[89] и о дальнейших, просто потрясающих проектах, о сотнях тысяч и миллионах киловатт. Говорил, точно был коммунистом, хотя едва ли мог состоять в партии и всю Гражданскую войну сидеть в тылу. Что же с ним случилось?
— Слушай, — вдруг сказал он, — переходи к нам. Пока что я устрою тебя на какую-нибудь административную должность и ты сможншь учиться. Люди нам сил нет как нужны.
— Люди везде нужны, — медленно ответил Бахметьев.
Совсем близко, у правого берега, крайним в группе миноносцев стоял его «Лассаль». Пар валил от труб парового отопления, и несколько человек не спеша прибирались на полубаке. Конечно, сейчас это была всего лишь железная коробка, но весной эта коробка должна была стать одним из самых быстроходных кораблей флота.
— Брось, — сказал Домашенко. — Иди к нам, не пожалеешь.
Может, и в самом деле стоило идти? Может, здесь и был тот выход, о котором он столько раздумывал в бессонные ночи?
Совсем не плохо было бы жить на берегу вместе с сыном Никитой и заниматься спокойным делом. И учиться тоже было бы не плохо.
Но все-таки отказываться от флота было трудно. Почему? Что его привязывало к кораблям?
Нет. Так сразу, на ходу, в случайном разговоре, решать было невозможно. А потому Бахметьев обрадовался, когда впереди увидел еще одну, тоже знакомую фигуру:
— Смотри, кто идет!
— Батюшки! — поразился Домашенко. — Живой Леня Гроссер! Что за день такой, что я всех встречаю?
Это действительно был Леня Гроссер, бывший флота генерал-майор и преподаватель минного дела в Морском корпусе. Он очень похудел, и воротник шинели сидел на нем как хомут, но говорил он по-прежнему звучным басом:
— Ну вот, ну вот, здравствуйте, молодые юноши.
С ним за пять лет не случилось ничего особенного. Одно время он плоховато питался, но это было только к лучшему. Он стал просто стройным и чувствовал себя превосходно. Как двадцать пять лет тому назад.
И по-прежнему преподавал минное дело в Морском училище. Впрочем, не по-прежнему, а по-новому. Теперь не годилось так, между прочим, рассказывать всякие вещи, теперь нужно было создавать стройную систему. И неожиданно Леня Гроссер засопел носом:
— Вот раньше у меня были всякие там ордена и ленты. Разные чепухи. А теперь мне вдруг дали орден Трудового Знамени.[90] Так это — настоящий орден. Потому что его мои ученики выхлопотали.
Он чрезвычайно был доволен своими новыми учениками. Они не шалопайничали, старательно занимались и даже не подсказывали. Он много мог бы о них порассказать — из них должны были выйти превосходные минеры, но сейчас он торопился. На лекцию — сами понимаете. И, махнув рукой, Леня Грессер побежал дальше.
— Бодренький старичок, — сказал Домашенко и рассмеялся. — Не поверю, чтобы они не подсказывали. Сам когда-то этим занимался.
Бахметьев промолчал. Смеяться не стоило. Леня был хорошим стариком и увлекался своим преподаванием. Был уверен в том, что делает нужное дело. Ему можно было позавидовать.
Всю дорогу до площади Труда Домашенко говорил о высоковольтных линиях и понижающих подстанциях. У него тоже не было никаких сомнений, и ему тоже можно было завидовать.
На прощанье он записал Бахметьеву свой адрес и телефон.
— Позвони. Я тебя в два счета устрою.
Демобилизоваться, конечно, можно было, и предложение Домашенко выглядело очень заманчивым. Во всяком случае, о нем следовало подумать.
— Ладно, — ответил Бахметьев. — Позвоню. Вечером.
16
— Почему это порт? — спросил Никита, когда они вошли в длинное красное здание на канале. Он был разочарован. По его представлениям, в порту должно было быть море, а здесь никакого моря не оказалось.
— Почему? — спросил он еще раз, но отец его уже был занят разговором с каким-то толстым человеком, сидевшим за необъятной величины столом, и, видимо, сердился.
— Это похоже на издевательство, — говорил он. — Я этого так не оставлю. Я пойду к командиру порта.
Потом они шли по высокому, темному коридору. Очень быстро шли — чтобы не отстать, Никита вынужден был бежать мелкой рысью.
Потом распахнули одну из дверей и оказались в новой, еще большей, чем прежде, комнате. И тут случилось неожиданное. Человек, сидевший за столом, повесил трубку телефона, встал и протянул руку. И отец его, бросившись вперед, схватил эту руку и так долго ее тряс, что мог ее оторвать.
— Мы всегда встречаемся, — сказал человек за столом, — садись, — и рукой показал на стул. — Это твой сын?
— Да, — с неожиданной решимостью заявил Никита.
— Очень приятно познакомиться. Меня зовут Семен Плетнев. Мы с отцом твоим старые друзья. Садись и ты.
Никита взобрался на стул. Все его внимание было поглощено стоявшим на столе чугунным письменным прибором из пушек и якорей, а потому больше никакого участия в разговоре он не принимал.
— Откуда ты здесь взялся? — спросил Бахметьев.
