В любви к высокому, заключает Фонвизин, надо воспитывать «со дней младенчества», чтобы юные сердца проникались ревнованием о славе и старались своими достоинствами сравняться со славою предков или превзойти ее. Тогда уже никакой «яд чужих нравов» не растлит сердца.
Фонвизин с необыкновенным достоинством пронес по жизни звание русского писателя.
У Гоголя в повести «Ночь перед Рождеством» влюбленный кузнец Вакула, оседлав беса, перелетает в Северную Пальмиру и оказывается во дворце князя Потемкина. Там, в свите императрицы, видит он «стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом…». Со слов государыни ясно, что это – создатель «Бригадира».
Фонвизин не был столь приближен, чтобы непременно находиться в царицыной свите. Но Гоголь не ошибся, подчеркнув прямоту его осанки. Это достоинство писателям XVIII века нужно было еще завоевать! Вспомним, как раболепствовали и сгибались и церковные, и светские писатели перед венценосцами. Вспомним, например, сколь унижен был Тредиаковский, обращенный едва ли не в придворного шута императрицы Анны Иоанновны. (Иван Лажечников расскажет об этом потом в историческом романе «Ледяной дом».) Даже Антиох Кантемир – князь! – вынужден был вести себя подобострастно и, живя во Франции, за казенные деньги покупать бумаги на герцогское звание всесильному временщику и угнетателю родины Бирону.
Чтобы выпрямиться, русскому писателю восемнадцатого столетия понадобилась дерзость. И ее в избытке хватило у Михайлы Ломоносова. Можно по-разному относиться к его резкостям и спорам, но в лице Ломоносова русская литература бросила вызов и впервые распрямилась во весь рост.
Фонвизин – из следующих «прямостойких» русской литературы. Уже без вызова и эскапад. (Далее будет Карамзин, который, кстати, никогда более не подпишется «Вашего Величества… нижайший раб», но только – «верноподданный».)
Когда пятнадцатилетний Денис Фонвизин вместе с другими лучшими учениками будет представлен в Петербурге вельможному куратору Московского университета графу Ивану Шувалову, он увидит там и Ломоносова. Их разговор длился не более нескольких минут; но такие несколько минут стоят дорого. Фонвизин запомнит их на всю жизнь, и всю жизнь он будет соотносить свою человеческую и писательскую осанку с горделивым обликом Ломоносова.
Фонвизин прошел по жизни внутренне цельным и самодостаточным. Он не лукавил и не выгораживал себя перед Богом («Чистосердечное признание»), но в его исповеди нет униженности: «Это я, Господи!» Он и перед Богом стоит прямо.
Фонвизин, казалось бы, и близок ко двору, но роскошь и блеск двора не ослепят его, и он не станет придворным одописцем или слагателем торжественных панегириков. Он находится «между», чтобы остаться собой. Чтобы ни к кому не примкнуть и стоять прямо, надобно большое мужество. Конечно, «поздний» Фонвизин знал и непонимание, и одиночество, и вообще его мысли последних лет – это горькие мысли. Он пламенно любит свою Отчизну и видит, насколько разительно несхож ее парадный портрет с действительным ее ликом. Он одержим желанием выправить положение и помочь, но от него отмахиваются, как от докучливой мухи. Он предвидит неминуемые беды и всего более озабочен потерей русскими своего национального лица: они забыли свое родовое, отреклись от глубины предания и обезьянничают, заискивая перед законодателями парижской умственной моды.
В гневе Фонвизин выведет огнедышащие строки своего «Рассуждения о непременных государственных законах». Когда сорок лет спустя Никита Муравьев решит пустить рукописный список этого потаенного сочинения среди декабристов, ему надо будет только обновить несколько старинных слов да переставить запятые. Документ этот – словно рентгеновский снимок всегдашних бед России. Разгадка ее вечного заклятия…
Но Фонвизин предвидит и очень дальние беды. У наших великих отменно чуткий слух: как былинные герои в стародавних баталиях, они прикладывают ухо к родимой земле и слышат ее будущие плачи.
Фонвизин (как и Никита Панин) решительно против разделов Польши. Он всего только месяц не доживет до второго раздела и понимает, что ни Екатерина II, ни Иосиф (Австро-Венгрия), ни Фридрих-Вильгельм II (Пруссия) теперь не остановятся, пока не разорвут Польшу окончательно.
Фонвизину-писателю давно уже выпала трудная судьба: его сочинения «проходят» на уроках в школе. Даже даровитому учителю, педагогу с искрой Божией, непросто подвести юных читателей к тому, чтобы те смогли во всей глубине и свежести оценить фонвизинские комедии и иные его творения.
Но – подумать только! – сколько же поколений русских школьников читали эти «учебные пьесы» на уроках изящной словесности?! На сочинениях Фонвизина воспитывались, – и главное, учились думать и писать – и лицеист Александр Пушкин, и гимназист Николай Гоголь-Яновский, и Федор Достоевский, и Лев Толстой, и Михаил Пришвин… И снова Денис Иванович напутствует. Он – воспитатель наших вечных учителей! – учит чести, достоинству, любви к Отечеству. И может статься, что и вы услышите горячее, пламенное слово старого писателя…
Радостной встречи!
