дверей.
Галстук его был засунут в карман для часов и лицо перемазано бурой грязью.
— Я весел, как птичка, — и, скрестив руки, он, точно крыльями, помахал ладонями. — Может, ты думаешь, я пьян? Ничего подобного. Я даже могу сказать: три четверти четвертого. Видишь!
Бахметьев потемнел. Этого он от Бориса никак не ожидал. Это было просто свинство.
— Как ты мог напиться?
— Напиться? Фи! — Лобачевский сделал возмущенное лицо. — Я только поужинал с моим коллегой — лекарским помощником. Немножко спирити вини ректификати. Великая вещь — медицина. Да здравствует Гиппо… кажется, страт! — И, взмахнув рукой, снова чуть не упал.
Бахметьев схватил его за плечи и потащил к умывальнику:
— Лицо, вымой, скотина!
— Пусти! Безобразие! — Лобачевский упирался, но Бахметьев был сильнее. Всей тяжестью на него навалился, сунул его голову под кран и открыл воду.
— Пусти! Варвар! За что? — захлебываясь, жаловался Лобачевский. Всем телом бился, точно пойманная рыба, а потом внезапно обмяк и сел на корточки. Его начало рвать.
Тогда Бахметьев его отпустил, ушел из каюты и закрыл за собой дверь.
Над рекой стояла совершенная тишина. От воды поднимался легкий белый пар, и прозрачная луна висела на бесцветном небе. Сил нет, как всё это надоело. Уехать! Завтра же уехать! К черту, к дьяволу, куда угодно, только бы не видеть ни этой реки, ни этих людей!
Но это было настолько невозможно, что даже мечтать об этом не стоило. Нужно было держаться до самого конца, каков бы он ни был. А пока что — возвращаться в каюту и кончать с Борисом.
Теперь Лобачевский, совершенно мокрый, сидел на стуле и тяжело дышал:
— Что же ты со мной сделал? А?
Голос его уже звучал вполне нормально. Пожалуй, теперь можно было с ним поговорить всерьез.
Бахметьев раскрыл шкаф и достал свою новую тужурку:
— Переодевайся, Борис. Сейчас в штаб пойдем.
— Зачем в штаб? — запротестовал Лобачевский. — Я же спать хочу.
— Слушай, — и Бахметьев положил ему руку на плечо. — Идти надо. Завтра англичане атакуют. Это барон рассказал. Нужно срочно готовить мины.
Лобачевский, шатаясь, встал:
— Пойми же, я не могу! Нельзя, чтобы видели. Особенно Плетнев. Ведь из этого ужас что выйдет!
Пьянство на фронте немного лучше измены, а большевики — народ беспощадный, и Борис всё-таки был старым товарищем по корпусу, а крепче этого товарищества — нет.
Пять лет подряд рядом сидели в классе и рядом стояли в строю. Вместе воевали с начальством, вместе проделывали самые рискованные дела и, чтобы спасти свою жизнь, друг друга бы не выдали. Как же выдавать его теперь?
Но с другой стороны: как же быть с минами?
— Думаешь, я это от радости? — ослабевшим голосом продолжал Лобачевский. — Я растерялся. Совсем растерялся. Служить я согласен, но лезть в политику не желаю. А вот приходится. Понимаешь?
Бахметьев не ответил. Он всё еще не мог решить мучившего его вопроса, и Лобачевский снова заговорил:
— Малиничев был сволочью. Бежать к неприятелю я неспособен. Меня так не учили. Но оставаться здесь тоже невозможно. Совершенно невозможно… Сперва этот митинг, а потом еще привели барона. Может, он дурак и всё что хочешь, но ведь он нашего выпуска.
Бахметьев всё еще молчал.
— Я не знаю, куда мне идти, — почти шепотом сказал Лобачевский и еще тише повторил: — Я не знаю, куда мне идти.
— Идем в штаб, — наконец решил Бахметьев. — Ничего не попишешь, Борис. Идем, я буду вместе с тобой.
18
Чтобы мина заграждения образца восьмого года, не погружаясь в воду, стала опасной, нужно до сбрасывания замкнуть ее предохранитель. Но как тогда ее сбрасывать?
Чтобы она плыла, но вместе с тем не слишком высовывалась над поверхностью и не бросалась бы в глаза, к ней следует подвесить какой-нибудь груз. Но сколько дать этого груза, чтобы она всё-таки не утонула?
Плетнев на Лобачевского взглянул только один раз, а потом разговаривал, опустив глаза.
Бахметьев попросил разрешения остаться помочь. Он когда-то тоже был минером и интересовался всякими изобретениями. Плетнев сказал:
— Оставайся!
Лобачевский вспотел и выпил полграфина воды, но объема мины вычислить не смог. За него это проделал Бахметьев. Потом все втроем подсчитывали веса.
Наконец, тоже втроем, с флагманского корабля переправились на минную баржу номер два, подняли на ноги всех минеров и взялись за работу.
Кончили на рассвете. Приготовили восемь штук и передали их на «Мологу».
Так же не глядя, Плетнев распрощался, а Лобачевский сказал Бахметьеву:
— Теперь я всё сделаю. Понимаешь — всё!
В ту же ночь запоздавший из-за тумана флагманский врач отнял руку комиссару Ярошенке. Когда Бахметьев пришел к нему в каюту, Ярошенко был в сознании и улыбался, но говорить не мог.
