— Пойдем тралить, — сказал он. — Такую погоду грех не использовать. Верно, комиссар?
Лукьянов снова кивнул головой и как будто улыбнулся. Потом вспомнил:
— На «Орлике» нет командира. И минера тоже.
— Нет командира? — на мгновение Бахметьев задумался, но сразу решил: — Справимся. Леш, пойдете на «Орлика». «Сторожевого» я сам поведу.
— Есть! — ответил Леш и недопитую кружку поставил на стол.
Неопытному командиру нужно было дать толкового минера, иначе опять могла получиться какая-нибудь чепуха.
— Вот что, — сказал Бахметьев. — Возьмите с собой Голикова. Мы тут как-нибудь без него обойдемся.
— Обойдемся, — поддержал Лукьянов. — Я семь лет минером был. Дело знаю.
— Отлично. Станете на лебедку... Пошли.
И они пошли наверх. Прощаясь, Бахметьев крепко сжал Лешу руку, совсем по-новому на него взглянул и увидел: у Леша был такой же твердый рот, как у Лукьянова.
— Вы коммунист?
— Да, — ответил Леш.
— Правильно, — сказал Бахметьев и отпустил его руку. Посмотрел ему вслед и вдогонку крикнул: — Пойдете вторым. Из-под прикрытия моего трала не выходить!
Теперь можно было начинать. Он прошел к рубке, взобрался на возвышение у главного компаса и локтем оперся о крышу.
— На «Орлике», отдать наши концы!
Концы были отданы, прозвенел машинный телеграф, и «Сторожевой», задрожав, стал отходить задним ходом.
— Сигнальщик!.. Дивизиону ставить тралы!
— Есть! — отозвался сигнальщик, и сразу же на мачту пополз соответствующий сигнал.
— Комиссар, действуй! — И комиссар Лукьянов один за другим выбросил за борт тральные буйки.
Леш был коммунистом. Вот в чем было дело.
8
Снег уже начинал таять. Он был рыхлым и грязно-бурым, испещренный черными пятнами луж. Идти было трудно, а главное, дьявольски надоедливо.
Позади — Кронштадт: высокие трубы пароходного завода, серый дым и сплошной лес мачт в военной гавани, а впереди — смутный, темный ораниенбаумский берег, и, сколько ни идешь, ничего не меняется: Кронштадт не уходит назад, а Ораниенбаум не становится ближе.
В теории от острова до берега около восьми километров, но на практике эти километры много длиннее, чем нужно. Идешь, идешь без конца, остановишься и видишь, что не сдвинулся с места. Противно до последней степени.
Лучше всего не смотреть ни вперед, ни назад, а только себе под ноги. Лучше всего идти опустив голову. Тогда все-таки кажется, что ты двигаешься. Бахметьев очень устал. Может быть, от однообразия широкой ледяной равнины, может быть, от тяжелого мешка за плечами, а может, просто от того, что был голоден. На обед дали какую-то соленую бурду с селедочными хвостами, а хлеба он почти не ел. Хлеб нужно было отвезти сыну.
Иные люди женятся для того, чтобы иметь дом, заботу, дружбу, иные из-за того самого чувства, которое называют любовью и о котором написано столько скучных книг. А он женился неизвестно зачем, и у него ничего не вышло.
Вот так взял и женился, а потом ушел в море, и жена без него умерла от родов. Теперь он помнило ней только то, что звали ее Надей, что была она совсем еще девочкой и очень любила смеяться. Кажется, чаще, чем следовало.
А сына своего он за все время видел не больше десяти-двенадцати раз, в большинстве случаев, когда он спал. Сын рос тихим, слабым мальчиком, с непомерно большими глазами и тоненькими ножками. О нем нужно было заботиться, и по мере своих сил он это делал, но даже разговаривать с ним не умел.
И тут же рядом, с поджатыми губами, и лицом великомученицы, сидела сестра Варвара. Она ради этого ребенка отказалась от какого-то своего личного счастья и непременно хотела, чтобы все это видели.
Нет. Лучше уж было думать о службе. Вот он все-таки развязался со своей «Дикой дивизией», и это было превосходно.
Прославленный пятый дивизион перестал существовать. Часть катеров передали другим соединениям, часть просто выкинули на свалку.
Комиссара Лукьянова перевели куда-то на берег, а его назначили помощником командира на эскадренный миноносец «Пластун» — совсем такой же, как старик «Джигит», на котором он когда-то благополучно плавал и не менее благополучно тонул в Рижском заливе.
В точности такое же расположение кают, и такое же самое зеркало в кают-компанию, и даже абажур над столом из того же оранжевого шелка. Хорошо это было и, конечно, несравненно уютнее холодных клетушек на «Сторожевом» или пустых проплеванных помещений базы «Океан».
А все-таки жалко было расставаться с комиссаром Лукьяновым. Он оказался очень надежным и хорошим человеком. И Михаил Леш — тоже. Как иной раз можно здорово ошибаться при первом знакомстве!
Теперь Леш ушел учиться в Морское училище. Он сам заставил его туда идти, потому что из Леша должен был выйти отличный командир. Прощаясь, сказал:
— Флот маленький, мы еще встретимся.
И Леш с уходящего катера махал ему рукой.
