Смотрите. Во сне давно умерший отец спасает сына от кошмара, в котором сам же снится ему. Наяву спасителя не окажется. Этот сон с участием отца, скорее, воспроизводит ситуацию безотцовщины, в которой себя ощущает герой, не отдавая в этом отчета.
И снится это на другой день после того, как Раскольников отдает в залог отцовские часы. (Если уж совсем вдаваться в подробности, этот дневной сон в кустах под открытым небом предварялся рюмкой водки с подсчетом копеек от рубля за опять же отцовские часы, заложенные у старухи…).
Интересный момент. На упоминания об отце (матери и сестры) Раскольников ни разу не отзовется в романе, – вспоминает отца исключительно в связи с унаследованными часами, когда избавляется от них или уже избавился. И только.
А теперь – немного назад. Распивочная. Входит разбогатевший на рубль пятнадцать копеек Раскольников.
Но прервем на время выпуск заявки, а то слишком большой глава стать обещает. Название ей —
БЕЗ ОТЦА
[35]
Вот Джойс (уже упоминаемый нами). Он, как известно, читал “Преступление и наказание”, и очень внимательно – и не без пристрастия… Трудно мне освободиться от ассоциации, весьма рискованной, но всё же… Блум и Стивен, условные “отец” и “сын”, а в символическом плане – Одиссей с Телемаком, – их романные блуждания по Дублину в конечном итоге завершаются встречей-знакомством, они друг друга нашли… Вот и здесь, в Петербурге, задолго до них, только в самом начале романа, двое друг друга находят, даже не поняв всё значение встречи…
Ну это так, в сторону… Кира Степановна, это можно забыть.
Итак, чуть назад отмотали: Мармеладов в распивочной. Раскольников, разбогатевший на рубль пятнадцать копеек, сюда забрел после “пробы” (в каноническом тексте романа). Забрел – выпил пива – ожил (мы помним). Подсел Мармеладов к нему поближе, прочтя в лице молодого человека “как бы некую скорбь”. Встреча провиденциальная, суждённая, наиважнейшая. Смотрите. Речь Мармеладова обращена к нему лично; в этой распивочной Раскольников новичок.
Не просто впервые он здесь – он вообще, сказано, зашел впервые в распивочную. Зашел – и тут ему сразу: “А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным?” И далее: “…служить изволили?” Раскольников вякает: “Нет, учусь…” И потом преимущественно молчать будет. Но слушать. А что как тут инициация намечается… нашего новичка?
Да. В определенном смысле, я бы сказал, инициация, но особенная – скрытая и непреднамеренная. Вы, конечно, меня спросите: а бывают такие? Отвечу, может быть, и не столь уверенно, но твердо: так вот же! – И во что же посвящают его? – спросите меня, Кира Степановна. – Вероятно, в ту часть общности грешных людей, к которой принадлежат и “пьяненькие”, и “слабенькие”, и “соромники”, как их называл сам Господь согласно мармеладовской проповеди. – Тогда Вы меня спросите: в качестве “слабеньких”, что ли? – Ну почему же, отвечу, я ж говорю, в дополнение к тем, в ту же общность, которой принадлежат перечисленные, кого Господь к себе позовет только за то, что знают они, что сего недостойны (так говорил Мармеладов). – Вы, конечно, воскликнете: это Раскольников с его-то гордыней себя недостойным чего-либо будет считать? Смешно! – Я ж смеяться не буду, но Вам возражать не стану, потому что не знаю ответа.
Но есть ощущение: что-то важное должен сказать Мармеладов, наиважнейшее, и именно этому человеку. И этот человек должен услышать… А услышав, что сделать? Понять?.. и запомнить?.. И это, предназначенное для него, – то́ ли оно, что слышите Вы, соприсутствуя? То ли это, что слышите Вы, – что на самом деле слышит Раскольников?..
Он, положим, сам не поймет, но, безусловно, что-то почувствует. Главное не то, что непогрешаемый автор сообщит ему через своего запойного персонажа в грязной одежде и с черными ногтями… а то – как.
Исподволь. Вне букв текста…
Есть ощущение чрезвычайности происходящего в этой убогой распивочной. И вместе с тем – необычности, такой необычности, что хочется спросить: это всё что?
Исповедь, переходящая в проповедь.
Заметим-ка: это, по сути, предсмертная исповедь, – до гибели Мармеладова каких-то пять дней (а по ритму жизни Раскольникова, если вычесть время его беспамятства, Мармеладов умрет совсем скоро…). Больше того, это не только предсмертная, но и, по-видимому, последняя осознанная исповедь. (Со священником-то ведь отпущение грехов сложится как? – а вот так: “Умирающий вряд ли понимал что-нибудь”.)
Исповедь завтрашнему убийце, прошу заметить. А проповедь – она о чем?
Мармеладов за всех говорит – и за пьяненьких-слабеньких-соромников, и за “дщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверства его, пожалела”:
“…пожалеет нас Тот, Кто всех пожалел и Кто всех и вся понимал, Он Единый, Он и Судия”.
(Тут уж я восстанавливаю Его с прописной буквы, как в “Русском вестнике” было, а то в академическом полном, как и во всех советских изданиях, это все со строчной печаталось…)
“И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных…”
Всех.
