А с утра пришлось принимать уголь и воду, бегать в порт за рабочим платьем и вообще заниматься всевозможными делами. И за обедом — разливать суп, а потом слушать мажорные гаммы в исполнении Виталия Дмитриевича. Сосредоточиться и думать о своем, конечно, было невозможно.
Механик Короткевич, однако, несмотря на музыку и непрекращавшийся ремонт механизмов, читал «Войну и мир» и фыркал, не находя в ней ответов на нужные ему вопросы. Он был молодцом.
А прочие были тем, чем были. Минер Алеша Гусев удрал в Питер разыскивать свою хваленую кондитерскую, штурман Жорж Левидов полировал ногти и очень осторожно язвил на философские темы, а артиллерист Юдин молча почесывал сой небритый подбородок и слонялся без дела.
В следующую ночь Бахметьев еще больше исписал бумаги, но толку от этого опять было не много.
Вероятно, лет пять тому назад он с легкостью бы справился с сочинением, но теперь никак не мог.
Тогда он не задумываясь написал бы, что суворовских орлов вела в бой любовь к вере, царю и отечеству, но теперь эти орлы представлялись ему забитыми мужиками, которым не было никакой причины любить ни свое отечество, ни тем более полусумасшедшего Павла Первого.
Тогда ему даже не пришло бы в голову солдат японской армии называть рабочими и крестьянами, но теперь он начинал понимать многое, о чем раньше не подозревал. В общем, однако, понимал значительно меньше, нежели наши современники-пионеры, а потому безнадежно путался.
Еще несколько ночей просидел за своим узким, втиснутым между койкой и переборкой письменным столом. Думал, рисовал на бумаге диковинных зверей вроде плезиозавров, но в воротничках и с галстуками, судорожно писал и так же судорожно комкал написанное.
Механик Короткевич откуда-то достал Клаузевица[83], но и им не был доволен и по ночам, запершись в своей каюте, шумно вздыхал.
Минер Алеша Гусев вернулся из Питера разочарованным: пирожных ему даром не дали, а у штурмана Жоржа Левидова неожиданно открылся триппер, чем он был крайне недоволен.
Вот такие же люди, сотни тысяч и миллионы таких же людей, идя на войну, были готовы жертвовать своей жизнью и переносить любые трудности. Почему?
Вероятно, у всех у них появлялась какая-то воля к войне, желание сражаться и побеждать.
Невольно напрашивалась аналогия с магнитной теорией Вебера.[84] Кусок стали, согласно этой теории, состоит из бесконечного количества элементарных магнитиков, полюса которых направлены во все стороны. Под влиянием магнитного поля все они поворачиваются и ложатся параллельно. Тогда вся сила их складывается и кусок стали сразу становится мощным магнитом.
То же самое происходило и с армией, и со всей страной, ведущей войну: все человеческие воли поворачивались в одну сторону, складывались и создавали волю к победе целой нации.
Но что же являлось намагничивающей силой?
Он пытался об этом заговорить с механиком Короткевичем, но Короткевич грубо ответил:
— Беллетристика, — а через несколько часов подошел и сказал: — Я теперь читаю Маркса. Вам тоже советую.
Нет, Маркса он читать не хотел. Без всяких подсказок и без всяких готовых рецептов он должен был до всего дойти своим умом — чему-то его все-таки учили.
Для людей его класса и его эпохи подобные рассуждения были довольно характерны. Как правило, они приводили их к тому же, к чему привели его.
Со свойственным невежеству апломбом он написал:
— Причины, оказывающие такое влияние на состояние умов целого народа, не известны и современной наукой обнаружены быть не могут. Войны возникают подобно стихийным бедствиям, и устранить их так же невозможно, как предотвратить землетрясение. Прекратятся они только с полным исчезновением населяющего нашу планету человечества.
Словом, запутался окончательно и бесповоротно. А потом начисто все переписал, положил рукопись в большой конверт и отправил ее в политотдел товарищу Лукьянову.
Отметим, впрочем, одну его заслугу: он сомневался во всем, что знал раньше. И что еще лучше: он сомневался и в том, что написал.
11
Виталия Дмитриевича наконец сняли, и он, упаковав свой тромбон, ко всеобщему удовольствию уехал. Это было тем более приятно, что новый командир корабля, Петр Николаевич Зотов, оказался человеком знающим, опытным и деловым — весь корабль обошел из конца в конец и сразу начал наводить порядок.
К сожалению, он, кроме того, оказался и очень больным человеком — у него были камни в печени.
На четвертый день его командования с ним случился сильный припадок и его отвезли в госпиталь, где он выразил желание подвергнуться операции. Еще через четыре дня он умер.
Никаких родственников у него не нашлось и даже знакомых на флоте не было, — он только что перевелся с Черного моря, а раньше служил на Амурской флотилии.
Как полагается, за гробом шел командный состав его корабля и взвод команды. Как полагается, оркестр Клуба моряков играл похоронный марш Шопена.
