ие часы – Готфридт рассчитывался с Достоевским: во-первых, не брал вперед, как эта скряга, а во-вторых, набрасывал пять копеек с рубля (тогда как старуха – десять). К середине февраля будущего года тридцать восемь рублей, полученные нашим классиком в октябре, обернутся на выкупе суммой в сорок пять рублей шестьдесят копеек.
(Я здесь, пересчитав, учел ошибку Достоевского: в списке заложенных вещей, им для себя составленном и опубликованном Т.Н.Орнатской, выкупная цена часов 45 рублей 70 копеек, тогда как пересчет нам дает 45 рублей 60 копеек…)
Получается, 7 рублей 60 копеек – это плата Достоевского за впечатления, столь необходимые для работы над эпизодом.
“Да за два прежних рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек”.
За то самое колечко. Два рубля – “пустяк”, по выражению Алены Ивановны. Примечательно, что в середине января 1866-го Достоевский сам, будто следуя по стопам своего персонажа, заложит у того же Готфридта за два рубля запонки. Двухрублевый “пустяк” покажется еще выразительней, если учтем, что в тот же день истечет срок по векселю бумажной фабрики прямо-таки на величину катковского аванса – всё те же 300 рублей. Интересно, вспоминал ли Достоевский, закладывая запонки, такой же двухрублевый заклад колечка Раскольникова, уже осуществившийся в тексте? А ведь он еще не знал, как это ни покажется удивительным, что роман поставлен в номер “Русского вестника” и до выхода первых глав остается всего две недели!
“…Приходится же вам теперь всего получить за часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
– Как! так уже теперь рубль пятнадцать копеек!
– Точно так-с”.
А вот и не точно!.. Алена Ивановна сама себя обсчитала. “Молодой человек спорить не стал и взял деньги”. Еще бы! Он нагрел ее на двадцать копеек!
Евгения Львовна, сосредоточьтесь! Покажется невероятным, но я не знаю случая, чтобы кто-то на это обратил внимание!.. Или я с ума сошел и не умею считать?
Смотрите: прежде, закладывая на месяц колечко, Раскольников получил с процентщицы две “бумажки”, то есть два рубля. Об этом говорится в романе три раза. Сейчас, продлевая просроченный заклад на месяц, она вычитает наперед свои 10 %, т. е. 20 копеек с двух рублей. Но тогда-то, при закладе, она не вычла вперед за месяц, иначе дала бы один рубль восемьдесят копеек, в романе же точно речь идет о двух рублях. Она бы могла исправить оплошность и вычесть сейчас те 20 копеек за прошлый месяц, но она вычитает за месяц вперед, а те 20 копеек за прошлый месяц так и забываются ею. По идее, Раскольников за свои часы должен был бы получить еще на 20 копеек меньше, т. е. за вычетом денег за оба месяца (а не за один – будущий) не рубль пятнадцать, а всего 95 копеек. Или отказаться от выкупа колечка.
Что скажете, Евгения Львовна? Прав я в расчетах? Согласен, Алена Ивановна не могла ошибиться, но Достоевский, тут возражу, – мог. Я ж Вам показал выше, как он себя обсчитал на десять копеек в расчетах с Готфридтом (по крайней мере, в записке для самого себя). Он с деньгами вообще как-то лихо обходился, нельзя не признать. Захотите потренировать себя в арифметике, откройте 83-й том “Литературного наследства”, там в записной тетради на 1864–1865 гг. по долгам бесчисленным прорва приводится цифр, можете проверить вычисления. Лично мне недосуг. Да и книги нет под рукой.
Но не будем мелочиться… Мысль моя такова – для вывода. Раскольников, когда на “пробу” идет, имеет в голове замысел, суть которого читателю не раскрывается прямо, хотя читатель и сам уже все понимает. Эпизод написан, однако, так, что нельзя определить строго, готовится ли Раскольников к убийству старухи или же он готовится роман написать, как ее убивает некто похожий на него самого; в обоих случаях “проба” отвечает одной цели – подготовке задуманного. Получается, что в этом эпизоде герой и автор как бы взаимозаменяемые субъекты. Достоевский сам побывал в похожей ситуации – посетителя, замыслившего роман об убийстве. Его реальный случай, видится мне, спроектирован на романную ситуацию.
Главу можно было бы так назвать:
РУБЛИ И КОПЕЙКИ
[19]
Раскольников – персонаж с поручением; оно включает три пункта: 1) убить; 2) раскаяться; 3) донести на себя.
Самый проблемный пункт 2. Одним поручением тут не отделаешься.
Проще всего отправить на убийство.
Автор играет с Раскольниковым в кошки-мышки. Он и принуждает героя идти на убийство, он же позволяет герою сопротивляться, и верно: подчинись герой авторскому поручению беспрекословно, получится из него просто хладнокровный мясник – Достоевскому такого героя не надо. Его герой трепетен.
Миролюбивая часть Раскольникова, желающая предотвратить роковой шаг, могла бы себя почитать независимой сущностью, тогда как остальное в Раскольникове подчинялось бы неопознанной воле, – только нет, как бы не так, – как бы ни двоился и ни троился Раскольников, все его составляющие во власти автора.
