– То, что вы говорите, мне очень нравится, Дмитрий Прокофьевич, – сказала она”.
Пример из другого произведения – Фома Опискин. Власть над обитателями села Степанчиково, преимущественно женщинами, тоже обрел благодаря дару внушения.
Да и князь Мышкин, не похожий ни на кого из этих господ, легко заставлял слушать себя, когда произносил монологи. Даром что идиот (как представился сам), при первой же встрече заворожил вкрадчивым своим дискурсом все дружное семейство Епанчиных.
Но не будем уходить далеко от Раскольникова. Его не только гипнотизировал Порфирий Петрович. Персонажи когда – один другого, – это еще полбеды. А когда ты персонаж, и тебя сам автор? “…Он просто не верил себе и упрямо, рабски, искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому”. Все же сказано этим.
И это пример не единственный.
Он долго ворожил над образом повествователя для “Преступления и наказания”, подбирал его именно для этой истории. Получилось. И теперь читатель волен испытать на себе силу его внушения.
У меня есть еретическая гипотеза. Проверить ее при нынешних обстоятельствах не могу, но Вам дарю, будет досуг – проверяйте.
Известно, многим не нравится Достоевский. Так вот он не нравится тем, кто не подвержен гипнозу.
Писатель Григорович был, по-видимому, высокогипнабельной личностью. Некрасов – пожалуй, подвергался гипнозу в меньшей степени. Белинский – еще хуже, хотя и не без того все-таки…
Бунина и особенно Набокова отличала низкая гипнабельность.
Набоков просто не слышал Достоевского. Случай, когда мимо ушей.
Посмотрите, какой был дебют!.. Знает ли мировая литература что-нибудь подобное вот такому успеху первого выступления в прозе?.. Молодой Достоевский только закончил “Бедные люди”, буквально точку поставил, вышел из своей комнаты с рукописью в руках и стал читать Григоровичу, с которым снимали они две комнаты на двоих, а тот давай рыдать от восторга!.. История известная. Сразу оба к Некрасову, посреди ночи!.. А потом уже и Белинский возликовал!.. Ну и так далее, стремительно!.. Вы это знаете… Да так и пошло всё, так и пошло…
Вы можете возразить: Белинскому “Двойник” не понравился. Да мало ли кому что не нравилось! Многим не нравилось многое, но была “Двойника” читка, по-нашему – квартирник, и тот же Белинский – ну просто полный восторг!.. а уж это потом… когда чары прошли…
Кстати, когда в “Русском вестнике” вышло только начало “Преступления”, Достоевский стал выступать с публичными читками, и знаете, что выбирал? – встречу Раскольникова с Мармеладовым, вторую главу. Полагаю, не один Раскольников подвергался гипнозу со стороны пьяного проповедника, но и вся реальная публика вне пространства художественного вымысла подчинялась Достоевским-чтецом эмпатической интервенции Мармеладова.
Вспомним Пушкинскую речь – невероятный триумф на закате жизни. Достоевский один из многих, кто выступал тогда в Благородном собрании. Но нечто неслыханное, невозможное случилось на его выступлении. Публика впала в экстаз. Люди в обморок падали от восторга. Двое точно лишились чувств. Ладно бы один, был бы случай, эксцесс, но двое! – известны их имена, а может, их больше было, кто знает. Выбегали на сцену, лишь бы коснуться рукой. Плакал Тургенев, упомянутый в речи… Грандиозные чествования Пушкина – действительно грандиозные, – собственно и запомнились выступлением Достоевского. А через месяц читали в его же “Дневнике писателя” и не совсем понимали, что же в нем такого, при всех достоинствах, чтобы плакать, кидаться в объятия друг друга, грохаться в обморок…
Может, действительно установки давал… или как вы называете это… “Смирись, гордый человек…” А я вот в зале сижу, я и не знаю, что я гордый, что гордый я человек… и вдруг мне “на ты”… вернее, ему, который во мне… это же он не мне, а тому, который во мне… чтобы он, значит, во мне смирился… или не так?..
В “Преступлении и наказании” прямых обращений нет. Субъективно Ваш покорный слуга ощущает себя достаточно цельным объектом. И все же не могу освободиться от ощущения: “Преступление и наказание” – многосерийная сессия особого гипноза. Для меня это, пожалуй, самогипноз. Да, я такой. Признаю. Немножечко в трансе.
Одно понять не могу: почему Вы с такой категоричностью отрицаете, что это Ваша сестра отдыхала в пионерском лагере “Орлята”? А мне казалось, я вспомнил… Женя… Ну как же?.. Не она разве?
Да. Иначе бы Вы были вдвоем. По отдельности трудно представить, Вы правы.
Как мы – с братом моим близнецом.
Вдвоем ведь и проще, и веселее.
Всё так.
В книге, которую надеюсь написать, главу, по наблюдениям вышеотмеченным, назвать можно было бы:
ЕСЛИ НЕ ГИПНОЗ,
ТО ЧТО?
