— Нам надо служить вместе, — точно прочитав его мысли, сказал Лукьянов. — Я вам доверяю.
Но Бахметьев теперь успокоиться не мог.
— Что с Патаниоти?
— Ничего. Сидит, — и в первый раз за все время Лукьянов в упор взглянул на своего собеседника. — За дело.
— Вы думаете? — Бахметьева все сильнее охватывало раздражение, и он с трудом сдерживался.
— Я знаю, — с неизменным спокойствием ответил Лукьянов, — все знаю. — И, подумав, закончил: — Ваш Скублинский в Москву уехал. Вроде как удрал.
Что такое? Почему он это сказал? Бахметьев почувствовал, что окончательно теряется, и не мог придумать ответа. А потому нерешительно сказал:
— Совсем он не мой.
— Тем лучше, — и Лукьянов кивнул головой. — Значит, будем служить.
И Бахметьеву снова полегчало.
5
Погода стояла превосходная, и пятый дивизион в полном порядке выходил из губы, но, как правило, неприятности на морской службе совершаются внезапно. На повороте у «Сторожевого» заклинило руль, и катер стремительно покатился влево.
Обстановка для такого происшествия была, надо сказать, самая неподходящая: с одной стороны в непосредственной близости — камни, с другой — как назло появившийся откуда-то большой миноносец, с третьей — смятенный и сразу потерявший строй дивизион.
Бахметьев как раз вылезал из кормового люка, но в несколько прыжков оказался у рубки.
— Товарищ начальник... — начал докладывать Леш.
Он пытался моторами удержать катер от поворота и лез прямо под нос миноносцу. Бахметьев молча его оттолкнул и переложил ручки машинного телеграфа в обратное положение.
Из-под миноносца вывернуться удалось. Он прошел так близко, что захлестнул корму своим буруном, и на его мостике люди смеялись. Но сразу же выяснилась неизбежность столкновения с «Орликом». Отворачивать уже было поздно, и удалось только дать полный назад обоими моторами.
Положение спас «Орлик». Быстро и решительно положил руль прямо на «Сторожевого» и в самый последний момент проскочил у него по борту. Просто великолепно развернулся.
— Молодцом, Дубов! — крикнул Бахметьев в мегафон, а потом взглянул на Леша, но Лешу ничего не сказал. Только посмотрел на него долгим взглядом. Потом огляделся по сторонам, отыскивая Лукьянова.
Лукьянов молча сидел на машинном люке и скручивал себе козью ножку. Видимо, считал, что в такие дела ему вмешиваться ни к чему, и был прав, конечно.
— Товарищ начальник, — докладывал Леш. — Штуртрос лопнул. Будет исправлен в пять минут.
Он был совершенно спокоен. Слишком спокоен. Как он мог безразлично относиться к такому позору?
— Есть, — ответил Бахметьев и отвернулся.
Лично я в данном случае придерживаюсь особого мнения. Что можно было требовать от Леша, которого никто не учил управляться на катерах, да еще в такой обстановке? Вот от самого Бахметьева, пожалуй, можно было бы потребовать, чтобы он учитывал неопытность командира катера и при проходе узкостей не спускался бы неизвестно зачем к себе в каюту. Нет, я нисколько не осуждаю Леша, и его спокойствие мне даже нравится.
Исправление штуртроса вместо пяти минут заняло целых пятнадцать, и все это время дивизион в живописном беспорядке стоял с застопоренными моторами. Наконец все-таки привелись в порядок и дали ход. Снова выстроившись в кильватерную колонну, пошли по назначению.
Бахметьев стоял на возвышении у главного компаса, обеими ладонями опершись о крышу рубки. Нагретая солнцем крыша дрожала от работы моторов, и это было приятно: весь катер казался теплым живым существом.
Когда-то, очень давно, он уже испытывал это ощущение. Он в первый раз выходил в море на своем первом корабле. И так же, как тогда, сейчас светило яркое солнце и высоко над головой на выгнутых крыльях качалась большая чайка. Может быть, та же самая — говорят, чайки живут очень долго.
Конечно, все случившееся было очень обидно — особенно смех на мостике миноносца, но разве можно в такую погоду долго помнить обиду?
Весело убегала назад светлая вода, и низким, мощным голосом гудели под ногами моторы. Чайка, сложив крылья, камнем упала в воду и тотчас же снова взмыла вверх с бьющейся в клюве рыбой.
— Хорошо живет, — вслух подумал Бахметьев, и Лукьянов, тоже следивший за чайкой, его поддержал:
— Вполне.
Они закурили. Стояла такая тишь, что спичка горела совершенно ровным пламенем. И откуда-то доносился горьковатый запах машинного масла.
Это был приятный, привычный запах, и от него становилось совсем спокойно.
—— Молодчина Дубов, — вспомнил Бахметьев. — Лихой моряк. Но Лукьянов, опустив глаза, промолчал. Значит, нужно было пояснить: — Отлично вывернулся.
— Отлично, — точно нехотя согласился Лукьянов.
Слева в море лежала узкая полоска земли — остров с тонкой башней маяка. Сескар, тот самый знаменитый Сескар, вокруг которого в изобилии водились контрабандисты — финны.
— Лайба слева по курсу, — доложил сигнальщик и тут же поправился: — Две лайбы.
