дивым! Заразительно!”
Много неочевидных, даже скрытых. Например, в основании Соня – Свидригайлов, третья вершина – Капернаумов. Портной Капернаумов сдает комнату Соне, он же чинит жилет Свидригайлову.
Подобных треугольников много, потому что персонажи у Достоевского повязаны всевозможными соответствиями.
И не только персоналии норовят образовывать треугольники отношений, символические объекты могут становиться вершинами таких же треугольников. Смотрите. Основание: Африка, которая снится Раскольникову перед убийством, – Америка, своего рода пароль самоубийства Свидригайлова; и равноудаленная от основания вершина – глобус на отцовских часах Раскольникова, заложенных под убийство.
Глобус может быть заменен на “географию и всемирную историю” – то, что Мармеладов пытался преподавать Соне, будучи некрепким в познаниях, – вот Вам новый треугольник образовался. Заметьте, все эти вершины не формальные точки, но действительно символы, по-своему раскрывающиеся в романе при внимательном чтении. И что получается? Оба треугольника имеют общее основание. Теперь, если соединить вершины “глобус” и “география”, образуется объемная фигура тетраэдр – четырехгранная пирамида (с двумя новыми треугольниками: Африка – география – глобус и Америка – география – глобус). Четыре вершины, четыре грани – и как будто он сам образовался, смысловой тетраэдр этот. Так ведь и в природе похоже. Алмаз! В природе крепче нет минерала. Кристаллическая решетка алмаза – тоже тетраэдры, причем вершина каждого в середине другого…
Остановимся… А то занесет.
Итак, треугольник как таковой.
Мы подошли к его наиважнейшему свойству – жесткости.
Треугольник фигура жесткая, то есть, грубо говоря, он не подвержен деформации. Все остальные многоугольники легко деформируются. Квадрат, например, надави на него с двух сторон, легко превращается в ромб (если объяснять на пальцах). И только треугольник обладает свойством жесткости. Это следует из третьего признака равенства треугольников (по равенству трех сторон).
Достоевский, военный инженер, лучше других знал о жесткости треугольников. Свойство это широко применимо на практике – например, при создании ферм, – соответственно, при строительстве мостов, всевозможных каркасов, кранов, башен, опор; здесь в основе всего – треугольник. Это всё изучал он еще в Инженерном училище.
Не буду говорить, что дисциплинирующее свойство жесткости треугольника он сознательно использовал в межличностных отношениях персонажей. Просто это всё было у него в подкорке, в подсознании, на уровне внутренних, неосознанных побуждений. Знание, которое невозможно забыть.
Ох, если бы кто-нибудь, в известном объеме, изучил предметы, которые преподавали Достоевскому в Главном инженерном училище (фортификацию, начертательную геометрию, тактику и т. п.), много бы нового, прежде не замечаемого, открылось в произведениях нашего классика.
Мне уже программу ту не поднять. А жаль. Тот бы труд, кабы мною был написан, я Вам посвятил, Кира Степановна.
Позвольте, что ли, этот выпуск заявки на книгу о том, как у него получается, дорогая Кира Степановна, Вам посвятить.
А глава, что заявлена выпуском этим, будет так называться:
О ТРЕУГОЛЬНИКАХ
[54]
Кира, милая. Что касается той записки, подсунутой мне под матрац. Можешь не сомневаться, она уничтожена. Классическим способом. Да не предадим мы хранению, что не надо хранить.
Обнаружил еще там две записки, которые не замечал раньше.
Впрочем, на большинство вопросов уже ответил. Отвечаю на неотвеченное.
По поводу твоего дежавю.
Ну там много чего. И да – поздний Булгаков. Знакомство с ним бросает отблеск и на Достоевского (или тень бросает – так, может, вернее). Конечно же, “вечный дом” ма стера – венецианское окно, вьющийся виноград – прямая аллюзия на свидригайловскую баню с пауками в углах, но, разумеется, с поправкой на более оптимистическую вечность (хотел сказать “жизнерадостную”), светлую. У Булгакова ведь после лунной ночи по закруглению сюжета в том инобытие рассвет начинается… Дальше счастливая неопределенность. Встречи с приятными людьми, разговоры, пение, улыбка на губах, добрый сон, который будет беречь Маргарита… О вкусах не спорят, но для кого-то не плохо. Не уверен, что понравилось бы Свидригайлову (вечность Марфу Петровну рядом терпеть?), не знаю, не знаю, – этот окончательный итог он бы, возможно, не нашел справедливым.
У Булгакова лунный свет изливается на площадку, окруженную скалами, где в каменном кресле, глядя на луну, избывает вечность Понтий Пилат, изобретенный мастером, которого измыслил Булгаков. Своего рода модель вечности по представлениям Раскольникова об “аршине пространства”.
