– Попрошу приехать моего друга Густаво Дюрана. Я тебе о нем говорил. И Бобу Джойсу в посольстве сказал, что операцию должен возглавить настоящий профессионал.
Да, про Дюрана он мне говорил. Подполковника в отставке Густаво Дюрана Хемингуэй знал в Париже, когда тот был студентом консерватории, музыкальным критиком и композитором. Когда Хемингуэй весной 1937 года приехал в Испанию, Дюран командовал 69-й дивизией в Торрехоне-де-Ардос и Лоэчесе недалеко от Мадрида. Они возобновили старую дружбу; Хемингуэй, можно сказать, поклонялся ставшему солдатом артисту и описал его, слегка замаскировав, в своей последней книге «По ком звонит колокол». После майского визита Ингрид Бергман писатель рассказывал, что старался пристроить Дюрана в киносъемочную группу как консультанта, но режиссер Сэм Вуд «до усрачки боялся красной угрозы» и отказал, хотя Дюран коммунистом никогда не был. Тогда Хемингуэй послал Дюрану, который сильно нуждался, чек на тысячу долларов, а тот сразу его вернул.
У меня кольнуло в левом боку – я не сразу понял, что дело не в ране.
– Густаво – идеальный кандидат, – продолжал Хемингуэй. – Я уже уладил это с Эллисом Бриггсом и послом Брейденом, а Боб Джойс отправил шифрованное письмо в госдеп. Мы держим это в секрете, не желая, чтобы Дж. Эдгар Адольф Гувер что-то пронюхал.
– И правильно, – сказал я.
– Густаво сейчас оформляет американское гражданство в Нью-Хэмпшире. Письмо Джойса и еще кое-какие мои действия должны ускорить этот процесс. Я ему телеграфировал и почти уверен, что он это предложение примет. В Испании он очень хорошо поставил разведку. Он должен приехать в начале ноября, потом и жена приедет. Я отдам им гостевой домик – там, как и раньше, будет и штаб, и жилье.
– Отличная мысль, – сказал я, и до аэропорта мы больше не разговаривали.
Он сам нес мою дорожную сумку и прошел со мной все предотлетные формальности. Мы вышли на полосу. Серебристый DC-4 готовился к старту, немногие пассажиры выстроились у трапа в очередь.
– Ладно, Лукас, к чертям, – сказал он и подал мне руку.
Я пожал ее, взял у него сумку, пошел к трапу. Самолет запустил левый двигатель, и тут Хемингуэй что-то мне крикнул.
– Что? – отозвался я.
– Ты должен обязательно вернуться на Кубу!
– Зачем?
– Матч-реванш!
– Хочешь вернуть себе титул? – прокричал я, сложив ладони рупором.
В его бороде прорезалась улыбка.
– Я его, положим, и не терял!
Я отдал билет стюардессе, вскинул на плечо сумку и хотел ему помахать, но он уже затерялся в толпе военных и штатских. Больше мы никогда не виделись.
33
Я записал пару бесед о литературе, что провел с Эрнестом Хемингуэем. Ту, что состоялась на мысе Рома в ночь, когда мы ждали высадки немецких агентов, запомнилась мне лучше всего, но и разговор на «Пилар» в ночь его сорокатрехлетия тоже периодически вспоминается. Был и еще один – не со мной, а с доктором Эррерой Сотолонго у бассейна на финке. Я сидел близко и слышал их.
Доктор спросил, откуда писатель знает, когда нужно закончить книгу.
– С одной стороны, эта история надоела тебе до чертиков, – сказал Хемингуэй, – с другой – ты не хочешь ее заканчивать. Не хочешь прощаться с теми, о ком пишешь. Не хочешь, чтобы голос в твоей голове перестал шептать на языке этой книги. Это все равно что хоронить друга.
– Да, я, кажется, понимаю, – неуверенно сказал доктор.
– Помнишь, два года назад я отказывался стричься, пока не закончу «По ком звонит колокол»?