[40]
Человек-предвестник. Эхо-человек. Предвестник-событие. Эхо-событие. Эхо-явление. Эхо-ситуация…
Как бы назвать это всё одним словом… Можно представить звуковой образ, предупреждающий о приближении к такому текстовому объекту, – то может быть, например, звук миноискателя, сопутствующий чтению романа. Или просто звоночек. Так лучше, так ближе. Тем более звук входного колокольчика мы уже слышали и запомнили. Но звоночек, или, как тут у нас колокольчик, это синоним предупреждения – вроде неожиданных и немыслимых звуков прежде не страдавшему галлюцинациями; звоночек это именно об опасности, которую можно еще предупредить. И надо же, именно в этом значении слово “колокольчик” употреблено Свидригайловым, помните? – когда он рассказывает Раскольникову о втором приходе привидения Марфы Петровны с предложением погадать в карты, – он тогда убежал: “Убежал, испугавшись, а тут, правда, и колокольчик”. Вот и читателю – то же. То громче, то тише, то чаще, то надрывнее – все зависит от конкретного сюжетообразующего объекта, в какой степени он предвестник чего-то или сам уже отзвук чего-то. Так что пусть эти сюжетообразующие (в той или иной степени) объекты так и называются колокольчиками. Их много. Их великое множество. Если так читать роман, нескончаемый звон будет стоять в ушах – то громче, то тише…
Вот Раскольников в минуту умопомрачения едва не попадает под лошадь на Николаевском мосту. Динь-динь. Это нам колокольчик.
Ибо собственное непопадание под лошадь через четыре дня отзовется ему погибелью Мармеладова под копытами и под колесами.
На мосту он тогда получил кнутом от извозчика. “И за дело! – Выжига какая-нибудь. – Известно, пьяным представится да нарочно и лезет под колеса; а ты за него отвечай”. Это из хора сопровождения голоса. И тут с колокольчиком! Смотрите! Через четыре-то дня, когда он в сомнамбулическом состоянии приходит на место своего преступления, история повторяется: его снова обзывают выжигой и снова применяют к нему насилие – дворник, схватив за плечо, вышвыривает Раскольникова со двора на улицу. “Как есть выжига! Сам на то лезет, известно, а свяжись, не развяжешься… Знаем!” И это в то самое время (с точностью, наверное, до минуты), когда Мармеладов попадает под лошадь где-то в двухстах шагах от Раскольникова.
Если кто надумает новую экранизацию отчебучить, я бы посоветовал извозчика, который угостил Раскольникова кнутом, и дворника, который выкинул его со двора, сделать братьями, причем близнецами. В романе об этом ничего не сказано, но я просто убежден, что они близнецы. У меня нюх на близнецов, ну Вы знаете.
(Более того, отмечу в скобках: извозчик, хлестнувший Раскольникова кнутом, и сбивший Мармеладова – одно лицо. Можете не возражать, я просто знаю, и мне достаточно. Когда лошадь калечила Мармеладова, дворник (брат-близнец извозчика) вышвыривал Раскольникова из подворотни… Считайте это, если хотите, гипотетическим допущением; оно вполне законно для романа, где всё переплетено.)
То есть что мы имеем? Колокольчики на мосту отзываются перезвонами сразу в двух эпизодах, следующих один за другим (двор старухи и раздавленный Мармеладов). И на мосту, и во дворе убитой старухи Раскольникова принимают за выжигу – темную личность, промышляющую жульническим самопожертвованием: “сам на то лезет… а ты за него отвечай”. (Понимаете? – выворачивается наизнанку важнейший мотив романа!..) Оба раза, пускай и за мнимое в обоих же случаях преступление, он удостаивается наказания: кнут извозчика и мускулы дворника приведены в действие. Добавьте к этому, что сам Раскольников по ходу действия, случай от случая, угрожает применить силу к другим, однако физически наказывают только его, причем, как видим, дважды. Но тут колокольчик совсем уж тихий.
Хотя как сказать – можно и прислушаться. Помните, один раз он уже “драться хотел” с неким франтом, который, по его убеждению, представлял опасность для пьяненькой девочки? – тогда вмешался городовой (иначе бы число оскорблений действием, нанесенных Раскольникову, равнялось бы трем, – сказано ведь: “плотный господин мог управиться и с двумя такими, как он”). Любопытно, что все три эксцесса, начиная с этого, как-то соотносятся с денежными операциями – вернее, пожертвованиями.
В этот раз Раскольников дает городовому 20 спасительных копеек (из своих последних) на извозчика для невменяемой девочки. А через день на мосту, едва не попав под копыта и получив кнутом от извозчика, он удостаивается сам подаяния: “пожилая купчиха, в головке и козловых башмаках, и с нею девушка, в шляпке и с зеленым зонтиком, вероятно дочь. «Прими, батюшка, ради Христа». Он взял, и они прошли мимо. Денег двугривенный”. Ага! Те же 20 копеек! Они вернулись ему. Раскольников не принимает пожертвование – бросает 20 копеек в Неву, “он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту”. Но подождите, чуть-чуть назад – что это за минута была? Минута какого-то особенного переживания, верно? Оно не выражается внутренним монологом героя, на этот раз Достоевский поступил тоньше: он предъявил взгляду героя пышную панораму города в каком-то внезапно ярком, совершенно необычном, почти (скажу я сейчас) поляризованном свете, отвечающем остроте и необычайности переживания. “Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает”. Да никогда не бывает!