Ермашев шагнул вперед, остановился вплотную перед Бахметьвым и громко сказал:
— Отдайте в стирку с вашим бельишком — будет чистое.
Все, стоявшие на мостике, как по команде, повернулись в их сторону. Командир корабля Шестовский опустил бинокль, усмехнулся, комиссар Лукьянов поднял брови и наклонился вперед, а штурман Жорж Левидов, явно перепугавшись, точно страус спрятал голову в свой штурманский ящик.
Странно, Бахметьев не ощущал никакого волнения. Он даже не подумал о том, что выходка Ермашева была оскорбительной. Только вспомнил, что по долгу службы немедленно должен принять соответствующие меры. А потому, взглянув Ермашеву в глаза, сказал:
— Вы будете арестованы.
— Вот что! — закричал Ермашев. — Ты меня арестуешь? — Но сразу осекся. Комиссар Лукьянов положил ему руку на плечо и, внезапным движением повернув его лицом к трапу, негромко приказал:
— Ступайте!
И Ермашев ушел, потому что сопротивляться Лукьянову не мог. Но на трапе повернулся и, оскалившись, неизвестно кому погрозил кулаком.
— Товарищ командир... — начал Бахметьев, но Шестовский остановил его рукой.
— Можете не докладывать. Я сам все видел. — Лицо у него было брезгливое и холодное. На Бахметьева он смотрел так, точно именно он был виноват во всем случившемся. Еле слышно сказал: — Вот они, ваши любезнейшие, — и, повернувшись к Лукьянову, сразу стал выглядеть озабоченным и даже слегка взволнованным: — Что-нибудь придется предпринять, товарищ комиссар.
— Что-нибудь? — переспросил Лукьянов. — Двадцать суток, а не что-нибудь, товарищ командир.
Конечно, через несколько минут весь корабль уже знал о происшествии на мостике.
О нем говорили на верхней палубе и внизу, в жилых помещениях и даже в машинах и кочегарках, где оно, каким-то непонятным образом, сразу же стало известным.
Волна быстро бежала вдоль борта, белая пена высоким буруном поднималась за кормой, весь корпус дрожал сильной дрожью, и казалось, что сам миноносец охвачен тем же волнением, что и его команда.
Больше всего людей собралось в носовом кубрике вокруг сидевшего на рундуке бледного как полотно Ермашева. Это был почти митинг, и очень решительно настроенный митинг.
— Офицерье! Гад! — выкрикивал Ермашев. — Мы таких десятками стреляли! Беляк! Кадет!
— Хватит! — вдруг перебил его сигнальщик Щетинин. — Хватит орать!
— Только комсомол своим поведением позоришь, — сказал ученик трюмный Поляков и с сердцем добавил: — Дурак!
— Хуже, чем дурак, — поправил электрик Благой. — Враг, вот ты кто. Форменный враг.
Весь круг угрожающе приблизился к Ермашеву, и он отшатнулся назад.
— Да что? Да что? И сказать, что ли, нельзя?
— Нельзя, — ответило ему несколько голосов сразу.
И вечером, когда миноносец отдал якорь на Отдаленном рейде, комиссар Лукьянов пришел в каюту к Бахметьеву. Закрыл за собой дверь, взял со стола папиросу и закурил.
Бахметьев знал, что своего гостя ему торопить не следует, а потому, отложив в сторону книжку и повернувшись в кресле, терпеливо ждал.
— Команда нами недовольна, — вдруг сказал Лукьянов, — что мы Ермашеву двадцать суток дали.
— Как так недовольна? — удивился Бахметьев.
— Говорят: мало. Под суд отдать надо, — и Лукьянов, нагнувшись над столом, осторожно стряхнул пепел. — Вот какие люди к нам пришли.
— Превосходные, — согласился Бахметьев. — Работать можно.
Но все-таки многого он не понимал: откуда взялась эта прямо-таки болезненная наглость Ермашева? Почему комсомольцы Баулин и Халит отказались чистить картошку?
— Объясни, — попросил он Лукьянова, и тот ответил не сразу:
— Людей знать надо. Тогда не будешь удивляться, когда с ними что случается, — и, побарабанив пальцами по столу, приступил к самому объяснению: Халит у себя на родине был секретарем райкома. Когда на флот призвали, думал опять за письменным столом сидеть и руководить, а тут пришлось идти на камбуз. Баулин — просто неорганизованная личность, Пошел за Халитом, чтобы побузить. Однако, — закончил Лукьянов, — мы с ними поговорили по душам. больше таких штук не будет.
— А Ермашев?
Лукьянов снова задумался и, раньше чем заговорить, расплющил в пепельнице докуренную папиросу.
С Ермашевым, объяснил он, дело обстояло похуже. Он в Гражданскую войну был контужен и теперь все обижался. Впрочем, парень он был развитой и толковый. Должен был выправиться.
— Каким образом?
— Не беспокойся, — ответил Лукьянов. — Работа человека всегда обломает, а тут еще товарищи помогут. Года через три нашего Ермашева не узнаешь.
Бахметьев пожал плечами.
— Факт, — сказал Лукьянов и, подумав, добавил: — Тебе нужно все про них знать. Про каждого из них. Понятно?
С этим, конечно, спорить не приходилось. Теперь между командирами и командой должна была существовать полная близость. И совершенно неожиданно Бахметьев вспомнил о другом.
