— Видимо, ты находишь в этом удовольствие! — сказал я, пожимая плечами.
— Допустим, ты всегда считал меня мазохистом. Но тут совсем другое. — Он упорно хотел перехватить мой взгляд. — Что тебе понравилось на моей выставке?
— Твои полотна по своему содержанию, выразительности, богатству красок стали насыщеннее… лиричнее… я бы сказал… доступнее людям… — Одним словом, я невразумительно мямлил, выдавливал из себя довольно-таки шаблонные фразы. И не только потому, что не был готов к этому разговору. Откровенно говоря, в последнее время я настолько был поглощен своими собственными переживаниями, что у меня просто не оставалось духовных сил заниматься еще горестями и терзаниями других. И это несмотря на то, что я всегда считал Гезу своим близким другом. Но что бы там ни было, в его новых картинах мне действительно бросилась в глаза ощутимая перемена, в них чувствовалась какая-то внутренняя напряженность, драматизм, обещающий победу добра, светлого начала, но осмыслить все это до конца я даже не пытался.
— Видишь ли, в этом-то и заключена колоссальная ложь! — прервал мои мысли Геза. — Все эти рецензии — пустая болтовня. Эти непререкаемые истины с таким же успехом могли бы быть изречены со знаком минус. Если бы обстановка сложилась не в мою пользу, рецензенты обрушились бы на меня с нападками. Разве ты не чувствуешь в каждом моем мазке, в каждом штрихе судорожные потуги тщетных усилий?
Я знал, что стоило ему выпить, как он тут же пускался в рассуждения, впадая при этом в крайности как по отношению к другим, так и к себе самому, в хорошем или дурном смысле, смотря что подвернется ему под руку. И одержимый какой-нибудь навязчивой идеей, он смаковал ее, повторял во множестве вариантов, развивая до бесконечности. Мне показалось, что и на этот раз с ним происходит то же самое. А у меня сейчас не было ни сил, ни желания выслушивать все его сентенции и разглагольствования.
— Дома уже знают, что ты приедешь?
Мой вопрос огорошил Гезу, и с минуту он смотрел на меня так, словно я влепил ему пощечину. Лихорадочный блеск в его глазах внезапно угас, и он хрипловатым, потускневшим голосом ответил:
— Нет. — И, немного подумав, добавил: — Да это и неважно. Мать всегда меня ждет.
— Ты когда последний раз был дома?
— Весной.
Я уже начал жалеть, что так неуклюже отмахнулся от разговора, и попытался «поддержать» его.
— И мне не мешало бы съездить. Твой братец не в обиде на меня?
— Он каждый раз о тебе спрашивает.
— Наверно, говорит, что я побаиваюсь ехать. Мол, я лишь до тех пор осмеливался наведываться в деревню, пока велись теоретические споры о кооперировании, — сказал я, рассмеявшись. — Ведь я угадал, не правда ли? — Геза не ответил, он слушал меня безучастно. — А вообще как там у них?
— Да вроде налаживается понемногу.
— Вот закончу съемку, жди к себе в гости.
— Послушай! — Он снова заметно оживился. — Есть там председатель производственного кооператива. Молодой парень. Рабочий-металлист. Он всю деревню сагитировал вступить в кооператив, да так и остался там… а может, оставили. Мужики резонно заявили ему: уж коли ты считаешь, что кооператив такое благо, то и сам вступай в него. Мне он нравится, интересный парень, просто молодчина. — И, словно спохватившись, как бы его не уличили в чем-то постыдном, поспешил вернуться к прежнему насмешливо-колючему, циничному тону. — Вот тебе и подходящий сюжет для схематичного фильма. Такие в моде сейчас. Все необходимые атрибуты налицо: положительный герой — председатель кооператива, из рабочих-металлистов… Только придется придумать какой-нибудь более или менее правдоподобный конфликт, но не перебарщивая. И чтобы была непременно счастливая развязка. Ну, не мне учить тебя, старина. Кто-кто, а ты-то придумаешь. За тебя и не беспокоюсь! — сказал он, ехидно рассмеявшись.
Как ни странно, но я почувствовал облегчение, когда наш разговор снова вошел в привычное русло. Здесь меня не ждали никакие сюрпризы. И мне не нужно было напрягать мозг. Мы были как хорошо изучившие друг друга борцы, знающие все приемы, слабости партнера и даже то, как он будет защищаться в случае атаки: во всем доверится рефлексам. У нас была и застенчивая, полная целомудрия солидарность, удерживающая от того, чтобы воспользоваться оплошностью противника, если он оставит невзначай неприкрытым уязвимое место.
— А может, тебе не стоит ехать домой?
— Неужто ты отрешился от своих излюбленных тезисов? Ты же всегда проповедовал в своих выступлениях, что, мол, надо быть «ближе к жизни». Сколько раз я слышал твои сетования: «Товарищи, мы недостаточно знаем жизнь!..»
— Настоящая жизнь для тебя — здесь, в Пеште. На сборищах Фери Фодора и компании в модном кафе, в центре города, где за бутылкой джина вы скорбите о судьбе народа. Как и подобает «истинным» экзистенциалистам.
— Точно так же как для тебя, истинного сына рабочего класса, — в цитадели пролетариата, на Розовом холме.
— Я опасаюсь, как бы ты не утратил в деревне свой ядреный псевдонародный цинизм.
— Ничего, я восполню утрату твоим железобетонным конформизмом. Ведь надо же человеку расти.
Мне вдруг стало почему-то не по себе: просительный тон Гезы по телефону и слова, только что сказанные им с какой-то особой интонацией, ввели меня в заблуждение. Пожалуй, повлияла также непривычная, напоминающая домашнюю интимная обстановка эспрессо.
