свой “весь этот вечер” – его личное дело.
Смотрите, прелесть какая! Ради этого просветления Достоевский угощает пивом героя! Убийца, находясь “под судом”, вспоминает, что́ было накануне убийства, – и всё как в тумане. Но Достоевскому надо, чтобы герой встретился с Мармеладовым, выслушал его монологи и, важнее всего, – чтобы запомнил. Необходимо для этого просветление. Ровно на вечер. И оно достигается с помощью пива!
Пиво здесь действует отрезвляюще!
Это трезвым ходил он, как пьяный, в бреду, а пиво – трезвит!
Похоже, Федор Михайлович знал о пиве, чего не знают другие.
И ведь лучше о пиве не скажешь. Разве что лучше – в каноническом, окончательном тексте. Исповедальный рассказ о себе – спустя известное время – обратится в повествование “от себя” – уже от автора – в третьем лице. Не побоимся цитировать уже готовый роман:
“Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностью выпил первый стакан. Тотчас же всё отлегло, и мысли его прояснели. «Всё это вздор, – сказал он с надеждой, – и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря, – и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое всё это ничтожество!..» Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих”.
Это уже второе эхо; исходные впечатления (те, морские) немного размылись (мы их представляем), но различимы, а в чем-то усилились (кажется нам).
Не в том беда, что время притупляет исходное впечатление, а в том радость, что придает оно гибкость инструментальным возможностям автора.
Кажется, антураж петербургской пивной сам просочился в прозу. (Наши приветствия, “липкий столик”, любимый школьный пример по теме “Деталь у Достоевского”!)
Но просветление – то же! Всё как должно: “крепнет ум, яснеет мысль, твердеют возможности”.
Сумрачное сознание Раскольникова после первого же стакана пива отчетливо просветляется – насколько необходимо по времени трезво воспринимать Мармеладова. Как это ни удивительно, пиво, выпитое Раскольниковым, придает яркости выступлению Мармеладова.
Пиво по-прежнему функционально. Пиво работает на сюжет.
Большую ошибку допустит тот, кто пренебрежет этим будто бы незначительным эпизодом, читая, тем паче изучая, меня. Очень важная сцена. Едва ли не единственное место, где Раскольников по-настоящему переживает радость. И знаменательно, что сцена эта – в начале романа. Потом он испытает еще скачки настроения от страха к надежде не быть разоблаченным, например когда поймет, для чего был вызван в контору квартального надзирателя, или когда освободится от награбленного, придавив камнем добычу; те настроенческие флуктуации в общем-то ситуативны. А здесь не так. Здесь – радость сопричастности миру. Кратковременная, да и мир не таков, – но она как робкий прообраз того внезапного счастья, которое накроет героя в последних строках Эпилога. Эти две сцены – в начале и конце романа – как скобки, заключающие в себе безрадостную историю заблудившегося героя. Правда, перед первой еще есть эпизод – важная сцена: Раскольников приходит к Алене Ивановне – “проба”. Что ж, будем считать ее увертюрой.
Еще раз: если б не пиво, если б не выпил он тот первый стакан, не вошел бы в жизнь его Мармеладов, не было бы романа. Пиво, как триггер, запустило роман.
Как же я понимаю их всех!
Почему нам нельзя? Что за порядки? Что за херня, Евгения Львовна? Что Вы делаете со мной, человеком?
Вот Вам название:
ПИВА! ХОЧЕТСЯ ПИВА!
ПИВА! ПИВА! ПИВА!
[13]
Спокойно. Я спокоен. Все хорошо. Все спокойны.
Я спокоен, и Вы будьте спокойны, Евгения Львовна, Ваше левое веко немного дергается.
Всем стоять!
Вольно.
Пятнадцатого октября, в день возвращения, произошло еще одно событие, одно из важнейших.
Достоевский посещает ростовщика Готфридта и закладывает часы.
Вам известно, Евгения Львовна, у меня есть брат-близнец, он сочинительствует, небезуспешно, член союзов и ассоциаций и т. п., навещает меня, недавно (с Вашего разрешения) книги принес, Гроссмана, Шкловского, Бахтина, спасибо, что допустили. В некоторых точках наши литературные интересы пересекаются. Одна из них – Достоевский. Мой брат не филолог, не историк, как беллетрист он ощущает мое влияние. Есть у него рассказ “Проба”, публиковался несколько раз. Рекомендую, я был консультантом. Погуглите, что ли, сами, найдете, коль скоро мне не полагается интернет.
Так вот, там как раз о том посещении – Достоевский приходит к Готфридту и прикидывает, что да как, здесь дверь, там комод, полы начищены, – он же по своим следам хочет привести в подобное жилище героя! Идея моя. (Имею в виду идею рассказа.)
