколько продолжение побережья. Кабанчик, оставленный в шлюпке, верещал без передышки и сводил нас с ума.
– Давайте я его зарежу и ошпарю, – предложил Фуэнтес. – Это успокоит его, и нас тоже.
– Не хочу разводить грязь на палубе, – сказал Хемингуэй, стоявший за штурвалом в кокпите. – И останавливаться не хочу, чтобы ты мог это сделать в шлюпке.
– А иначе мы все свихнемся еще до пещер.
– Есть одна идея.
«Пилар» повернула на север, к чему-то вроде белого миража в синем море. Это оказался крохотный островок наподобие Кайо-Конфитес, меньше фута над уровнем моря, без всякой растительности. Ни одного клочка суши вокруг больше не наблюдалось. До Конфитес, по моей прикидке, было двадцать пять миль, до кубинского берега – двадцать.
– Его даже на карте нет, – сказал Гест.
– Знаю, но я заметил его во время последнего патруля, и нам он подойдет в самый раз.
– Для чего подойдет?
– Для свинарника. Покажи el cerdo его новый дом, Грегорио. Заберем его вечером или завтра утром, как обратно пойдем.
Фуэнтес сел в «Жестянку» и отвез поросенка на остров. Тот носился из конца в конец, зарывался копытцами в воду, верещал и несся в другую сторону. Мальчики смеялись, глядя на это.
– А что же он там есть будет, папа? – спросил Грегори. – И пить?
– Я велел Грегорио разрубить кокос пополам и налить воды в одну половинку, чтобы животное не страдало до нашего возвращения. Завтра мы его все равно съедим.
– Кокос или поросенка, пап?
– Поросенка.
К пещерам мы пришли в середине дня. Нас сюда направила флотская разведка, и это гарантировало, что миссия окажется, скорее всего, потешной. Хемингуэй зашел в местную деревню спросить, нет ли здесь поблизости больших прибрежных пещер. Конечно есть, сказали ему, это здешняя достопримечательность. Мальчика в возрасте Сантьяго отрядили показать нам дорогу.
В одной миле вдоль берега мальчик показал нам, где бросить якорь. Фуэнтес остался на борту, остальные поочередно переправились в маленькую бухточку. Поблекшая вывеска над белым пляжиком призывала на полуграмотном испанском: ПОСЕТИТЕ ЖИВОПИСНЫЕ ПЕЩЕРЫ, ОДНО ИЗ ЧУДЕС ПРИРОДЫ.
– А cuevas espectacular[46], – проворчал Хемингуэй. Повышенная краснота его щек объяснялась не солнцем, а дурным настроением.
– Мальчишка говорит, что после начала войны здесь туристов не было, – сказал Гест. – Немцы вполне могут ими пользоваться.
– Тут, наверно, полно еды и боеприпасов, – предположил Грегори.
– Главное, чтоб долбаное пиво нашлось, – еще угрюмей Хемингуэя промолвил Ибарлусиа.
Мальчик повел нас едва заметной тропкой по скалам, в самую большую пещеру. У Хемингуэя был пистолет 22-го калибра, Ибарлусиа взял автомат с лодки, Патрик вооружился старым материнским «манлихером-256». Каменный пол уходил в кромешную тьму, но эхо показывало, что пещера огромная. Из нее веял прохладный бриз, приятный после целого дня на жаре.
– Я фонарь взял, – сказал Роберто Эррера.
– У нас тоже есть фонарики! – заявили Патрик и Грегори.
– Не надо, – сказал маленький кубинец. – Я свет включу.
– Свет? – удивился Хемингуэй.
Зажглись сотни разноцветных лампочек. Они тянулись между сталактитами, как рождественские гирлянды, а одна нитка висела почти в ста футах над нами.
– Ух ты! – воскликнул Грегори.
– Мать твою Исусову, – пробормотал его отец.
– Смотри, папа, – сказал Патрик, забежав вглубь. – Тут начинается узкий ход, он-то, наверно, и ведет в немецкий тайник. Они бы не оставили припасы у входа.
Кубинский мальчик не знал, куда выходит этот туннель, знал только, что «парочки его любят». Там электричества не было – мы зажгли фонари и двинулись узким извилистым коридором. Синмор порезал руку о камень. Гест перевязал его носовым платком, но кровь не остановилась, поэтому они вместе с Эррерой и кубинский мальчик повернули назад.
– Берите сосиски и пиво, устроим пикник на пляже, – сказал, уходя, Гест.
Мы вчетвером пошли дальше. Я смотрел Хемингуэю в затылок – он, неся фонарь, пригибался под сталактитами, стараясь не отставать от сыновей. Местами нам приходилось ползти по грязи или мокрому камню или огибать водоемы – мелкие или бездонные, неизвестно. Мне казалось, что мы уже несколько часов идем, ползем и протискиваемся. Зачем Хемингуэю все это?
Хороший вопрос. Он позволил мне понять кое-что в этом человеке, смешивающем реальность с фантазией. Он был на войне и знал, что его старший сын определенно на нее угодит – а может, и средний с младшим, если она затянется. Потому и устраивал мальчикам приключения из детских книжек в это последнее лето, пока суровая реальность войны еще не завладела Америкой. Хитрая Контора, морские патрули – всем этим он преображает страшную мировую войну в нечто романтическое, немного опасное, но очень далекое от грязи, вульгарности и трагедий военных будней.
А может, он просто тронутый.
Меня уже разбирала злость, но тут Грегори закричал:
– Папа! Папа! Тут совсем узко. У´же, чем люк на «Пилар». Спорю, это и есть вход на их тайный склад!
Мы присели у крошечного отверстия. Ход от него шел куда-то вниз, и главный коридор здесь заканчивался.
– Пролезешь, Лукас? – Хемингуэй, лежа на животе, посветил вниз фонариком. Проход поворачивал влево и сужался еще больше.
– Нет, – сказал я.
– Давай я, папа! – вызвался Патрик.
– И я! – подхватил Грегори.
– Ладно, мальчики. – Хемингуэй вернул фонарик младшему сыну. – Ты, Гиги, самый маленький – лезь первым. Если он застрянет, Мышка, вытащишь его за ноги.
– Можно я пистолет возьму, папа? – спросил Патрик.
– Тебе понадобятся обе руки, а в заднем кармане его может заклинить. Я подам его тебе, если надо будет.
Патрика это разочаровало, но он не спорил.
Хемингуэй потрепал обоих по спине.
– Дойдите до конца, мальчики, – если там есть конец. Удачи. Я знаю, вы не сдадитесь. Вы же понимаете, как нам важно найти этот склад.
Они кивнули – их глаза блестели в фонарном свете. Грегори пролез в дыру и пропал, Патрик полез за ним. Хемингуэй окликал их, пока они не скрылись из виду; слышно было только Патрика, а потом стало совсем тихо.
Хемингуэй прислонился к стенке, очень довольный собой. Я различал лопнувшие сосуды на его носу и щеках – на солнце их обычно не видно.
– А если они застрянут? – спросил я.
– Тогда им, похоже, каюк, – невозмутимо ответил он. – Но я их представлю к Военно-морскому кресту.
Я покачал головой. Мы впервые оказались наедине с тех пор, как я перехватил те радиопередачи, но сейчас, похоже, был неподходящий момент, чтобы ему о них говорить. Если Хемингуэй запросто смешивал реальность с фантазией, то я предпочитал, чтобы они существовали раздельно.