– Теперь уверены?
– Да, ваша победа. А вы философ.
– Нет, вам надо еще время. Вы не так хорошо меня знаете, чтобы такое говорить.
Поставив стаканы на поднос, он снова исчез.
Кто-то, кого я никогда раньше не видел, вышел ко мне из темноты. Первое впечатление потрясало – этот кто-то выглядел, как мумия или зомби, восставший из мертвых. И походка у него была, как у лунатика или как у человека, которого сняли замедленным кадром. Держа в руках стакан, он шел на цыпочках, небрежно и вульгарно покачивая бедрами. Движения его казались бесшумными: эту иллюзию создавал шум в баре, похожий на рокот ночного моря, когда слышишь его издалека. На тусклом фоне человек искрился и переливался – тонкие черные волосы были густо смазаны бриолином и, начесанные на лоб, ниспадали на лицо прядями; веки сплошь замазаны тушью, рот алел помадой. Покрытое белилами лицо было мертвецки бледным, от него пахло пудрой и духами с ароматом гардении. Кокетливо расстегнутая до пупа рубашка открывала лишенную волос грудь и серебряный крест; а сама рубашка была украшена тонкими разноцветными кружками – красными, зелеными, оранжевыми, желтыми и синими, на свету они ярко загорались: казалось, мумия в любой момент может вспыхнуть и сгинуть в пламени. Талию обозначал красный кушак, только джинсы «в облипку» были неожиданно обычного, темного цвета.
Я не мог отвести от него глаз, хотя не был уверен, что он направляется ко мне. Подбоченясь, он остановился передо мной, смерил меня взглядом и усмехнулся. От него несло чесноком, зубы были гнилые, а руки, к моему удивлению, выглядели большими и сильными.
– Eh bien, – сказал он, – il te plaît?[21]
– Comment?[22] – переспросил я.
У меня не было уверенности, что я расслышал его правильно, но ярко раскрашенные глаза, будто разглядевшие нечто забавное внутри моего черепа, не оставляли никаких сомнений.
– Тебе бармен – нравится?
Я не нашелся, что ответить. Драться с ним невозможно, даже рассердиться толком нельзя. Все было нереальным, включая его самого. Впрочем, что бы я ни сказал, издевательская насмешка в его глазах никуда бы не делась. Я произнес как можно суше:
– Тебе-то какое дело?
– Никакого, дорогуша. Je m’en fou[23].
– Ну и катись тогда!
Он не двигался с места, а только стоял и ухмылялся.
– Il est dangereux, tu sais[24]. А для такого мальчика, как ты, опасен вдвойне.
Я посмотрел на него и чуть было не спросил, что он имеет в виду.
– Да пошел ты к черту! – сказал я и отвернулся.
– А вот и не угадал, – сказал он, и я снова взглянул на него. Он смеялся во весь рот, обнажив редкие гнилые зубы. – Это не я пойду к черту, – и он сжал в своем кулачище крест. – А вот тебе, дружок, боюсь, не избежать адского пламени. – Он снова расхохотался. – Страшного пламени, – и он коснулся головы. – Здесь. – И, передернувшись, словно от боли: – Везде. – И показал на сердце. – Здесь тоже. – В его взгляде были злоба, насмешка и еще что-то, чего я не мог понять, он смотрел на меня, будто я находился очень далеко. – Бедный мой дружок, такой молодой, такой сильный и красивый, не угостишь ли выпивкой?
– Va te faire foutre![25]
Он скорчил мину обиженного ребенка, или огорченного старика, или стареющей актрисы, которая славилась в молодости прелестной, по-детски нежной красотой. Темные глаза его злобно сузились, а углы глаз поползли вниз, как у трагической маски.
– T’aura du chagrin[26], – сказал он. – От несчастья тебе не уйти. Еще попомнишь мои слова. – Он горделиво выпрямился, словно принцесса, и, сияя нарядом, скрылся в глубине зала.
За спиной я услышал голос Жака:
– Все в баре только и говорят, как хорошо вы смотритесь с барменом. – Он пронзил меня мстительной улыбкой. – Надеюсь, никакой путаницы?
Я посмотрел на него сверху вниз. Мне хотелось врезать этому веселому, мерзкому и пошлому типу с такой силой, чтобы он никогда больше не смог улыбаться так, как улыбался мне сейчас. И еще хотелось поскорее выйти из бара на свежий воздух, может, даже разыскать Геллу, мою девочку, над которой вдруг нависла страшная опасность.
– Путаницы не было, – отрезал я. – Смотри сам не запутайся.
– Думаю, могу сказать, что никогда я не был так уверен в себе, как сейчас. – Теперь Жак не улыбался, он просто смотрел на меня холодно и злобно. – Даже рискуя навсегда утратить твою исключительно преданную дружбу, я скажу тебе вот что. Путаница – роскошь, которую могут позволить себе только очень юные люди, а ты к ним уже не относишься.
– Не понимаю, о чем ты, – сказал я. – Давай лучше выпьем.
Я понимал, что мне надо напиться. Джованни снова появился за стойкой и подмигнул мне. Жак не спускал с меня глаз. Я демонстративно повернулся к Джованни. Жак сделал то же самое.
– Повторить, – сказал он.
