— Ну, если вам, хирургу, не понять, — засмеялся Чингиз.
— В нормальном человеке гуляет пять литров крови, а у того баклана литров десять скопилось, не меньше.
— Баклана? Он что, тоже фарцовщик?
— Фарцует понемногу. Вот мне и завидует. — Саенков пошуровал в торбе, достал яблоко, протянул Чингизу. — Жуй, а то мне одному скучно.
— Успели прихватить. — Чингиз взял яблоко.
— А как же. Сухой запас всегда наготове. Служба такая, — засмеялся Саенков. — И тебе советую.
В камеру проник женский вопль, приглушенный стальной дверью.
— Ой, люди, люди… Не могу больше, — вопил голос. — Не давала я ему, хромой суке. Он меня и подставил.
Саенков резво вскочил, прильнул к фрамуге и крикнул:
— Заткнись, зараза! Лучше б дала. Перестань вопить, у меня кусок в горле застревает от твоего крика.
— Отдай мне парня, я его укачаю, — компанейски ответила деваха. Саенков вернулся на место.
— Нервы никуда не годятся. Не выношу женских воплей.
— Меня тоже из-за женского визга сюда привели. Из «Метрополя». Попалась одна, крикливая, — и Чингиз рассказал свою историю.
— Бывает, — кивнул Саенков. — Я из-за женского визга три раза переженивался. Вначале как-то привыкает ухо, а потом, как серпом по яйцам. Все им мало, все им подавай. И так вопят, придушить хочется. Слушай, я все собирался тебя спросить: что там случилось с твоим дядей?
Чингиз нахмурился, словно не мог припомнить, о ком речь.
— Ну, тот… Курбан-оглы, хозяин Кузнечного рынка. Я слышал, что его пристрелили.
— Понятия не имею, — ответил Чингиз. — Я с ним не общаюсь.
— Рассказывай сказки, — усмехнулся Саенков. — Такую «крышу» иметь и не пользоваться. Он же царь и бог на рынках был. Неужели его пристрелили? Или сами менты подстроили, слишком он им досаждал.
— Не думаю, — неохотно ответил Чингиз. — Если бы что случилось, я бы знал. У нас, кавказских людей, свои обычаи. Такие вещи сразу бы стали известны. Тем более мне. Хоть я и не общаюсь, но племянник.
— Я тоже думаю, что это — параша. Такого голыми руками не возьмешь, небось всех перекупил, у него в исполкоме есть рука волосатая, не говоря уж о главной ментовке… Что это у тебя? Газета?
— Дежурный дал, брюки поберечь. — Чингиз был рад прерванной теме, он неохотно шел на разговор о своем дяде, родном брате по линии матери, азербайджанки из Ленкорани, столицы цитрусов.
— Брюки поберечь? Не дежурный — отец родной, Венька-Венечка, — усмехнулся Саенков. — Чище нар, чем в КПЗ, нет на земле места. Высшей категории стерилизация. Видел, сколько клиентов в «тигрятнике»? А у нас тут — курорт, для избранных. Ну, что там пишут?
Саенков вернул в торбу бутерброд, вытащил очки и уткнулся в газету.
Чингиз присел на нары, откинулся к стене, прикрыл глаза. Давно он не напивался. А вообще-то он не так уж и пьян, даже трезв, можно сказать. Интересно, когда его отсюда выпустят? Хорошо, что до общежития идти всего ничего — перейти Садовую, и дома… Мысли его вернулись к разговору с Хирургом… Чингиз действительно не имел никаких сведений о дяде Курбане. Знал, что тот уехал в Баку, с полгода назад. Вернулся, нет — Чингиз и понятия не имел. Он как-то сторонился своего именитого в определенных кругах родственника. Да и тот не тянулся к Чингизу, оставил его в покое после одного давнишнего крупного разговора. И мать строго наказала, чтобы Чингиз не якшался с дядей без особой надобности, особенно за это ратовал отец Чингиза — Григорий Джасоев, известный на Кавказе детский врач. Лично к Чингизу суровый дядя Курбан относился с какой-то сдержанной доброжелательностью. А раскусив, что племянник не очень к нему тянется, вовсе перестал о себе напоминать. Жил он в Ленинграде давно, женился на русской женщине — кстати, очень доброй и славной, но ужасно боявшейся своего сурового мужа. Одно время дядя работал на винном заводе «Самтрест», потом ушел. А куда ушел, никто не знал. Потом вдруг прошел слух, что он проявил себя в теневой жизни рынка, вроде «крестного отца». Оценить влияние дяди в этом мире Чингизу помог один незначительный эпизод. Однажды на Кузнечном рынке Чингиз повздорил с продавцом-азербайджанцем, парнем наглым и грубым. Но и Чингиз не овечка, особенно если почитает себя оскорбленным. Слово за слово, парень перескочил через прилавок и готов был к продолжению спора, сжимая в руке отвертку. В это мгновение к нему бросился здоровенный такой амбал и сказал по-азербайджански, что Чингиз — племянник Курбана-муаллима. Откуда он знал о родственных связях Чингиза, непонятно, да и вообще Чингиз мог поклясться, что впервые видел этого амбала… Задира торговец тут же сник, извинился перед Чингизом и смотрел в глаза взором преданной собаки — в такой трепет его вогнало сообщение.
— Ну?! Как тебе нравится эта параша?! Что пишут, а?! — прервал тишину камеры голос Саенкова. Он развернул газету поудобней и прочел вслух: — «Первый секретарь Компартии Казахстана Колбин провел гуманистическую акцию — бросил клич всем взяточникам добровольно вернуть нахапанные деньги. И они откликнулись — вернули более десяти миллионов…» — Саенков с изумлением посмотрел на Чингиза. — Ну? Как тебе это нравится? — и расхохотался. — Слушай, это твой человек, Колбин?! Что же ты не откликнулся? Небось сныкал свою фарцовую долю? От своего человека.