— Назначили, — ответил Плетнев. — Вчера дела принял. Буду теперь портом командовать.
О дровах Бахметьев уже забыл, зато вспомнил о другом:
— Слушай, я только что на мосту Леню Грессера встретил. И Домашенко из моего класса. А теперь — тебя, бывшего нашего инструктора по минному делу. Вот ведь комбинация!
Плетнев улыбнулся:
— Не забыл, как изготовление торпеды сдавали?
— Еще бы забыть! — и Бахметьев рассмеялся. — Кстати, до сих пор я тебя за это дело не поблагодарил. Не приходилось как-то... А знаешь, Леня говорит, что теперешние без подсказки отвечают.
— Так должно быть, — сказал Плетнев.
Вспомнили о совместном плавании на славном миноносце «Джигит». Бывший их командир — Алексей Петрович Константинов, он же Апостол Павел, — теперь работал в бюро военно-морской пропаганды и по-прежнему рассказывал потрясающие истории. Старшего офицера Гакенфельта расстреляли. Попался на шпионском деле, чего от него вполне можно было ожидать. Вспомнили о своей Северной речной флотилии. От нее много хороших людей осталось. Комиссар Ярошенко, даром что без руки, продолжал работать. Был секретарем райкома где-то на Дальнем Востоке.
Борис Лобачевский учился в минном классе — видимо, всерьез решил стать флагманским минером флота. Рулевой Слепень и еще трое ребят поступили в военно-морское училище. Комендор Шишкин в училище Рошаля[91] обучался на комиссара.
Учиться должны были все. Непременно и как можно скорее, потому что иначе можно было упустить время.
— А ты? — спросил Бахметьев.
— Мне трудно, — ответил Плетнев, — я только четырехклассное кончил. — По привычке потер подбородок и, подумав, добавил: — Математикой занимаюсь. Понадобится.
Потом говорили о будущем. С флотом забот хватало. Нужно было налаживать все сразу: снабжение, корабли и людей. Старики уходили, и это, пожалуй, было к лучшему. Но какими окажутся новые, которых пришлет принявший шефство над флотом комсомол?
— Увидишь, — сказал Плетнев.
Как всегда, он был уверен и спокоен. Звонил телефон, и он отвечал коротко и точно. Приходили люди, и все их дела он разрешал сразу, потому что знал, что нужно сделать. И он был очень доволен своей работой — так по крайней мере казалось Бахметьеву.
Но в одном из перерывов между деловыми разговорами Плетнев, откинувшись в кресле, пробормотал:
— Муть... Канцелярия. — Снова осторожно провел рукой по подбородку и неожиданно спросил: — А ты теперь где?
— На «Лассале», — ответил Бахметьев, — старшим помощником.
— Так, — и Плетнев кивнул головой. — Это хорошо. Плавать пойдешь. — Обвел глазами свой заваленный всевозможными бумагами стол и вздохнул: — Завидую.
Бахметьев вздрогнул. Совсем недавно он с завистью слушал рассуждения Грессера и Домашенко, а только что готов был позавидовать и Семену Плетневу.
— Плавать пойдешь, — задумчиво повторил Плетнев. — Хотел бы я быть на твоем месте.
О дровах Бахметьев так и не вспомнил и вышел из порта с совсем иными мыслями, чем в него пошел.
Отвел Никиту на миноносец и показал ему все, что можно было. С увлечением рассказывал, как что действует, и с не меньшим увлечением разнес кока, у которого в камбузе было грязновато.
Потом за ужином в кают-компании объявил изумленным командирам, что намерен с завтрашнего дня начать систематическую проверку знаний команды по специальностям и предлагает им в этой проверке принять участие. Потом на пять суток отправил на гауптвахту рулевого Сурикова, который упорно не желал отказаться от совершенно непристойного клеша на брюках и вдобавок в непозволительном тоне возражал.
Наконец, уложил Никиту спать в свободной каюте и, вполне довольный собой, сел составлять новое расписание по приборке. Домашенко он не позвонил ни в этот вечер, ни в последующие.
17
Была весна, и, как весной полагается, по всему кораблю пахло свежей краской.
Только что полностью закончили ремонт, только что приняли боезапас и торпеды, только что разместили вновь прибывших молодых моряков комсомольского пополнения.
Разумеется, Бахметьеву приходилось служить с побудки и до поздней ночи, но корабль быстро приобретал, так сказать, человеческий вид, и это было превосходно.
А еще лучше было то, что командир корабля Борис Александрович Шестовский оказался человеком знающим и требовательным по службе, хотя и несколько суховатым, а комиссаром неожиданно был назначен Егор Лукьянов — тоже весьма деловой мужчина.
Несмотря на весенний холодок, Василий Бахметьев в одном рабочем кителе прогуливался по верхней палубе. Он был доволен всем на свете и, в частности, обедом. За последнее время кормить стали вполне прилично.
На машинном люке, окруженный группой молодежи, сидел старший механик — Бобер Короткевич, с которым он прошлую компанию проплавал на «Пластуне». Он очень рад был снова с ним плавать. Он питал симпатию к этому самому Бобру.