Значительно хуже было то, что Виталий Дмитриевич все свободное от музыки время целиком посвящал раскладыванию разнообразных пасьянсов и делами своего корабля совершенно не занимался.
А говорят, когда-то был одним из самых боевых командиров и даже теперь, как никто, управлял миноносцем. С полного хода подходил к стенке и в любых условиях как угодно мог развернуться.
— Опять неправильно! Вам, сударь, медведь на ухо наступил, — продолжал изощряться Алеша Гусев.
Как мог хороший командир корабля переродиться в плохого тромбониста? Ответить на этот вопрос было нелегко, и задумываться над этим не стоило. Судя по всему, Виталия Дмитриевича вскорости должны были убрать с корабля, а пока что лучше было бы поговорить о чем-нибудь другом.
— Штурман, что новенького? — спросил Бахметьев.
Штурман Жорж Левидов, напудренный юноша с чуть подведенными глазами и безукоризненным маникюром, томным голосом ответил:
— Пальто.
— Вот обрадовал! — закричал Алеша Гусев и захлопал в ладоши, но Левидов не обратил на него внимания.
— Непонятно, — сказал высокий, с черной щетиной на подбородке артиллерист Юдин.
— Нам дают пальто нового образца, — не спеша пояснил Жорж Левидов. — Такие синие капоты, как у зуавов[79]. Клеш с широким хлястиком. Очень шикарно.
— Лучше бы дали новые донки, — буркнул механик Короткевич. — Скоро котлы будет нечем питать.
Левидов передернул плечами:
— Кому что лучше. Лично мне донки ни к чему.
У Короткевича сразу глаза налились кровью, и он так стукнул стаканом, что чуть не разбил блюдечко. Он был обидчив до последней степени, и разговор возможно скорее следовало снова повернуть.
— Минер, твоя очередь, — сказал Бахметьев. — Какие у тебя новости?
— Самые что ни на есть приятные, — откликнулся Алеша Гусев. — На углу Литейного и Бассейной[80] открыли совершенно потрясающую кондитерскую. Пирожное — просто пальчики оближешь!
— А денег нет, — мрачно заявил Юдин.
— И вовсе даже не требуется, — весело продолжал Гусев. — Из рекламных соображений тамошний хозяин придумал отменную игру. Правила такие: съешь за двадцать пять минут двадцать пять пирожных — все в порядке. Ты молодец, и с тебя ничего не причитается. Не доешь хоть одной половинки — очень извиняюсь, плати за то, что съел.
— Фу! — возмутился Жорж Левидов. — Это же гадость!
— Вранье, — не поверил Юдин и, между прочим, не ошибся. В первые годы нэпа ходило много слухов о подобных безрассудных хозяевах кондитерских, но ни один из них не подтвердился, и Бахметьеву это было известно.
— Собираешься рискнуть? — усмехнувшись, спросил он.
— Непременно! С вечера ничего не буду есть, хорошенько прогуляюсь по свежему воздуху и — держись, любезный кондитер!
— Собачья чепуха! — пробормотал старший механик Короткевич. — Несусветные глупости!
И тромбон за переборкой грустно пропел:
— Не счесть алмазов в каменных пещерах...
Пирожные, пальто-клеш и тромбон. Алешу Гусева еще можно было извинить его крайней молодостью, но остальные? Только один Бобер Короткевич болел за свое дело, однако и тот дальше донок ничего не видел и был способен только брюзжать.
Неужели все бывшие офицеры флота раз навсегда перестали мыслить и больше ни на что, кроме глупостей, не годились?
Нет. Едва ли. Их просто нужно было расшевелить. Хотя бы силой заставить думать о чем-нибудь стоящем. В обязательном порядке устроить что-то вроде испытания их мозговых извилин и посмотреть, что из этого выйдет.
10
Политотдел флота, по-видимому, придерживался аналогичных взглядов, а потому испытание мозговых извилин командного состава произошло неожиданно быстро.
Не успел миноносец вернуться в гавань, как на нем появился бывший комиссар пятого дивизиона тральщиков, а ныне инструктор политотдела Лукьянов.
Он заглянул в командирскую каюту, застал Виталия Дмитриевича за пасьянсом «Наполеон» и, не сказав ни слова, прошел к Бахметьеву.
— Здорово, Егор! — обрадовался Бахметьев.
Сидевший у него в каюте Жорж Левидов поспешно встал, коротким кивком головы поклонился и вышел. Ему казалась совершенно непристойной фамильярность в обращении с каким-то комиссаром.
— Здорово, — ответил Лукьянов. Он, видимо, тоже был доволен, что встретился с бывшим своим начальником, но, как всегда, старался выглядеть хмурым. — Дело есть. Собери весь командный состав в кают-компании.
И когда командир корабля, комиссар и все судовые специалисты собрались вокруг кают-компанейского стола, Лукьянов без всяких предисловий сообщил, что политотдел предлагает каждому из них написать сочинение на тему «Причины возникновения войн и пути к их устранению».