И убийц? Хотя бы из премудрых и смирных? Вот нашему-то завтрашнему – так и льется в уши все это. О всеобщем прощении нам слышится речь. Но тут я молчу. Начнем разбираться с этим – и потеряемся в концепциях и проблемах. Первые христиане, Ори-ген, Григорий Нисский, русская религиозная философия, народная вера, отраженная в духовных стихах, и дальше, дальше – вплоть до Константина Леонтьева, обвиняющего Достоевского в изобретении “розового христианства”… не говоря уже об отношении (и отнюдь не одобрительном, коль скоро об этом) Церкви к сложной проблеме апокатастасиса. Вам это надо, Кира Степановна? Мне нет. Иначе бы писал заявку на другую книгу… Только как же отвернуться от этого… если Страшный суд, по Мармеладову, в самом деле не такой уж и страшный – милостивый?.. Это сейчас на земле ему жить (и нам) неуютно, и страшно, и тяжело, а время придет, и Судный день будет чуть ли не всеобщим праздником… по Мармеладову… так, что ли?.. Для чего это всё произносится здесь и сейчас? В изложении обстоятельств горестной жизни (то есть в исповедальной части мармеладовского выступления) необходимость легко объяснима; ну правда ведь, как это удачно у автора получается, когда есть возможность махом одним в начале романа выдать всю экспозицию в избыточной полноте (вру, не всю – письмо матери будет еще Раскольникову, очень информоемкое…)!.. А для чего эта проповедь о спасении всех, да еще на таком эмоциональном подъеме?.. Не ради же того она только, чтобы показать вот таким диковинного персонажа?.. Тут что-то большее, да? Но сам я Вам опять не отвечу.
Я могу наговорить много (тем паче самосознание мое к тому меня побуждает), но любой ответ здесь приблизительным будет, если не отдаляющим от истины. Правда – не знаю. Я даже не знаю, слышит ли Раскольников… а если да, то что?.. “Слушал внимательно”, – это и мы про него услышали. А что,́ что́ он услышал?
“…И прострет к нам руце свои, и мы припадем… и заплачем… и всё поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут…”
Что это за “всё”, которое еще предстоит понять? И почему “тогда”? Он же об этом будущем “тогда” сейчас говорит, значит, уже сейчас понимает?..
А Раскольников, понимает ли он… вернее, не так: есть ли ощущение у Раскольникова, что это о нем?
Однажды на каторге будет кошмарный сон ему о планетарной гибели человечества и спасении нескольких “чистых и избранных”, предназначенных “начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю…” – вот тогда бы и вспомнить Мармеладова с его верою во всепрощение. Не так язва страшна, убившая этот мир, как на нее человечества осуждение.
А потом мы знаем, что будет… он воскреснет – духовно, на каторге, в кандалах, и будет личное его воскресение – перед вольным земным простором, на Поминальную неделю, “вторую после Святой” – здесь, на земле, в этой жизни посюсторонней – много прежде Судного дня. Тогда и заплачет, тогда и поймет. И Соня заплачет и поймет. Как там поймут и что, и что с ними будет – уже без нас.
Но я о физике текста.
Тут ведь что происходит.
А происходит здесь вовсе не “здесь” – что бы здесь ни происходило. Происходит оно “там” – то есть здесь и везде – на уровнях темной энергии и темной массы текста романа (о которых мы говорили прежде). Вот там и протекают скрытые от нас процессы, внешнюю сторону которых – по смысловым проломам и турбулентностям – мы наблюдаем в обозреваемом пространстве чуть более внимательно и чуть более заинтересованно, чем местная публика этой пивной.
Это одна из тайн романа. Разгадывать можно ее, но разгадать невозможно.
(Уж поверьте мне, Кира Степановна! – и оцените мое доверие к Вам!)
Понимаете?.. Здесь же, на нашей стороне, Мармеладов, сказать простым языком, заряжает Раскольникова. Причем оба они могут не понимать, что происходит.
Один важный момент. Оказывается (никогда не задумывался об этом, а узнал из книги Б.Н. Тихомирова), этот эпизод – первое упоминание Христа в художественных произведениях Достоевского (второе – здесь же в романе, когда Соня читает Раскольникову о воскрешении Лазаря).
Сильно. Значит, впервые… у себя в прозе… и сразу – Страшный суд. И сразу – тема спасения. А рядом – справедливости… Высшей.
Ну так что ж – во всех ее представлениях, включая провозвещенное Мармеладовым, тема справедливости способна создать в тексте романа смысловые поля высочайшей напряженности. Хотя заботы о спасении в пониженном понимании, в обиходном – вроде спасения от разоблачения, – будут беспокоить героя куда больше и чаще, но сейчас в этой распивочной со стороны пьяненького Мармеладова идея спасения другого порядка внушается ему со всей энергетической мощью. Или не внушается. Что-то герой наш приумолк. Да нет, зарядка идет, вернее, перезарядка. Мармеладов выскажется и обессилит. А Раскольников, да и мы с Вами, даже не поймем, что получилось. Знаете, что получилось? А вот то