А теперь вспомни наш квест, милая Кира: мы допущены в кошмар Раскольникова. Он спит; только что наяву он пережил жуткую встречу с мещанином, сказавшим ему: “Убивец!” – а проснется он, когда в дверях каморки появится Свидригайлов. И вот он видит страшный сон, как идет по улице за тем же мещанином, как поднимается, ведомый, по лестнице, оказывается в той самой квартире, “вся комната была ярко облита лунным светом”, – старуха сидит на стуле, опустив голову, – он бьет ее топором, ей хоть бы что, она смеется… Ну и как же обойтись тут без дежавю? Одна луна и там и там светит. А забрел Раскольников к старухе в ее “вечный дом”, если воспользоваться образностью еще не родившегося Булгакова, – но не с венецианским окном, а с желтым диваном. И конечно, смешно старухе, когда ее топором… – “зачем же гнаться по следам того, что уже окончено?” – спросит мастера Воланд. Ну да, попробуйте-ка убить уже убитое – смех, да и только.
Короче, Кира, мысли о вечности до хорошего не доведут. Завязывай.
Тебе одной называю понятно:
ПЫХ!
[55]
Дорогая Кира Степановна, Вашу записку, подсунутую мне под матрас, я прочитал. Предложение Ваше обдумал. Разумеется, съел – это лучший, проверенный опытом способ уничтожения документов. Надеюсь, и моя настоящая записка той же участи не избежит.
Вы мне план спасения предлагаете. Я тронут, взволнован. Настолько взволнован, что впервые за последние годы усомнился в здоровье своего рассудка.
Предлагаете нам вместе бежать. И уехать… куда?.. в Америку, нет?
Нет, до Америки нам не доехать, боюсь. Вместе – нет. Хотя… чего тут бояться.
Относительно моей персоны Ваш план чрезвычайно смел. И безумен. Простите.
Я ведь в некотором смысле и так в Америке. Как же это из Америки и в Америку? (И чего это она прицепилась!..)
А Вам и правда надо бежать, здесь Вам не место. Пока.
Но почему бы пока – пока Ваш рассудок относительно здрав (простите мое здравомыслие) – не совершить Вам побег… ну, как бы официально? Подать заявление… Вам выдадут это… лист обходной… Справку оформят о сумме заработка… Нет? Уже нет таких справок?.. Но существует же определенный порядок.
Это называется, если правильно помню, “по собственному желанию”.
У Вас есть желание, Кира Степановна. Оно Ваше собственное, несомненно. Вас отпустят, но без меня.
Иначе и быть не может. Ну, подумайте сами.
Мне будет Вас не хватать.
Бегите, бегите.
Без меня Ваш побег не безумен, а полубезумен.
Помните, Свидригайлов говорил, что Петербург город полусумасшедших? Так весь мир наш – это и есть Петербург. Мы льстим нашему миру, называя его безумным. Он полубезумен. И это хорошо. Это нормально.
А за меня беспокоиться нет оснований. Я свой полупобег уже совершил.
Может, мое признание скрасит Вам горечь от разлуки со мной. Я ведь уже наполовину разлучен с Вами. Причем давно. Вы просто не знаете этого.
Помните, о Диоскурах мы говорили. О Касторе и Полидевке – неразлучных братьях-близнецах от разных отцов, один был смертным, другой бессмертным. Когда погиб смертный Кастор и попал в царство Аида, Полидевк, которому был уготовлен Олимп, сумел поделиться бессмертием с братом: в царстве мертвых и на Олимпе они пребывали посменно, поочередно, вернее сказать пребывают – речь ведь идет о непреходящем, о вечности, о бессмертии, хотя и одном на двоих…
Ну и на небе – в созвездии Близнецов.
Наше с братом полубезумие сродни их полубессмертию, в этом наша общая тайна. Мне кажется, Вы догадались, к чему я клоню…
(Что бессмертного от божественного Олимпа сегодня осталось? Не “аршин ли пространства” где-нибудь далеко от Олимпа?..)
Свидригайловская баня с пауками мне всегда казалась отображением не вечности, а полувечности, потому что порождена она не безумным, а полубезумным воображением. Но вечность может понять только безумец… Подождите, я хотел не об этом.
Короче, мы с моим братом-близнецом уже давно подменяем друг друга. С того благословенного раза, когда разрешили впервые меня посещать. Он принес мне дозволенные книги, мы поговорили о погоде, потом… можно не буду касаться технических подробностей? – всё это оказалось гораздо проще, чем можно было представить… я удалился туда, а он здесь остался… потом я принес ему книги… и сам с ними работал, пока он не пришел мне на смену…
Вы же знаете это, Кира Степановна, здесь прекрасная библиотека, но нам этого мало.
Так что Вы правильно догадываетесь, читая эти слова, – заявку на книгу мы пишем с братом моим близнецом вместе и поочередно. А то можно так: новый субъект, созданный нашей двоякостью, пишет заявку на книгу. И поскольку мой брат нормальный по всем показателям нормы, а я то же самое, но с обратным знаком, этот наш усредненный субъект – полубезумный (полоумный, что то же). Вот он и ощущает себя романом Достоевского с максимальной ясностью.
Вероятно, я Вас удивил, но надеюсь, совсем не расстроил. Наоборот, облегчил тяжесть Вам – на целую половину! – разлучения… с нами… (надеюсь). Потому что если подумать – какая разница, он или я?
Или Вы не верите… нам? Мне вот сейчас не верите?.. Дорогая Кира Степановна, я Вас никогда не обманывал.
Ну посмотрите же, Кира Степановна, как у нас хорошо