Меня давно беспокоил казус: вот Достоевский, погостив у Врангеля, возвращается в Петербург, без денег, но 300 рублей, аванс от Каткова, отправленные в Висбаден, священник Янышев, по договоренности с Достоевским, отбывшим в Копенгаген, посылает ему в Петербург. Итак: Москва – Висбаден– Петербург. По числам все сходится: деньги в Петербурге ждут Достоевского. А он – в день возвращения – несет закладчику свои золотые часы – те, которые с таким трудом были выкуплены в Висбадене.
И даже если допустить, что требовалось перекантоваться самое короткое время, почему он отдает часы? Не потому ли, что?.. Да, да, Евгения Львовна, потому именно!.. Вывод напрашивается сам собой: Достоевский моделирует ситуацию для будущего романа (который – в новой редакции – он начнет сегодня же, 15 октября!.. можно сказать, уже начал…).
Вы возразите: но в новой редакции как таковой “пробы” нет, там действие сразу начинается с распивочной (активное действие) – вошел, купил пива бутыль, выпил стакан… Ну и что из того, Евгения Львовна? Новая редакция такая же черновая, как и первая, но в отличие от первой она по большей части утрачена, – Достоевский сам признавался в письме Врангелю, что “все сжёг”, – до нас дошло только начало: распивочная, эпизод с Мармеладовым. Кто знает, может, “проба” была после Мармеладова?.. Да и почему должно сразу всё попадать на бумагу? Яркие впечатления последних часов (пароходное пиво… газеты… “проба”…) в одну копилку пошли, а уж как там получится, никто не знает… И потом, “проба” и есть проба. Попробовал – и оставил. А в окончательный текст вошло!.. Вошло же!
Кстати, “пробе” автор сам дает определение в тексте романа: “визит с намерением окончательно осмотреть место”.
Готфридт живет совсем близко, на углу Вознесенского и канала, против ныне не существующего храма.
Мне это видится так: Достоевский читает об убийстве в газете, воображение ему рисует картину, он прямо видит мысленным взором, как бывший студент идет с отцовскими часами к своей будущей жертве… к ювелиру?.. ну конечно же к Александру Карловичу Готфридту, знакомцу Федора Михайловича Достоевского… рукой до него подать (Достоевский, едва вернувшийся, читает газеты в гостинице на Вознесенском… он, быть может, и до дому-то еще не добрался… со своим саквояжем… ай, тогда не было саквояжей!..)… и ноги сами несут писателя… увидеть сцену, прочувствовать, поймать мимолетно-важное что-то…
Какие там 300 рублей, тут покруче замес!..
А фамилия Готфридт могла тоже кое-что подсказать… “Бог”… “мир”… У Алены Ивановны свои отношения с Богом. Деньжата она не просто так копит, а чтобы пожертвовать в монастырь – на вечный помин души. Любит парадоксы Федор Михайлович, ведь он так и заставляет Раскольникова вписаться в проект Алены Ивановны…
Последний раз, между прочим, (до отъезда) Достоевский побывал у Готфридта 10 июня, мелкое серебро приносил, – на другой день, как тот же “Голос” напечатал его же объявление о прекращении журнала “Эпоха”, им с братом издаваемого… Нехорошие ассоциации вызывал у писателя ювелир этот. Да и вообще Достоевский ростовщиков терпеть не мог.
А уж если посмотреть на расписки, до нас дошедшие, – какие вещи закладывались… Ну мелкое серебро это да, по весне золотые булавки в два приема – одна просто, другая с бриллиантом, запонки (те совсем дешевые – по два рубля), а то еще через мать племянника – меховую шубку закладывал.
Это из того, что одному Готфридту. Плюс часы золотые – сейчас.
Раскольников, когда угробил Алену Ивановну, первое, что обнаружил у нее в комоде, – заячью шубку. А потом и часы золотые. А потом Раскольников булавки приметил – в числе “золотых вещей”, когда набивал ими карманы. “Всё заклады – выкупленные и невыкупленные, – браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч.”. Вот так! “И проч.”! Наверняка и запонки были там по два рубля. В обертках, футлярах…
Мне нравится, что Достоевский руками героя возвратит свои вещи. Не совсем возвратит, но символически восстановит, боюсь сказать справедливость, но если буквально – то восстановит порядок вещей: не место им в окаянных ростовщических тайниках.
Больше всего я рад за золотые часы, экспроприированные Раскольниковым. Хочется сказать – специально для автора. Так получится, что золотые часы в подобающем описании добычи Раскольникова значиться не будут, хотя трудно допустить, что, вынув из комода, он не положил их в карман. Всё правильно. На момент публикации первой части романа со сценой убийства их вещественный прототип будет все еще в закладе у Готфридта: срок выкупа часов – 15 февраля 1866 года, тогда как публикация состоится в конце января. Это в реальности; символически – они возвращены владельцу.
Не знаю, был ли Александр Карлович читателем “Русского вестника”, но если он все же прочитал начало романа, мог бы и поежиться, обнаружив “привет” от своего клиента. Что-то мне подсказывает, не по себе ему было и в день возвращения Достоевского из-за границы, когда тот, взбудораженный, полный замыслов (кровавых, кровавых!..), заявился к нему с часами.