Тысяча восемьсот семидесятый год открывается трагически: Пьер Бонапарт[6] убивает Виктора Нуара[7] в своем доме в Отейле, куда тот отправился вместе с Ульриком де Фонвьелем как секундант Паскаля Груссэ[8].
Это хладнокровное убийство довело до предела отвращение, внушаемое Бонапартами.
Как дрожит на арене бык, двигая кожей, утыканной копьями, так дрожали от бешенства массы.
На похоронах Виктора Нуара взрыв казался неминуем. Это убийство было одним из тех роковых событий, после которых падают самые крепкие тирании.
Почти все отправившиеся на похороны собирались вернуться домой уже при республике… или не возвращаться вовсе.
Вооружились всем, что могло пригодиться в бою, от револьвера до циркуля.
Казалось, что наконец чудовище империи будет схвачено за горло.
Что касается меня, у меня был с собой кинжал, украденный у дяди в то время, когда я бредила Гармодием. Я оделась мужчиной, чтобы никого не стеснять и не стесняться. Бланкисты[9] и большая часть революционеров, по крайней мере все монмартрские, были вооружены; в воздухе чувствовалось дыхание смерти, предвиделось близкое освобождение.
Империя стянула все свои силы; со времени декабрьского переворота не видели еще такого движения на улицах.
Шествие растянулось на далеком пространстве, сея вокруг себя своеобразный ужас: время от времени по толпе пробегали странные ощущения; несмотря на холод, глаза горели, как пламя. Казалось: мы – сила, против которой ничто не устоит; думали, что торжество республики обеспечено.
Но милый старый Делеклюз[10], сумевший через несколько месяцев умереть героем, вспомнил вдруг про декабрь и из опасения бесполезных жертв, которые могли исчисляться тысячами, уговорил Рошфора отказаться от мысли провожать тело в Париж и присоединиться к мнению тех, которые хотели нести его прямо на кладбище. Кто может сказать, бесполезны ли были бы жертвы? Все считали, что империя начнет нападение, и держались наготове.
Часть делегатов синдикальных камер стояла за то, чтобы нести останки в столицу и идти к конторе «Марсельезы»; другие высказывались за то, чтобы следовать прямо на кладбище.
Луи Нуар, про которого думали, что он полон жажды мести за убитого, решил вопрос, заявив, что он не желал бы для брата кровавых похорон.
Однако те, кто хотел нести тело в Париж, не уступали.
Разногласия дошли до того, что был момент, когда по толпе проходила зыбь: человеческие волны готовы были ударить одна о другую. Между ними образовывалось уже пустое пространство…
Опустив голову, мы возвращались… все еще в империю, не в республику. Некоторые даже собирались покончить с собой, но раздумали: они поняли, что чем больше преступлений совершит империя, тем сильнее будет и общее стремление к освобождению.
Один из поводов к этому, и притом превосходный, был, правда, упущен, но в конце концов восторжествовало мнение, что единственным результатом такой отчаянной попытки восстания было бы его подавление, ибо империя успела мобилизовать все свои силы.
Варлен[11], не менее храбрый, чем Делеклюз, писал из тюрьмы, что если бы сражение было дано в тот день, самые горячие солдаты революции погибли бы. Он поздравлял Рошфора и Делеклюза с тем, что они присоединились к этому взгляду.
Пьер Бонапарт был предан суду в июне 1870 года в Туре. Суд был чистейшей комедией, и приговор – уплата смехотворного штрафа 25 тысяч франков для обеспечения семьи Виктора Нуара – еще более усилил всеобщее возмущение, вызванное преступлением…
IIIВойна. – Официальные телеграммы
Наполеон III, 2 декабря проделавший свое «18 брюмера»[12], желал иметь и свой Аустерлиц[13]: вот почему с самого начала все поражения назывались победами.
Тогда все, подвергавшиеся избиениям за то, что бесстрашно взывали к миру; все те, кто писал: «Поход на Берлин – это не военная прогулка», поднялись, как один человек, не желая допустить вторжения.
Народное сочувствие было с ними, под официальными вымыслами угадывали правду, которая впоследствии выплыла на свет при опубликовании правительственных телеграмм.
Официальное следствие о войне 1870–1871 годов осветило истину, правда, неофициально известную и раньше.
Вот какие сведения посылались из восточных департаментов в военное министерство, которое уверяло, что в армии нет недостатка ни в чем, вплоть до пуговиц на гетрах, и что все дешево:
Мец, 19 июля 1870 г.
– Генерал де Файи доносит, что 17 батальонов его корпуса прибыли. Тут же передаю его депешу крайне срочного характера.
– Запасов никаких, в казначействах нет денег, так же как и в корпусах; жду звонкой монеты. Нуждаемся во всем и во всех отношениях. Пришлите несколько повозок для штабов, здесь их нет вовсе. Пришлите также походные кухни.