Э. Афанасьев
БригадирКомедия в пяти действиях
Бригадир[1].
Иванушка, сын его.
Бригадирша.
Советник[2].
Советница, жена его.
Софья, дочь советничья.
Добролюбов.
Слуга советничий.
Действие первое
Театр представляет комнату, убранную по-деревенски.
Бригадир, в сюртуке, ходит и курит табак. Сын его, в дезабилье, кобеняся, пьет чай. Советник, в казакине, смотрит в календарь. По другую сторону стоит столик с чайным прибором, подле которого сидит Советница в дезабилье и корнете и, жеманяся, чай разливает. Бригадирша сидит одаль и чулок вяжет. Софья также сидит одаль и шьет в тамбуре.
Советник (смотря в календарь). Так ежели Бог благословит, то двадцать шестое число быть свадьбе.
Сын. Hélas![3]
Бригадир. Очень изрядно, добрый сосед. Мы хотя друг друга и недавно узнали, однако это не помешало мне, проезжая из Петербурга домой, заехать к вам в деревню с женою и сыном. Такой советник, как ты, достоин быть другом от армии бригадиру, и я начал уже со всеми вами обходиться без чинов.
Советница. Для нас, сударь, фасоны не нужны. Мы сами в деревне обходимся со всеми без церемонии.
Бригадирша. Ах, мать моя! Да какая церемония меж нами, когда (указывая на Советника) хочет он выдать за нашего Иванушку дочь свою, а ты свою падчерицу, с Божиим благословением? А чтоб лучше на него, Гyоспода, положиться было можно, то даете вы ей и родительское свое награждение. На что тут церемония?
Советница. Ах, сколь счастлива дочь наша! Она идет за того, который был в Париже. Ах, радость моя! Я довольно знаю, каково жить с тем мужем, который в Париже не был.
Сын (вслушиваясь, приподнимает шишку колпака). Madame![4] я благодарю вас за вашу учтивость. Признаюсь, что я хотел бы иметь и сам такую жену, с которою бы я говорить не мог иным языком, кроме французского. Наша жизнь пошла бы гораздо счастливее.
Бригадирша. О Иванушка! Бог милостив. Вы, конечно, станете жить лучше нашего. Ты, слава богу, в военной службе не служил, и жена твоя не будет ни таскаться по походам без жалованья, ни отвечать дома за то, чем в строю мужа раздразнили. Мой Игнатий Андреевич вымещал на мне вину каждого рядового.
Бригадир. Жена, не все ври, что знаешь.
Советник. Полно, соседушка. Не греши, ради бога. Не гневи Господа. Знаешь ли ты, какую разумную сожительницу имеешь? Она годится быть коллегии президентом. Вот как премудра Акулина Тимофеевна.
Бригадир. Премудра! Вот-на, соседушка! Ты, жалуя нас, так говорить изволишь, а мне кажется, будто премудрость ее очень на глупость походит. Иное дело твоя Авдотья Потапьевна. О! я сказать ей могу, в глаза и за глаза, что ума у нее целая палата. Я мужчина и бригадир, однако ей-ей рад бы потерять все мои патенты на чины, которые купил я кровию моею, лишь бы только иметь разум ее высокородия.
Сын. Dieu![5] Сколько прекрасных комплиментов, батюшка! тесть! матушка! теща! А сколько умов, голова головы лучше.
Советник. А я могу и о тебе также сказать, дорогой зятюшка, что в тебе путь будет. Прилежи только к делам, читай больше.
Сын. К каким делам? Что читать?
Бригадир. Читать? Артикул и устав военный; не худо прочесть также инструкцию межевую молодому человеку.
Советник. Паче всего изволь читать уложение и указы. Кто их, будучи судьею, толковать умеет, тот, друг мой зятюшка, нищим быть не может.
Бригадирша. Не худо пробежать также и мои расходные тетрадки. Лучше плуты-люди тебя не обманут. Ты тамо не дашь уже пяти копеек, где надобно дать четыре копейки с денежкой.
Советница. Боже тебя сохрани от того, чтоб голова твоя наполнена была иным чем, кроме любезных романов! Кинь, душа моя, все на свете науки. Не поверишь, как такие книги просвещают. Я, не читав их, рисковала бы остаться навеки дурою.
Сын. Madame, вы говорите правду. О! Vous avez raison[6]. Я сам, кроме романов, ничего не читывал, и для того-то я таков, как вы меня видите.
Софья (в сторону). Для того-то ты и дурак.
Сын. Mademoiselle[7], что вы говорить изволите?
Советник. Оставь ее, зятюшка. Она, не знаю о чем-то, с ума сходит.
Софья. То, что я о вас думаю.
Сын. А что бы это было? Je vous pris[8], не льстите мне.