– Раз шимпанзе, два шимпанзе, три шимпанзе… – Леса натянулась, и крючок вонзился в чудище на счет «пятнадцать шимпанзе».
Рыбу он вытаскивал восемнадцать минут при активной поддержке всех остальных. Доктор напоминал, чтобы я сидел тихо, иначе раны опять откроются. Марлин весил шестьсот фунтов. Фуэнтес вырезал из него филе, а остальное бросил за борт как приманку и через десять минут опять закричал: «Риба! Риба!» Теперь Хемингуэй подцепил рыбину на крючок всего на пяти шимпанзе, но битва длилась гораздо дольше.
Марлин раз сто выпрыгивал из воды, а мы все ахали, дивясь его красоте, силе и воле к жизни. Втащив наконец его на борт, Хемингуэй велел Фуэнтесу вынуть крючок.
Грегори, Патрик, Гест, Ибарлусиа и доктор Эррера громко протестовали, но писатель настоял на своем. Мальчики просили хотя бы сфотографировать рыбу.
– Я ведь скоро уеду, папа, – чуть не плача говорил Патрик. – Мне нужна памятка, чтобы его вспоминать.
Отец обнял его за плечи.
– Ты и так будешь помнить его, Мышка. Мы все запомним его прыжки. Такую красоту фотокамера не берет. Лучше отпустить его и подарить ему жизнь, чем «запечатлеть» на плохом фотоснимке. Хорошие вещи запечатлеть нельзя – можно только запоминать их, когда они происходят.
Патрик кивнул, но еще долго дулся.
– Такая фотография хорошо смотрелась бы на стене в моем дортуаре, – пробурчал он, когда мы ели на ужин стейки из марлина. Хемингуэй молча передал ему картофельный салат.
На второй день «Пилар» поравнялась с шестидесятифутовой китовой акулой – она нежилась на поверхности и вращала огромным глазом, следя за «Пилар», но ничуть не тревожилась, пока Фуэнтес не ткнул ее веслом в бок.
– Надо же, какая громадина.
– Да, – сказал Хемингуэй. – Добрая треть субмарины, которую нам надо найти.
В тот вечер мы бросили якорь у Кайо-Конфитес. Хемингуэй и мальчики спали в мешках на палубе над моей каютой и говорили о звездах, пока я не заснул. Прошлой зимой отец подарил Патрику дорогой телескоп, и парень показывал на небе Полярную звезду, Орион и много чего еще.
Следующее утро началось плохо: Хемингуэй посадил «Пилар» на мель западнее Кайо-Конфитес. Он тут же дал задний ход, но скрежет был ужасающий, и все носились по лодке, открывая люки и поднимая половицы, – искали течь. Пробоины не нашли, но Хемингуэй все это время выглядел несчастнее некуда. Грегори как-то летом сказал: «По-моему, папа любит „Пилар“ больше всего на свете – после нас, конечно. Потом идут коты, потом Марта».
А когда все успокоились и сели завтракать, Хемингуэй закричал:
– Все на палубу, амигос! Похоже, шхуна наскочила на риф!
Оказалось, что «Маргарита» из Гаваны только сети ставит на рифе, а сама благополучно бросила якорь за ним. Хемингуэй, друживший с братом ее капитана, тут же представил шкиперу мальчиков и договорился, что они весь день будут помогать команде расставлять невод на трех плоскодонках. Все остальные рыбачили с борта «Пилар» и смотрели, как люди со шхуны вместе с мальчиками вытаскивают эту бесконечную сеть – мальчики то и дело ныряли, чтобы отцепить ее от кораллов. Когда сеть наконец подняли, на риф нахлынули черепахи и акулы, а в неводе трепыхались помпано, морские окуни, барракуды и молодые парусники.
Капитан «Маргариты» пригласил команду «Пилар» на ужин. Пошли все, кроме нас с доктором. Доктор, нехарактерно для кубинца, имел привычку рано ложиться спать, а я устал от одного зрелища всеобщей активности. Со шхуны слышался смех, и Хемингуэй произносил длинные тосты на правильном, но не совсем свободном испанском.
Назавтра мы повернули домой, и тут Гест закричал с мостика:
– Подлодка! Подлодка!
Трое Хемингуэев тут же взлетели на мостик, остальные смотрели с палубы.
– Где? – спрашивал писатель, одетый в ветхую футболку и шорты. Голову ему разбинтовали, но я с кормы видел под фуражкой проплешину там, где зашили скальп.
– В десяти румбах по правому борту. Движется к нам. – Гест старался говорить сжато, по-военному, но голос у него дрожал от волнения. – Расстояние примерно тысяча ярдов. Только что всплыла.
Хемингуэй поднял к глазам бинокль, опустил его и скомандовал:
– По местам, но без спешки. Ты, Патрик, уди дальше – вытягивай всё, что попалось. В ту сторону не смотри.
– Там на крючке барракуда, папа, но…
– Вот и тащи ее. Гиги принесет тебе твою «ли-энфилд». Грегорио, достань ниньос и проверь масло в маленьком двигателе. Патчи и Роберто, принесите снизу гранаты и Бомбу.
Все старались вести себя как обычно, но Грегори, скрывшись из виду, тут же засуетился, схватил свой «манлихер», братнину «ли-энфилд» и рассыпал патроны, торопясь зарядить их.
– Схожу за своим саквояжем, – сказал доктор.
– Господи, – ахнул Гест, глядя в бинокль. – Здоровая, что твой крейсер. Чертов авианосец.
Я вылез из своего кресла и оперся на правый борт – будто бы посмотреть, как Патрик борется с барракудой. Подлодка за алмазными солнечными блестками на воде действительно казалась громадной. Вода лилась с ее сотовых надстроек, брызгала с боевой рубки. Палубную пушку, тоже огромную, я видел даже и без бинокля.
