превратили в склады, церковную утварь отобрали. Со многих храмов сбросили колокола... Прихожане сопротивлялись этому насилию коммунистов, но последние запугивали их огнестрельным оружием» [11, 61]. В статье «Головокружение от успехов» Сталин в своем обычном стиле говорить одно, а делать противоположное осудил «с позволения сказать “революционеров”, которые дело организации артели начинают со снятия колоколов» [цит. по: 11, 60], после чего эксцессы воинствующего атеизма не только не прекратились, но усилились.
Итак, большевизм активно атаковал религию с самого начала, не дожидаясь времени, когда, следуя предсказанию Маркса, общественные отношения станут прозрачными и потребность в религиозном утешении отпадет сама собой. В течение первых четырех послереволюционных лет, впоследствии отождествлявшихся с золотым веком советской демократии, с религией боролись от имени познанной исторической необходимости, в интересах мирового разума. Новая власть была еще слишком молода и поглощена борьбой за выживание, чтобы всерьез задумываться о природе импульсов, которые воодушевляли ее представителей.
Поворотным пунктом стал X съезд ВКП(б), состоявшийся в марте 1921 года и ставший в истории большевизма судьбоносным. Убедившись, что мировая революция не выходит за пределы Российской империи и даже в ее пределах побеждает не везде, Ленин принял ряд решений, предопределивших дальнейшее развитие революции. В резолюции «О единстве партии», принятой делегатами по настоянию Ленина, содержалось требование распустить фракции, а ослушников, даже в ранге членов ЦК, в особом секретном дополнении разрешалось понижать в должности и даже исключать из партии. Аппарат получил практически неограниченные полномочия по борьбе с ересями, которые Сталин, ставший в 1922 году Генеральным секретарем, не замедлит использовать против своих оппонентов. Троцкий, Бухарин, Каменев, Зиновьев сами проголосовали на съезде за механизм, которые в скором времени приведет к их уничтожению, за документ, в зародыше уже содержавший элементы сакрализации аппарата и партийного вождя.
Во время съезда восстали моряки Кронштадта. Матросы требовали передачи власти Советам, отмены большевистской монополии на власть («комиссарократии»), возвращения к власти других революционных партий. Впервые против большевиков выступили люди, которых Троцкий в 1917 году называл «красой и гордостью русской революции», причем выступили под лозунгами, с которыми пришла к власти партия Ленина. Дело осложнялось тем, что требование демократизации исходило не только от кронштадтцев, но от внутрипартийной «рабочей оппозиции» и группы «демократического централизма».
Матросы, кроме того, требовали отмены принудительного изъятия продуктов у крестьян (продразверстки), и съезд, введя новую экономическую политику, т. е. отказавшись от насильственных реквизиций, казалось бы, выполнил их требования. Но тем более непримиримыми врагами партии предстали восставшие в глазах Ленина и его партийных товарищей!
Уровень партийного манихейства, взгляд на партию как на средоточие света, окруженное темной массой врагов, уже при Ленине был так высок, что члены «рабочей оппозиции» и группы «демократического централизма» добровольно, вместе с 300 другими делегатами, вызвались подавлять мятеж. Совпадение требований не сближало их с восставшими, но делало подозрительными в глазах товарищей по партии, требовало дополнительных доказательств лояльности. Доказательства были предоставлены незамедлительно. От имени «рабочей оппозиции» Александра Коллонтай заявила, что ее участники в числе первых пойдут подавлять контрреволюционный мятеж. «Крайне левый бывший матрос Дыбенко и лидер группы “демократического централизма” писатель и солдат Бубнов, — писал в «Воспоминаниях революционера» свидетель тогдашних событий Виктор Серж, — отправились на лед сражаться против повстанцев, правоту которых они в глубине души признавали» [19, 159]. Мятеж был подавлен. Моряки умирали со словами «Да здравствует мировая революция!», «Да здравствует Коммунистический Интернационал!», умирали от пуль тех, кто на съезде, внутри партии, требовал того же, что они осмелились потребовать извне.
Внешнего наблюдателя могло удивить, как можно было на одном и том же съезде объявить НЭП (либерализовать экономику) и запретить фракции (милитаризовать партию). Но с точки зрения партии, привыкшей действовать в условиях подполья, изначально устроенной на военный манер, противоречия в этом не было: именно потому, что делалась временная уступка капиталистической стихии, ей надо было предстать максимально монолитной, как можно теснее сплотить свои ряды.
X съезд ознаменовал начало конца идейного большевизма с его стремлением к мировой революции, с обостренным сознанием того, что аграрная, «лапотная» (Ленин) Россия до социалистической революции не доросла, что революция может выжить лишь в случае, если ее поддержит Европа (к этому, собственно говоря, сводилась впоследствии демонизированная и приписанная Троцкому идея «перманентной революции»).