— Не мой человек, — буркнул Чингиз, не размыкая глаз. — Я с Кавказа, а он из Казахстана, две большие разницы.
— Ну и политики, сукины дети! — Саенков дергался всем лицом. — Эдакая тихая политическая афера, расчет на гражданскую совесть жуликов. Врет, наверное, что вернули. А кто вернул те деньги, тот и так был на крючке, шанс свой испытывал. Нет?
— Да, — согласился Чингиз. — Кто вернет? Видно, решили отмыть остальное.
— И то верно, — согласился Саенков. — Чего только не пишут! Политики, едри их в накопитель дерьма… Слушай, Чингиз, иди в политику, больше будешь иметь, клянусь честью. Давай я тебя на сходе двину в депутаты. От фарцы? А что?! Объявим всесоюзную партию фарцовщиков. Самая многочисленная партия будет. От моря и до моря? Куда там демократическому союзу или национал-патриотам! Или кто там еще? Все государство сейчас в каких-то партиях, как во вшах, клянусь честью. Наша партия будет самая интернациональная, а главное — международная. Ведь весь мир фарцует, только у нас это пока считается преступлением.
— Я не политик, — прервал Чингиз. — Я человек тихий, горло у меня слабое. Ангиной часто болею.
— А микрофон зачем? Если по горлу судить — то у Лысого было луженое горло, тогда микрофонов не было, тем более на броневиках. А где не брали горлом, там ставили точку выстрелом. Эффектно и результативно. — Саенков просматривал газету. — Трещат коммуняки. Хотят шестую статью Конституции отбить. Отобьют, тогда все по-прежнему.
— Что это за статья?
— Шестая? Партия коммунистов — наш рулевой. Определяющая и направляющая сила общества.
— А наша статья какая?
— Наша? Двести шестая прим. Мелкое хулиганство. До пятнадцати суток с метлой.
— Выходит, между нами всего лишь двести статей?
— То статья Конституции, а мы проходим по уголовке, — сказал Саенков.
— Какая разница? — засмеялся Чингиз.
— Сравнил. Ихние срока и наши, — серьезно ответил Саенков. — В отличие от наших у них все срока пожизненные. В сыру да в масле. А у нас? Крутимся, как черти на шампуре. Еще и на лесоповал можно загреметь… Нет, брат, без своей партии нам не обойтись. Я буду председатель, а ты — генсек! На одних членских взносах будем жить, как цари… Да, заварил кашку Миша Меченый, не понял, с какой публикой дело имеет, хоть и работал на комбайне. Так бы и работал на комбайне, нет, пошел пахать по России-матушке, пятый год пашет, а урожай растет вверх корнями.
— А мне он нравится, — буркнул Чингиз.
— А мне — нет. Коммуняки хотя бы уже насосались, лежали на боку, переваривали. А этим, демократам, все по-новому подавай. Сколько лет пройдет, пока свое отсосут. Смотри, как все в депутаты лезут, мать их едри. И в союзные, и в республиканские, и в городские, и в районные, и в сельские… Если у нас столько оказалось мудрецов, тогда почему в накопителе говна сидим, не понимаю.
Саенков притих, уткнув пупырчатый, словно огурец, нос в какую-то статью.
Чингиз сидел бездумно. И спать расхотелось. Да и воздух камеры — сырой, кислый — не казался таким неприятным, как вначале. В коридоре послышались шаги, лязг замков, женские голоса. И опять тишина.
Чингиз перебирал в памяти завтрашние свои заботы. То, что его могут задержать в КПЗ, он как-то в толк не брал. Все было перемешано — и зачеты, и фарцовка, и воспоминание о дяде Курбане, и разговор с Татьяной, которая все последние дни дулась на него. Представить только, если он привезет в Буйнакск русскую жену, да еще с ребенком. А почему бы и нет? Дядя Курбан женат на русской. А двоюродный брат, физик-теоретик, тот вообще на еврейке женат, не какой-нибудь там горской еврейке, а на европейской, из Минска привез, где учился в университете. И ничего, родственники поворчали, успокоились, переименовали еврейскую Фриду в лезгинскую Фирузу и закрыли тему…
Татьяна работала в ресторане при туристской гостинице, заведовала производством. Там они и познакомились — Чингиз налаживал фарцовые связи. Знакомство с Татьяной помогло, администрация смотрела на его коммерцию сквозь пальцы, пропускала в гостиницу как своего… Саенков задумчиво складывал газету.
— Ну, что там еще? — Чингиз вспомнил о яблоке и вонзил в прохладную мякоть выпуклые зубы.
— Ты, кажется, в финансовом учишься? — спросил Саенков. — Вроде ты… Кончай, Чингиз, с этой фарцой, — после паузы вдруг проговорил Саенков.
— Что так?
В камере вновь затеялся разговор. Всплыло слово «брокер», что вычитал Саенков в газете. Слово из какой-то другой, не нашей жизни, хоть и все чаще употребляемое. То в рекламе, то в разговоре. Витало в воздухе слово.
— Брокер… Вроде посредника между покупателем и продавцом, — произнес Чингиз. — Вроде маклера.
— Маклер и есть, — кивнул Саенков. — Хитрость в том, что брокер хоть и имеет процент за маклерство, но никакой ответственности за сделку не несет. Хитрая работа… Там в газете объявление о брокерских торгах.