– Конечно, – отозвался Джованни. – Сам бог велел. – Он поставил перед нами стаканы. Жак заплатил. Вид у меня был, наверно, тот еще, потому что Джованни шутливо поинтересовался: – Эй! Вы, часом, не набрались?
Я снисходительно улыбнулся.
– Ты что, американцев не знаешь? Я еще и не начинал.
– Дэвид совсем не пьян, – влез в разговор Жак. – Просто с грустью вспомнил, что ему нужны новые подтяжки.
Мне хотелось убить Жака. И в то же время я с трудом удержался от смеха. Я скорчил гримасу, как бы объясняя Джованни, что у старика особая манера шутить, но тот опять исчез. Настало то время вечера, когда посетители уходят и приходят большими группами. Позже все они встретятся в одном баре, все, кому не повезло и кто остался один в такой поздний час.
Я не мог смотреть Жаку в глаза – и он это знал. Стоял рядом, чему-то улыбался и что-то напевал. Мне нечего было ему сказать. О Гелле я не осмеливался упоминать. И даже себя не мог убедить, будто сожалею, что она в Испании. Я был счастлив. Бесконечно, бесповоротно, безумно счастлив. И понимал, что ничего не могу сделать, чтобы справиться с неукротимым возбуждением, налетевшим на меня подобно шторму. Могу только пить в слабой надежде, что шторм утихнет сам собой, не нанеся мне большого ущерба. И все-таки я был счастлив и жалел лишь о том, что Жак этому свидетель. Мне было стыдно. Я ненавидел его за то, что сегодня он увидел то, чего ждал и на что втайне надеялся все эти долгие месяцы. Мы вели довольно рискованную игру, и Жак выиграл. Выиграл, несмотря на то, что я оставил его в дураках.
И все же, стоя у стойки, я еще надеялся найти в себе силы повернуться, выйти из бара, пойти, к примеру, на Монпарнас и подцепить там девчонку. Первую встречную. Но я не мог этого сделать. Я пытался себя обмануть, придумывал разные отговорки, но правда заключалась в том, что я просто не мог сдвинуться с места. Частично потому, что не видел в этом смысла. Неважно, заговорю я снова с Джованни или нет, мне открылись мои рвущиеся наружу потаенные желания – такие же яркие, как кружки на одежде подходившего ко мне гея.
Так я познакомился с Джованни. Думаю, наши жизни слились в первый же момент встречи. Они и сейчас неразделимы, несмотря на предстоящую séparation de corps[27], на то, что тело Джованни скоро отправят гнить в неосвященной земле где-то под Парижем. До самой смерти меня будут преследовать воспоминания, восстающие, словно из-под земли, как ведьмы Макбета, и тогда лицо его предстанет передо мной, принимая самые разные выражения, уши мои запылают от тембра его голоса и особенностей речи, а запах его тела одурманит меня. Когда-нибудь в будущем – да пошлет мне его Господь! – в нежном блеске занимающегося утра, когда я проснусь с мерзким привкусом во рту, красными, воспаленными глазами, спутанными и влажными от бурной бессонной ночи волосами и увижу за чашкой кофе в сигаретном дыму лицо моего вчерашнего партнера – ничего не значащего для меня юноши, который сейчас встанет и навсегда уйдет из моей жизни, растворившись, как дым, – именно в такое утро я вновь увижу Джованни таким, каким он был в тот вечер в баре, прекрасным и победоносным, будто весь свет этого тусклого зала собрался нимбом у его головы.
Глава третья
В пять часов утра Гийом запер за нами дверь бара. На пустынных улицах царил полумрак. На ближайшем углу мясник уже открыл свою лавку, и было видно, как он внутри, перепачканный кровью, рубит мясо. Мимо прогромыхал почти пустой большой зеленый парижский автобус, его яркий электрический флажок бешено мигал на повороте. Гарсон выплеснул воду на тротуар рядом со своим заведением и метлой смыл ее в сточную канаву. Перед нами извивалась длинная улица, в конце которой виднелись деревья бульвара, куча сваленных соломенных стульев перед кафе и величественный каменный шпиль Сен-Жермен-де-Пре, который мы с Геллой считали самым красивым в Париже. За площадью улица, виляя по Монпарнасу, вела к реке. Она была названа в честь одного авантюриста, посеявшего в Европе семена культуры[28], плоды которой мы пожинаем до сих пор. Я часто ходил по этой улице, иногда в обществе Геллы – к реке, а чаще один – к девчонкам с Монпарнаса. Последний раз я был там совсем недавно, хотя этим утром мне казалось, что это случилось в другой жизни.
Завтракать мы поехали в район Центрального рынка. Набились вчетвером в одно такси, и неизбежная близость вызвала у Жака и Гийома поток похотливых шуточек, отвратительных не только потому, что в них не было и толики юмора, а еще и потому, что в них открыто выражалось презрение к нам и к самим себе. Похоть извергалась из их ртов фонтаном черной воды. Было ясно, что им мучительно хочется затащить в постель меня и Джованни, и от этого я прямо заходился от злости. Но сидящий у окна Джованни слегка обнимал меня за плечи, словно говоря, что скоро мы избавимся от этих стариков и исходящая от них грязная похоть не сможет загрязнить нас.