Экспорт революции становится отныне экспортом ее советской модели; при Сталине караются любые разговоры о недостатках этой модели.
В отличие от Ленина, навязывавшего партии свою волю в ходе дискуссий, новый вождь будет выражать ее непосредственно и безусловно. Его оппонентам за 15 лет предстояло проделать путь от партийных товарищей, с которыми надо дискутировать, до «шпионов», «бандитов» и «наймитов империализма», подлежащих безжалостному уничтожению. Троцкий, с энтузиазмом поддержавший разгром Кронштадтского восстания, не предвидел, что через три года резолюция о единстве партийных рядов обернется против него. До конца жизни он упорно будет именовать сталинизмом то, что началось еще при Ленине и что его преемник лишь довел до логического завершения. С марта 1921 года кадровая политика, умение в нужный момент мобилизовать большинство, просто продуманная партийная интрига будут играть в жизни ВКП(б) роль более важную, чем блестящая речь или хорошо написанная дискуссионная статья.
Скоро истолкование истинной сущности ленинизма становится единоличной компетенцией вождя. То, что в ходе захвата и первоначального удержания власти составляло главное оружие большевистской партии, теперь стало представлять опасность и подлежало искоренению. Всего через полтора десятилетия после X съезда старые большевики, для которых не были тайной скромные теоретические познания Сталина (Кобы, как они по партийной привычке продолжали его называть), незаметно для самих себя стали опасными свидетелями партийной истории, того, «как это на самом деле было», и были почти поголовно истреблены в ходе Большого террора. После их смерти история большевизма под руководством Сталина была переписана до неузнаваемости.
Контроль над сферой идей в 1930-е годы попадает в руки политической полиции, которая преследует любую неортодоксальную идею как крамолу, угрозу национальной безопасности. В конце концов «идейные преступления» начинают в массовом порядке фабриковаться полицией еще до того, как кому-то пришло в голову их совершить или даже задумать. То, что в 1921 году начиналось как забота о чистоте и единстве партийных рядов, превратилось в невиданную в истории машину казни за преступления, существовавшие исключительно в воображении палачей.
Объявление непримиримой войны духу, сознанию, идеальному началу в человеке способствовало тому, что последователи Ленина легко становились орудиями того, что представлялось их вождям исторической необходимостью. Из страстного стремления улучшить старый мир возникла новая вера. Ее носители не обладали моделью общества, которое предстояло построить, были увлекаемы потоком импровизаций. Большевики не просто утаивали истину от враждебного внешнего мира — она была непрозрачна для них самих. Партия говорила с собой на крайне непрозрачном, архаичном, религиозном языке. Вместо того чтобы, следуя Марксу, расколдовать мир, сделав ненужным религиозное отношение к нему, большевики его еще больше заколдовывают, опутывают многослойной тайной, делают максимально непрозрачным для самих обитателей.
Символами непрозрачности установившихся социальных отношений становятся новые культовые сооружения и обряды.
О желании Ленина быть похороненным рядом с могилой матери знали не только Крупская и Троцкий, но все члены ближнего круга, в том числе, конечно, и Сталин. Сбыться этому желанию было, однако, не суждено. Тело вождя-атеиста партия решила сохранять в том виде, в каком его застала смерть, вечно живым. Была создана комиссия по увековечению трупа Ленина под руководством Сталина, Молотова и Дзержинского. Ученым предстояло разрешить сложную задачу: как сохранить мертвое тело как живое, как не допустить посмертной деградации подобно мумиям фараонов, которые, как известно, темно-коричневого цвета и совсем не похожи на человеческие тела, как долгое, желательно неопределенно долгое время создавать у многочисленных паломников иллюзию общения с живым вождем?[2]
Тело вождя сохранялось усилиями партии и политической полиции, ЧК-ГПУ-НКВД Сталина и Дзержинского. «Нет никакого сомнения, что только благодаря исключительному вниманию партии и правительства и лично товарища Сталина, — писал отвечавший за сохранение тела Ленина профессор Збарский, — наша работа закончилась успешно.
Ф.Э. Дзержинскому как председателю комиссии по увековечению памяти Ленина поручено было оказывать нам содействие в работе... удачными результатами нашей работы мы во многом обязаны ему» [10, 39— 40]. Идейные большевики во главе с Троцким и Крупской не осмелились (вспомним резолюцию «О единстве партии», принятую X съездом) не только протестовать, но и публично высказать свое мнение. Перед лицом прекрасно отрежиссированного спектакля они были бессильны: воля Сталина к тому же совпала с волей жаждущих объёкта поклонения масс. Партийная дисциплина плотно сомкнула и