Двадцатого июля генеральный интендант Блондо, заведующий хозяйственно-административной частью военного министерства, писал в Париж:
Мец, 20 июля 1870 г., 9 ч. 50 м. утра
– В Меце нет ни сахара, ни кофе, ни риса, ни водки, ни соли; мало сала и сухарей. Спешно вышлите по крайней мере миллион пайков в Тионвилль.
Генерал Дюкро в тот же день писал военному министерству:
Страсбург, 20 июля 1870 г., 7 ч. 30 м. веч.
– Завтра останется едва полсотни людей для защиты крепости Неф-Бриссак и форта Мортье. Птит-Пьер и Лешлямбер тоже оставлены без гарнизона: это следствие приказаний, отданных нам. Кажется, можно положительно утверждать, что пруссаки уже владеют всеми проходами Черного Леса.
В самом начале августа количество защитников на границах не превышало 220 000 человек.
Мобильная гвардия, которой до сих пор пользовались только при усмирении мятежников и которая в мирное время существовала лишь в ведомостях военного министерства, была теперь приведена в боевую готовность.
Вдруг до Парижа долетело – неизвестно, каким путем – известие, что какой-то генерал не мог найти своих войск. Подобной шутке никто не верил. Однако, читая следующие строки в официальном следствии о войне 1870 года, приходится признать, что дело было именно так:
Генерал Мишель – Военному министерству в Париже
– Приехал в Бельфор, не нашел своей бригады, не нашел начальника дивизии. Что мне делать? Не знаю, где мои полки.
Согласно тем же официальным депешам, запасы, срочно вытребованные генералом Блондо 20 июля, не прибыли в Тионвилль еще 24-го, как об этом свидетельствует донесение командира 4-го корпуса Главному штабу в Париж:
Тионвилль, 24 июля 1870 г., 9 ч. 12 м. утра
– У 4-го корпуса нет до сих пор ни кухонь, ни лазаретов, ни повозок для штабов и войск; все в полном расстройстве.
Невероятная «забывчивость» продолжается.
Интендант 3-го корпуса – Военному министерству
Мец, 24 июля 1870 г., 7 ч. вечера
– 3-й корпус выступает завтра, а у меня нет ни лазаретных, ни хозяйственных служащих, ни походных коек, ни сена для лошадей, ни обоза, ни весовых инструментов, а в 4-й кавалерийской дивизии – даже ни одного интендантского чиновника.
Серия таких депеш продолжается без перерыва – весь июль и август. Что это: роковое стечение обстоятельств, растерянность, неосведомленность? Телеграммы говорят о вопиющей халатности:
Помощник интенданта 6-й дивизии по продовольственному снабжению – Военному министерству, Париж
Мезьер, 25 июля 1870 г., 9 ч. 20 м. утра
– В Мезьере сейчас нет ни сухарей, ни солонины.
Начальник артиллерийского парка 3-го корпуса – начальнику артиллерии, Военное министерство, Париж
– Снаряды для орудий не прибывают.
Начальник штаба – Военному министерству, Париж
Мец, 27 июля 1870 г., 1 1/4 ч. ночи
– Войска продолжают прибывать без патронов и палаток.
Начальник штаба – Военному министерству, Париж
Мец, 29 июля 1870 г., 5 ч. 60 м. утра
– Нет сухарей, чтобы двигаться вперед.
Маршал Базен – генералу Ладмиро, в Тионвилль
Буле, 30 июля 1870 г.
– Вы должны были получить бюллетень за № 5, в котором вам сообщалось о больших передвижениях войск по направлению к Саоре и о прибытии прусского короля в Кобленц. Вчера я видел императора в Сен-Клу. Ничего еще не решено относительно операций, которые должна будет предпринять французская армия.
Кажется, склоняются к наступательным действиям 3-го корпуса.
Как раз в это время Руер[14] говорил своему повелителю:
– Благодаря вашим заботам, государь, Франция готова.
Не прошло и дня, как почувствовали, что ничего не готово: не готово и десятой части того, что требовалось.
Пока шел обмен этими секретными, конечно, депешами, горсточка людей, рассыпанных на всем протяжении границ, отступала перед полчищами Вильгельма.
Сорок пруссаков, следуя по берегам Лаутера, встретили там слабые отряды и быстро рассеяли их; это была дивизия генерала Дуэ.
Во Фрешвиллере Мак-Магон[15], опираясь, с одной стороны, на Рейхсгофен, а с другой – на Эльзангаузен, спокойно дожидался генерала Файи, который не приходил, не замечая, что маленькими группами пруссаки мало-помалу собираются в долине. (Это была армия Фридриха Прусского.) Когда их набралось до 100 тыс. с 400 орудиями, они перешли в наступление, обрушившись сразу на оба крыла французов.