Солдаты, матросы и беженцы из окрестностей Парижа голосовали по-военному; может быть, к ним присоединились еще 300 000 парижан, воздержавшихся от голосования, в результате чего Правительство национальной обороны получило 321 373 положительных ответа.
Слухи о победах не прекращались. Генерал Камбриель совершил столько подвигов, что не верили уже ни одному.
Ходила легенда, что «преступники 31 октября» унесли из ратуши серебро и государственные печати.
После плебисцита 3 ноября правительство объявило, что оно исполнит свои обещания и приступит к муниципальным выборам.
Тем временем люди, арестованные по делу 31 октября, все еще находились в тюрьме, но когда они три месяца спустя предстали перед военным судом, последнему пришлось оправдать всех; им было предъявлено обвинение «в том, что они враги империи», но так как суд происходил при Республике, то обвинение падало само собой. На этот раз Констан Мартен был позабыт; о нем вспомнили лишь двадцать шесть лет спустя.
Часть обвиняемых была выбрана в виде протеста в различных округах Парижа; республиканские мэры и их помощники были переизбраны.
Мэрами и помощниками мэров были избраны, между прочим, Ранвье, Флуранс, Лефрансэ, Дерер, Жаклар, Милльер, Малон, Пуарье, Элигон[72], Толен[73], Мюра, Клемансо, Ла-фон. (Ранвье, Флуранс, Лефрансэ, Милльер и Жаклар все еще сидели в тюрьме.)
Население Монмартра и Бельвиля, их мэрии, наблюдательные комитеты и клубы были пугалом для «людей порядка».
В народных кварталах обычно не особенно много думают о правителях. Их ведет свобода, а она не капитулирует.
В наблюдательных комитетах собирались люди, безусловно преданные революции, которым не страшна была смерть. Там закалялось их мужество. Там чувствовали себя свободными, смотрели в прошлое без желания копировать 1793 год и смотрели в будущее, не боясь неизвестного.
Сюда влекло людей с характером, гармонировавшим с общим настроением, энтузиастов и скептиков, всех фанатиков революции, желавших видеть ее прекрасной, идеальной, великой.
Когда собирались в доме № 41 по шоссе Клиньянкур, где согревались больше огнем идей, чем дровами или углем, и только в редких случаях, в связи с приходом какого-либо делегата, бросали в камин стул или словарь, – то расходились оттуда неохотно.
Собирались обычно к пяти-шести часам вечера, обсуждали проделанную за день работу и ту, которая предстояла завтра; болтали, оттягивая время до последней минуты, – до восьми часов, когда каждый отправлялся в свой клуб.
Но иногда скопом врывались в какой-либо реакционный клуб – вести там республиканскую пропаганду.
Свои лучшие часы за дни осады я провела в монмартрском наблюдательном комитете и в клубе «Отечество в опасности»; там жили более быстрым темпом, чем в других местах, там радовались, чувствуя себя в напряженной борьбе за свободу как в родной стихии.
В некоторых клубах председательствовали члены наблюдательных комитетов: так, в клубе «Белой Королевы» председателем был Бюрло, в каком-то другом – Авронсар, в клубе «залы Перо» – Ферре, в клубе здания мирового суда – я. Два последних клуба назывались клубами революции «Округа больших каменоломен» – название, особенно неприятное людям, усматривавшим в нем отзвуки 93 года.
Тогда слово председательствовать означало не только исполнение почетной обязанности, но и принятие на себя всей ответственности перед правительством, которая выражалась и в отбывании тюремного заключения, и в обязанности оставаться на своем посту, отстаивая право свободы собраний от реакционных батальонов, позволявших себе врываться в залу и осыпать оскорблениями ораторов.
Обыкновенно я клала перед собой на стол маленький старый пистолет без собачки, так чтобы он всегда был у меня под руками; схватывая его в нужный момент, я часто останавливала «друзей порядка», начинавших стучать об пол прикладами своих ружей.
Клубы Латинского квартала[74] действовали в полном согласии с клубами народных округов.
Один молодой человек говорил 13 января на улице Ар-раса:
– Положение отчаянное, но Коммуна будет взывать к мужеству, к знанию, к энергии, к молодости. Она победоносно отразит пруссаков; но если последние признают социальную республику, мы протянем им руку, и тогда настанет эра счастья народов.
Несмотря на настойчивость, с которой Париж требовал вылазок, только 19 января правительство согласилось разрешить национальной гвардии попытаться взять обратно Монтрету и Бюзенваль.
Эти местности были заняты, но люди, увязнув по щиколотку в жидкой грязи, не смогли втащить орудия на холмы и должны были отступить.
Там полегли сотни, храбро отдавая свою жизнь: национальные гвардейцы, люди из народа, художники, молодежь. Земля впитала в себя кровь первой парижской гекатомбы; впоследствии она должна была пресытиться ею…
V22 января
Вечером 21 января делегаты всех клубов собрались в клубе «Белой королевы» на Монмартре, чтобы принять последнее решение, пока не наступило еще окончательное поражение.