Начальник и комиссар, как по команде, подняли бинокли к глазам. Действительно, навстречу по стеклянной воде плыли два четких высоких силуэта.
— Топселей нет, прочие паруса раздернуты, — пробормотал Бахметьев. — Видимо, никуда не торопятся.
— Им торопиться некуда, — ответил Лукьянов, и снова наступила тишина. Теперь в бинокль отчетливо были видны черные корпуса, и желтые надстройки лайб, и даже фигуры людей на их палубах. Люди были неподвижны — они явно ждали.
— «Орлик» вышел из строя! — вдруг вскрикнул сигнальщик, и сразу все обернулись назад.
«Орлик», сильно катаясь из стороны в сторону, быстро уходил влево. На мачте его висел флаг, означавший: «Не могу управляться».
— Здравствуйте! — удивленно проговорил Бахметьев. — Сигнальщик, семафор!
Но сигнальщик уже сам взобрался на крышу рубки и не спеша отмахивал флажком.
Вдалеке на рубке «Орлика» стояла крупная черная фигура — сам командир катера Дубов. Ярко-красные флажки в его руках быстро и отчетливо писали буквы семафора:
— Имею... повреждение... штуртроса...
— Интересно, — усмехнулся Лукьянов.
— Повреждение штуртроса? — повторил Бахметьев.
Он начинал понимать, что случилось, и не отрываясь следил за «Орликом» в бинокль.
— Присоединюсь... к дивизиону... по исправлении... командир... — закончил читать сигнальщик.
— Врет! — с внезапной яростью закричал Бахметьев. — С поврежденным штуртросом совсем не так шел бы!
Лукьянов засмеялся, и это было очень странно — смех так не шел к его темному лицу:
— Лихой моряк! Отлично управляется! И финские лайбы рядом!
Бахметьев опустил бинокль — от злости у него дрожали руки. Никаких сомнений больше не оставалось: лихой Дубов на глазах у всех собирался торговать с финнами. Какое для этого нужно было иметь нахальство!
— Сволочь! — с трудом выговорил он. — Предельная сволочь!
Но никакой бранью «Орлика» остановить было нельзя.
Лукьянов молчал. Опять хотел, чтобы начальник сам распорядился? Совершенно напрасно!
И команда молчала, и сигнальщик, присев на корточки, ждал, что прикажут ответить, и все смотрели на него, на своего начальника, а он не знал, что делать. Наконец не выдержал:
— Товарищ комиссар!
— Ладно, — ответил Лукьянов и повернулся к сигнальщику: — Пиши... Немедленно вступить в строй, иначе арестую... Комиссар.
И когда сигнальщик кончил передавать, «Орлик», сразу развернувшись, пошел на свое место.
— Вот и починили, — сказал Лукьянов.
6
Подойдя к кромке минного заграждения, дивизион по сигналу перестроился в строй уступа. Это наиболее удобный для траления строй: впереди идущий тральщик закрывает следующего краем своего трала, и, если все идет нормально, рискует на что-нибудь наскочить лишь головной.
По второму сигналу, застопорив моторы, приступили к постановке тралов. Дело это, вообще говоря, не слишком хитрое, но все же требует кое-какой опытности.
А именно опытности и не хватило ученику Кожину, временно исполняющему обязанности минера на «Орлике». Спустив трал за корму, он раньше времени махнул рукой командиру, и, когда тот дал ход, тралящая часть намоталась на правый винт.
— Стой! Стой! — закричал Кожин.
— Стоп! — подхватил еще кто-то, и командир катера Дубов, остановив моторы, длинно и круто выругался.
Снова «Орлик» вышел из строя, только на этот раз по-настоящему, и в результате получилось черт знает что. Всему дивизиону пришлось поднимать трала и, отойдя в сторону, ожидать, чем все это окончится.
Бахметьев на «Сторожевом» подошел к «Орлику» — осторожно, с носа, чтобы самому тоже не намотать трал на винты, и поднял мегафон:
— Что случилось?
Дубов был зол на все на свете и сдерживаться отнюдь не собирался. К тому же когда-то он был боцманом — высококвалифицированным мастером бранной словесности. А потому, размахивая кулаком над головой, он начал ругаться в бога, в богородицу, в тральную лебедку и еще во что-то. Кончить ему, однако, не дали.
— Молчать! — крикнул Бахметьев и так ударил мегафоном по рубке, что мегафон, точно бумажный, согнулся пополам. — Здесь вам не кабак, слышите?
— Есть! — неожиданно осев, ответил Дубов. На мгновение у него был жалкий и даже растерянный вид, но сразу же он снова выпрямился: — Не извольте беспокоиться, товарищ начальник, мигом все наладим.
Бахметьев поморщился: какие слова нашел, подлец! Те самые, которыми он когда-то угождал господам офицерам. Только что не назвал «ваше высокоблагородие». Мразь старорежимная!
И внезапно бывший гардемарин Морского корпуса и даже бывший мичман Василий Бахметьев почувствовал, что ненавидит слова «высокоблагородие» и «господа офицеры». Откуда у него могла взяться такая ненависть? Однако раздумывать над этим было некогда, и ровным голосом он приказал:
— Примите наши концы!
Когда концы были приняты и закреплены, он перебрался на «Орлика», прошел в корму и, держась за стойку поручня, как мог дальше перегнулся за борт.