– Да. Ты ужасно выглядел с длинными волосами.
– Я закончил чертову книжку тринадцатого июля, но и в день рождения продолжал писать. Добавил пару глав в качестве эпилога. Описал, как Карков с генералом Гольцем после неудавшегося наступления на Сеговию вместе едут в Мадрид. В следующей главе Андрес приходит в опустевший лагерь Пилар и Пабло, видит взорванный мост над ущельем… такая вот дрянь.
– Почему же дрянь, Эрнесто? Разве это не интересно?
– Это не нужно, – ответил писатель, попивая «Том Коллинз». – Я повез рукопись в Нью-Йорк посреди самого жаркого лета от начала времен, работал над ней в отеле «Барклай», чувствовал себя как слепая сардинка на консервной фабрике и отправлял в «Скрибнерс» по двести страниц в день с курьером. Густаво Дюран приходил ко мне с новой женой Бонте, и я читал ему гранки, чтобы проверить испанскую грамматику и ударения.
– И как ему показалась твоя грамматика? – с юмором спросил доктор.
– В целом правильно. Но суть в том, что моему редактору Максу нравилось все как есть, с эпилогом вместе. В обычной своей манере он говорил, что всё замечательно, а критику приберег на потом, когда я немного остыл. В конце августа издательство попросило меня убрать сцену, где Роберт Джордан дрочит…
– Дрочит?
– Мастурбирует, занимается онанизмом – а про лишний эпилог ни словечка. Однако потом, когда все остальное было улажено, я сообразил, что Перкинс посылает мне свои обычные подсознательные импульсы: «Мне очень нравятся финальные главы – интересно же, что было дальше, – но по-настоящему, Эрнест, книга кончается там, где Джордан лежит на хвое в ожидании смерти, как лежал и шестьдесят восемь часов назад в начале первой главы. Идеальная симметрия, Эрнест. Круг замыкается».
«Все ясно, – сказал я. – Выкиньте две последних главы».
– Значит, эпилоги писать не надо? – спросил доктор.
Хемингуэй почесал бороду, глядя, как плещутся в бассейне его мальчики.
– Эпилоги – дань реальной жизни, Хосе Луис. Жизнь продолжается, пока не помрешь, одно за другим. Но у романа своя структура, свое равновесие и замысел, которых в жизни недостает. Роман знает, когда надо остановиться.
Доктор кивнул, но я не думаю, что он понял.
Решив написать эту книгу, я осознал, как прав был Хемингуэй, сказав мне на мысе Рома, что хорошая история похожа на показавшийся из воды перископ субмарины. Позже он, согласно известной цитате, говорил, что семь восьмых романа должно быть скрыто в глубине, как у айсберга. Я бы и рад изложить свою повесть таким манером, но знаю, что ничего у меня не выйдет. Не быть мне художником дзен, наносящим на холст синий мазок, чтобы изобразить ястреба. Я могу писать только так, как Хемингуэй не советовал: прогнать все факты и подробности, как военнопленных по столице, предоставив читателю самому выбирать крупицы смысла из шлака.
И вот вам эпилог – какой ни на есть.
Как Хемингуэй и предсказывал, Марта Геллхорн подцепила-таки денге во время путешествия за Суринам по неизвестной реке. В Парамарибо, в последний день, ей отказали ноги: попытавшись встать со стула, она упала и сломала запястье. Едва заметив это на фоне общего состояния, она замотала перелом липкой лентой и улетела из этого зеленого ада.
Получив на днях телеграмму от мужа, направилась она прямиком в Вашингтон. То, что ее встреча с президентом и его супругой действительно спасла Хемингуэя от мести Гувера, подтверждается приведенными ниже документами. Тогда я о них не знал и прочел их только недавно, пятьдесят пять лет спустя, благодаря Акту о свободе информации.