— Слушай, — сказал он, — Шестовский плох. Вовсе плох, и его ничем не обломаешь.
Он уже совсем забыл о том, что когда-то знал Шестовского в корпусе, а потом на минной дивизии. Его прежние понятия о товариществе уже окончательно сменились новыми, совсем иными. Шестовский был ему чужим.
— Знаю, — ответил Лукьянов. — Однако пока что он нам нужен. Дело знает, — и, помолчав, закончил: — Обожди года три, не все сразу.
20
Комиссар Лукьянов оказался прав. Это были очень непростые три года. Приходили все новые и новые люди, и всех нужно было учить, и очень многому учиться самому.
И пожалуй, труднее всего было жить в мире и согласованно работать с холодным и враждебным ко всему новому, но чрезвычайно осторожным в своих поступках командиром корабля Борисом Александровичем Шестовским.
Но через три года после того самого первого выхода в море «Лассаль», стоя у стенки, снова готовился начать кампанию, и теперь в его командирской каюте вместо Шестовского сидел Василий Андреевич Бахметьев.
Шестовского демобилизовали с флота за несоответствие занимаемой командной должности. Осторожность его все-таки не помогла. Сдавая дела, он пытался язвить, но это дешево стоило — Василий Андреевич чувствовал себя превосходно.
Во-первых, он недавно женился на чудесной девушке. Нет, во-первых, он наконец получил корабль, а женился только во-вторых. Но, как бы то ни было, у него теперь имелся надежный тыл и две солнечные комнаты с окнами на Летний сад. И Никите, конечно, было теперь лучше.
А корабль был замечательный. Старый Бобер Короткевич привел в полнейший порядок все его механизмы, и теперь можно было ни о чем не беспокоиться.
А люди подобрались такие, что лучше не надо. Комиссаром остался все тот же Егор Лукьянов, старшим помощником стал Синько, а минером на его место был назначен только что выпущенный из училища Михаил Леш. Флот действительно оказался маленьким, и они все-таки снова встретились. Это было очень приятно.
— Да, — ответил Бахметьев, услышав стук в дверь своего командирского салона, и, обернувшись, чтобы увидеть, кто к нему пришел, стремительно вскочил с кресла. В дверях стоял Семен Плетнев.
— Ну, здравствуй, — сказал он. — Тебя можно поздравить, верно?
— Запросто, — ответил Бахметьев и тоже протянул руку. — Здравствуй!
Поздоровавшись, Плетнев сел на диван и осмотрелся по сторонам. Командирский салон «Лассаля» ему определенно понравился: свежевыкрашенные светло-голубые переборки, стол и книжные полки полированного красного дерева, шелковые занавески на иллюминаторе.
— Хорошо живешь.
— Неплохо, — согласился Бахметьев. — Совсем неплохо.
— А чаем почему не угощаешь?
— Есть! Сейчас будет, — и Бахметьев нажал кнопку звонка. — Кстати, сегодня ухожу в море.
Плетнев кивнул головой:
— Слыхал, — выпрямился и похлопал себя по верхнему карману кителя. — Ну, а теперь меня поздравляй.
— С чем?
— Вот здесь предписание лежит. Тоже плавать иду. Старшим помощником на заградителе «Третье июля». Упросил начальство.
Для того чтобы с большого поста командира порта пойти помощником на заградитель, нужно было очень сильно любить свою морскую профессию. Впрочем, он и сам ее любил и теперь не собирался менять ни на какую другую.
— Правильно сделал, — сказал Бахметьев.
— Не совсем, — и Плетнев вздохнул. — Не знаю, как справлюсь. Я ж ничему не учен.
— Ты не справишься? Брось! — Это было очень похоже на один их давний разговор, и Бахметьев невольно улыбнулся: — Помнишь, как ты меня уговаривал, что я могу командовать?
— Да, — не сразу ответил Плетнев, — помню, — и, еще подумав, закончил: — Тоже справлюсь, конечно.
Вошел кают-компанейский вестовой. Бахметьев попросил его в срочном порядке организовать чай и снова повернулся к Плетневу:
— Твой пароход сейчас на Отдаленном, а мы как раз туда идем. Хочешь, подвезу?
— Я за тем и пришел. Чемодан в коридоре.
Пили чай и разговаривали о составлении судовых расписаний и прочих специфических обязанностях старшего помощника. Плетнев хотел узнать как можно больше и не давал разговору сбиться в сторону.
Потом вместе поднялись на мостик и стали сниматься. Плетнев молчал, но, видимо, старался не пропустить ни одной мелочи. Снялись, вышли в ворота гавани и повернули на вест.
Весь поход простояли рядом, почти не разговаривая, очень довольные жизнью и друг другом. Когда наконец в положенном месте отдали якорь, снова спустились в командирскую каюту и там распрощались. Плетнев спешил к себе на корабль.
21
В той же каюте они снова встретились месяца полтора спустя при довольно трагических обстоятельствах.
«Лассаль» вместе с двумя заградителями стоял на якоре примерно в пяти милях от берега. Дул свежий ветер, к ночи поднявшийся баллов до семи, и в двадцать три часа Бахметьеву с вахты доложили, что мимо борта проносит катер с одного из заградителей. У катера, видимо, не работает мотор, и он терпит бедствие.