На кладбище комиссар корабля Федоров сказал речь. Ему трудно было говорить, потому что он совершенно не знал умершего, а окружающим, по той же причине, неинтересно было слушать.
Наконец гроб опустили в яму и стали забрасывать комьями желтой глины. Люди кругом ежились — начал накрапывать дождик.
Но самое печальное было на корабле. На полках командирской каюты остались аккуратно расставленные книжки, в шкафу — развешенное на проволочных вешалках обмундирование, в ящиках под койкой — белье с грубоватыми , явно собственноручными, заплатами.
Серебряный портсигар и в нем старый послужной список, Георгиевский крест белой эмали на черно-желтой ленте и сплющенная пуля.
Он был ранен и награжден на Турецком фронте. Когда-то он испытывал мучительную боль, но она постепенно прошла. Потом испытывал гордость от награды, принимал поздравления товарищей и, надо полагать, с ними малость выпил. А теперь, желтый и холодный, лежал под землей и больше не существовал.
Он любил читать Шекспира — один из затрепанных томиков полного сочинения так и оставался лежать на стуле рядом с его койкой. Он любил штурманское дело: собирал все книги по астрономии и навигации и сохранил свои гардемаринские тетради с записями по этим предметам. А теперь его просто не было.
Бахметьев разбирал вещи вместе с комиссаром Федоровым. Разговаривать им не хотелось, и они работали молча. Все в полном порядке уложили в два стареньких, потрескавшихся чемодана. Как мало осталось от человека, которого звали Петром Николаевичем Зотовым!
Но и то, что осталось, было лишним и никому не нужным. Чемоданы лежали на койке, и ни Бахметьев, ни Федоров не знали, куда их девать.
Наконец порешили отправить в штаб: пусть штабные разыщут каких-нибудь родственников и переправят все имущество им. Или пусть вообще делают что хотят.
Составили акт, вызвали баталера и поручили отправку ему. А потом разошлись по своим каютам.
В эту ночь Бахметьев долго не мог уснуть и беспокойно ворочался на своей койке. Жизнь моряка казалась ему тщетной.
12
А на следующее утро прибыл новый, уже третий по счету, командир корабля, и командиром этим оказался не кто иной, как Андрей Андреевич Скублинский.
Какими-то хитрыми путями он избежал вполне заслуженных неприятностей и теперь по-прежнему сиял, потирал руки и со всеми разговаривал с преувеличенной ласковостью.
— Голуба моя, — сказал он Бахметьеву. — Мы с вами заживем на славу.
Бахметьеву это показалось форменным оскорблением, но он виду не подал. Кое-чему от комиссара Лукьянова он все же научился.
— Есть, — ответил он. — Разрешите затребовать из порта комплект практических снарядов.
За обедом Андрей Андреевич очень критически нюхал суп и неодобрительно качал головой:
— Друзья мои, это никуда не годится. Нужно будет срочно сменить кока. Кстати, у меня на примете есть подходящий специалист. Просто волшебник.
— Не поможет, — пробормотал Короткевич. — Даже волшебник.
— Паек, — пояснил артиллерист Юдин.
Андрей Андреевич, всплеснув руками, рассмеялся:
— Батюшки мои! Да неужели вы думаете, что мы будем питаться одним пайком? Ведь на пайке сидят только экономически отсталые элементы, а мы не такие.
Бахметьев покраснел, но все-таки сдержался.
— Между прочим, — сказал он совершенно ровным голосом, — эти самые отсталые элементы отстояли Советскую власть.
Сразу же все сидевшие за столом повернулись к нему, и в кают-компании воцарилось неловкое молчание.
Бахметьев еще гуще покраснел и обеими руками стиснул край стола. Подобные высказывания в своем кругу эти люди считали неуместными? Ладно. Сейчас он им выскажет еще кое-что!
И вероятно, высказал бы, если бы его не предупредил Андрей Андреевич.
— Конечно, конечно, — быстро заговорил он. — И правильно сделали. Но теперь у нас, знаете ли, новая экономическая политика, и, уверяю вас, мы будем процветать. Частная инициатива — сами понимаете.
— Что мы будем есть? — спросил артиллерист Юдин, человек, не любивший отвлеченных вопросов.
— Волшебные бифштексы из мороженной картошки, — с горечью ответил Алеша Гусев, который после своей неудачной охоты за пирожными стал пессимистом.
— Зачем? — и Андрей Андреевич, улыбнувшись, пожал плечами. — Для начала я предложил бы есть консервированное мясо. Это вполне вкусно и питательно.
План его, как и все гениальное, был чрезвычайно прост. В одной из кают затонувшего посреди гавани «Памяти Азова» хранился изрядный запас мясных консервов. Их следовало разыскать и извлечь, вот и все.
Разыскать было нетрудно — тот самый кок, которого он собирался нанять, в свое время служил тоже коком на той самой «Памяти Азова». Извлечь тоже легко. для этого существовали водолазы.
Бахметьев встал и ушел из-за стола. Он был не слишком сыт, но сейчас консервированного мяса есть не стал бы.