Во всяком случае, если им и суждено было встретиться, то не скоро — примерно года через четыре. А вот Дубова он уже никогда не увидит. Дубов, не приходя в сознание, умер на следующее утро после взрыва.
— Нам таких не надо — так говорил Лукьянов и был прав.
Но какие же люди были нужны и зачем? Что нужно было делать этим людям?
Говорят: восстанавливать флот. Восстанавливать? И Бахметьев, усмехнувшись, покачал головой.
Пустые, мертвые корабли забили все гавани Кронштадта, и такие же мертвые корабли стояли у набережных Невы. Огромные линкоры и броненосные крейсера, бесчисленные миноносцы. Ободранные, в грязных потеках корпуса, горы снега и мусора на верхних палубах, а внутри полный разгром, засыпанные навозом трубопроводы, копоть и чугунная печурка в командирской каюте, единственной, где еще живут люди — сторожа никому не нужного имущества.
А на стенках порта чудовищное нагромождение старых ломаных шлюпок, неизвестно чьих якорей и гребных винтов, толстенных мачт — вероятно, еще с полупарусных крейсеров, целые штабели старинных пушек, кучи шлака, шлюпбалки, спутанные бухты проволочного троса и еще десятки, сотни, тысячи тонн всевозможного ржавого, рваного железа.
И посреди гавани торчащие под углом изо льда трубы и мачты утопленного англичанами учебного судна «Память Азова», а там, на Неве у Николаевского моста, — необъятное брюхо самостоятельно перевернувшегося у стенки «Народовольца».
Все это вместе так и называлось «кладбищем», потому что другого имени придумать было невозможно. Правда, кроме кладбища существовал еще и «действующий отряд»: два линейных корабля, сколько-то миноносцев, подводных лодок, тральщиков— и прочей мелочи, но и внем радости пока что было не очень много.
Его корабли стояли частично зашитые деревом, с перекинутыми с борта на борт трубами парового отопления и с лужами талого снега на палубах, крепко вмерзшие в лед, безнадежно застывшие в неподвижной скуке.
На них люди варили суп из мороженного картофеля и стояли какие-то вахты: в тяжелых овчинных тулупах без дела топтались на мостике или у трапа. Иногда, в силу установившейся привычки, занимались приборкой или различными судовыми работами, возможно чаще уходили на берег и больше всего разговаривали о демобилизации. С весны отряд должен был начать плавать, но как — неизвестно. Кажется, ни одного вполне исправного корабля в нем не было, а производить ремонт было некому. Пароходный завод преимущественно занимался зажигалками.
Нет, об этом тоже невесело было думать. И все еще Кронштадт и Ораниенбаум оставались на том же расстоянии. И в довершение всего у него промокли ноги.
В общем, жизнь его складывалась неудачно.
9
Отблески волны золотыми змейками бегали по подволоку, и в открытые иллюминаторы кают-компании светило яркое летнее солнце. Миноносец только что стал на якорь, и теперь можно было отдохнуть, хотя, собственно говоря, отдыхать было не от чего: весь поход продолжался час двадцать минут.
— Смешно! — вслух подумал Бахметьев и откинулся на спинку дивана.
— И смейся, пожалуйста, — ни с того ни с сего обозлился старший механик Короткевич, по прозвищу Бобер. — Мне вот смеяться некогда.
Он был толст, уже не молод и желчен, и, кроме того, в машинах у него все время, отнюдь не по его вине, происходили всевозможные аварии. Раздражать его не следовало, а потому Бахметьев смолчал.
— А капитан ручками разводит, — продолжал горячиться Короткевич. — Сволочь он, вот кто. Тромбонист собачий.
Помощник командира является хозяином кают-компании, и ему надлежит соответственно направлять разговор разговор в нужную сторону.
— Давай лучше пить чай, — предложил Бахметьев. — Я угощаю сахаром.
Короткевич что-то глухо пробормотал и взял себе три полные ложки. Спокойствие, однако, стоило дороже сахара, и Бахметьев, как подобало хозяину, вежливо улыбнулся.
Из командирской каюты внезапно донесся басистый и протяжный вздох — так вздохнуть мог бы бегемот, носорог или еще какое-то из крупных млекопитающих. Потом, постепенно нарастая, вздох перешел в глухой рев, качаясь, пополз вверх по ступенькам мажорной гаммы и вдруг оборвался. Командир корабля Виталий Дмитриевич Сушеп играл на своем любимом тромбоне.
Старший механик Короткевич презрительно фыркнул, а легкомысленный минер Алеша Гусев, постучав пальцем по столу, строгим голосом заявил:
— Неправильно! Прошу повторить!
И, будто послушавшись его приказания, тромбон снова взялся за свою многотрудную гамму.
Репертуар Виталия Дмитриевича, к сожалению, был довольно ограничен. Кроме мажорной гаммы он умел играть только начало арии Индийского гостя из оперы «Садко» и обе эти музыкальные пьесы исполнял в день раз по пятьдесят, а то и больше.
Слов нет, это было не слишком приятно, но в конце концов не так уж страшно. К тромбону человек постепенно привыкает, так же как к мощному вентилятору или примусу, и спокойно может под его аккомпанемент есть, спать и разговаривать.