В шесть тридцать было собрание всех командиров кораблей и разбор предстоящего боя. Закончилось оно в восемь двадцать, а ровно в девять началась атака противника.
Плетнев стоял рядом с Бахметьевым на мостике канонерской лодки «Командарм» и за всё время боя отдал не больше пяти приказаний, — ровно столько, сколько требовалось.
Конечно, снова налетела неприятельская авиация, однако на этот раз она держалась на большой высоте и никакого вреда не принесла. Потом появились тральщики, но красные канлодки отогнали их своим огнем.
— Не пора ли… — начал Бахметьев, и Плетнев, не дав ему договорить, кивнул головой.
По сигналу «Молога» вышла вперед и, пересекая реку, стала сбрасывать в воду большие черные шары.
Предохранители были замкнуты. В любой момент любой из этих шаров мог разорваться столбом пламени и дыма, в мелкие клочья разнести всю корму «Мологи» и всех, кто на ней стоял.
Бахметьев до боли стиснул пальцами бинокль. У самого ската, перевесившись за борт, стоял Борис Лобачевский. Он выполнял свое обещание.
И, выполнив его, сбросив все свои мины, снова прорезал строй канонерских лодок и ушел вверх по течению.
Только тогда появились вышедшие на поддержку своих тральщиков броненосные мониторы противника. Первый же их залп лег накрытием — высокими всплесками по обоим бортам «Командарма», а один из снарядов второго залпа ударил по крылу мостика и по дровам на палубе, но чудом не разорвался.
Третий залп мог бы решить судьбу боя, но этого третьего залпа не было. Головной монитор внезапно скрылся за огромным водяным столбом, и, когда столб опал, на поверхности остались только серые, оседавшие всё ниже и ниже надстройки.
— На заграждения, — сказал Бахметьев, и Плетнев снова кивнул головой.
Сразу же оба оставшихся противника повернули вниз, и на их место снова вышли тральщики.
Теперь отогнать их было труднее. Мониторы всё время поддерживали огонь, а сзади из-за косы стреляли еще какие-то корабли. От удачного попадания «Робеспьер» загорелся и, круто отвернув, столкнулся с «Беднотой». Потом на «Командарме» внезапно исчезла труба, и черные клубы дыма повалили прямо на мостик.
Но, когда ветром отнесло их в сторону, стало видно, что у противника вместо четырех тральщиков осталось только три. Скорее всего, это сделала одна из плывших по течению мин, потому что оставшиеся тральщики яростно стреляли по воде.
Мониторы уже скрылись за поворотом реки, и тральщики, всё еще стреляя, уходили полным ходом. Последний залп противника лег недолетом, и в ответ ему прогремели последние выстрелы красной флотилии. Дело было сделано.
— С победой! — сказал Бахметьев, и Плетнев в третий раз кивнул головой.
КОМАНДИРЫ КОРАБЛЕЙ {4}
1
Курс 220, вестовый ветер до семи баллов и сильная встречная волна. Большой катер с трудом полз наверх, накренившись, падал в пустоту и, сотрясаясь от удара о воду, зарывался носом в шипучую воду.
Чтобы устоять на ногах, приходилось обеими руками держаться за поручень рубки, но это было превосходно: не позволяло задумываться, всю муть последних дней начисто вытряхивало из головы, и начальник пятого дивизиона тральщиков Василий Бахметьев, отвернувшись от ветр, глубоко вздохнул.
Слева расплывчатой полосой тянулся берег. Видимость уже была плохой, а осенью дни короткие и часа через полтора должно было окончательно стемнеть. Каким чертом тогда найдешь поворотный буй Отдаленного рейда?
Опять-таки лучше было думать об этом, чем о том, что осталось в Кронштадте: о судьбе Кости Патаниоти и о зловредном комиссаре Лукьянове.
Бахметьев выпрямился и еще сильнее стиснул пальцами поручень. Война окончилась, но, может быть, легче было бы, если бы она еще продолжалась... Наверное, не было бы на кораблях такой сплошной бестолочи.
Очень большая волна обрушилась на полубак. Толчок был таким, точно катер врезался в камень, — казалось, что весь корпус заскрипел от напряжения и вот-вот готов был переломиться пополам. Но, конечно, это только казалось.
Бахметьев вытер лицо и обернулся. Катера вверенного ему дивизиона вели себя неважно. Рвскали из стороны в сторону, чуть ли не на полкорпуса выскакивали из волны, а потом, провалившись, исчезали за белой завесой брызг.
Почему-то всегда страшнее смотреть со стороны на болтающийся на волне корабль, чем самому на нем находиться. Почему? Но ответа на этот вопрос не было, и Бахметьев пожал плечами.
— Товарищ начальник, — сказал командир флагманского катера Михаил Леш. Он рядом с Бахметьевым раскачивался в такт качке, и его мокрое лицо с полуоткрытым ртом казалось лицом мертвеца.
— Да?
— Может, лучше вернуться? Взгляните на «Орлика», — и Леш протянул руку.
Губы его стали совершенно серыми. Похоже было, что он боялся совсем не за «Орлика» и руку протянул только для отвода глаз. Трус из бывших фельдшеров — вот кого назначили на место арестованного Кости Патаниоти!
— Не извольте беспокоится, сухо ответил Бахметьев. —— «Орликом» командует боцман Дубов. Настоящий моряк. Не то что некоторые...