И все же герой сопротивляется. Реально сопротивляется. Но не когда, готовясь к убийству, думает: “Господи!.. покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!” – (эти мысли автор ему и навел), а когда затрудняет создателю свое воплощение, материализацию себя из эфемерных интенций и флюидов замысла. Чем живее Раскольников, тем труднее сообразовать его с авторским поручением – тем больше возникает “почему”, на которые как-то надо ответить.
И соответственно, тем меньше Раскольникову хочется на себя доносить. Раскаиваться тем больше не хочется.
Парадокс в том, что полноценность жизни главного героя этому роману вредна.
Может быть, поэтому Раскольников как персонаж оставляет ощущение недовоплощенности.
Вы дочитаете роман до конца, а многое ли узнаете о главном герое? Прошлое его как было в самом начале, так и осталось в тумане. Шутка ли сказать, но только в Эпилоге мы узнаём, что за ним числится подвиг. Оказывается, убийца двух женщин полтора года назад спас на пожаре двух детишек. И сам обгорел. А мы и не знали. Об этом сообщила суду хозяйка, у которой Раскольников и прежде квартировал – еще у Пяти углов. А что же автор молчал? Такой факт биографии!..
Понятно, что Достоевский выгораживал героя, хотел ему срок скостить в Эпилоге. Но сказать, что придумал он это по ходу работы – в самом конце, когда дело коснулось суда, – не совсем будет точно. Финал с самого начала виделся героическим (мы уже говорили об этом): пожар, спасение, обгоревший герой… А уж потом и раскаянье – на эмоциональном подъеме. Наметки того – в подготовительных материалах. Но вариант не прошел. Слава Зевесу!.. Так и не могло получиться – с пожаром-то. Уж очень бы фальшиво пошло, случись настоящий пожар и прояви себя герой Дядей Стёпой… (Евгения Львовна, Вы моложе меня, Вы “Дядю Стёпу” читали?..) К тому же герой стал сам получаться, стал сам оживать… И только в Эпилоге Достоевский о давнем подвиге вспомнил – и то для суда. Мол, молодец, кто б мог подумать!..
Но как же могло получиться, что в основном тексте романа даже намека на это нет?
И про чахоточного университетского товарища с его дряхлым отцом тоже узнаем в Эпилоге: Раскольников, оказывается, “из последних средств своих помогал… чахоточному… товарищу… и почти содержал его в продолжение полугода”. А после смерти того “ходил за оставшимся в живых старым и расслабленным отцом умершего… поместил наконец этого старика в больницу, а когда тот тоже умер, похоронил его”. Это откопал для суда Разумихин. Этого никто не знал (интересно, знал ли Раскольников)… Положим, Раскольников не желал вспоминать и думать об этом, но всеведущий автор – он-то знал, он-то мог нам сообщить.
Не захотел. Не стал нам давать здорового, жизнерадостного Раскольникова, на чье недавнее прошлое есть лишь намеки, а дал нам больного, ипохондрика и депрессанта, только таким мы и знаем его, хотя впал он в состояние это совсем недавно – что ли, месяц назад…
Да о том ли мы человеке читали роман? Не подменил ли автор в самом начале героя кем-то на него не похожим?..
Нет, такое бывает: что-то с человеком стрясется, и узнаём о нем много хорошего, о чем и не догадывались раньше. Только есть ощущение, тут какой-то иной вариант. Попробуем перечитать роман, держа в голове, что главный герой спаситель двух маленьких детей (спас с риском для жизни), – ух как нам будет мешать это знание!.. Быстро покажется: врет автор!.. Оно и Раскольникову будет мешать, оно загрязняет его теорию посторонним, как раз “арифметическим” мотивом: коль я двух детушек спас, право имею двух теток грохнуть (ну, допустим, одну… хотя бы одну!.. но по факту двух, раз так получилось…), типа того, да?.. а ведь не в этом идея была, не во взаимозачете. Вот и не помнит он о спасенных детишках, а может, даже не знает, потому что автор от него самого утаил и вообще отказался от этой идеи с пожаром, когда работал над окончательным текстом, – так бы и не вспомнил, когда б не суд в Эпилоге.
А что Вы хотите? Недовоплощенность – родовое пятно Раскольникова, он с ним как появился на свет в романе, так и живет. Ноги его на “пробу” привели к старухе – узнаем фамилию героя и что был у него отец (часы-то отцовские). Зашел в распивочную – еще черта человеческая: подвластен воздействию пива. Очень дозированно “человеческое” в нем подается. Мармеладов уже всю подноготную про себя выдал – узнаём, как дочь проституткой стала, и всё-всё-всё самое-самое, а главный герой затаился, слушает, а самого как бы и нет. Он такой никакой и до дома проводит яркого Мармеладова, и поприсутствует на сцене семейного скандала в чужом углу, а себя разве что подаянием проявит – да, добрый, но маловато как-то по сравнению с теми, кто себя уже вовсю проявил – с этим пьяницей искрометным…
И так далее, я ж только заявку составляю, негоже мне углубляться, Вы уж сами задумайтесь… будут идеи – рад обсудить.
И да, пока не забыл. Вы мне тут сказали, что научились технично измерять расстояние шагами, это похвально. Не совсем понимаю, в чем смысл исследования: число шагов от моей палаты до Вашего кабинета, где растет мирт, и число шагов от Вас до процедурной в сумме 73, по Вашему утверждению.