Виталий Дмитриевич, по своему обыкновению, развел руками. Он очень охотно написал бы подобное сочинение, но увы, командование кораблем не оставляло ему свободного времени для литературного труда.
Бахметьев потемнел, но от комментариев воздержался. Только сказал:
— Я напишу.
Следующим выступил артиллерист Юдин. Он был не писателем, а военным специалистом. Он умел стрелять из пушек, и этого ему было вполне достаточно. Писать сочинения не собирался — так он и сказал.
— У меня донки, — начал старший механик Короткевич, но остановился. Служба была службой, и приказания следовало исполнять. Кроме того, эта тема имела самое непосредственное отношение и к нему и к его проклятым донкам. — Напишу. Только сперва кое-что подчитать придется.
— Философия меня интересует сравнительно мало, — протянул Жорж Левидов, — особенно трансцендентальная.[81]
— Дурак, — негромко, но достаточно внятно сказал Лукьянов.
Это было просто неслыханной дерзостью, и Жорж Левидов решил возмутиться. Встал, нахмурившись взглянул на Лукьянова, но, встретившись с ним взглядом, вдруг испугался и снова сел.
— Боюсь, что это будет свыше моих способностей.
— Возможно, — ответил Лукьянов и повернулся к розовощекому Алеше Гусеву. — Вы?
— Есть, есть! — ответил тот. — Непременнейшим образом напишу. Обожаю науку.
— Видал зверинец? — спросил Бахметьев, когда вместе с Лукьяновым они снова прошли в его каюту.
— Ты это брось, — не сразу ответил Лукьянов. — Сперва сам напиши, а там посмотрим.
Это был очень неприятный ответ, но вполне справедливый. Кто дал ему право судить таких же бывших офицеров, как и он сам?
Но, даже сознавая это, Бахметьев попрощался с Лукьяновым довольно холодно.
А потом вспомнил: ему не годилось так говорить, особенно, перед представителем политотдела. Ведь эти люди были его товарищами. Они окончили тот же самый старый Морской корпус.
Но, черт возьми, неужели корпус выпускал людей, неспособных даже думать? И, чтобы доказать, что это не так, он в ту же ночь сел за свое сочинение.
Тускло горело электричество, и за переборкой в машинном отсеке ритмически стучала какая-то помпа. От грелки парового отопления поднималось расслабляющее тепло, и мысли не связывались одна с другой, а слова не могли их выразить.
Он комкал листы бумаги, бросал их в корзину под столом, но все-таки упорно продолжал.
Война началась давно. Очень давно, когда первобытный человек взял в руки дубину и замахнулся ею на своего соседа. Причины войны тогда были очень простыми: борьба за пищу или за женщину.
Это было совершенно ясно, но дальше шла какая-то путаница: борьба за власть над своим племенем и за господство своего племени над соседями.
Что такое власть, и зачем она нужна человеку? В конце концов человек и без всякой власти может отлично питаться и иметь любое количество жен. В конце концов племя, живущее в плодородной местности, превосходно может существовать и без покорения других племен.
Нет. Власть и господство, по-видимому, были категориями не материального, а какого-то иного порядка. Они сами по себе доставляли человеку какое-то особое удовлетворение.
Вот ему самому не раз приходилось командовать людьми, вести их в бой, видеть, как они мгновенно исполняли все его приказания, и он должен отметить, что это ему было очень приятно.
Кроме того, существовали еще и другие категории особого характера, и в дальнейшем, когда племена объединились в народы, эти категории приобрели еще большее значение.
Крестовые походы, священные войны мусульман, борьба католичества с протестантизмом — сплошная многовековая резня во имя тех или иных религиозных убеждений.
Что заставляло шведов Густава Адольфа бесстрашно идти против подавляющих сил Валленштейна?[82] Конечно, не борьба за пищу, женщин или прочие материальные блага, которых у них самих было вполне достаточно.
Нет, в данном случае главной движущей силой был протестантский религиозный фанатизм — одна из вышеупомянутых религиозных категорий.
И были еще другие такие же категории: любовь к своей родине, национальная гордость, революционный энтузиазм. Именно эти категории сообщали неслыханную стойкость испанским партизанам, сопротивлявшимся нашествию Наполеона, греческим повстанцам и солдатам французской революции.
Но что двигало победоносную армию Суворова, из конца в конец прошедшую всю Европу?
Воля к победе самого полководца? Нет, одной его воли было явно недостаточно. Армия, для того чтобы преодолеть чудовищные трудности перехода через Альпы, а потом еще бить французов, вся целиком должна быть одушевлена волей к победе.
Но почему же эта воля могла одушевлять суворовского солдата, крепостного раба, который дрался неизвестно за что и ровно ничего не мог выиграть от своих побед?
Или почему с таким презрением к смерти лезли на штурм порт-артуровских укреплений японские крестьяне, рабочие и рыбаки, которым этот Порт-Артур совершенно не был нужен? Какая-то причина всему этому должна была существовать, но в ту ночь она так и не выявилась, что для нас с вами, мой уважаемый читатель, вовсе не удивительно: ее совсем не так следовало искать.