Роты национальной гвардии, возвращаясь с похорон Рошбрюна, отправились в тот же клуб с криками: «Долой правительство!»
Национальные гвардейцы предместий условились явиться в полном вооружении на следующий день к 12 часам на площадь перед ратушей.
Их должны были сопровождать женщины для протеста против нового хлебного пайка. Скудость его готовы были терпеть только в том случае, если бы это было нужно для освобождения.
В знак протеста я, по примеру товарищей, решила захватить с собой ружье.
Мера подлости и позора переполнилась: противников завтрашней демонстрации для предъявления требований правительству не нашлось.
– Хлеба хватит, – объявило последнее, – только до четвертого февраля, но мы не сдадимся, хотя бы пришлось погибнуть с голоду или дать похоронить себя под развалинами Парижа.
Делегаты Батиньоля обещали привести с собой к ратуше мэра и его помощников при всех знаках его достоинства.
Делегаты Монмартра сейчас же отправились в свою мэрию. Клемансо там не было, но его помощники обещали прийти и действительно явились.
Между наблюдательными комитетами, делегатами клубов и национальной гвардией установилось полное единодушие.
Заседание закрылось при криках: «Да здравствует Коммуна!»
Двадцать первого января днем Анри Плас, известный тогда под своим псевдонимом Верле, Чиприани и многие другие бланкисты отправились в тюрьму Мазас; Грефье попросил разрешения повидать надзирателя тюрьмы, с которым познакомился во время своего заключения.
Его пропустили вместе с сопровождавшими его лицами; он заметил, что у главного входа стоит один только часовой.
Направо от этой двери находилась другая, меньших размеров, стеклянная, через которую и проходили в тюрьму и возле которой днем и ночью стоял сторож.
Напротив – караульное помещение, занимаемое национальными гвардейцами «партии порядка»: это был пост. Дойдя до круглой площадки, Грефье спросил у сторожа самым равнодушным тоном, где находится «старик». Так друзья называли Гюстава Флуранса; так же называли уже давно и Бланки, который действительно был уже стариком.
– Коридор Б, камера девять, – ответил, ничего не подозревая, сторож.
Действительно, направо тянулся коридор, обозначенный буквой «Б».
Осмотрев все, что им было необходимо, и поговорив кое о чем другом для отвода глаз, Грефье и его спутники отправились обратно.
В десять часов вечера на улице де Курон в Бельвиле к ним присоединились 75 вооруженных людей.
Этот маленький отряд, зная пароль, разыгрывал из себя военный патруль и перекликался с другими патрулями, встречавшимися на пути его следования к тюрьме.
Заговор мог удаться только при исключительной быстроте действий.
Первые 12 человек должны были обезоружить часового, четверо других – справиться со сторожем, охранявшим стеклянную дверку.
Тридцать человек должны были ворваться в караульное помещение, рассыпаться между ружейными козлами и походными койками, на которых спали гвардейцы, взять перед ними ружья на изготовку и тем помешать им сделать хоть малейшее движение.
Остальные 25 заговорщиков должны были подняться на круглую площадку, арестовать шесть сторожей, заставить их открыть камеру Флуранса, запереть их туда, затем быстро спуститься, запереть на ключ стеклянную дверь, выходящую на бульвар, и удалиться.
Этот план был исполнен с математической точностью.
– Только начальник тюрьмы, – рассказывал Чиприани, – оказал кое-какое сопротивление; но когда к его лицу приставили револьвер, он уступил, и Флуранс был освобожден.
Из Мазаса отряд, начавший так удачно, отправился в мэрию 20-го округа, где Флуранс только что был выбран помощником мэра; там они ударили в набат, и два десятка человек провозгласили Коммуну; но никто не отозвался, опасаясь новой ловушки со стороны «партии порядка».
В ратуше шло ночное заседание членов правительства; не было ничего легче захватить их там.
Но Флуранс, сидя в тюрьме, был лишен возможности наблюдать рост революционного движения; он возразил, что имеющихся сил недостаточно.
Но первый отважный удар ведь удался. Отчаянная решимость производит действие, подобное действию пращи на камень: такова ее сила.
Утром 22 января свирепая афиша Клемана Тома, заменившего Тамизье в качестве командира национальной гвардии, была расклеена по всему Парижу. Эта афиша объявляла революционеров вне закона; они рассматривались как виновники смуты, и все сторонники «порядка» призывались уничтожать их.
Афиша начиналась так:
Вчера вечером горсть бунтовщиков взяла штурмом тюрьму Мазас и освободила своего вождя Флуранса.
Затем следовали ругательства и угрозы.
Взятие Мазаса и освобождение Флуранса привели в ужас членов правительства; в ожидании повторения событий 31 октября они обратились к Трошю, который и набил всю ратушу своими бретонцами.