КОНФИДЕНЦИАЛЬНЫЙ МЕМОРАНДУМ
ДИРЕКТОРА ФБР ДЖ. ЭДГАРА ГУВЕРА
АГЕНТУ ФБР ЛЕДДИ
17 ДЕКАБРЯ 1942
Всю доступную вам информацию о ненадежности Эрнеста Хемингуэя как источника следует ненавязчиво довести до сведения посла Брейдена. Предлагаю напомнить ему, что информация Хемингуэя о заправке немецких подлодок в Карибском море оказалась недостоверной. Прошу как можно раньше сообщить мне о результатах вашей беседы с Брейденом относительно Эрнеста Хемингуэя, его помощников и его деятельности.
КОНФИДЕНЦИАЛЬНЫЙ МЕМОРАНДУМ
АГЕНТА ФБР Д.М. ЛЭДДА
ДИРЕКТОРУ ФБР ДЖ. ЭДГАРУ ГУВЕРУ
17 ДЕКАБРЯ 1942
Хемингуэй обвинялся в сочувствии коммунистам, но нам сообщили, что он категорически отрицает какие бы то ни были связи с ними или симпатии к ним. Хемингуэй, как нам сообщают, состоит в дружеских отношениях с послом Брейденом и пользуется полным его доверием.
Посол Брейден, как Вы помните, человек крайне импульсивный и в последнее время возымел «пунктик» относительно коррупции среди кубинских должностных лиц.
Агент Ледди (Гаванский филиал) сообщает, что Хемингуэй расширил свою деятельность. Теперь он и его осведомители информируют посольство относительно подрывной деятельности в целом. Мистер Ледди заявляет, что действия Хемингуэя очень беспокоят его и могут принести немало вреда, если не остановить их вовремя.
По сообщению мистера Ледди, Хемингуэй проводит довольно обширное расследование среди должностных лиц, непосредственно связанных с кубинским правительством, включая начальника Национальной полиции генерала Мануэля Бенитеса Вальдеса. Мистер Ледди «уверен, что кубинцы неизбежно узнают об этом расследовании, если оно продолжится, и это может иметь отрицательные последствия».
Мистер Ледди предлагает указать послу, что он, Ледди, не проверял донесений Хемингуэя относительно коррупции в кубинском правительстве; что агенты ФБР, по его мнению, не должны вести такие расследования, поскольку они не входят в нашу юрисдикцию; что этим могут заниматься только сами кубинцы; что в случае продолжения нас выбросят с Кубы «в чем были».
Агент Ледди предлагает указать послу, что крайне опасно давать полную свободу действий информатору наподобие Хемингуэя. Несмотря на то что посол симпатизирует Хемингуэю и доверяет ему, мистер Ледди полагает, что мог бы склонить посла полностью отказаться от услуг Хемингуэя как информатора.
Мистер Ледди хотел бы заметить послу, что Хемингуэй не просто информатор; что он создает собственную, никому не подконтрольную следственную организацию.
КОНФИДЕНЦИАЛЬНЫЙ МЕМОРАНДУМ
ДИРЕКТОРА ФБР ДЖ. ЭДГАРА ГУВЕРА
АГЕНТАМ ТЭММУ И ЛЭДДУ
19 ДЕКАБРЯ 1942
Относительно использования Эрнеста Хемингуэя послом США на Кубе: я, разумеется, сознаю крайнюю нежелательность отношений такого рода. Полагаю, что Хемингуэй подходит для такой деятельности меньше кого бы то ни было. Он не способен судить о чем-либо трезво – в буквальном смысле, если пьет столько же, сколько несколько лет назад. Тем не менее я не считаю, что нам следует что-то предпринимать в связи с этим и не советую нашему представителю в Гаване говорить об этом с послом. Посол, известный своей горячностью, непременно скажет Хемингуэю, что ФБР имеет что-то против него. Вы помните, что на моем последнем совещании с президентом мистер Рузвельт сказал, что Хемингуэй передал ему некое сообщение через их общего друга, Марту Геллхорн, и просит отправить кубинским властям полмиллиона долларов для приема беженцев.