— Послушай, Геза! — сказал я. — Я говорю вполне серьезно. Ты хорошо обдумал свое решение обосноваться в деревне? — Он метнул на меня недоуменный взгляд. — Помнишь, как-то раз ты сказал мне, что не любишь ездить домой. В деревне, мол, то же самое: одолевают те же сомнения, дух отрицания и неудовлетворенность, что и на сборищах у Фери Фодора. Только в более грубой форме… По крайней мере то, что дает тебе Пешт, несколько утонченнее, изощреннее… Так ты говорил?
— Возможно, — ответил Геза, пожимая плечами. Голос его потускнел, звучал неуверенно. — Что же мне, так и подыхать здесь? — добавил он, помолчав.
Он произнес эти слова тихо, без всякой запальчивости и азарта. Вероятно, поэтому они так брали за душу. Я не нашелся, что ответить, и в свою очередь спросил:
— Ты едешь один?
— Значит, и у тебя есть осведомители, — проговорил он вполголоса с горечью, даже не обратив внимания на мой протестующий жест. — Только, конечно, от этих горе-соглядатаев по чужим спальням толку мало — пусть хоть под кровать залезут, все равно они не способны узнать самую суть. Прерывистое дыхание, вздох подчас говорят куда больше, чем произнесенное вслух слово. А что, если нет ни постели, ни вздоха?
Наша беседа вконец разладилась. Мы чувствовали, по крайней мере я, что она снова пошла не по привычному руслу и явно завела нас в тупик. Мы сидели молча и курили. Геза заказал еще рюмку коньяку и выпил. Мы были не в состоянии ни разойтись, ни продолжать беседу, ставшую обоим в тягость. В эспрессо по-прежнему было по-домашнему уютно, немноголюдно, из радиоприемника неслись приятные, несколько слащавые мелодии, густой пар свежеприготовленного кофе выводил под плафоном причудливые узоры. И тем не менее все это вдруг пробудило во мне мрачное состояние безнадежности, какой-то безысходности. Стало быть, надо снова идти в студию. Должно быть, Дюрка Принц уже отрепетировал новую сцену; но без меня, художественного руководителя, «маэстро», они все же снимать не станут. И я потом скажу — ведь надо же что-то сказать с мудрой сдержанностью и вместе с тем с взыскательной придирчивостью многоопытного мастера: «Вон то кресло переставьте на двадцать пять сантиметров левее!..»
— В таком случае, встретимся в Вёльдеше, — сказал я, поднимаясь, и протянул Гезе руку.
С необычной для него порывистостью он схватил меня за руку и снова усадил на стул.
— Скажи, Бела! Но только искренне. Ты еще не потерял веры в меня, а? — Вопрос прозвучал настолько неожиданно, настойчиво и задан был таким умоляющим тоном, что я сразу не нашелся что ответить. — Я никогда не говорил тебе об этом, но, когда злопыхатели поносили, оплевывали тебя, а всякие кляузники клеветали, я всегда защищал тебя, не давал в обиду… Ведь я правильно поступал? И ты все так же веришь в меня, как в дни нашей молодости? Верно ведь?
— Разумеется, — безотчетно подтвердил я, пораженный, вместо того чтобы дать вразумительный ответ на произнесенные в порыве слова, смысл которых тогда еще не дошел до меня. Я почувствовал, что рукопожатие Гезы вдруг ослабело, рука его неожиданно обмякла, как у внезапно скончавшегося человека.
И вот теперь я здесь, в этой комнате, терзаю себя: пойми я тогда его вопросы, взывающие о помощи вопли и ответь по-другому, пришлось ли бы мне быть здесь сейчас при таких печальных обстоятельствах?
Шандор снова наполняет стаканы.
— Не могу понять, — сокрушается он негромким, упавшим от горя голосом. — И наверно, уже никогда не пойму… — Потом он вдруг ожесточается и в голосе его звенит неприязнь. — Это все проклятый Пешт, вот что погубило, загнало его в гроб. Потаскухи разные, запой… да еще эта гиблая политика!.. — И он обжигает меня пронизывающим взглядом, словно хлестким бичом. Но, тут же спохватившись, отводит глаза, будто ударил нечаянно, и, смягчившись, примирительно спрашивает: — А ты как думаешь, Бела?
— Политика, говоришь? — отзываюсь я. — Но ведь он же не занимался политикой.
— Именно это и пришлось кое-кому не по вкусу. Потому-то его и травили.
— Травили? — Я смотрю с недоумением на Шандора.
— Даже дома.
— Кто же это?
— Ты не задумывался, почему он снова вернулся в Пешт? Ведь ему хотелось жить дома, в деревне. Разве он сам не говорил тебе об этом? — И Шандор понижает голос, как человек, опасающийся, что его слова могут подслушать. — Ему пригрозили…
— Кто же? — спрашиваю я, на этот раз уже не только удивленно, но и с явным раздражением. Мой тон вроде бы озадачил Шандора, но, помедлив всего лишь минуту, он решительно говорит:
— Председатель производственного кооператива Ференц Тот. — И, немного замявшись, добавляет: — И Габор Йеной… — Как только он произнес вслух имена этих людей, его словно прорвало. В нем закипела злоба и лютая ненависть. — Этот подонок! Эта скотина! А ведь после пятьдесят шестого он только благодаря мне снова выбился в люди! Так и прозябал бы в вонючей конюшне, не заступись я за него! — И, войдя в раж, не помня себя от негодования, он уже орет, кричит неистово.