– Ты бы сел, Лукас, – тихо промолвил Хемингуэй. – Немцы точно возьмут нас на абордаж, если углядят на корме цветастое кресло – из чистого любопытства. Не поддаемся панике, делаем спокойные лица. У них могут быть сильные бинокли.
Он прибавил ходу, оставил Вулфера у штурвала и слез по трапу, чтобы помочь Роберто и Патчи втащить Бомбу на мостик. Фуэнтес развесил на поручнях мостика автоматы в овчинных чехлах. Мы развернулись носом в сторону субмарины, мостик затянули парусиной, чтобы немцы не увидели Бомбу даже в сильный бинокль. Хемингуэй и Фуэнтес что-то с ней делали – вставляли взрыватели, вынимали чеки из гранат, уж не знаю. Я опасался, что Бомба сейчас рванет и мы все вознесемся на небеса.
– До чего же большая, господи, – снова пробормотал Гест, глядя в бинокль.
– Но больше уже не становится. – Хемингуэй взял у него бинокль и посмотрел сам. – Она не приближается к нам, Вулфер. Уходит. – Говорил он сдержанно, но я чувствовал, что в нем кипит ярость. – Удирает, можно сказать. Черт возьми, Грегорио, – крикнул он Фуэнтесу, возившемуся в машинном отделении, – можем мы выжать из движков еще что-нибудь?
Тот вскинул руки.
– Мы делаем двенадцать узлов, Эрнесто. Больше нельзя, когда на борту столько людей и горючего.
– Значит, надо кого-нибудь за борт скинуть, – проворчал капитан.
Мальчики переместились на нос: с правого борта – Патрик с «ли-энфилдом», с левого – Грегори с «манлихером». Оба промокли насквозь и скалились, как волчата.
– Уходит, уходит. Расстояние между нами ярдов пятьсот. – Хемингуэй засмеялся. – Можешь метнуть Бомбу на пятьсот ярдов, Патчи?
Ибарлусиа усмехнулся, выставив напоказ свои безупречные зубы.
– Попробую, Папа, если прикажешь.
Все немного расслабились. Подлодка продолжала удаляться на северо-северо-запад, оставляя белый след на гладкой поверхности моря.
Все, включая меня, как по команде разразились отборной руганью на испанском и английском.
– Эй, шлюхины дети, – орал Ибарлусиа на носу, – куда? Давайте драться!
Через пять минут подлодка превратилась в пятнышко на северо-западном горизонте, через восемь – скрылась из глаз.
– Лукас, – сказал Хемингуэй, сойдя с мостика, – пойдем со мной вниз, если можешь. Передадим по радио ее последние координаты, курс, скорость. Может, американский эсминец пошлют наперехват или самолет из Камагуэя.
Мы передавали это сообщение минут десять с интервалами.
– Я все равно не хотел подходить к ней близко с Гиги и Мышкой на борту, – заметил Хемингуэй. С нас обоих капал пот в тесном отсеке. Рев моторов стал тише: Гест убавил обороты и вернулся на прежний курс. – Спорю, их подводники тоже еще мальчишки. Шерман сказал, что война иногда бывает необходима, и добавить к этому нечего… но я сомневаюсь, Лукас. Я сомневаюсь.
Мальчики как раз в этот момент сбежали к нам по трапу, спрашивая, не вернется ли субмарина. Хоть бы вернулась: они тогда всё по-другому сделают.
Хемингуэй обнял их за плечи.
– Вы оба вели себя молодцом. – И продолжил, имитируя не то диктора на радио, не то президента Рузвельта: – Пусть кто-то другой бьется за меня на пляжах, в горах и в борделях. Седьмого декабря мы покрыли себя позором, но молодежь отомстит за нас. Приготовь мне джин с тоником, ладно, Гиг? Всё, идем домой.
32
Патрик улетал в свою школу в пятницу, 11 сентября. Грегори уезжал в понедельник, 14-го, собираясь перед школой заехать к матери. Я отбывал на Бермуды в субботу, 12-го.
– Все мои мальчики разъезжаются, – сказал Хемингуэй в четверг, когда мы причалили в Кохимаре.
Доктор Эррера Сотолонго и хирург доктор Альварес пришли осмотреть меня в пятницу вечером и оба рекомендовали отдохнуть еще две недели, прежде чем ехать куда-то. Я сказал, что завтра у меня самолет. Они пожелали мне удачи и сказали, что смерть моя будет не на их совести.
Хемингуэй предложил сам отвезти меня в аэропорт.
– Хуан не выключает мотор на спусках, – пояснил он. – Зря бензин тратит.
До аэропорта Хосе Марти ехать недолго, но он говорил почти всю дорогу.
– Том Шевлин приехал.
– Ого!
– Да нет, все в порядке. Оказывается, он все-таки застраховал «Лоррейн» и не очень расстроился. Собирается разводиться – говорит, катер все равно переименовать бы пришлось.
– Ну и хорошо, – сказал я. Он немного помолчал и сказал:
– Не хочу больше руководить Хитрой Конторой.
– Закрываешь операцию? – Мне это представлялось разумным. Любительская шпионская сеть уже сыграла свою роль – послужила громоотводом.
– Нет, черт возьми. Ничего подобного. Просто хочу уделять больше времени операции «Одинокий».
– Гоняться за подлодками.
– Выслеживать их. Топить.
– А кто же возглавит Контору? – Я ощутил прилив надежды и тошноты при мысли, что он попросит об этом меня. Надо же, каким я стал популярным – Билл Донован и Уильям Стивенсон на Бермуды прилетают, чтоб повидаться со мной, а теперь еще это. Видимо, для карьеры полезно запороть всё как есть и словить вдобавок три пули.